Опубликовано в журнале Урал, номер 4, 2014
Владимир Вейхман (1934) — родился в Хабаровске, окончил Высшее морское училище в Ленинграде. В годы учебы участвовал в работе литобъединения «Нарвская застава». Служил на флоте на Дальнем Востоке и в Калининграде. Занимался преподавательской и научной деятельностью. Печатался в журналах «Урал», «Уральский следопыт», «Дальний Восток» и др. Автор двух поэтических сборников и нескольких книг документальной прозы.
1
Как просто и понятно все было в детстве! Когда я закончил на пятерки седьмой класс — тогда он был выпускным классом «неполной средней школы», — я получил из рук директора драгоценный подарок: однотомник любимого писателя Аркадия Петровича Гайдара. С Гайдаром я познакомился, наверное, еще в детском саду. Раньше всего я прочитал «Чука и Гека» Эта повесть мне очень понравилась, хоть я и задумывался, почему у этих мальчишек такие странные имена. А сказку о Мальчише-Кибальчише я прочитал с недоумением. К чему эти придуманные, ненастоящие слова: «Буржуин», «Мальчиш» и совсем уж непонятное «Кибальчиш»? Зато в особенности пришлась мне по душе «Судьба барабанщика». Казалось, что эта книжка — немножко и обо мне. Ведь у меня, как и у главного ее героя, отец тоже арестован, и неизвестно за что. Конечно, не за растрату, но какая в этом разница. Мне хотелось верить, что мой отец так же возвратится из тюрьмы, как вернулся отец этого мальчика, и так же научит меня своей хорошей солдатской песне:
Горные вершины
Спят во тьме ночной…
Когда мне было лет тринадцать, я занимался в пионерском клубе, в танцевальном кружке. Занятия проводила Рита Ефремова, заведующая пионерским отделом райкома комсомола. Это была пора, когда «сверху» внедрялись танцы, называвшиеся бальными: разные там падеспань, падеграс и тому подобное. Ничего у меня с танцами не вытанцовывалось — не только с теми, которым Рита обучала, но и с изгоняемыми фокстротами и танго и даже с вальсом, пригодным на все времена. Зато здесь, в пионерском клубе, я приметил китайский бильярд, в который никто не играл, потому что не было шарика, а также были попорчены некоторые гнезда — отсутствовали ограждающие шпеньки. Найти где-нибудь никелированный шарик не составляло труда, а со шпеньками и того проще: их роль могли выполнять патефонные иголки. А положил глаз я на китайский бильярд потому, что он очень бы подошел для нашей школьной пионерской комнаты. Зашел на большой перемене или остался после уроков и поиграл немножко. Вопрос был — как его заполучить в школу?
С другом моим, Юркой Бобковым, мы разработали план операции. Пионерский клуб размещался в старом двухэтажном здании, первый этаж которого занимала детская библиотека, а на втором находился зал, в котором мы разучивали танцы, и там же в одной из комнаток валялся этот самый бильярд. Вынести его просто так, когда в клубе находились дети и сотрудники, было совершенно невозможно. Но напротив выхода на лестницу из помещений второго этажа располагалась кладовка, в которой лежал какой-то хлам. Дверь кладовки запиралась чисто символически, на примитивную щеколду. Мы с Юрой при очередном посещении клуба, улучив минутку, перенесли бильярд в эту кладовку и прикрыли его старым мешком.
В воскресенье, когда клуб не работал и двери в помещения были закрыты на замок, мы беспрепятственно проникли в кладовку, спустили предмет наших вожделений во двор на веревке (чтобы кто-нибудь не заметил нас выходящими с крыльца с бильярдом!) и были таковы!
Нашей школьной вожатой мы пробурчали что-то неопределенное насчет происхождения обновки, что, впрочем, ее устроило. Совесть некоторое время нас мучила, но не очень.
Китайский бильярд быстро надоел, и надо было браться за какое-нибудь более серьезное дело. Таким делом стал созданный нами вместе с Васей Шураковым пионерский отряд имени Аркадия Гайдара. В сущности, это была та же «тимуровская команда», но такое название мы сочли несолидным. Рита Ефремова поддержала нашу идею: это было занятно — создать пионерский отряд не на основе школьного класса, а вне рамок школы, в котором дети объединились бы, как позже стали говорить, «по интересам». В нашу затею мы посвятили Мирошу Розмана, Юлика Елина — словом, собралось человек 10–12.
Был морозный зимний день. Холод был — градусов под тридцать. На быстрой реке Нейве, на которой лед обычно не образовывался, намерзли забереги, а над водой стоял простоквашный туман. Желтое солнце висело в безоблачном небе, но не грело. Снега было мало, и от этого казалось еще холоднее. Один Вася Шураков пришел без варежек — он говорил, что руки у него никогда не мерзнут, и мы с ужасом смотрели на его красные, как морковки, пальцы.
Надо было придумать какое-нибудь занятие, и мы решили помочь одиноким старушкам напилить дров. Пошли по улице, заглядывая во дворы и выискивая подходящую старушку. Первая бабка нас шуганула, по-видимому, заподозрив в чем-то нехорошем. Зато вторая охотно согласилась, показала, где стоят кόзлы, и дала пилу и топор. Мы — пáрами в очередь — стали пилить березовые кругляки. Работали с азартом, в охотку, даже шубейки расстегнули — жарко было. Вася Шураков, самый рослый, ухая, колол поленья, а кто поменьше, складывал наколотые дрова в кособокую поленницу. Бабка была довольна, похваливала нашу прыть, но тут вернулся с работы ее сын — здоровенный мужик лет тридцати пяти, шибко удивился и стал допытываться, зачем нам это нужно. Наших объяснений он не понял и предложил нам уматываться подобру-поздорову.
Других дел вроде бы не было. Тут кто-то вспомнил, что на мостке через речушку Белую доски оторвались, можно и оступиться. Пошли к мостку, прибили оторвавшиеся доски и разошлись, договорившись присматривать, где какое доброе дело нужно сделать.
Несколькими днями позже по пути из школы я увидел, что рядом с тротуаром лежит рухнувший столб, и электрические провода оказались на земле. Понятно, что провода могли быть под напряжением, а дотронься до них малолетний ребенок, или скотина заденет — случится несчастье. Вот оно, доброе дело, я его искал, а оно само обнаружилось. Бегом я вернулся в школу и по телефону разыскал ту службу городского хозяйства, которая отвечала за столбы электрических сетей. Я подробно объяснил, в каком месте упал столб, и с удовлетворением услышал в ответ: «Ладно, сделаем». Отправившись снова домой, я некоторое время еще постоял у столба, но никто не приехал, да и предупреждать об опасности на малолюдной улице было некого. Немножко посомневавшись («Не стоять же мне тут целый час!»), я пошел домой.
Ни на следующий день, ни еще через день никто ничего не поправил. Упавший столб стал частью уличного пейзажа, и лишь по весне, проходя мимо, я вдруг заметил, что столб уже не лежит у тротуара, а на его прежнем месте поставлен новый, свежеобтесанный, поблескивающий чашечками фарфоровых изоляторов.
2
Ни одна фамилия не вызвала столько противоречивых, а то и противоположных мнений, чем эта — Гайдар. Собственно говоря, она родилась даже не как фамилия, а то ли как прозвище, то ли как литературный псевдоним красного командира, журналиста и писателя Аркадия Петровича Голикова.
Аркадий Гайдар был безусловным идеалом нашего детства. И не только потому, что он был популярным детским писателем, герои книг которого носили странные, но легко запоминающиеся имена — Тимур, Гейка, Коля Колокольчиков, Фигура… Что по его книгам были сняты увлекательные кинофильмы, в которых полковник Александров уезжал на фронт в «мягком» вагоне бронепоезда, а местный хулиган Мишка Квакин исправлялся и становился товарищем «правильного» Тимура. Сама жизнь Гайдара была как бы образцом для подражания. Аркадий Голиков — будущий писатель Гайдар — вырос в революционно настроенной семье. Аркадий «заболел» революцией еще в детстве, едва ли не с той поры, когда во время обыска в 1905 году мать прятала в его мокрых пеленках прокламации.
