Документальная повесть
Опубликовано в журнале Урал, номер 4, 2014
По мотивам воспоминаний моего отца,
полковника медицинской службы
Вениамина Петровича Симатова
Александр Симатов (1955) — родился в г. Кандалакше Мурманской области в семье медиков. Детство и юность прошли на Байконуре, где в госпитале работал его отец. В 1978 г. окончил Военную академию Ракетных войск стратегического назначения (РВСН) в Москве. Работал в НИИ РВСН, затем — в Генштабе ВС. В настоящее время пенсионер, полковник запаса. Ранее нигде не публиковался. Живет в Москве.
Как Вовка стал мужиком
Скромный завтрак Владимира Петровича медленно подошёл к концу. Положенные после приёма пищи таблетки были выпиты. Надо было помыть посуду, но вставать со стула совсем не хотелось… Отложив в сторону листок отрывного календаря с безрадостным пейзажем Левитана и стихами Есенина «Нивы сжаты, рощи голы…», которые он только что прочитал, Владимир Петрович подумал: «Хорошие стихи». Затем допил остывший чай, избавляясь от горечи во рту, оставшейся после лекарств. Покончив с чаем и горечью, принялся бесцельно разглядывать пятнистую бурёнку на пакете молока. Бурёнка счастливо улыбалась и по коровьим меркам была просто хороша. Её русую косу украшал крупный розовый бант, а большие добрые глаза обрамляли густые чёрные ресницы. «Да, корова — это жизнь», — констатировал Владимир Петрович и надолго задумался…
Набежавшие воспоминания унесли его в начало весны далёкого сорок третьего, в низкий полутёмный сарай, крепко пропахший навозом, куда согнали их под дулами автоматов; забыть это было невозможно. Вовке тогда казалось, что провели они в том сарае вечность — злые небритые деревенские мужики да такие же юнцы, как он. Разбираться с ними никто особо не торопился, потому как знали блюстители наверняка, что скоро потянутся к ним жёны да матери вызволять своих и понесут последнее. Стояли они в напряжённой тишине, молчали, переминались с ноги на ногу, коченели от холода; иногда кто-нибудь из задержанных мочился в углу сарая. В каждом томились глубоко спрятанная ненависть и неглубоко залегающий страх. Иногда охранник выкрикивал в приоткрытую дверь чью-нибудь фамилию и команду: «На выход!» Вовка, напуганный до смерти, готов был расплакаться от бессилия что-либо изменить. Но держался, как мог, и плотно прижимал локти к бокам, будто так можно было сберечь спрятанные деньги. От одной лишь мысли о том, что он вернётся к матери без коровы, невыносимо становилось на душе и хотелось выть от отчаяния.
То, что корова в Индии — священное животное, Вовка узнал на уроке истории. Это нисколько его не удивило, так как Вовке к тому времени уже был доподлинно известен священный коровий статус. Никакого другого статуса у их тогдашней Нюрки и быть не могло, поскольку Нюрка во всех смыслах кормила, одевала и обувала всё их многодетное семейство. И стоять бы этой самой Нюрке в колхозном стойле и довольствоваться скудным пайком, да — слава богу! — не сподобилась советская власть организовать колхозы в городах. А означало это, что физиологические циклы коровы Нюрки не подпадали под коммунистическое влияние, и регулярно доилась она исключительно в интересах Вовкиной семьи. Молока дети вдоволь не пили, потому что почти всё оно продавалось и обменивалось на рынке, чтобы иметь остальное: от постного масла и муки — до ботинок и школьных ранцев.
Семья Вовкина жила в ту пору в частном секторе Самары в собственном доме с маленькими двором, хлевом и огородом-садом в придачу. Поселились они в Самаре в начале тридцатых, и переезд из деревни в город был дальновидным решением Вовкиного отца. Он спас семью от колхоза и мертвящего поволжского голода.
Распределение обязанностей в семье было простым: мать воспитывала детей и вела хозяйство, дети во всём помогали матери, а отец занимался двумя вещами: добывал корма для коровы или пропадал на городском рынке. Рынок был местом приложения отцовых выдающихся способностей дёшево купить и дорого продать. Вот так, коровьими стараниями да отцовской спекуляцией, и выживала семья.
В оправдание Вовкиного отца надо сказать, что к спекуляции подтолкнула его, как ни странно, советская власть, для занятия только этой сомнительной трудовой деятельностью не требовавшая правильного социального происхождения. А происхождение у отца было на самом деле не то, поскольку женат он был на дочери богатого кулака. И первое же после сельской жизни трудоустройство Вовкиного отца на самарском пивном заводе, да к тому же вместе с тестем (что явилось непоправимой ошибкой), происхождение которого было не просто не то, а совсем не то, окончилось ровно через месяц. За это время бдительные органы, не без помощи бдительных же граждан, успели разузнать, что к чему. В итоге заводское начальство посчитало невозможным держать на должностях грузчиков двух родственных элементов с антисоветским прошлым в биографиях.
Для Вовкиной семьи это событие стало поворотным. Но не столько потому, что пропали последние иллюзии по поводу взаимоотношений с государством, сколько потому, что пропал источник дешёвых отходов производства пива — солодовых ростков для коровы, из-за которых, собственно, выбор и пал на пивзавод: отпускали их по бросовой цене только рабочим завода. Недолго думая, отец с тестем купили лошадь, и Вовкин отец в сезон стал ездить в пригород, благо было недалеко, косить на неудобьях сено для очередной Нюрки. А вдобавок занялся извозом и прочно обосновался на рынке, где его скоро стала узнавать каждая собака.
Постепенно жизнь наладилась, дети росли и не голодали, и простые семейные радости не обходили стороной Вовкин дом. Стало даже казаться, что так будет всегда. Окончательный крах этой надежды случился осенью сорок второго, когда сорокалетнего Вовкиного отца забрали на фронт.
Вовка отца не провожал: в это время он вместе с другими старшеклассниками изматывался на колхозных полях, убирая урожай картошки и прочих корнеплодов. Вернулся он домой только к середине ноября, совершенно исхудавший, с отмороженными пальцами ног. В довершение ко всему, их немолодая корова почти перестала давать молоко. Складывалось крайне тяжёлое положение. В это непростое время Вовкина мать предприняла несколько жизненно важных шагов: забила корову и продала мясо; устроилась в магазин мыть полы, чтобы, как работающая, получать больше хлеба; уговорила соседского деда Матвея Кузьмича, собирающегося купить стельную корову, взять с собой Вовку для этой же цели; настояла на том, чтобы Вовка бросил школу и пошёл на завод, дающий «броню», по-крестьянски здраво рассудив, что этой власти — её бы воля — и мужа не отдала бы, не токмо сына.
Подготовка к походу за коровой много времени не заняла. Мать зашила деньги в Вовкину телогрейку тонкими пачками по кругу в три ряда. Получилось три невидимых патронташа. И купила Вовке длинные толстые носки из собачьего меха и рукавицы с собачьим мехом внутри. Ранним февральским утром дед Матвей Кузьмич и Вовка предстали перед провожатыми в высоких валенках до колен, ватных ушанках и штанах и огромных рукавицах. Обнялись перед дорогой с домашними, забросили за спину холщовые мешки с хлебом и, напутствуемые дедовой старухой и мелко крестящейся и тихо плачущей Вовкиной матерью, тронулись в путь. И пока они не скрылись за поворотом улицы, Вовкина мать всё посылала и посылала им вдогонку невидимые православные кресты.
Идти предстояло в далекое село, в котором, по уверению деда, в это время на колхозном рынке был большой выбор стельных коров. Дед в этом селе ранее уже бывал и дорогу знал хорошо. Шли они с дневными остановками в деревнях, встречающихся на пути. К вечеру просились на ночлег. За гостеприимство расплачивались картошкой, которой взяли с собой по мешку и везли на санках. Дальше сеней их обычно не пускали. И неудивительно: с какой такой доброты? да в лихое время? И мёрзли они по ночам, но всё не под открытым небом. Кипятком, а бывало, и колотым сахаром их не обделяли, хлеб с картошкой были свои. О своих намерениях дед с Вовкой не распространялись. На вопросы отвечали, что идут к родственникам. Никак нельзя было им откровенничать, уж больно большие деньги были с собой, за них и жизни могли лишить.
Через неделю дошли они до нужного села, и Матвей Кузьмич купил себе корову — крупную и ладную. Переночевали, а наутро в воскресенье, когда народу на колхозном рынке бывало больше всего, попали они с дедом в энкавэдэшную облаву. Автоматчики оцепили рынок и фильтровали народ по одному; дело это было обычное, дезертиров и уклоняющихся от призыва бродило по стране немало. Деда, разумеется, отпустили, а Вовку задержали. Полных лет ему тогда было шестнадцать, документов с собою никаких, на слово верить не хотели ни в какую, хотя у Вовки в ту пору и пушок над губой толком ещё не пробился. Но дед Матвей Кузьмич умудрился его вызволить, потому как прожил долгую жизнь и знал о ней всё. Сначала дед просто и честно объяснял отутюженному щёголю с тугими щеками, что да как, потом унижался, затем ваньку валял, но это всё так — для затравки. А в итоге дал часть, чтобы не потерять целое, и получил взамен своего Вовку.