«Мой славный и дорогой папа… — через годы писал он отцу. — Я ушел в армию совсем еще мальчиком, когда у меня, кроме порыва, не было ничего твердого и определенного. И, уходя, я унес с собой частицу твоего миропонимания и старался приложить его к жизни, где мог…»
Настольную книгу многих детей его возраста — «Маленький лорд Фаунтлерой» — Аркадий невзлюбил с первой страницы. Для него, одетого в штаны и гимнастерку из «чертовой кожи», был совершенно чужим этот мальчик в бархатном костюме с бантом и штанишками до колен. Такими же чужими были сверстники, которые в чем-нибудь походили на «маленького лорда». Зато он с увлечением читал неведомо откуда появляющиеся в доме книги знаменитого террориста Степняка-Кравчинского, и ему хотелось поскорее стать таким же беспощадным, как его герои, борцом за справедливость.
Неудивительно, что в 17-м году Аркадий Голиков, верный семейной традиции и в силу собственных сложившихся убеждений, примкнул к наиболее решительной силе в революции — к большевикам. Он разносит листовки, ходит слушать речи на митинги, даже дежурит в ночном патруле рабочей дружины, обходящем улицы города. Полученный на ночном дежурстве удар ножом не только не отпугнул Аркадия от большевиков, но еще больше сблизил с ними: как же, он пострадал за дело революции.
Тогда же он стал членом партии большевиков — сначала с совещательным, а вскоре с решающим голосом.
Мать была обеспокоена вовлечением подростка в бурную и непредсказуемую жизнь революционной стихии и постаралась пристроить его на какую-нибудь службу. Рослый и широкоплечий мальчишка, прибавив три года, вполне сошел за семнадцатилетнего, и его взял к себе начальник обороны и охраны железных дорог республики. С этого времени Аркадий ведет отсчет своей службы в Красной Армии. «Добровольно ушел в армию в наиболее трудный для республики момент, в октябре 1918 г. (Колчак)…» — напишет он в автобиографии.
Должность не то адъютанта, не то ординарца дала юнцу военную форму, которая к лицу любому возрасту. Насчет того, носил ли Аркадий тогда на поясе браунинг в кобуре, полной ясности нет, но вполне можно предположить, что носил. Но это все-таки было место в стороне от войны, а он рвался на войну, где можно осуществить свое честолюбивое желание понюхать пороху по-настоящему. Его зачисляют на пехотные курсы, которые на одном месте не оставались и месяца — курсантов бросали то на Петлюровский, то на Польский, то на Южный фронт. Аркадий, младший по годам среди своих товарищей, командует то взводом, то ротой курсантов. Когда он прикрывал паническое бегство красных из Киева, под губительным огнем в его роте из ста восьмидесяти человек осталось семнадцать. Ранение в ногу, контузия в голову, цинга, беспамятство в сыпном тифе — ничем не обошла Гражданская война юного участника ее сражений.
Война, в которой получил боевую закалку красный командир Аркадий Голиков, не была классической позиционной войной, не изобиловала она и лобовыми боестолкновениями противоборствующих сторон. Чаще все происходило, как в стихотворении Владимира Луговского: «Постреляли, грохнули, укатили вдаль». Такая, в сущности, партизанская или полупартизанская война отличалась особой жестокостью и тяжкими страданиями мирных жителей, которых притесняют, грабят, насилуют те и другие супротивники.
Все эти годы молодой командир Аркадий Голиков учился не только воевать, он учился жестокости, в особенности беспредельной в Гражданской войне. Он привыкает к тому, что тот, в чьих руках оружие, всегда прав, и беспощадный закон Гражданской войны снимет вину за любые совершенные злодеяния.
В своей ранней повести «В дни поражений и побед» Аркадий устами ее героев утверждает безжалостность к противнику. Там один курсант рассказывает другому, как пришла белая банда, а у отца его знакомого скрывался раненый коммунист:
«После чьего-то доноса отца повесили, коммуниста замучили, а он сам, выпрыгнувши из окошка, разбил себе здорово голову, но все же убежал.
— Сволочи какие! — заметил Сергей.
— Ничего не сволочи, — возразил Владимир. — Были бы наши на их месте — то же самое сделали бы.
— То есть как это?
— А так. Поживешь вот, увидишь. Потому что враги-то мы уж очень непримиримые, — пояснил он. — Конечно, издеваться — вон как петлюровцы: шомполами, нагайками да четвертования шашками, — это мы не будем, но ведь я и сам не задумался бы уничтожить при удобном случае всякого врага.
— Но раненый?
— Раненый? — усмехнулся Владимир. — Посмотрел бы ты, как этот раненый всаживал пулю за пулей из нагана в дверь, когда к нему ломились. Офицер так и тюхнулся. Жаль только, что своя последняя осечку дала. Вот и попался. Нет, брат, — прибавил он, немного подумавши. — Коммунист может быть или у своих — живым, или у врагов — мертвым. А… раненый? Слишком уж это дорого будет ему стоить…»
3
Взросление на войне происходит быстро. Аркадий почувствовал вкус к оперативной боевой работе, его будущее для него очевидно: он кадровый военный, командир Красной Армии.
В феврале 1920 года Аркадий отправлен в Москву, в Высшую стрелковую школу командного состава. Однако учеба продолжалась только месяц, после чего приходит назначение командиром роты на Кавказский фронт.
Возвратившись в Москву, Аркадий выбрал время сфотографироваться. Он любил военную форму, и она ладно сидела на нем: туго перепоясанная ремнем гимнастерка с клапанами-«разговорами», петлицами и нарукавным командирским ромбом, высокие — выше колен — сапоги с мягким голенищем.
В феврале 1921 года Аркадий Голиков досрочно окончил Высшую стрелковую школу по отделению командиров полков и в марте вступил в должность командира 23-го запасного полка в городе Воронеже. Под началом семнадцатилетнего юноши около пяти тысяч пехотинцев, артиллеристов, кавалеристов, телефонистов, пулеметчиков.
Полк фактически не имел постоянного состава. Убывали на подавление Кронштадтского мятежа маршевые роты, возвращались в строй из госпиталей выздоровевшие раненые и больные, прибывали лишенные отсрочек призывники не первой молодости и отловленные дезертиры.
Недолго покомандовал запасным полком Голиков, но уже успела устать его рука от подписания приказов о постановке на провиантское, табачное и прочие виды довольствия, наказаниях за разгильдяйство и антисанитарию, нарядах на караульную службу и всего прочего, что составляет содержание повседневной организации жизни воинской части.
После расформирования запасного полка Голиков переводится на подавление крестьянского восстания в Тамбовской губернии, получившего название «антоновщина» по имени одного из предводителей восстания. Сначала он был командиром батальона, а в июне 1921 года был назначен командиром 58-го отдельного полка «по борьбе с бандитизмом».
В войне советской власти против повстанческой армии использовались самые кровавые средства уничтожения противника: применение артиллерии и удушающих газов, массовые казни крестьян, взятие и расстрел заложников.
Полк Голикова обеспечивал проведение боевых операций в Моршанском уезде, на севере Тамбовщины. Первое, с чем столкнулся командир полка, — некомплект во всем: в личном составе, в портянках и солдатских котелках, в подсумках и перевязочных средствах. Вот в чем не было недостатка, так это в махорке: Моршанск снабжал ею всю Россию.
Голиков, удостоенный доверия командования, всячески старался оправдать его, боевые действия против повстанцев его полк вел успешно. Собственно говоря, это были не действия всего полка, а стычки с неприятелем небольших групп, в составе вряд ли больше взвода, которые нередко возглавлял сам комполка. Единственная лобовая стычка с крестьянской армией не была удачной: Голиков повел бойцов под пулеметы, из-за чего его отряд понес большие потери, и командир получил нагоняй от Котовского.
Осенью 1921 года парад голиковского полка принимал сам Тухачевский, командующий войсками, подавлявшими «антоновщину», Аркадий командовал парадом. Двадцативосьмилетний командарм с безупречной военной выправкой стоял на ступенях Троицкого собора перед шеренгами полка, а Аркадий докладывал ему, взяв под козырек «богатырки». По команде «Нале-во! Равнение направо! Шагом марш!» войско двинулось, поедая глазами начальство. Голосистый запевала из первого батальона начал:
Всем задачу боевую надо знать и выполнять!
Всем задачу боевую надо знать и выполнять!
Строй подхватил:
Эй, комроты, даешь пулеметы,
Даешь батарей, чтобы было веселей!
Уже и третий батальон проходил мимо ступеней собора, а песня продолжалась:
Если ранят тебя больно, отделённому скажи!
Если ранят тебя больно, рану сам перевяжи!..
Аркадий морщился, видя, что иные его бойцы идут не в сапогах, а в драных опорках с обмотками, а то и в лаптях, и на головах у них что ни попадя, а чаще немыслимые картузы…
4
После Тамбовщины, в сентябре 1921 года, Аркадий направлен в части особого назначения — ЧОН, военно-партийные отряды, созданные для оказания помощи советской власти в борьбе с внутренней контрреволюцией. Голиков приезжает за новым назначением в Екатеринбург, однако там у командования ЧОН не было вакантной должности командира полка. Аркадий был назначен командиром батальона особого назначения и направлен в Башкирию, где около двух месяцев гонялся за местными то ли повстанцами, то ли бандитами, участвуя в мелких схватках. Голикову хотелось большого дела, он отправляется в Москву и там получает направление в штаб ЧОН Сибири.
В Красноярске Голиков получил назначение в Хакасию — командиром батальона — начальником 2-го боевого участка. Перед ним была поставлена задача уничтожить банду Ивана Соловьева, бывшего урядника енисейского казачьего войска. Банда именовала себя «Горноконный партизанский отряд имени Великого Князя Михаила Александровича»; она удерживала в напряжении значительную часть Енисейской губернии.
В банде Соловьева было до полутора сотен штыков, она была хорошо вооружена, имелась даже артиллерия. Таежники хорошо знали каждую тропу. Соловьев поддерживал среди своих людей воинскую дисциплину, распоряжения выполнялись беспрекословно. Отряд имел знамя с надписью «За Веру, Царя и Отечество».
Соловьевцы срывали хлебозаготовки, забирали золото, разрушали пункты телеграфной связи. По воспоминаниям современников, «партизаны» Соловьева убивали попавших им в руки коммунистов и комсомольцев, предварительно подвергнув их страшным истязаниям. Один из очевидцев рассказывал: «…На моих глазах были зарублены бандитами молодые коммунисты Григорий Литвинов и Павел Изотов… От рук бандитов погибло семь членов партии и комсомольцев. Эти люди сопровождали обоз и были схвачены соловьевской бандой в тайге. Над пленными издевались. Им отрезали уши, носы, выкалывали глаза, резали живот. После этих всех страшных пыток их тела были брошены на дорогу и истоптаны копытами лошадей. В числе погибших был шестнадцатилетний Миша Белокопытов, Александр Булатов и Федор Скворцов, которые в отряде из пяти человек сопровождали обоз…»
Прибыв в апреле 1922 года на место назначения, Аркадий изучил обстановку и уже через несколько дней изложил свои соображения командующему ЧОНом Енисейской губернии. Наличных сил у Голикова было мало; к тому же чоновцы использовались на охране ссыпных пунктов и других объектов на обширной территории и размещались небольшими группами в селах и деревнях, что не позволяло вести успешную борьбу с «партизанами» Соловьева, которые быстро могли быть сведены в ударный кулак. Боевая деятельность отряда Голикова заключалась в основном в разведке, поиске мест убежища Соловьева и в коротких стычках с его «партизанами»…
Местное население в большинстве своем поддерживало мятежников, так как видело в них своих, близких им людей, среди которых находились их родственники и соседи. А те, кто в глазах местных жителей олицетворял советскую власть, нередко были для них страшнее «белых бандитов» Соловьева. «Коммунармейцы», как называли бойцов ЧОНа, были людьми пришлыми, чужими, разрушителями привычного уклада жизни и казачества, и коренного населения — хакасов.
У Голикова сразу же возникли крупные разногласия с местными руководителями ГПУ, которые, по его мнению, не сумели наладить агентурную работу среди местного населения и в самой банде Соловьева. Голиков попросил усилить его часть особого назначения и пообещал в случае получения подкрепления принять на себя полную ответственность за уничтожение банды в кратчайшие сроки.
Инициативы Голикова не очень-то одобряли местные власти: подумаешь, молодой такой, а учить нас вздумал, старожилов, как лучше организовать борьбу с бандитами. Отряд Голикова в основном занимался разведкой, поисками и преследованием «банд», однако его действия не приносили ощутимых положительных результатов.
5
История пребывания Голикова-Гайдара в 1922 году в Ачинско-Минусинском районе Хакасии темна и запутанна. Документальных свидетельств об этом кратковременном периоде жизни Гайдара сохранилось ничтожно мало, что дало почву для произвольных домыслов и суждений.
Основываясь на некоторых из них, одни исследователи рисуют сусальный образ насквозь положительного молодого человека. Он не только гонялся за нехорошими бандитами, но и в свободное от погонь время ловил пескарей, притоптывал ногой в такт музыке на сельских вечеринках и даже организовал в селе подобие молодежного драмкружка и поставил первый акт комедии «Горе от ума».
По этой версии слеплен образ Гайдара-Голикова в кинофильме «Конец императора тайги». Фильм снят в стиле плохого вестерна: тут и туземцы-хакасы (вместо индейцев в американских фильмах), и бесконечные конские скачки, и непрерывный треск выстрелов, и метание ножей, и казнь через повешение девушки-разведчицы — прямо-таки суд Линча… Талантливому актеру Андрею Ростоцкому, исполнителю роли Голикова-Гайдара, в фильме предложен примитивный психологический рисунок. В надежде оживить образ, авторы фильма используют нелепые «находки»: вот Аркадий ни с того ни с сего играет на шарманке среди честного народа, вот повсюду таскает с собой мешок с ручными гранатами и куклой-обезьянкой, якобы подаренной ему когда-то сестрой…
Прямо противоположный образ представлен в повести Владимира Солоухина «Соленое озеро». В ней Голиков изображен как серийный убийца, маньяк, находящий наслаждение в собственноручных расправах над многими десятками ни в чем не повинных людей… Солоухин писал: «Его из Москвы специально прислали Соловьева ловить, а никто ему не говорил, где Соловьев прячется… Один раз в бане запер шестнадцать человек хакасов. «Если к утру не скажете, где Соловьев, всех расстреляю». Не сказали. А может, и не знали, где Соловьев, тайга ведь большая. Утром он из бани по одному выпускал и каждого стрелял в затылок. Всех шестнадцать человек перестрелял. Своей рукой. А то еще собрал население целого аила, ну, то есть целой деревни… Семьдесят шесть человек там было… Сел за пулемет и… всех… А то еще в Соленом озере да в Божьем озере топил. В прорубь под лед запихивал. Тоже — многих. Тебе и сейчас эти озера покажут. Старожилы помнят…». «Жуткие картины расстрела детей, стариков, пытки пленных, колодцы, доверху заполненные трупами мирных хакасских крестьян, — всё это, по версии Солоухина, дело рук Аркадия Гайдара», — резюмирует один из читателей повести.
Насколько можно доверять свидетельствам «очевидцев», на которые ссылается Солоухин? Могли ли эти люди в течение 70 лет хранить в памяти детали того времени, позволяющие утверждать, что все приписываемые Аркадию Голикову злодеяния совершались лично им в течение его очень кратковременного (два с половиной месяца) пребывания в Хакасии?
Масштабные бесчинства, приписываемые красному командиру Голикову, не могли не оставить документальных следов, однако в архивах они так и не найдены. Зато добросовестные историки обнаружили там многочисленные донесения о преступлениях, которые по своему произволу совершали распоясавшиеся начальники и начальнички. Местное население воспринимало эти бесчинства как «красный бандитизм», творимый от лица советской власти. В штабе частей особого назначения Голиков мог познакомиться с донесениями о самоуправстве «красных» в Хакасии, в месяцы, непосредственно предшествующие его приезду:
«…В ночь на 14 января 1921 года в селе Новосёлово местные милиционеры во главе со своим начальником Ардашевым на этот раз убили и бросили в полынью уполномоченного райпродкома Р. Фангора и семерых членов семьи священника Попова, в том числе и детей».
«…В январе 1921 года массовый характер приобрели расстрелы коммунистами «спецов» в Красноярском уезде. По дороге в Ачинск милиционеры из корысти убили жителя села Малый Улуй. А в Минусинске чекисты и милиционеры расстреляли бухгалтера отделения Губсоюза Фреймана и девять агрономов, кооператоров и бухгалтеров».
«В ночь на 15 февраля (1921 г.) в селе Шарыпово по инициативе начальника уездной милиции… под руководством партизанского вождя… были удушены и брошены в ледяную полынью, по разным данным, 34–43 жителя. По приказу председателя Кызыльского волисполкома… в улусах Малое и Чёрное Озеро расстрелу подверглись от 23 до 28 хакасов, на которых пало подозрение в снабжении олиферовцев (бело-офицерского отряда — В.В.) оружием и продуктами. В июне 1921 года в озёрах у сел Божье Озеро и Парная всплыли восемь трупов, опознанных односельчанами, исчезнувших ещё зимой. Выяснилось, что коммунисты у села Божье Озеро загнали в водоем до ста человек коренного населения».