Если разобраться, то Вовку всё равно бы отпустили. Выяснили бы, кто он, и отпустили. Но на это могло уйти много времени, а у Матвея Кузьмича с Вовкой времени было в обрез — стельные коровы ждать не могли. После Вовкиного освобождения купили ему корову поменьше и дешевле, чем у Кузьмича, и направились без задержки домой. Коров надо было довести в целости и сохранности, потом правильно принять телят, а затем правильно коров раздоить, чтобы было много молока, ради чего и затевалась вся эта кампания. И торопились они, как выяснилось, не зря: в начале марта снег днём начал подтаивать на солнце и отяжелевшие коровы скользили, вести их было трудно. Матвей Кузьмич всю дорогу молился и матерился — вперемешку, как повелось на Руси, но его крупная корова всё равно два раза упала; на обратном пути обогатил Кузьмич Вовкин матерный запас причудливыми словоформами на всю оставшуюся жизнь.
А коров они дедовыми молитвами всё же довели. И помнил Владимир Петрович потом всю жизнь, как мать целовала и обнимала его, и целый день радовалась и плакала, и глаза её ненадолго ожили от счастья. А младший брат и сестрёнки смотрели на него как на кормильца и героя. Вовка стал мужиком.
Сталин, Владимир и Иван Леонтьевич Дуля
Сталина Владимир Петрович помнил хорошо. Сталинская физиономия набила ему оскомину ещё в семнадцать лет, на «шарикоподшипнике». Дело в том, что огромный портрет вождя висел в цехе, на стене, в красивой золотисто-коричневой раме, прямо напротив Вовкиного рабочего места и каждый день с утра до вечера пристально наблюдал за соблюдением Вовкой нормы выработки и за его поведением.
Вовка оказался парнем способным, к работе относился добросовестно, основательно. Судя по всему, предначертана была ему дорога тянуть пролетарскую лямку да выбиваться в стахановцы, почин в виде грамоты передовику им был уже положен. Тем более что знания его после окончания вечерней школы ничего более высокого не предполагали. Но это лишь при взгляде со стороны. Вовка же мог заглянуть внутрь себя. А внутри у него не было ни малейшего желания посвятить свою жизнь рабочей профессии; двух лет стояния у станка хватило сполна, чтобы «подшипник» надоел ему до чёртиков. Владимир осознал это и начал готовиться к поступлению в медицинский институт.
Почему он выбрал мединститут, осталось загадкой. Возможно, после заводского надзора и регламента профессия врача казалась ему тогда свободной, без норм выработки и планов, без обязательств и кривых роста. В этом он, конечно же, заблуждался, у несвободных людей не могло быть свободных профессий. Кроме самого выбора мединститута, осталось загадкой и благосклонное отношение отца с матерью к решению сына. Малограмотные родители не только не воспротивились желанию сына, но поддержали его, несмотря на то что теряли одного работающего и взамен получали взрослого иждивенца.
Целый год Владимир готовился к экзаменам и летом сорок шестого, уволившись с завода, поступил на лечебный факультет мединститута. Наверное, сыграли свою роль и положительная комсомольская характеристика, и рекомендательное письмо от завода. Так или иначе, но у Владимира началась совершенно другая жизнь, полная новых впечатлений и событий. Учился он с огромным желанием, как губка впитывал знания, интересовался абсолютно всем.
В послевоенные годы жилось крайне голодно. Особенно после отмены карточек в сорок восьмом, когда, по всеобщему признанию, стало хуже, чем во время войны. Мать Владимира вынуждена была украдкой таскать у коровы отруби и добавлять их в муку для получения прежнего объёма выпечки; в институте особую ценность приобрела дружба со студентками из сельской местности, которым иногда присылали или привозили всякую домашнюю снедь.
В дополнение к вечному недоеданию, студенческую жизнь портили комсомольские собрания и митинги, на которых студенты гневно клеймили врагов передового строя и передовой же медицинской науки. Владимира сбивало с толку коварство и количество этих самых врагов, среди которых попадались и старейшие, уважаемые преподаватели института. Ему удалось не заразиться обличительным энтузиазмом товарищей, и внутри себя он удержался на позиции молчаливого скептика, хотя за итоговые резолюции голосовал, как все.
В любом случае студенческие годы невозможно было сравнить с тем временем, которое он провёл на «подшипнике». Его кругозор необычайно расширился, новые знакомства и знания наполнили его новыми мыслями и взглядами.
Но мечту Владимира о свободной профессии пришлось похоронить. В пятидесятом по высочайшему указу всем парням последнего курса лечебного факультета присвоили звание младших лейтенантов. Так Владимир оказался в шинели и в сапогах. Это событие явилось для него ударом, но ничего изменить было невозможно. Весь пятый курс привыкал Владимир к стоячему воротнику кителя, но так и не смог: хомут, он и есть хомут.
По окончании института женился на сокурснице Шурочке и увёз молодую жену за Полярный круг, на берег Белого моря, в город с дивным названием Кандалакша. Определили его там начальником медпункта полка. В подчинение попал он к грубоватому, громкоголосому начальнику медслужбы с чудной фамилией и с орденом Красной звезды на груди. Майор Дуля был под два метра ростом, так что при общении с ним приходилось задирать голову. Слыл он мужиком справедливым, подчинённых в обиду не давал и врачебное дело знал туго. Неформальное знакомство с лейтенантом начмед свёл запросто: ближе к вечеру вызвал его к себе и выпили они в удовольствие медицинского спирта под селёдочку да копчёную корюшку. Засиделись допоздна. Майор немного рассказал о том, что такое война и что он на ней видел, а Владимир успел рассказать о себе всё, потому как со спиртом они не частили , и закуска была добрая. В общем, расстались за полночь.
Медпункту был придан стационар на тридцать коек. Для Владимира этот стационар явился настоящим подарком судьбы. Дело в том, что после института он грезил врачебной практикой. Он хотел видеть, как больные выздоравливают благодаря его знаниям и способностям. И солдатики неведомым образом услышали немой зов молодого доктора и откликнулись на него. И потянулись в медпункт болящие с потёртостями и ушибами, с животами и головной болью, с кашлем и горлом. Владимир заполнял стационар под завязку, но полным стационар оставался только до ближайшего посещения его начмедом. Дуля брал лейтенанта с собою в больничные палаты и преподносил ему урок мастерства по выявлению «симулянтов, не желающих нести службу». Особо примелькавшихся по части недомоганий майор грозился отправить на «губу». Стационар пустел на две трети, после чего начмед уединялся с Владимиром в крохотной ординаторской, где устраивал разнос его «мягкотелости», хлопал папкой с историями болезней по столу и громыхал с высоты своего роста, что «это истории — но не болезней, Владимир Петрович!». Владимир не трусил и возражал, что при наличии такого прекрасного стационара нельзя подходить к медпомощи с позиции полевых условий военного времени. «Много ты знаешь про полевые условия…» — от души хохотал майор. Ему нравилось, что лейтенант не сдавался. Ему нравилось, что усилиями лейтенанта в медпункте был наведён идеальный порядок и что лейтенант хотел лечить. А что это за врач, который не хочет лечить? И как-то после очередной перепалки и упорства Владимира майор пошёл на уступки: «Вот что, Владимир Петрович. Вижу я, зуд твой не унять. Хочешь лечить потёртости и сопли — лечи! Но имей в виду: положишь амбулаторного — пеняй на себя. И чтобы как минимум пять коек у тебя всегда были свободны. Понял меня? Пять коек, не меньше!»
…Незаметно прошло полтора года; незаметно Владимир стал врачом. Он уже мог расслышать пневмонию за минуту. За ним уже числились победы и над дифтерией, и над дизентерией. И свинку, корь и краснуху он различал на ранних стадиях. И много было правильно поставленных предварительных диагнозов, подтверждённых позже в окружном госпитале. И майор называл его теперь при подчинённых исключительно «Владимир Петрович». На дежурстве Владимир начал покуривать папиросы «Любительские» в красивых сиреневых пачках и не выпускал из рук книг по инфекционным болезням: очень стала занимать его «зараза» и борьба с нею.
Вождь Владимиру давно не напоминал о себе: в кабинете начмеда не было даже его портрета, что, конечно же, являлось недоработкой. Создавалось впечатление, что вождь начал сдавать, что однажды и подтвердил майор Дуля, без объяснений предложивший Владимиру Петровичу заглянуть к нему в кабинет после работы.
Майор закрыл дверь на защёлку, плеснул спирту в стаканы, сказал «давай». Они, не чокаясь, выпили и закусили консервами местного рыбозавода.