«…В мае — июне (1921 года) были застрелены, якобы при попытке к побегу, семеро арестованных в Енисейском уезде, в мае — июле — столько же служащих агрономического пункта, четверо инженеров и техников в Канском уезде».
«27 июля 1921 года отрядом Гусева был разграблен улус Малый Тайдонов. Тогда же по приказу командиров… коммунистами и красноармейцами вблизи улуса Половинка был убит М.П. Итыгин, а в деревне Парная — трое крестьян».
«В феврале 1922 года местные коммунисты, прибывшие по заявлению 16-летней девицы в поисках «банды» в село Отрадное Большемуртинской волости, перепились и стали избивать жителей шомполами, пытать, загоняя иглы им под ногти, а доносительницу голой, подгоняя ударами, водили по деревне».
Имена «красных» бандитов, совершавших беззаконие и самоуправство, давно позабыты, и это обстоятельство могло вызвать эффект аберрации памяти. Все злодеяния, все жестокости того времени отнесены не к забытым уже и стертым историей именам, а невольно связывались с единственным уцелевшим именем, не только сохранившимся, но многократно усилившимся в своем звучании,— именем Гайдара — Голикова.
Однако, с другой стороны, было бы столь же ошибочно относить злодеяния и жестокости начала 20-х исключительно к стихийному «красному бандитизму», то есть к произволу «низовых партийно-советских служащих». Расстрелы без суда на месте, взятие заложников были составной частью государственной политики власти большевиков. Нет ничего удивительного в том, что Голиков перенес в таежную сибирскую глубинку те средства и методы, которые он перенял на Тамбовщине у красного командарма Тухачевского и одного из ведущих деятелей Октябрьской революции и Гражданской войны Антонова-Овсеенко.
Жалобы на самоуправство Голикова поступали в Ужур, Ачинск и Красноярск. Телеграмму с просьбой принять меры по спасению людей прислал заместитель председателя Усть-Фыркальского исполкома Коков.
В июне 1922 года Минусинский уездный исполком был извещён, что комбат Голиков произвёл расстрелы людей, побросал их трупы в реку. «В одной из стычек чоновцы захватили трех соловьевцев, которые, по приказу Голикова, расстреляны на месте». Такое отношение к населению со стороны чоновцев и их командира вызвало озабоченность представителей губернской власти. Особым отделом губернского ГПУ было начато дело № 274 по обвинению Голикова в злоупотреблении служебным положением, в должностных преступлениях, выразившихся в незаконных расстрелах.
В отчёте проверяющей комиссии приведены факты отсутствия оперативности в действиях Голикова и его отряда. В погоню за шестью-семью повстанцами «сажались на коня» все наличные красноармейцы. Сам же Голиков, гоняясь за «бандой», «стрелял белок» и на замечания своих товарищей отвечал им угрозами ареста. Констатируя его «инертность», комиссия сделала вывод о необходимости снятия Голикова с должности. А по жалобам населения комиссия заключила свой отчет требованием расстрела бывшего начальника боеучастка.
7 июня в особый отдел была передана резолюция командующего ЧОНом губернии В.Н. Какоулина: «Моё впечатление: Голиков по идеологии неуравновешенный мальчишка, совершивший, пользуясь своим служебным положением, целый ряд преступлений…» 14 и 18 июня Голиков был допрошен в ГПУ. Показав, что все расстрелянные являлись «бандитами» или их пособниками, он признал себя виновным лишь в несоблюдении при осуществлении данных акций «законных формальностей». Согласно его объяснению, оформлять протоколы допросов и расстрельные приговоры было некому.
Начальник особого отдела Коновалов нашёл Голикова виновным в самочинных расстрелах и подлежащим заключению под стражу.
30 июня дело Голикова губотделом ГПУ по указанию президиума Енисейского губкома РКП(б) было передано в контрольную комиссию при губкоме для рассмотрения его по партийной линии.
18 августа партийный орган решил обсудить его на совместном заседании президиума губкома и контрольной комиссии РКП(б).
6
В это время Аркадий страдал сильнейшими головными болями.
Дико болела голова. Просто никогда раньше так сильно не болела, разве что сразу после контузии и ранения, когда было порвано ухо. Ну что же делать, чем занять себя, чем отвлечь от боли, то словно стягивающей череп обручем, то распирающей его изнутри?..
Аркадий пробовал писать, но получалось вяло и невыразительно. Название своей повести он давно уже придумал — «В дни поражений и побед». В ней он напишет о своих курсантских годах, о том, как вместо учебы за партами командирской школы уходили в составе боевой бригады на фронт, отбиваясь то от петлюровцев, то от белополяков, и отступали, сдавали один город за другим…
«Фу, сколько же тут времени я уже сижу, — думал Аркадий, — получается, что третий месяц… Арестом это не назовешь — не зря же Какоулин посылал телеграмму: «Арестовать нельзя ни в коем случае, заменить и отозвать». Вот и отозвали, и все допрашивают — то в губкоме партии, то в ревтрибунале частей ЧОНа, то в прокуратуре, а то и в ГПУ… А хуже всего допрашивал еще там, в Форпосте, уполномоченный штаба Виттенберг, такой же, как я, командир боеучастка, но дотошный, Яшка, немчура чертова. Понять его, конечно, можно: он тут, в Ачинско-Канском районе, уже давно как у себя дома, с рядовых коммунармейцев начинал, а тут я приехал — нате вам, извольте, бывший комполка, вот до батальона снизошел».
Аркадий затянулся крепким табаком, попробовал пускать кольца дыма так, чтобы одно кольцо попадало в другое, — что-то плохо сегодня получалось. За очередной затяжкой вспомнилось, как он недавно еще — года не прошло — заполнял в Екатеринбурге какую-то анкету. Писать пришлось красными чернилами, других в штабе не было, и он подумал, что как будто бы кровью пишет. Было неприятно: кровью подписывают договор с дьяволом, а не документ рабоче-крестьянской армии. «А может быть, в штабе держат только красные чернила, чтобы подчеркнуть: армия — Красная!» «Нет, о чем же я? Да, об Екатеринбурге. Заполняю эту самую анкету. В графе «Год рождения» написал «1901», по привычке себе три года прибавил. А вот над ответом на вопрос «Должность, звание» сначала задумался. Конечно, можно было написать «командир полка». Но ведь Тухачевский поручал целый боевой участок, а это можно приравнять к дивизии».
Голиков тогда подумал и написал: «командующий 5 боеучастком», и в скобках добавил: «начдив». Потом еще подумал и приписал слева: «вр», что должно было означать «временно исполняющий обязанности»… А в автобиографии, однако, оставил: «Занимал командные должности последовательно от комроты до начдива включительно».
«Нет, что-то мысли скачут без какого-либо порядка. Это, наверно, следствие той контузии… Да, об Виттенберге. Въедливый, однако, мужик, я бы так не смог. Все бумажки собрал: где, кого и как я обидел, кого приказал выпороть (нажаловался на меня тамошний председатель — это вам не при Колчаке), кого и вовсе велел расстрелять, как Тухачевский приказывал на «антоновщине»: отказался назвать свое имя или укрывал бандитов — расстрел на месте без суда. Стрелял ли я сам? Да, стрелял, одного бандюка лично уложил, когда он от меня задал деру: целил по ногам, а глядишь, как оно вышло. Виттенберг пальцы загибал: то ли трех «соловьевцев» я приказал расстрелять, то ли восьмерых. А канцелярию вести, протоколы оформлять было некогда и некому. А Виттенберг на каждую бумажку еще бумажку, да еще от меня объяснительную. Почему, говорит, у тебя коммунармеец Мельников девять грабежей совершил, девку-хакаску изнасиловал, а ты его так под трибунал и не представил? А где он у меня, в Форпосте, этот трибунал? Нет, вот и набралась толстенная папка, даже завязки оборвались, это за два-то месяца с крохотным гаком моего командования боеучастком? А Виттенберг — он правильный, видать, с юридическим образованием, все по полочкам разложил и итог на совещании комсостава подвел: комбата Голикова за допущенное самоуправство отдать под суд революционного трибунала и по законам военного времени — расстрелять… И расстреляли бы, и, может, я и вправду такую кару заслужил, и не мучили бы меня по ночам глаза того пастуха, пособника бандитов, которого по моему приказу накормили свинцовой кашей».
«Да заступился за меня сам товарищ Какоулин. «Голиков, сказал, — незрелый мальчишка, его сначала лечить нужно да воспитывать: шлепнуть его — с кем будем светлое царство социализма строить?» Так и сказал — «светлое царство социализма», словно в моей еще не написанной повести подсмотрел. Этот Какоулин, когда узнал, что я в реальном училище учился, вдруг заговорил со мною по-французски: «Этву марье?», то есть женат ли я? Я растерялся, но вспомнил давно забытые французские слова и жалко пролепетал «Же сюи марье», что, дескать, я женат, а Какоулин посмотрел на меня не то с жалостью, не то с удивлением и больше ничего не добавил. А женат ли я на самом деле? Я так и в анкете написал и вспомнил милую мою Марусю, дорогую медсестричку, с которой любовь у нас возникла, когда я лежал в госпитале после ранения. Недолго Маруся со мною поездила, не по ней эта кочевая жизнь, и вскорости мы расстались. Как говорится, война свела — война и развела».
Вспомнилось, как расстреливали тех троих. Отправить их в ГПУ было не с кем, да и бумаги составлять было некому. Тот, который слева, весь опухший — лицо в синяках, вскинул руки, что-то злобно закричал, словно кинулся навстречу пуле, и упал, опрокинувшись на спину, и еще сучил ногами, пока Аркадий не добил его из маузера.
Тот, который стоял посредине, смотрел безучастно, как будто заранее свел счеты с жизнью. Ни ненависти, ни вражды в его глазах не было, и после выстрела он свалился кулем, лицом вперед.
А тот, который справа, местный житель, хакас с реденькой бородкой, что-то бормотал — должно быть, молился своему древнему хакасскому богу, плакал, лицо его сморщилось, как печеная картофелина, и когда пуля его настигла, он осел, словно присев на колени, и только потом свалился набок, выставив вперед свою жидкую бороденку.
Аркадий потом вспоминал глаза расстрелянных им людей: ненавидящие — того, который был слева, слезящиеся в мольбе — того, который был справа. А вот глаза того, который был посредине, он никак вспомнить не мог, вместо лица у него было какое-то серое пятно, и это было особенно мучительно, как будто бы он, Аркадий, убил не человека, а какое-то неведомое высшее существо.
«Ну, ладно, — думал Голиков, — пусть я живодер, убийца, заслуживающий высшей меры социальной защиты, — это я-то, с 14 лет вставший на службу в Красной Армии. Ладно, пусть этот Виттенберг думает, что воевать в Гражданской войне можно в белых перчатках, что среди крови можно кровью не запачкаться. А я всякого повидал. Когда на Украине петлюровцы беременным еврейкам животы вспарывали — я что, должен был миндальничать с ними? А как Тухачевский приказывал поступать с мужиками, которые хлеб от голодного пролетарского Питера утаивали? То-то и оно: отказался назвать свое имя — расстрел на месте безо всякого суда. Сочувствовал бандитам — расстрел на месте. Вот она, наша революционная справедливость.
А еще по постановлению правительственной комиссии в селах и волостях Тамбовщины производились массовые расстрелы подростков в возрасте от тринадцати до шестнадцати лет…
А Какоулин, «великий гуманист», — чем он лучше? Тут в штабе я прочитал его последний приказ: за то, что сельчане оказывали помощь бандитам Соловьева, — расстрелять заложников — трех девок, младшей, кажется, шестнадцать. А за убийство зампродкомиссара опять-таки расстрелять заложников, в том числе пацана девяти лет от роду.
«За убийство в с. Ужур зампродкомиссара т. Эхиль расстрелять заложников:
1. Рыжикова А. (10 лет);
2. Рыжикову П. (13 лет);
3. Фугель Феклу (15 лет);
4. Монакова В. (20 лет);
5. Байдурова Матвея (9 лет) ».
Это как же понимать — девятилетнего мальчишку, ни в чем не повинного, просто так взять и расстрелять, чтобы сельчане видели и боялись! Такого даже у Тухачевского не было. Тот приказывал брать в заложники и прилюдно расстреливать не детей, а наиболее видных людей: учителей, священников, фельдшеров.
Ну до чего же болит голова, как будто изнутри что-то на череп давит с ужасной силой, так, что он вот-вот разлетится на куски. И ни лекарствами-таблетками, ни сном эту дикую боль не унять — только закрою глаза, как эти, расстрелянные мною, передо мной встают, да еще девятилетний мальчик, которого пустили в расход как заложника по приказу Какоулина…»
7
За превышение полномочий Голиков был переведен на два года из членов РКП(б) в разряд испытуемых, с лишением возможности занимать ответственные посты. Аркадий был направлен на психиатрическое освидетельствование.
Для лечения ему был предоставлен полугодовой отпуск, потом еще раз, и снова отпуск на полгода, а в ноябре 1924 года Голиков был уволен из РККА с выдачей выходного пособия по болезни. Диагноз, с которым был уволен из Красной Армии: «истощение нервной системы в тяжелой форме на почве переутомления и бывшей контузии, с функциональным расстройством и аритмией сердечной деятельности».
Современная медицина определяет заболевание Аркадия Голикова — Гайдара как посттравматический синдром репереживаний, который проявляется повторяющимся и навязчивым воспроизведением в сознании психотравмирующего события. При этом испытываемый пациентом стресс превышает тот, который он ощущал в момент собственно травмирующего события, и часто является чрезвычайно интенсивным переживанием, вызывающим мысли о суициде с целью прекратить приступ. Также характерны повторяющиеся кошмарные сны и внезапно вторгающиеся в сознание воспоминания, образные представления, повторные кошмарные сновидения, в содержании которых заново воспроизводится экстремальная психотравмирующая ситуация.
Посттравматический синдром будет сопровождать Аркадия всю оставшуюся жизнь; лечение в клиниках и санаториях не приведет к устойчивому положительному результату. Через много лет он запишет в дневнике: «Мне снились люди, убитые мной в детстве».
Аркадий Голиков словно выскочил из войны, оглушенный ею, ошалевший, со смещенными понятиями добра и зла. То, что год или два назад считалось в порядке вещей, теперь стало считаться незаконным, преступным, наказуемым. Это невозможно было понять, и Аркадию пришлось долго и мучительно осмысливать новую ситуацию, в которой он оказался, пройти через душевный и нравственный перелом, прежде чем он осознает главную тему, ставшую лейтмотивом всей его писательской биографии, — дети и война.
Тогда, в Красноярске, он записал в своей тетради фразу, которая войдет в его первую «гайдаровскую» вещь — рассказ «Р.В.С.»: «А убитые?.. Так ведь их давно уже нет! Их свалили в общую яму и забросали землей».
8
Раля Соломянская, дочь инженера, работавшего в Перми на строительстве железнодорожного моста, была заводилой по натуре. Черноволосая девочка невысокого роста, с большими темными глазами, чуть припухлыми губами и мягкой улыбкой по документам значилась Рахелью, но и родственники, и сверстники называли ее ласковыми «домашними» именами — то Рувой, то Ралей. Как-то само собой получалось, что в любом деле она оказывалась первой, даже если и не очень стремилась к этому. А она старались как можно лучше справиться с порученным делом, чтобы получить одобрение и детей, и Михеича — Василия Михеевича Шулепова, педагога, который и при старой, и при новой власти строил работу на полном доверии к детям. Он считал, что главное в его деятельности — воспитывать в детях тягу к учению, строить обучение так, чтобы учащиеся испытывали радость от самого процесса познания.
Неутомимый Михеич был создателем и бессменным руководителем детской библиотеки, при которой в конце 1919 года организовал детский клуб. Шулепов хотел, чтобы основными целями клуба были трудовое воспитание, развитие самостоятельности, разумный отдых и развлечения, привитие навыков общественной жизни.
Он говорил:
— Мы должны быть похожими на очень трудолюбивых муравьев — вместе трудиться и жить.
Так и решили: назвать детский клуб — «Муравейник». Ребята чувствовали свою ответственность за жизнь в «Муравейнике», и это порождало инициативу, дисциплину, серьезность в решении вопросов. Дети ставили спектакли, выпускали «живую газету», устраивали выставки, готовили доклады и сообщения о технике и ремеслах. Над выпуском газеты «Муравей-чудодей», тираж которой достигал 4000 экземпляров, ребята трудились с большим старанием.