— По поводу чего выпили, Володя? — спросил майор.
Владимир почувствовал какой-то подвох и только смущённо улыбнулся.
— Не знаю, товарищ майор.
— Ты что, ничего не слышал? — с недоверием спросил майор.
— Я не понимаю, о чём вы, Иван Леонтьевич, — совсем уже смутился Владимир.
— Сегодня, Владимир Петрович, великий день… Сталина кондрашка хватила… Правда не слышал? — с хитринкой в глазах переспросил майор.
— Слышал… конечно… — Владимир опешил… — Фельдшер ещё утром сказал… он по радио слышал…
— Ну и как ты? Смотрю, побледнел даже… Переживаешь, что ли?
Владимир промолчал. На лбу у него выступила испарина, он не знал, куда клонит начальник и как себя вести.
— Петрович, ты случайно не собираешься бежать на доклад к замполиту?
— Нет, не собираюсь, — ответил Владимир. Его задели насмешливый тон и изучающий взгляд начальника, и он не удержался от дерзости: — А вы не собираетесь?
Начмед перестал улыбаться и после долго и пристально смотрел Владимиру в глаза…
— Тогда ещё по одной?
Владимир протянул стакан. Майор налил спирту, и они снова выпили. Майор достал папиросы, угостил лейтенанта. Посидели молча. Потом майор, глубоко затянувшись, не спеша, без предисловий начал свой невесёлый рассказ.
— Я, Володя, родом из села Сенча. Это на Полтавщине… У родителей нас было пятеро. Было пять десятин земли, две лошади и корова. Дом большой, крытый камышом, деревянный пол… Отец отказался вступать в колхоз. В отместку голь большевистская всё отобрала. Землю, скотину, инвентарь. Даже кур поперетаскали. Дорогу ему псы сталинские определили на Соловки, если будет упрямиться… Отец ждать не стал, тут же собрался. Да и собирать-то было нечего. Со старшей сестрой Галиной уехал в Харьков. Там у него сестра в медучилище работала. Тётка моя. Это осенью было, в тридцать втором… Договорились, что, как только отец устроится, нас всех заберёт. До Харькова отец не доехал. Не видела его тётка. И никто их больше не видел… Затем сталинские заготовщики отобрали всё зерно, вымели подчистую. Есть стало нечего. Зиму как-то продержались на отрубях, свёкле… Мама делала оладьи из жмыха. А весной… я ходил обдирать грушевую кору. На лугу собирали с сестрой Любой щавель, крапиву. Выискивали корневища рогозы. Мне было семнадцать, Любе пятнадцать… Когда мама укладывала братьев спать, я на них голых смотреть не мог… Им было пять и семь… От отца никаких вестей. Мама сходила с ума, извелась вся, почернела.
Начмед загасил папиросу. Глаза его блестели.
— Ну что, бог троицу любит?
Они выпили ещё, закусили, снова закурили, и Иван Леонтьевич продолжил:
— На селе съели всю живность… Люди едва ходили… В мае пошли слухи, что в Лубнах, в торгсине, обменивают золотые вещи на хлеб. Выходило, что для золота хлеб был, а для людей не было. Мама завязала в узелок всё, что было, крестик с цепочкой, и они с Любой пошли на Лубенский шлях. Я остался с братьями… Мама оставила нам картофельной шелухи… В селе пропадали маленькие дети. Поэтому в школу я перестал ходить, сторожил Вовку со Степаном.
Иван Леонтьевич подошёл к окну и замолчал, глядя в темноту. Через минуту открыл форточку. Со двора потянуло сырым мартовским холодом.
— Обнаружили их через несколько дней… Километра не дошли… На краю ржаного поля… Зарезали их, исполосовали… На руках не осталось живого места… Эти зверюги, видно, сразу не смогли убить, сами были доходягами… Вокруг всё было усеяно хлебной крошкой. И под ногтями у мамы и у Любы был хлеб… Они за этот хлеб цеплялись до последней минуты… Если бы по-хорошему отдали, — от голода умерли бы. А так — сытые отошли… На кладбище отвезти их никто не взялся, сил ни у кого не было, да и не на чем. Похоронили там же, на краю поля…
Из далёкого репродуктора доносилась траурная музыка. Владимир, потрясённый историей Ивана Леонтьевича, сидел, замерев, в ожидании продолжения. Стоя к Владимиру спиной, майор вернулся к рассказу:
— Через неделю умер Степан, младший… Он ничего не говорил и не просил. Сутки хрипел, корчился… Я сидел и смотрел на него. А он лежал на боку, с поджатыми к груди коленями и огромными чёрными глазами смотрел на меня… Не знаю, как я не рехнулся… Лопату в руках держать не мог. Сосед сжалился, похоронил Стёпу. Приютил нас. На дом наш намекнул. Мне тогда всё равно было… Он женат был на сестре председателя. Так, как мы, — они и дня не голодали. Вовка у них в первый день кружку мучной болтушки выпил без разрешения и чуть не помер… Лето кое-как промыкались. Потом дом им оставили и уехали к тётке в Харьков.
Начмед постоял некоторое время у окна, затем вернулся к Владимиру и положил ему руку на плечо:
— А Вовку в сорок четвёртом на фронт забрали… Убили Володю в Латвии в мае сорок пятого под Тукумсом… Он сейчас тебе ровесником был бы…
Подготовка к повороту судьбы
Иван Леонтьевич обратил внимание, что подчинённый всерьёз заинтересовался инфекционными болезнями, но по этому поводу не высказывался: такая страсть была на пользу дела, а словесные поощрения увлечённому человеку не требуются. По вечерам Владимир под дымок папирос штудировал медицинские книги, и самообразование, помноженное на каждодневную врачебную практику, постепенно формировало опытного диагноста инфекционных заболеваний. У его жены была своя лечебная практика. Так что по вечерам в маленькой комнате, выделенной Шурочке железнодорожной больницей, часто происходили заочные консилиумы и жаркие споры молодых врачей.
Время шло, Владимир стал старшим лейтенантом, было ему двадцать восемь. Начмед относился к нему по-отечески и видел, что медпункт полка Владимиру в профессиональном смысле уже тесен, но помочь ничем не мог. Ему и самому давно пора было двигаться дальше, но подходящей оказии не выпадало. А кроме того, он не состоял в партии, что являлось непреодолимым барьером в его карьере.
Изменения начались неожиданно и определили всю оставшуюся жизнь молодого врача.
Однажды мимоходом Иван Леонтьевич сообщил Владимиру, что есть разнарядка на учёбу в Ростовском противочумном институте. Владимир Петрович, к удивлению начмеда, заинтересовался этим и стал выспрашивать подробности. И начмед поделился сведениями из официальной бумаги.
— Требования… дай вспомнить… Младший офицер. Не старше тридцати. Инфекционист или терапевт с лечебной должности. Так… что ещё?.. Учёба девять месяцев. Один месяц каникул в счёт отпуска.
Владимир задумался и тем озадачил начальника.
— Ты что, действительно хочешь поехать на учёбу? — спросил Иван Леонтьевич. — Или тебе просто захотелось хоть на время вырваться из этой заполярной дыры?
В тот момент начмед и представить себе не мог, какую дыру готовила судьба его подчинённому. В сравнении с ней заполярная комнатка в ведомственном железнодорожном доме с центральным отоплением, горячей водой в общей ванной и холодной водой, которую можно пить, была настоящим раем.
— А почему нет? — непонятно на какой вопрос отреагировал Владимир.
— В смысле «почему не погулять?» — улыбнулся майор. — Здраво мыслишь, старлей. Девчонки там, должно быть, ядрёные, одно слово — казачки. Загорелые, солнечными фруктами вскормленные. Это тебе не бледные заполярные спирохеты, — перешёл на медицинские термины начмед.
— Нет, товарищ майор, не угадали, — подхватил Владимир шутливый тон начальника, — в смысле «почему не поучиться». Это ведь специализированный институт. Таких знаний нигде больше не получишь.
— И что дальше? Вернёшься ведь сюда же… Но!.. — воздев кверху палец, начмед выждал многозначительную паузу. — С корочкой! Да?.. И что мне прикажешь после этого с ней делать, с этой твоей корочкой? Я, конечно же, раструблю везде, что у меня не просто терапевт, а терапевт плюс противочумник. Но кадровикам начхать, противочумник ты или противожопник.
— Иван Леонтьевич, я серьёзно… По выпуску какую квалификацию присваивают, не знаете?
— Знаю… По выпуску будешь эпидемиологом, специалистом по борьбе с особо опасными инфекциями… Только давай начистоту. Я к тебе знаешь, как отношусь, грех жаловаться. Я тебя отпущу, но только если это не блажь. Мне тут замещать тебя кем-то на целый год совершенно не с руки…
— Нет, не блажь, Иван Леонтьевич. Спасибо. Я с женой тогда сегодня посоветуюсь.