Василий Михеевич обратился к детям:
— Для того чтобы вы могли сами управлять этим большим домом, организовать свою жизнь в нем, надо выбрать комитет.
Раля Соломянская, которая в числе первых вступила в клуб, тоже вошла в состав комитета; ее неизменно выбирали на разные руководящие должности.
Ни в уставе клуба, ни в первых публикациях в газете еще ничего не говорилось о политическом воспитании, но постепенно это направление все больше и больше проникает в работу «Муравейника». При клубе появляются ячейка комсомола и пионерский отряд. Раля была одной из наиболее зараженных политикой участников «Муравейника». От имени организационной комиссии она открывала детскую конференцию Перми, а на ее заключительном заседании была выбрана в городской детский комитет. Полтора дня выступали делегаты от шестнадцати школ и десяти детских домов. Говорили о том, что у детей не хватает одежды, обуви, в школах недостает учебников, тетрадок и даже чернил. Мало топлива и продуктов. В одном детском доме давно нет мыла, в другом — с лета не работают уборная и водопровод. Платьица для девочек получили только совсем коротенькие, надеть неудобно, а не носить нельзя — других нет.
Раля стала секретарем комсомольской ячейки и командиром первого на Урале «легиона пионеров имени Карла Либкнехта». Всё это еще была игра — и «Муравейник», и пионеры-спартаки. Она получила прозвище «яростная комсомолка» и, чтобы получить «пролетарскую закалку», пошла работать закройщицей на кожевенную фабрику. Была членом редколлегии пермской газеты «На смену». В шестнадцать лет Раля вступила в коммунистическую партию — то ли продолжение игры, то ли продолжение семейной традиции: ее отец был большевиком с дореволюционным стажем…
Но вскоре «девочка из игры», сотрудничавшая и в окружной газете «Звезда», познакомилась с только что приехавшим в Пермь начинающим писателем, автором бывших на слуху газетных фельетонов Аркадием Голиковым.
Он был всего на каких-то четыре года старше нее, но это были годы совсем не игры, а бурной и суровой Гражданской войны. Голиков был «всамделишным», на нем оставили следы и ранения, и боевая контузия, и цинга, и сыпной тиф. Еще, в сущности, мальчишка, он побывал и командиром роты, и командиром какого-никакого, но все-таки полка, и начальником боевого района. Правда, Аркадий не очень-то распространялся о своем боевом прошлом и о том, что он был под следствием за самоуправство и превышение полномочий, что его уволили из армии по болезни.
Аркадий начал работу в газете в качестве внештатного корреспондента «Звезды» и только 1 февраля 1926 года был включен в штат редакции с мизерным окладом. Куда больший заработок давали гонорары. Чуть ли не ежедневно в газете «Звезда» появляются его острые фельетоны, очерки, рассказы… В коллективе редакции Аркадия встретили как своего, со здоровым подначиванием и розыгрышами, в которых он и сам охотно принимал участие. Здесь, в Перми, родился его псевдоним, под которым он и стал известен читающему миру, — Гайдар.
Одни усматривают в нем революционную романтику и переводят ее с монгольского языка как «всадник, скачущий впереди». Однако, во-первых, трудно понять, зачем Гайдару, не бывавшему в Монголии, брать монгольское имя; во-вторых, попытка проверить эту версию приводит к выводу, что в монгольском языке такого слова вообще нет.
Другие полагают, что свой псевдоним Аркадий Голиков привез из Хакасии, где слово «хайдар» означает «куда, в какую сторону», и о нем там спрашивали: «Хайдар Голик?», то есть «Куда едет Голиков?»
Значительно более убедительной выглядит версия, которой придерживался сын Аркадия Петровича — Тимур. По его мнению, «Гайдар» — «офранцуженная» анаграмма «Гай д′Ар», то есть «Голиков Аркадий из (французское «д») Арзамаса». Примерно так же «офранцузил» свое сценическое имя знаменитый клоун Михаил Румянцев, которое первоначально писалось на афишах как «Каран д′Аш».
В долгополой красноармейской шинели с «разговорами», с неизменной трубкой в зубах, в сделанных по его особому заказу высоких сапогах, напоминающих мушкетерские ботфорты, он был заводилой во всех затеях молодежной компании в редакции «Звезды».
Рале понравились его веселая беспечность, неутомимый поиск острых тем для своих фельетонов и очерков, которыми зачитывалась вся Пермь. Вместе с Аркадием Раля ходила по утопающим в сугробах улицам Мотовилихи, где он в беседах с жителями собирал материал для будущей повести о событиях революции 1905 года. Они быстро сблизились, а вскоре и поженились. Ему шел двадцать второй, ей — семнадцать…
Местом жительства молодоженов стала квартира-«коммуна» — странное изобретение советской власти: отдельные комнатки-конуры с общей кухней и топками печей, выходящими в общий коридор.
Однако Аркадий был плохим семьянином, он часто безо всякого предупреждения исчезал, отправляясь в командировки. Да и Раля не умела — да и не очень-то хотела — создавать домашний уют, который казался ей и сверстницам из ее окружения замшелым мещанством, неуместным в среде активных бойцов за мировую революцию, какими они себя считали.
К тому же открылась тайна Аркадия — изводившие его временами дикие головные боли, от которых он только что на стенку не лез. Аркадий волком выл по ночам — казалось бы, беспричинно, отчего Рале становилось страшно, и она ревела от своей беспомощности, не умея облегчить страдания мужа. А тот пытался заглушить боль водкой, и в пьяном виде он был дурной и жалкий, а боль не проходила. Но самое страшное было тогда, когда Аркадий пытался заглушить боль другой болью и бритвой резал себе то руки, то грудь. Кровища хлестала, но боль не проходила, а Ралю гнал прочь, потому что не терпел жалости к себе.
Потом боль уходила, и Аркадий снова становился ласковым и добродушным, и погружался в работу, и пускался на разные рискованные авантюры. Всего каких-то три месяца они провели вместе, когда у Аркадия созрел фантастический, как всегда, план. Получив небольшие деньги за последние публикации, он решил отправиться в творческое путешествие по Средней Азии, где раньше никогда не бывал. Отправиться вместе с ним он подговорил Кольку Кондратьева, приятеля еще по Арзамасу, а теперь по редакции «Звезды». Ралино мнение он как-то забыл спросить, хотя она ему и намекнула, что, кажется, ждет ребенка. На внезапно появившиеся деньги сотоварищи купили белые костюмы — в них они будут импозантно выглядеть где-нибудь в Ташкенте или Ашхабаде. А еще купили солидные вместительные чемоданы, хоть дыни в них перевози. Денег, правда, осталось с гулькин нос, но приятели не унывали: они будут по пути собирать материал, писать очерки и предлагать их встречным редакциям, а на полученные гонорары продолжать свое предприятие.
Аркадий вернулся через три месяца, а Николай появился в Перми еще раньше: приятели рассорились и их тандем распался. Парадный белый костюм Гайдара превратился в перепачканные разноцветной грязью рваные лохмотья: в нем он в Астрахани погружал на баржи арбузы, чтобы хоть что-нибудь заработать на дорогу до Перми. Как ни странно, в редакции к путешествию Гайдара отнеслись снисходительно: ждали от него новых сочинений, чтобы снова привлечь читающую публику и повысить тираж издания.
9
Аркадий, с ходу завоевавший достойное место в провинциальной журналистке, уже не первый год пробовал свои силы в писательском ремесле. Первые его повести ничем особенным не выделялись в ряду подобных автобиографических сочинений о Гражданской войне, и только повесть «Р.В.С.» явилась подлинным прорывом. Как никто другой, Гайдар сумел отобразить детскую психологию на фоне кровавой борьбы «красных», «зеленых» и прочих, без сусальности, без заигрывания с читателем, которому автор показал суровую правду жизни. Мальчишка Жиган, поющий по вагонам «Яблочко» с одними словами — для «белых», а с другими — для «красных», — это вам не маленький лорд Фаунтлерой!
«Р.В.С.» — произведение зрелого таланта, и Аркадий знал ему цену. Когда в московском издательстве при выпуске повести отдельной книжкой «отредактировали» текст Гайдара, автор отозвался гневным письмом, опубликованным в газете «Правда»: «Вчера увидел свою книгу «Р.В.С.» — повесть для юношества, «Госиздат». Эту книгу теперь я своей назвать не могу и не хочу. Она «дополнена» чьими-то отсебятинами, вставными нравоучениями, и теперь в ней больше всего той самой «социальной сопливости», полное отсутствие которой так восхваляли при приеме повести госиздатовские рецензенты. Слащавость, подделывание «под пионера» и фальшь проглядывают на каждой ее странице. «Обработанная» таким образом книга — насмешка над детской литературой и издевательство над автором».
Раля ждала ребенка, а Аркадий обращал на нее мало внимания. Он еще жил впечатлениями от среднеазиатского путешествия и был поглощен своими литературными занятиями. Раля плакала в подушку, ее тошнило, а посочувствовать ей было некому: вся семья Соломянских — родители, брат и сестра — переехали в Архангельск. В конце лета к ним уехала и Раля. Аркадий отнесся к этому событию равнодушно: у него и в мыслях не было поехать вслед за женой, ведь у него в «Звезде» все так хорошо складывалось. А в Архангельске пришлось бы все начинать с нуля. В декабре 1926 года у Рали и Гайдара родился сын; Аркадий взял с жены слово, что его назовут Тимуром — именем, привезенным им из Самарканда.
Гайдар вовсе не спешил к жене и сыну. Уже в феврале 1927-го он перебирается в Свердловск: в газете «Уральский рабочий» его приметили как бойкого фельетониста. Но и там он задерживается ненадолго, меньше чем через полгода перебирается в Москву, там сотрудничает в армейской газете, усиленно работает над своими повестями, а живет где попало — в Москве у него нет ни кола ни двора.
Два года спустя после рождения сына он возвращается к семье, переезжает в Архангельск. Раля уже стала Лией Лазаревной, она уважаемый человек в городе, одна из основательниц радиовещания. Заочно учится в Ленинградском институте коммунистического воспитания имени Крупской.
Неполных полтора года в Архангельске — это жизнь в семье, с женой и сыном. Но семейной идиллии не получилось. По-прежнему предпочтения Аркадия отданы не домашнему уюту, а работе в газете и чисто литературному творчеству. Приступы болезни возобновляются, летом 1929-го Аркадий надолго попадает в больницу, потом едет в Ленинград, но там не задерживается, возвращается в Архангельск, где, похоже, семья совсем разваливалась. В феврале 1930-го Гайдар переезжает в Москву, затем едет в Крым, а оттуда — на Дальний Восток, в Хабаровск, где, в конце концов, попадает в психиатрическую больницу. В 1931-м брак Аркадия и Рали распался.
Вторым браком Лия Лазаревна вышла замуж за Израиля Михайловича Разина, заместителя редактора то в одной, то в другой московской газете. Сама Лия Лазаревна в 1934 году работала редактором газеты «За урожай» политотдела Ивнянской машинно-тракторной станции (ныне — Белгородская область), а Аркадий Петрович в том же году тоже жил в Ивне (приехал к сыну) и работал над повестью «Военная тайна». К этому времени Гайдар сошелся с Анной Трофимовой, детской поэтессой, и писал из Ивни письма ей и ее дочерям, Светлане и Эре, которые приняли фамилию Трофимова-Гайдар…
В Ивне Гайдар начал писать для журнала «Пионер» повесть «Синие звезды» по мотивам убийства Павлика Морозова — о борьбе с кулаками и подкулачниками, даже получил от редакции аванс. Журнал начал печатать главы повести, которые Гайдар присылал из Ивни. Но вскоре он почувствовал фальшь самого замысла, призванного восхвалять колхозный строй. Окончательное решение он принял, когда прочитал в приказе начальника политотдела МТС: «…Посев сахарной свеклы закончить в течение восьми дней. Обеспечить привлечение к севу свеклы не только всех лошадей, но все годное к работе поголовье коров». Гайдар отправил телеграмму с просьбой прекратить публикацию: «И, вообще, никаких кулацко-вредительских сенсаций. Довольно плакать! Это пусть Гитлер плачет…»
В редакции были чрезвычайно озадачены: как же быть с обещанием «Продолжение следует»? Наконец придумали: опубликовали обращение к читателям с просьбой присылать свои варианты окончания повести, пообещав премию за лучшее сочинение.
10
Лия Лазаревна работала в редакции газеты «Пионерская правда», затем — журнала «За пищевую индустрию», редактором «Пионерской правды на радио», в кино — сначала на «Мосфильме», затем в «Союздетфильме».
Ее второй муж, И.М. Разин, был арестован в 1937 году и вскоре расстрелян «как участник контрреволюционной террористической организации». В 1938 году была арестована сама Лия.
Пьяный Гайдар звонил наркому Ежову (смертельно опасный поступок!): «Ты за что мою Лийку посадил?!»
Лия два года провела в Акмолинском женском лагере.
Перед отъездом на фронт Гайдар выбрал время, чтобы написать заявление в парторганизацию «Союздетфильма».
«В партбюро.
Дорогие товарищи — на тот случай если бы я был убит обращаюсь с просьбой.
В 1931 году моя жена Р.Л. Соломянская во время моей отлучки с сыном, вышла замуж за некоего Разина, который был арестован и где он — бог его знает. В том же году как его жена была арестована и Р. Соломянская.
В 1938 году через семь лет, после того как Р. Соломянская вышла замуж — я женился на хорошем человеке Д.М. Чернышевой и был с ней зарегистрирован. Но так как Р. Соломянская была тогда в тюрьме, то формально расторгнуть с ней брак не представлялось возможным. А так как она человек очень практичный и хитрый, то после моей смерти она очень легко может затеять против моей жены судебную кляузу, на что у нее хватит и энергии, и умения.
Очень прошу Вас, если так случится, одернуть человека. Не стыдите себя, меня и звание члена партии.
Крепко жму руки. 1941 года 15 июля. ( Арк. Гайдар)».
Как совместить бесшабашный звонок к Ежову и это заявление?
Некоторые моменты в нем требуют пояснений. Когда Лия была арестована, Гайдар жил на квартире в подмосковном Клину. Там у него и возникла новая семья — с Дорой Чернышевой, дочерью квартирного хозяина, которую он называет «хорошим человеком» и дочь которой, Женю, он удочерил. Зарегистрировав каким-то образом свой новый брак, он стал с точки зрения закона двоеженцем.
А в январе 1940 года Лия была освобождена из лагеря и восстановлена в должности заведующей сценарным отделом «Союздетфильма».
2 июля 1941 года Гайдар сообщает Фадееву, что закончил сценарий фильма «Клятва Тимура», а уже 14 июля студия «Союздетфильм» (та самая, где Лия заведовала сценарным отделом) приступила к съемкам фильма. Гайдар, по-видимому, опасался, что в случае его гибели авторские права на сценарий фильма перейдут к Лие Соломянской, по документам еще числящейся его женой. Мог он иметь в виду и возможную экранизацию его сценария «Комендант снежной крепости», опубликованного в «Пионерской правде» в январе 1941 года.
Разумеется, вопрос о наследовании авторских прав мог возникнуть только в случае гибели автора — Гайдара — на фронте, о чем он и пишет в начале своего заявления.
Увы, решение семейных вопросов «через партбюро» было вполне в духе того времени, и Гайдар прибегнул к этому способу, оскорбительно охарактеризовав мать своего сына…
20 июля Гайдар отправился на фронт как корреспондент «Комсомольской правды»; в детстве меня удивляло, почему он, командир полка, был рядовым в партизанском отряде. Он погиб, выполняя свой долг защитника Родины, и за это вечная ему память.
О том, что Лия пережила в лагере, она ничего не рассказывала Тимуру — ни тогда, когда он был курсантом военно-морского училища, ни когда он стал военным журналистом, собственным корреспондентом «Правды» на Кубе и в Югославии, ни когда он получил звание контр-адмирала…
Уже в 50-е годы Лия Соломянская стала автором двух сценариев по произведениям А. Гайдара — «Военная тайна» и «Судьба барабанщика». По ним были поставлены кинофильмы.
11
С утра 16 октября 1993 года у входа в Дом кино, где должен был открыться учредительный съезд «Выбора России», образовалась сутолока. Иногородних делегатов долго не пропускали — не то оргкомитет с их полномочиями не определился, не то списки затерялись. Возмущенные демократы едва не повалили металлические барьерчики ограждения, задние напирали на передних, и только появление колоритной фигуры Юлия Гусмана, пообещавшего, что сейчас все устроится, разрядило обстановку.