— Посоветуйся, посоветуйся. Подумайте хорошо. У вас ведь ребёнок маленький. Что, ты Шурочку здесь оставишь, что ли? Значит, заберёшь. А куда? Не в Ростов же. Думай… Да неизвестно ещё, получится ли. Ты, наверное, не один такой — чумной… — Начмед сострил и довольно заулыбался во весь рот. — Хорошо, не будем заранее воздух сотрясать. Завтра загляни ко мне, скажешь, что решил.
На том и закончили они разговор. Главное, что понял Владимир, — начмед в принципе не против его учёбы. А вот обсуждение этой темы с женой проходило в тот же вечер куда как более трудно. Это было понятно, все заботы о ребёнке ложились на её плечи. Предварительно договорились, что Шурочка поедет в Самару, к Володиным родителям.
Убедившись в серьёзности намерений Владимира Петровича, Иван Леонтьевич решил ему помочь. Иногда казалось майору, что старший лейтенант напоминает ему Володю. Тогда вспоминал он своего младшего брата, которого любил как родного сына. Вспоминал, как водил он его в школу, как готовил с ним уроки, как защищал от хулиганов во дворе. Как жили они вместе в общежитии училища, куда он Володю забрал от тётки, у которой стало тесно, когда у неё дети попереженились. Позже работал санитаром в больнице, и дали им за это комнату. Но ни разу и мысли не было отдать Володю в интернат, хотя неоднократно предлагали. И вот теперь захотелось Ивану Леонтьевичу, чтобы у Владимира Петровича сложилась жизнь — пусть хотя бы у Владимира Петровича.
Майор слово своё сдержал, документы подал по команде. Но хотел он, чтобы всё было наверняка: официальный путь — это одно, а личное общение — это совсем другое. Поэтому съездил в штаб дивизии и имел там беседу в кадрах и с начальником медслужбы, тоже фронтовиком. Начмед дивизии обещал посодействовать; в кадрах доверительно сообщили, что «по правде говоря, желающих совсем не густо». «Скорее всего, совсем нет, — подумал тогда про себя Иван Леонтьевич, — один мой чумной Владимир Петрович».
В августе 54-го откомандировали Владимира на учебу. Учился он жадно и с удовольствием, время пролетело быстро и незаметно. И вот уже сидели они июньским днём у Ивана Леонтьевича в кабинете и обмывали диплом эпидемиолога. Владимир увлечённо рассказывал о чуме да о холере, а начмед смотрел на него с грустинкой и думал, что, если не помочь ему вырваться отсюда, — пропадёт парень со своим дипломом и знаниями. Не знал он тогда, что о судьбе начальника медпункта уже позаботились другие.
Генеральский приём
Неожиданный вызов Владимира Петровича в Главное военно-медицинское управление был воспринят в полку как нечто совершенно неординарное. Причина вызова в приказе не указывалась — только лаконичное распоряжение: «такому-то такого-то туда-то явиться, о прибытии доложить…» Начмед после этого стал с интересом посматривать на подчинённого, подчинённый, в свою очередь, с недоумением посматривал на начальника; каждый полагал, что коллега что-то недоговаривает.
По приезде в столицу Владимир, порядком поплутав по городу, нашёл управление и доложил дежурному офицеру о прибытии. Дежурный проверил его документы и отвёл в приёмную какого-то генерала, где его продержали целый час. Наконец уставший от неизвестности, дороги и ожидания Владимир Петрович предстал перед хозяином кабинета.
Генерал выглядел солидно. Его крупную голову украшала густая, припорошенная сединой шевелюра. Бесцветные глаза смотрели на собеседника настороженно. На губах застыла не вчера появившаяся брезгливость. Массивные очки придавали генеральскому облику учёности. Если бы не военная форма, его можно было принять за профессора, которому до смерти надоело общаться с бестолковыми студентами.
Доклад Владимира генерал почти сразу же оборвал фразой «не надо так кричать, я не глухой». После чего Владимир осторожно пожал дряблую генеральскую руку и присел на стул, подчинившись профессорскому кивку. Генерал открыл лежащую на столе папку в тёмно-бордовом переплёте и принялся листать страницы личного дела, забыв на время о существовании посетителя. По мере чтения брезгливости на его губах прибавлялось. Наконец он оторвался от чтения и снял очки; лицо без очков оказалось простоватым — профессора как не бывало.
Окинув Владимира внимательным взглядом, генерал спросил:
— Скажите, как вы поступили в мединститут?
Владимир растерялся от непонятного вопроса и сразу не нашёлся, что ответить. Но генерал и не ждал от него ответа. Продолжая следить за реакцией Владимира, он навалился на него следующими вопросами.
— Родители ваши малограмотны. Так? Так!.. До института вы работали на заводе, стояли за станком. Так?.. Вечернюю школу закончили, мягко говоря, не блестяще… И затем вдруг поступаете в институт!.. Вы самостоятельно готовились?
— Да, самостоятельно, — сказал Владимир, еле выдавив ответ из совершенно пересохшего горла.
— Так вот вдруг полюбили медицину?
— Да, я хотел стать врачом.
— Ну, одно дело желание, а другое — способности… Вы способны вести обширную лечебную практику? Именно по инфекционным заболеваниям?
Генерал уставился на Владимира. Владимир молчал, понимая, что можно не отвечать. Неприятные напористые вопросы выбили его из колеи. Он смотрел в лицо генерала, но от усталости и напряжения деталей лица не различал. Он предположил, что его кандидатуру рассматривают на какую-то заманчивую должность и что шансов у него никаких. Но тогда возникал вопрос: зачем вызвали в столицу, с личным делом можно было и без него ознакомиться. Этот довод оставлял надежду…
Генерал тем временем продолжал, поглядывая в личное дело.
— Институт вы окончили хорошо… Ростовский, я смотрю, окончили с отличием… Это всё в плюс… — Хозяин кабинета пожирал Владимира взглядом гипнотизёра, стремящегося уловить момент перехода пациента в безвольное состояние. — Дипломированный эпидемиолог… Но это всего лишь диплом! А как с лечебной практикой? Практики у вас достаточно было?
Владимиру стало ясно, что генерал нагнетает обстановку и как будто в чём-то его обвиняет. Только непонятно было зачем. Он разозлился и пришёл в себя.
— Практики по борьбе с особо опасными инфекциями, товарищ генерал, по определению, никогда не бывает достаточно, так как очаги инфекции, к счастью, возникают эпизодически, с большими временными интервалами, — выдал Владимир, как по писаному. — Тем более что разные формы заболеваний требуют разного подхода к лечению и профилактике.
В глазах генерала промелькнул интерес к собеседнику.
Владимир продолжал:
— Моя лечебная практика ограничивалась полковым стационаром. Я занимался лечением, в том числе и инфекционных заболеваний. Больных с особо опасными инфекциями лечить не приходилось.
— Тридцать коек — это мало. И инфекционных у вас было от силы треть, ну половина. Так ведь? — генерал прострелил Владимира прокурорским взглядом.
Владимир почувствовал, что начинает ненавидеть генерала. А тот продолжал:
— Вам уже двадцать девять, а вы ещё только старший лейтенант, — сказал и затем, помедлив, многозначительно добавил: — Я предлагаю вам сделать карьеру…
Генерал выждал паузу, следя за Владимиром, но Владимир устал от генеральского трёпа и никак не отреагировал. Тогда генерал, повысив голос, строго спросил:
— Или вы хотите всю жизнь проторчать в полковом медпункте и уйти на пенсию капитаном?!
— Нет конечно, — ответил Владимир.
— Другого ответа я от вас и не ожидал, — с некоторым облегчением подвёл черту генерал, закрыл папку с личным делом и бережно прошёлся рукой по волосам, обозначая переход к содержательной части разговора. — Далее я сообщу вам совершенно секретную информацию, о неразглашении которой вы позже подпишете соответствующие документы… — Генерал устремил на Владимира суровый взгляд. — Нашим правительством принято решение о создании в Казахстане полигона для испытаний новейшей военной техники. Это будет самый крупный полигон подобного рода. Объект первостепенной важности! Можете себе представить, какое ему будет уделяться внимание. Там уже началось полномасштабное строительство…
Завершив часть подготовленной речи, генерал налил себе пузырящегося боржоми, с удовольствием сделал несколько глотков и, глядя на Владимира рыбьими глазами, замер, будто прислушивался к себе, контролируя прохождение боржоми в организме; убедившись в чём-то одному ему известном, продолжил.