Недоумение делегатов «с мест» продолжилось и в зале. Оказывается, в проводимом мероприятии совмещались два съезда: избирательного блока «Выбор России» и движения под тем же названием. Делегатам было нелегко разобраться, то ли в блок входят представляемые ими организации, то ли в движение, то ли в то и другое одновременно, и в каком качестве им предстоит голосовать по тому или иному поводу.
Лидер движения Егор Гайдар заявил, что «Выбор России» создается как партия власти, готовая взять на себя ответственность за российские реформы. Свобода, собственность, законность — вот важнейшие ориентиры политики «Выбора России», которая только и позволит России сохранить по праву принадлежащее ей место в ряду мировых держав, а россиянам получить достойные условия жизни.
На заднике сцены была укреплена эмблема движения (избирательного блока?) — Медный всадник. Вздыбивший коня — Россию самодержец как-то не вязался с представлениями делегатов о демократии. Но тут уж ничего нельзя было поделать. Прямо на сцене была установлена звонница, колокола которой зазвенели в надлежащий момент. Вперемежку с заранее назначенными делегатами выступали артисты, в президиуме большую часть времени одиноко скучала Элла Памфилова. А в фойе от яств ломились фуршетные столы. Официантки бдительно следили за тем, чтобы никто из делегатов не приближался к столу до объявления перерыва. А уж тогда вспыхивала активность делегатов и они опережали друг друга. Нежная севрюга, бутерброды с сервелатом и бужениной, крохотные канапе, бисквиты, фрукты — все сметалось за несколько минут.
Главное действо происходило на второй день, когда без гостей и прессы представители делегаций собрались в малом зале для утверждения общефедеральной части списка кандидатов от «Выбора России» на предстоящих выборах в Государственную Думу. Ситуация сложилась непростая. Новообразованное движение объединяло разношерстных политиков, и каждый столичный деятель стремился занять в списке место повыше, что увеличивало его шансы быть избранным в Думу. Демократам же из провинции оставались места только в региональных частях списка, в которых они вообще могли претендовать на мандат депутата только после кандидатов, включенных в общефедеральный список. Понятно, что в такой ситуации провинциалы хотели сокращения общефедеральной части списка до абсолютного минимума, а москвичи — его увеличения до максимума. Инициативу взял в свои руки Гайдар. Под натиском провинциалов Егору Тимуровичу пришлось отстаивать каждую кандидатуру общефедерального списка. Он назвал несколько фамилий членов своего штаба, которых считал необходимым включить в список вместе с ним. За остальные места скрестились шпаги, и с большим трудом удалось прийти к компромиссу, который, впрочем, никого не удовлетворил.
На прощанье каждому делегату выдали по оформленному под кожу элегантному набору делового человека — «прекрасного внешнего вида, выдержанного в стиле лучших образцов аналогичной продукции западных фирм». Так, во всяком случае, гласил вложенный в набор рекламный листок маркетинговой фирмы. «Спешите стать лучше других, пока другие не стали лучше Вас!» — призывала реклама.
Начавшаяся избирательная кампания дала возможность оценить всю иронию этого призыва. Кандидаты на местах по большей части были подобраны наспех и совершенно не подготовлены к ведению кампании, никакой помощи от центра они не получали. Медвежью услугу оказывали блоку демократов плакаты типа «Выбор России — Ельцин». Народ устал от передряг, постигших его за последние годы, и радостная улыбка Гайдара в его рукопожатии с президентом на этом плакате уже мало кого привлекала.
В день выборов я прошелся по избирательным участкам. Валентина Алексеевна, наш представитель в одной из участковых комиссий, с ужасом сообщила: «Они все голосуют за Жириновского!»
Провал превзошел все предположения.
Несколькими годами позже Егор Гайдар, директор Института экономики переходного периода, был приглашен губернатором одной из областей для консультаций по экономической политике. Странное это было приглашение. Губернатор, человек крутого характера и необузданных страстей, прозванный Батяней, казалось, был далек от всякой последовательности в своей экономической политике, а тем более от курса, проводившегося в свое время правительством Гайдара. Егор Тимурович, однако, приехал.
Обычной деталью введенного губернатором ритуала встречи высоких гостей являлось посещение морской академии, где я тогда работал. Свита из местных деятелей плотно окружала Гайдара. У Егора Тимуровича серое лицо, было видно, что он очень устал, что ему тяжело дается эта роль «свадебного генерала».
На следующий день я присутствовал на собрании общественности, где Гайдар, не то как рождественский Дед-Мороз, не то как секретарь райкома комсомола, вручил нескольким подросткам партийные билеты «Демократического выбора России» вместе с только что изданной своей книжкой. Он выглядел еще хуже, чем накануне…
Через открытое окно откуда-то доносилась так неподходящая к случаю песенка Окуджавы:
Когда воротимся мы в Портленд,
Ей-богу, я во всем покаюсь,
Да только в Портленд воротиться
Нам не придется никогда…
…Безвременный уход из жизни Егора Гайдара заставил задуматься над тем, что общего было у деда и внука Гайдаров и какая была разница между ними. Различие, казалось бы, очевидно: Аркадий Гайдар сражался «за светлое царство социализма», а Егор Гайдар боролся за рыночную экономику, поставив собственность во главу угла своей политической программы. Как ни странно, в этом же заключалась и общность судеб деда и внука: они были героями своего времени, подчинив всю свою жизнь, свой незаурядный талант цели, выбранной раз и навсегда. Целеустремленность, готовность принять на себя ответственность за все происходящее и во имя достижения выбранного идеала пожертвовать всем — здоровьем, карьерой, репутацией, самой жизнью — вот те особые «гайдаровские» качества, которые объединяли двух героев разных поколений.
Но Аркадий Петрович и Егор Тимурович были не только героями своего времени — они были и жертвами своего времени. Старший Гайдар был морально изувечен необходимостью в соответствии с канонами эпохи допускать в борьбе ничем не ограниченную жестокость, с беззаконными порками крестьян и бессудными расстрелами пленных. За это он поплатился муками совести, нещадными, до психического расстройства, головными болями, постоянной бытовой и семейной неустроенностью.
Младший Гайдар, проводивший жизненно необходимые, но предельно жесткие реформы, не только не заслужил благодарного признания своих соотечественников, но вошел в сознание многих из них как автор «шоковой терапии», лишившей их накоплений на старость и на черный день, как один из главных организаторов развала великой державы — Советского Союза, как инициатор потрясений «лихих девяностых»… Его ранняя смерть — не плата ли за то, что его аналитический ум и железная воля (при кажущейся интеллигентской мягкости его внешности) спасли Россию от голода, от кровавой гражданской войны, от распада на мелкие удельные княжества, непрерывно враждующие друг с другом?
***
Тогда, в детстве, читая книги Аркадия Гайдара, я вряд ли бы мог сформулировать, чем именно привлекали меня его произведения. Только повзрослев, я осознал, что за закрученностью сюжетной линии (мальчишек всегда увлекают приключения!) всегда стояли доверительность и серьезность тона, утверждался непререкаемый кодекс чести — товарищества и взаимовыручки.
Особенно, по-гайдаровски, без пафоса и напыщенности, Аркадий Петрович умел построить заключительную фразу каждого своего рассказа, каждой повести:
«Мелькнул огонек-другой… Послышался тихий, печальный звук рожка. Шли санитары» («Школа», 1929);
«А когда Исайка поднял на них свои глаза, удивленные и обиженные этим непонятным смехом, то они схватили его за руку и потащили играть в чижа» («Четвертый блиндаж», 1931);
«Крупные капли дождя упали ей на лицо, но она не заметила этого и тихонько, улыбаясь, пошла дальше.
Пробежал мимо нее мальчик, заглянул ей в лицо. Рассмеялся и убежал» («Военная тайна», 1935);
«И тогда те люди, что их встречали, дружно улыбнулись им и тепло сказали:
— Здравствуйте!» («Судьба барабанщика», 1938).
Тему с вариациями словарь определяет как форму, состоящую из темы — построения, являющегося основой для дальнейшего развития музыкального материала, и ее измененных воспроизведений.
Аркадий Петрович Гайдар обозначил тему своего творчества и самой своей жизни словами, заключающими его, наверное, самую светлую повесть «Чук и Гек»:
«Что такое счастье — это каждый понимал по-своему. Но все вместе люди знали и понимали, что надо честно жить, много трудиться и крепко любить и беречь эту огромную счастливую землю, которая зовется Советской страной».
Не надо скептически морщиться — вот, мол, где она, эта Советская страна? Родина — она и остается Родиной на все времена, какие бы вариации ни претерпевали ее судьбы.