— Теперь о том, что касается нас с вами, медиков… Эпидемиологическая обстановка в районе полигона крайне сложная. Район в смысле возможной вспышки эпидемий чумы и холеры всегда считался потенциально опасным. Территория полигона является местом обитания многочисленных колоний грызунов. Я надеюсь, не надо объяснять, чем это грозит… Рядом течёт грязная Сырдарья. Река характеризуется высоким уровнем микробного загрязнения. По бактериальной заражённости вода в ней и близко не отвечает санитарным нормам. Химический состав не лучше. Таким образом, нормальной питьевой воды в районе нет. Добавьте сюда бытовую неустроенность тысяч солдат, летнюю жару, мух и нашу традиционную антисанитарию и халатность — и получите полную картину…
— Товарищ генерал, а зачем выбрали такой неподходящий район? — осмелился спросить Владимир.
— Это с вашей точки зрения, лейтенант, — генерал походя понизил Владимира в звании. — А для ракетчиков… — генерал осекся, — то есть для военных, этот район исключительно благоприятен. И выбирали его для них, а не для нас с вами… Что же касается людей, то они у нас везде успешно справляются с трудностями… Кстати говоря, о людях. Сейчас на предполагаемой территории полигона проводится тщательная дератизация на огромной площади. Понимаете, о чём идёт речь?.. Короче говоря, для работы на полигоне нам нужны медики вашего профиля.
— Для проведения дератизации? — непроизвольно вырвалось у Владимира от удивления.
Генерал сделал вид, что вышел из себя.
— Не порите чушь, Владимир Петрович! — снизошёл он до имени и отчества. — Это разовая операция. Дератизацию проводят солдаты строительных частей. Они проинструктированы, используют химсредства. Руководят ими их же офицеры… Ума там никакого не нужно… А вас мы планируем на должность ординатора инфекционного отделения.
— На полигоне есть госпиталь, товарищ генерал? — обрадовался Владимир.
— Да, госпиталь строится, крупный госпиталь. На полигоне будут дислоцированы десятки воинских частей, большое количество офицеров постоянного состава и командированных, в том числе гражданских лиц. Чуть позже переедут офицерские семьи. Всех надо лечить. Этим вы, как мы полагаем, с успехом и займётесь.
— Разрешите спросить, товарищ генерал, а должность ординатора…
Генерал не дал Владимиру договорить.
— Должность капитанская… Старший ординатор — майор, начальник отделения — подполковник. Но это пока! Штат утверждён на первый этап развёртывания госпиталя. После полного ввода госпиталя в строй все должности будут на ступень выше. Так что есть чёткая перспектива роста.
Генерал замолчал, ожидая реакции Владимира на сказанное. Его агрессивный первоначальный напор и последующий пафос свелись в итоге к скромному предложению со многими неизвестными. Напряжение как-то само собой спало, Владимир успокоился.
— То есть с капитанской должности, товарищ генерал, вы предлагаете мне снова перейти на капитанскую?
— Мне кажется, что вы невнимательны, товарищ старший лейтенант, — генерал перешёл на низкие голосовые регистры с оттенком суровости. — Вы будете работать в большом госпитале, где низшая должность военврача будет майорской. А у вас в полку майор — это потолок!
— Товарищ генерал, а какие перспективы с жильём?
— Жилья, как вы понимаете, на данный момент нет. Откуда ему сразу взяться?! — генерал буравил Владимира взглядом, будто тот и был главным виновником отсутствия жилья. — С квартирами везде трудно, вы сами знаете. Вы на севере четвёртый год, вам что, дали жильё?
— Моей жене в первый же год дали комнату от железной дороги, — спокойно пояснил Владимир.
Этого генерал не знал, личное дело об этом умалчивало. Пришлось на ходу вносить изменения в сценарий.
— Но это же не военное ведомство… В любом случае считайте, что вам повезло… Жильё будет через год. Сейчас там закладывается целый город… Через год заберёте семью… И по поводу вашей жены. Она у вас врач и тоже будет работать в госпитале. Это я вам обещаю. Полная гарантия трудоустройства.
Владимиру не хотелось принимать решение сразу, и он решился спросить.
— Товарищ генерал, у меня есть время подумать?
— Конечно, Владимир Петрович, вам обязательно надо подумать, — генерал отечески заулыбался и перешёл на покровительственный тон. — Предложение очень серьёзное… Но имейте в виду, что такая удача два раза в жизни не выпадает, я вам как старый служака говорю. Я надеюсь, что вы здравомыслящий офицер. Завтра жду вас к десяти без опозданий. Все вопросы мы с вами решим, не сомневайтесь.
Генерал доверительно протянул руку: «До завтра!», и они попрощались. «Равнозначная должность, неясные перспективы, без жилья…» — размышлял Владимир, направляясь к дежурному офицеру отметить пропуск. Какие ещё вопросы генерал собирался решить, он так и не понял.
Выйдя из управления, Владимир первым делом напился газированной воды из автомата, а потом поехал на главпочтамт звонить жене на работу. Главврач больницы сообщила, что Шурочка ушла пораньше, чтобы забрать сына из детского сада. Приходилось принимать решение самостоятельно. «Да это и к лучшему, — подумал он, — ни к чему волновать беременную жену». Не сильно огорчившись, он отправился выполнять многочисленные заказы. Переезжая из одного центрального универмага в другой и сверяясь со списком, удивлялся богатой столичной жизни и одновременно не переставал воображать себе новый госпиталь и собственную квартиру в новом городе. И про себя уже решил, что согласится на новое назначение.
Из Заполярья — в Казахстан
Казалось, что пассажирский поезд «Москва-Ташкент» тянется еле-еле. В плацкартном вагоне ехал в основном среднеазиатский люд. Было очень шумно, очень тесно и очень грязно. Владимир вторые сутки маялся от безделья: про будущую работу он всё много раз передумал, завести разговор было не с кем. Сидел, скрестив руки на груди, и вспоминал прощание с Иваном Леонтьевичем. Крепко напились они в последний день. Иван Леонтьевич расчувствовался, никак не хотел его отпускать, вспоминал брата Володю, сравнивал их. На прощание подарил немецкий медицинский саквояж из крокодиловой кожи. Расстались только под утро, когда кончился спирт. Так Владимир никогда ещё не напивался.
Ехал он в купе в окружении многочисленного семейства со старой казашкой во главе. Подсели они на освободившиеся места в Актюбинске, явно в большем количестве, чем предписывалось билетами: плацкартное купе превратилось в общее. Многочасового соседства хватило ему сполна, чтобы вкусить национальной экзотики. Он разглядывал торчащие из-под стёганого халата и обутые в мягкие хромовые сапоги с калошами старушечьи ноги в тёплых штанах. Иногда поднимал глаза на её морщинистое дубленое лицо, обрамлённое плотным цветным платком, и, не обнаружив на её лице ни бисеринки пота, втайне завидовал; казалось, что влага давно ушла из неё, как из сушёной груши. Когда старуха шла по вагонному проходу, смотрел ей вслед, на её ноги невообразимой кривизны, и боялся, что они вот-вот подломятся в коленях. Он уже много раз наблюдал, как молодая казашка кормит младенца грудью, как всё это семейство ест и что оно ест, и каждый раз, не выдержав картины купейного быта, удалялся в тамбур и подолгу курил.
Надо было не пропустить разъезд Тюра-Там, остановка — две минуты. Проводница предупредила заранее: «Лейтенант, через десять минут твоя тюрьма там, ждать не будем. И так опаздываем». Владимир подхватил чемодан, перекинул через руку шинель и вышел в тамбур, где и простоял до остановки, всматриваясь во тьму за грязным стеклом и пытаясь обнаружить хоть какие-нибудь признаки жизни. Заскрипели тормоза, поезд остановился, он спрыгнул с подножки вагона на насыпь. «Бывай, целка служивая», — бросила ему вслед проводница и захлопнула дверь. Почти сразу же поезд тронулся, стало темно.
Дул приятный прохладный ветер. Владимир полной грудью вобрал в себя свежий ночной воздух и испытал облегчение после затхлого запаха вагона. Вокруг не было ни души. Метрах в ста были низкие строения. Они едва освещались фонарём, раскачивающимся на деревянном столбе. Владимир пригляделся. Это были казахские мазанки с плоскими крышами. Рядом с одной из мазанок он различил лежащую на земле козу, привязанную к колышку. В голове промелькнула невесёлая мысль, что это проделки проводницы. Эта немолодая шлюха с золотой фиксой и вызывающе накрашенным красным ртом всю дорогу делала ему недвусмысленные намёки, но он не удостоил её даже разговором. И вот наступила расплата. Он почти поверил, что его высадили не на той станции, но было уже поздно: от поезда в ночи остались лишь едва различимые габаритные огни.
Он услышал шаги и увидел, что по направлению к нему идёт человек с чемоданом в руке. Обрадовался и двинулся навстречу. Человек оказался подполковником. Владимир отдал честь и представился. «Вы без головного убора», — неодобрительно заметил подполковник. Владимир впопыхах надел шапку и отдал честь ещё раз. В ответ подполковник буркнул своё звание и фамилию. Вместе они прошли ближе к свету. Подполковник снял шинель, шапку сунул под мышку. Затем достал из кармана галифе внушительных размеров платок и принялся вытирать мокрое лицо и шею, предварительно расстегнув крючки кителя.
Владимир несколько успокоился, решив, что подполковника по ошибке высадить не могли. А с другой стороны, хотелось, чтобы это была ошибка. Гнетущее отсутствие признаков цивилизации и безлюдье вокруг не радовало. Лишь фонарь, со скрипом гоняющий по земле жёлтое пятно, свидетельствовал о том, что электричество сюда уже дошло.
Подполковнику было лет сорок с небольшим. Выражение его лица не оставляло сомнений в том, что он обескуражен увиденным и крайне недоволен. Он спросил:
— Так вы медик?
— Так точно.
— Откуда прибыли?
Владимир, без всякого умысла, ответил лаконично:
— Из Кандалакши.
Недовольный подполковник оказался не силён в географии и в краткости ответа усмотрел непочтение. Съязвил:
— Это что — деревня такая? Чем она знаменита?
— Это небольшой город на берегу Белого моря, товарищ подполковник, — уточнил Владимир и спросил: — Товарищ подполковник, вы не знаете, как можно добраться до места?
— За мной должны были прислать машину, надо подождать, — неохотно ответил подполковник.
Через некоторое время произошло чудо: вместо верблюда или сайгака, что было куда как естественнее для этих мест, из темноты, предварительно дав о себе знать нарастающим шумом мотора, вынырнул вдруг армейский газик с лейтенантом в качестве старшего машины. Лейтенант представился и уточнил фамилию подполковника. На Владимира никакого внимания не обратил, старший лейтенант в его планы не вписывался. Но не подвезти старшего лейтенанта было невозможно. Вновь прибывшие быстро загрузились, газик лихо развернулся и двинул обратно во тьму, едва рассекая её светом фар.
Ехали долго и тяжело. Разговаривать не хотелось. Газик трясло и кидало из стороны в сторону. Радовал только встречный мартовский ветерок, усиленный скоростью автомобиля. Понять, где они едут, было невозможно: то ли по совершенно отвратительной дороге, то ли по бездорожью. Оставалось загадкой, как солдатик умудрялся гнать машину в кромешной тьме без каких-либо видимых ориентиров…
Подполковника высадили около деревянного барака, освещённого болтающейся над крыльцом лампочкой. Он исчез внутри барака вместе с лейтенантом, но ненадолго, скоро вернулся, поинтересовался у Владимира его назначением, сказал: «Вас довезут» — и попрощался. Временно, на одну ночь, Владимира разместили в палатке строителей; лейтенанту пришлось подбросить его до места.
Первая ночь на Байконуре
Кровать была застелена грубым, колючим одеялом, постельного белья не было. Содержимое подушки свалялось комом. От неё неприятно пахло гнилой сыростью. В галифе и свитере Владимир лежал на спине, заложив руки за голову. Тишину нарушал дружный храп обитателей палатки и скрип кроватей. От духоты, посторонних звуков и новых впечатлений Владимиру никак не удавалось заснуть.
С соседней койки поднялся едва различимый силуэт.
— Что, заснуть не можешь?
— Не получается.
— По первости ни у кого не получается… Куришь? Пойдем подымим.
Владимир спрыгнул со второго яруса. Они вышли на свежий воздух и сели на лавку перед входом в палатку. Силуэт оказался молодым офицером с взъерошенными волосами. На нём были спортивные штаны и армейская тужурка, наброшенная на майку. Владимир назвал себя. «Сергей», — ответил офицер и пожал протянутую руку. Владимир предложил «Любительских», они закурили.
— Спать тут хрен заснешь, — начал Сергей. — Ничего, привыкнешь. Сначала сложно, все ворочаются, пружинами скрипят… Но после втянешься, никуда не денешься… За день так вымотаешься, что всё по фигу будет! Спишь как мёртвый.
— А почему ворочаются? Клопы, что ли?
— Не без этого… А может, баб во сне тискают, — хохотнул Сергей. — К лету комары подтянутся, мать их… Но главное, чтоб скорпион в трусы не залез.
— Это жук, что ли?
— Не, тварь ядовитая с хвостом. Да здесь этого дерьма… — Сергей махнул рукой. — Фаланги, тарантулы… Абсолютно гнилое место… И без баб же с прошлого лета, — зло добавил он, — как на подводной лодке, служим, бляха-муха… Обещали отпуск после сдачи котлована нашего, никак не дождусь… Как добрался, без проблем?
— Наудачу газик подвернулся, подполковника какого-то подвозил.
— Тебе крупно повезло, а то хрен знает как добирался бы… на верблюдах… Зря ухмыляешься… Строитель? Откуда прибыл?
— Я врач. С севера, из Мурманской области.
— Понятно, там у вас ещё холода. А здесь через неделю степь должна зацвести. Я сам не видел, но говорят, всё до горизонта будет в тюльпанах.
— Подскажи, а где у вас тут туалет?
— Туалет… — Плечи Сергея заходили ходуном от негромкого смеха. — Ты, случайно, не из интеллигентов будешь? — спросил он. — Все туалеты, Володя, остались на большой земле. А тебе, должно быть, нужен сортир. Сортир здесь везде, если тебе отлить. Вся степь перед тобой… баб нет… В благодарность на орошённом тобою пятаке тюльпан вырастет… памятник твоей щедрости…
Сергей засмеялся своей шутке. Владимир при свете луны пытался разглядеть лицо своего разухабистого, грубоватого собеседника, но, глядя на него в профиль, можно было только понять, что он смугл, не первый день не брит и довольно зарос для офицера — волосы налезали на уши.
— Ну, так всё-таки? — переспросил Владимир.
— Направо вдоль палаток, в конце увидишь… Ваши, между прочим, гоняют за использование степи не по назначению, особенно вблизи жилья. Правильно, конечно, всю же степь хлоркой не посыплешь… Но моим безмозглым сынкам разве что объяснишь.
— Это ты про кого?
— Это я про солдатиков моих, стройбатовцев, мать их… — Сергей смачно сплюнул.
— Ты за что это их так?
— Как так? Хреново, по-твоему? Тебе так кажется?
Сергей вдруг разозлился, щелчком отстрелил в темноту окурок, всунул руки в рукава, запахнул тужурку, чтобы было теплее, и перешёл на сплошную матерщину.
— Док, ты с чем имеешь дело, скажи мне? Или с кем? С таблетками? Со шприцами? Бляха-муха… С больными, от которых тебе по большому счёту ни хера не надо? Так?! А у меня сто пятьдесят рыл в роте, и большинство среднего образования не имеют, понял?.. И половина по-русски ни бельмеса!.. И при этом я за них отвечаю, мать их, и делать они должны так, как надо… Схватываешь?! Стоишь, бляха-муха, смотришь в эту бездонную ямищу и молишься про себя, чтобы никого не засыпало или плитой бетонной не захерачило насмерть. Просекаешь, док?! Они у меня, бляха-муха, майну с вирой только после е…уков начали различать…
— Ты что так разошёлся, разбудишь всех, — заволновался Владимир.
У него от всего увиденного и услышанного совершенно упало настроение. Он поддерживал разговор, но думал о жене и сыновьях, младшему из которых было три месяца. И недобрым словом вспоминал холёного генерала из медуправления.
Сергей немного успокоился.
— Разошёлся, говоришь?.. Я сейчас сижу с тобой, у меня передых этой ночью, а бойцы мои, ночная смена, вкалывают там. Вот и думай о них постоянно, бляха-муха.
— Как вкалывают? Ночь же, ничего не видно, — удивился Владимир.
— Так, вкалывают! Работа у нас такая, круглосуточная называется, слыхал?.. Мачт осветительных понаставили вокруг, от генератора запитали, и вперёд… заре навстречу, бляха-муха… И выясняется, Володя, опытным путём, что без моих малограмотных бойцов ни-ку-да. Пока мы из этой пустыни миллион кубов песку с глиной не вынем до конца, а затем сотни тонн бетона в неё не захерачим, ничего здесь не полетит…
— А что должно полететь? — с интересом спросил Владимир.
— А, ну да… Здесь, Владимир, ракеты будут испытывать… И запускать в даль голубую. — Сергей опять недобро засмеялся… — Да ты не дрейфь, что ты напрягся? Бумаг, что ли, много подписал? Мы все столько же подписали. Здесь кто хочет — тот всё знает. Ты только в отпуске не болтай лишку — и всё будет хорошо. Да, и письма пиши поаккуратнее…
Владимир не захотел продолжать эту тему и перебил Сергея вопросом:
— Ты давно здесь?
— Летом прошлого года мы сюда прибыли. Так что я, бляха-муха, ветеран.
— А солдаты твои где живут?
— Они ещё из землянок не выбрались.
Сергей посмотрел на Владимира.
— Что, затянулся, а выдохнуть не можешь? И я в землянке жил. Чему удивляешься? Здесь зимой караул, холодища и ветер. Это сейчас уже тепло, можно в палатках перекантоваться… А летом наоборот, мама дорогая, будешь зиму добрым словом вспоминать, жара невыносимая… Одна сплошная резко-континентальная жопа. Здесь, бляха-муха, всем хорошо, кроме людей.
— Скажи, а госпиталь отсюда далеко?
— Ну, это ты сильно хватил — «госпиталь». Пара бараков у них там, кажется, да палатки… Пешком не дойдёшь, ехать надо. Но это не твои заботы, завтра довезут, успеешь ещё насладиться местными прелестями.
— А стационарный госпиталь строят?
— Какой, на хрен, госпиталь! — искренне возмутился Сергей. — Людям жить негде. Бараки бы к следующей зиме на всех построить, было бы здорово… Деревянный городок — тот строят, около реки… Две линейки коттеджей наметили. Но они не для смертных, сам понимаешь… А пока начальство в вагонах живёт в Тюре, там тоже, я думаю, не сахар… Зато вода у них под боком, от жажды не страдают… А почему госпиталем интересуешься?
— Я же врач, работать там буду, — подавленно ответил Владимир, вспомнив генеральские заверения в том, что госпиталь строят.
— Ну да, забыл уже… Врачи здесь нужны… Солдат калечится — ты не представляешь сколько… При таких масштабах и такой гонке по-другому и не может быть… Солдатики здесь как песок, расходный материал…
Владимир недоверчиво посмотрел на собеседника, но решил не уточнять и сказал о себе:
— Я инфекционист.
— Инфекционист? По всякой заразе, значит… Готовься поносом заниматься, док. Сейчас жара наступит, будет море мух и поголовная дизентерия. Здесь даже нормальной воды нет, питьевая вода привозная, на станции водокачка, оттуда возят… Да что я тебе рассказываю, через неделю сам всё увидишь и поймешь… Вот утром завтра приедет водовозка, постоишь в очереди на водные процедуры, умоешься сырдарьинской водичкой с рисовых чеков, зубы почистишь, и будет тебе прозрение… Только челюстями не сильно работай, а то от песка без эмали останешься.
— Слушай, а где здесь попить можно? — вдруг спохватился Владимир, услышав упоминание о воде.
— Нигде! Завтра, когда привезут питьевую воду, советую напиться от пуза — впрок, как верблюд, пока горбы раком не встанут, — Сергей невесело засмеялся, — и наполнить все сосуды, какие есть.
— Да ладно тебе нагнетать, что ты всё пугаешь? — не выдержал Владимир.
— Нагнетаю, говоришь? Ну-ну, — ухмыльнулся Сергей, — завтра вспомнишь меня. Поймешь тогда, что я не нагнетаю, а правду говорю… бляха-муха… Прошлым летом народ падал без воды, но ты сам пока не увидишь — не поверишь. Солдаты водовозки самовольно останавливали и выпивали до капли, а ты — «нагнетаешь»…
— А семей здесь вообще нет?
— Есть, наверное. Но я не встречал… Женатый, что ли?
— Да… А когда жильё появится, не знаешь?
— Не знаю, Володь, я жильём не занимаюсь. Но своим точно можешь сообщить, чтобы не ждали. В лучшем случае деревянных бараков вам нашлёпают. Здесь же нет ничего, кроме песка и грязной воды, всё привозное. Понимаешь, что это такое? Ни деревяшки, ни кирпича, ни ржавого гвоздя. Всё с большой земли. Пока здесь своя собственная строительная индустрия не заработает на полную катушку, хрен что здесь будет.
— Сергей, а как ты согласился сюда перевестись?
— А я и не соглашался вовсе, с чего ты взял? Я же не умалишённый. Соглашаются или нет — это когда лично тебе должность другую предлагают или в другую часть предлагают перейти. А я как был при своём строительном батальоне, так и остался. Услали за тысячу вёрст, и торчу теперь здесь, как слива в жопе… Это вас, медиков, наверное, поштучно набирают, а нас всем колхозом пригнали…
— Да, ты прав, что нас поштучно, но, видно, с тем же результатом, — размышляя, произнёс Владимир.
— Про результат это ты в самую дырочку, док… Ты думаешь, о нас кто-нибудь после этого вспомнит? Херушки! Героями будут начальники… Но сначала столичные, конечно… Наезжают сюда планы свои сверять и жизнь подгонять под собственный график, бляха-муха…
Они ещё немного посидели под мириадами звёзд на чёрном небе и, поторапливаемые похолодевшим ветром, вернулись в палатку. От разговоров о воде Владимиру ужасно захотелось пить; в подавленном состоянии он проворочался до утра; уснуть так и не смог.
Ранним светлым утром, когда на край земли уселось огромное оранжевое солнце, всё сбылось, как предрекал матерщинник Серёга. Приехала водовозка с мутной ледяной водой из реки, и офицеры с усталыми, обветренными лицами и неприятно бескровными белыми торсами выстроились в очередь к огромному крану, рассчитанному на стыковку с пожарным шлангом. Они умывались, чистили зубы, обливались, как могли, подлезая под рваную струю, чертыхались от холода, затем полотенцами растирали мокрые тела до красноты…
Вода лилась и лилась из пожарного крана на давно уже сухой, позабывший скудный снег песок, а лужи под краном всё не было и не было. Упавшая вода мигом исчезала куда-то между верблюжьих колючек, в недра истосковавшейся по влаге и никогда вдоволь её не видевшей земли. Офицеры к этому привыкли и не удивлялись. А ещё они знали, что водовозки с питьевой водой утром может и не быть… и пили. Все пили эту мутную сырдарьинскую дрянь. И Владимир пил. И не было у пьющих ни званий, ни должностей. Сырдарьинская вода, болтавшаяся в их желудках, уравнивала их, готовя кому скорую дизентерию, кому гепатит тюратамской разновидности, кому будущую мочекаменную болезнь, кому бог знает что ещё. И никакие знания и убеждения Владимира и его будущих коллег от медицины не могли помешать этому течению жестоко спланированной жизни.
Первый день на Байконуре
Начальник госпиталя в звании подполковника поздоровался с офицерами за руку и предложил им сесть.
— Я не спрашиваю вас, как вы устроились. В сложившихся обстоятельствах этот вопрос звучит издевательски, — улыбнулся он, обращаясь к Владимиру Петровичу.
Сам подполковник садиться не стал и принялся прохаживаться по барачной комнатке, служившей ему кабинетом. На нём были белая шапочка и белый халат, завязанный на спине на длинные тесёмки в несколько рядов. Закатанные рукава халата обнажали крепкие руки. У него было моложавое лицо. Лишь виски, подёрнутые сединой, выдавали его настоящий возраст. Выглядел он уставшим. Но, несмотря на очевидную усталость, от него исходил бодрящий оптимизм. Говорил он по делу, без жаргона и слов-паразитов.
— Вообще, вопросами вас мучить не буду, оставлю это занятие вашему непосредственному начальнику, — он жестом указал на сидящего рядом с Владимиром Петровичем майора. — Вы познакомились, надеюсь, — улыбнулся он. — Что-то вы уже успели увидеть… Вы не первый вновь прибывший, поэтому ваше состояние я хорошо себе представляю, вы подавлены. Так ведь, если честно?
Их глаза встретились, Владимир Петрович слегка кивнул.
— Поверьте, в первые дни мы все испытывали то же самое… Эти мазанки на станции и эту, похоже, навечно привязанную около них козу мы все запомним на всю жизнь, — улыбнулся подполковник. — Уверяю вас, это нормальная реакция нормального человека… В этой обстановке для поднятия духа могу предложить вам один универсальный рецепт: воспринимайте окружающее как данность, которую вы не в силах изменить. Что толку сокрушаться по поводу отвратительного местного климата, например… Согласны?.. Или по поводу того, что вы работаете не в ялтинском военном санатории, — пошутил начальник госпиталя, демонстрируя Владимиру Петровичу весёлые глаза и ободряющую улыбку… — Ну и, конечно, работа, которой здесь непочатый край, поможет вам прийти в себя.
Оказавшись у стола, он взялся за деревянную ручку чайника, стоящего на круглой электрической плитке, и вспомнил о воде.
— Да! Бытовой вам совет и приказ, если хотите: кипятите воду, другой воды не пейте. Речной водицы испробовали уже, да? Неудивительно. Пусть это будет в первый и последний раз. Песок с химией, конечно, никуда не денутся, но, по крайней мере, всё остальное убьёте. После этого отстаивайте и пейте… Но это в крайнем случае, если нет питьевой воды со станции. Кстати, эту воду также рекомендую кипятить. Что же касается воды для медицинских целей, то тут, как вы понимаете, двух вариантов быть не может…
За окном с характерным рыком заработал мотор санитарной «буханки». Начальник госпиталя направился к двери.
— Вот, как раз к разговору об отвратительной воде. Извините… — Он вышел на крыльцо барака и кому-то закричал, перекрикивая гул автомобиля: — Без воды не возвращайся! Двух часов тебе хватит? В крайнем случае, ссылайся на распоряжение начальника полигона: пищеблок и госпиталь обеспечиваются водой в первую очередь. Приедешь — сразу ко мне.
Вернувшись, подполковник продолжил.
— Немного о госпитале… Нас пока недостаточное количество, двадцать три офицера, гражданского персонала и того меньше. Но главная проблема заключается не в этом. Проблема в том, что в сложившихся условиях мы не можем развернуть нормальные, полнофункциональные стационары. На сегодня мы имеем всего три сборно-щитовых барака. В них разместились кабинеты для амбулаторного приёма. Есть небольшая клиническая лаборатория. Ещё есть палатки подсобного назначения. Инфекционное отделение только создаётся. Ваш начальник прибыл недавно, неделю назад. Вот вам, пока вдвоём, и придётся организовывать работу отделения. У вас будет один из первых стационаров госпиталя. Это армейская палатка на сорок коек, практически полевые условия военного времени, разве что не стреляют. В тёплое время года, во всяком случае, вы сможете принимать больных. С начальником первоочередные задачи мы уже обговорили ранее, он введёт вас в курс дела.
Начальник госпиталя выразительно посмотрел на Владимира Петровича.
— Теперь о вас… Кроме всего прочего, вы ещё и эпидемиолог с ростовским дипломом. Такого специалиста мы и планировали получить в штат. Я думаю, вы догадываетесь, что именно поэтому вы здесь и оказались. Но мы надеемся, что ваши знания по особо опасным инфекциям не будут востребованы. По крайней мере, на начальном этапе строительства полигона. Не хватало нам здесь ещё чумы с холерой… — Начальник госпиталя выдержал многозначительную паузу. — Иначе случится катастрофа… С эпидемией подобного сорта без помощи извне мы, совершенно очевидно, не справимся. И вы нам здесь нужны в первую очередь, разумеется, не как врач, способный лечить эту заразу, а как специалист, способный правильно диагностировать случаи заболевания на самой ранней стадии… Я подчёркиваю: на самой ранней стадии. Вы, конечно же, понимаете всю важность именно такого требования.
Владимир Петрович напряжённо и внимательно слушал. Начальник госпиталя заметил его волнение.
— Не дай бог, конечно… Тысячи солдат без нормальной питьевой воды, в тяжелейших бытовых и климатических условиях, в потенциально опасном районе. Круглосуточная работа на главных объектах полигона… Прошлым летом имели место даже самовольные захваты водовозок. А что можно сделать? — Подполковник стукнул кулаком по столу… — Закрыть строительство до тех пор, пока не будут обеспечены нормальные условия жизни солдат?.. Щитовые дома барачного типа, ежедневное горячее питание, питьевая вода, баня, наконец, раз в неделю, без пропусков, регулярная смена белья… У всех же, извините, яйца чешутся, нечем помыться. И так изо дня в день… Того и гляди, педикулёз накроет… Нормальные сортиры должны быть везде, в том числе и на объектах строительства… Нда!..
Начальник госпиталя вздохнул и задумался, глядя в окно…
— Но это из области фантазий… Вот видите, призываю вас не забывать о наших реальных возможностях, а сам позволяю себе мечтать… Если же спуститься на грешную землю, то в настоящий момент мы имеем жуткую антисанитарию. А впереди нас, между прочим, ожидает сорокоградусная жара, которая лишь усугубит все проблемы. Не хочу вас пугать, но всё это ляжет на ваши плечи. Вам, Владимир Петрович, необходимо будет регулярно наведываться в пищеблок и барак, оборудованный под столовую, иначе потравим всех. И построже там, пожалуйста, без стеснений и церемоний. В этом вопросе расшаркиваться ни перед кем не следует.
В наступившей тишине подполковник несколько раз смерил кабинет шагами по диагонали.
— Если откровенно, то серьёзного лечения в сложившихся обстоятельствах госпиталь предложить не может. Всех серьёзных больных направляем в ташкентский госпиталь. Может быть, ваше отделение сделает в этом направлении прорыв, и мы начнём возвращать людей в строй, как говорится, самостоятельно, хотя бы инфекционных больных. По-хорошему, учитывая масштабы и характер работ и сумасшедшую гонку, нам здесь в первую голову нужен травмпункт со своим стационаром, функции которого сейчас отчасти выполняет хирургический кабинет, и ожоговый центр. Ну и ваше отделение, конечно.
Начальник госпиталя почувствовал, что увлёкся темой, не относящейся к компетенции подчинённых, и перешёл к завершению разговора, обратившись к Владимиру Петровичу:
— Вопросы ко мне, Владимир Петрович?
Владимир Петрович попытался встать.
— Сидите, сидите. Есть вопросы?.. Тогда я вам помогу, я все ваши вопросы знаю наперёд… Когда будет жильё и когда можно привезти семью… Благоустроенное жильё обещают только к концу следующего года, не раньше. Стало быть, ещё два года. Сколько квартир выделят госпиталю, не готов сказать. Бараки для проживания офицерских семей обещают к концу этого года. Забирать ли семью в бараки — решать вам. Стационарное снабжение питьевой водой к тому времени должно быть налажено.
— А когда построят госпиталь? — решился спросить Владимир Петрович.
— Вы имеете в виду, нормальный, не барачный? Не раньше чем через три-четыре года. По плану он должен быть на четыреста коек, это немало. Начальник медицинской службы полигона и ваш покорный слуга, когда случается оказия, поднимаем вопрос об ускорении начала строительства, но должного понимания не находим. Здесь на полигоне строительство военных объектов на первом месте. А всё остальное, к глубокому сожалению, второстепенно… Обещают дополнительные бараки — и только… Что вас ещё интересует, должности? Этим летом вам капитана, кажется, получать, так? Ну и дальше будете расти, не переживайте. Штат большой, должностей всем хватит. Кстати о вашей жене. Проблем с трудоустройством в госпитале не будет никаких, имейте в виду. Есть ещё вопросы? Тогда я вас более не задерживаю… Да, одну минуту, что-то ещё хотел вам обоим сказать…
Офицеры остановились на полпути.
— Гепатит! — вспомнил начальник госпиталя. — Было довольно много подозрений на гепатит с особенностями протекания болезни. Все больные были отправлены в госпиталь в Ташкент. Сейчас появилась возможность проследить течение болезни здесь. Прошу обратить внимание и держать меня в курсе. Вот теперь свободны, — начальник госпиталя ободряюще улыбнулся.
Выйдя из барака, Владимир Петрович и начальник отделения направились к инфекционной палатке. В ней уже были расставлены кровати в два яруса и пребывали первые больные. На тумбочку у входа медсестра только что поставила металлический бокс со шприцами и иголками и раскрыла его; из бокса валил пар. Она слила из него воду. Затем взяла пузырёк с пенициллином и, освобождая место для будущего прокола, оторвала маленький кружок в центре алюминиевой фольги, в которую была завальцована резиновая пробка. После этого вынула из коробки ампулу с раствором новокаина и оттуда же достала картонный резец. Потом щёлкнула по кончику ампулы пальцем, круговым движением резца процарапала бороздку у основания кончика и с глухим хлопком отломила его. Когда шприцы остыли, достала один из них. Затем пинцетом виртуозно подцепила иголку и насадила на него, набрала в шприц из приготовленной ампулы раствор, проткнула резиновую пробку пузырька, ввела туда новокаин и несколько раз тщательно взболтала пузырёк, чтобы пенициллин полностью растворился. Потом подняла шприц с насаженным на иголку пузырьком донышком кверху и начала медленно засасывать антибиотик. Набрав три кубика, вытащила шприц из пузырька. Выгоняя остатки воздуха, выдавила из шприца несколько капель. Держа его в одной руке иголкой кверху, а другой рукой смочив ватку спиртом из флакона, направилась в дальний угол палатки, где её уже ждал, лёжа на кровати, солдатик-узбек с приспущенными трусами и боязливым взглядом.
Наблюдая отточенные до совершенства движения сестринских рук, Владимир Петрович начал приходить в себя. Впереди ждала работа.
…Через год он забрал семью и тётку жены, старую деву Марусю. Благодаря Марусе Шурочка смогла пойти на работу в госпиталь. А на плечи Маруси легли заботы о малолетних детях. Им дали десятиметровую комнату в бараке. В общей кухне из крана текла белёсая вода, хлорированная сверх всякой меры. На кухонной стене висело большое жестяное корыто для купания детей. На ночь детскую кроватку полуторагодовалого сына они ставили посередине комнаты ножками в банки с водой. Обнаглевшие клопы с лёгкостью выходили из положения, планируя с низенького потолка вниз за самой молодой кровью…
Случаи заболевания гепатитом тюратамской разновидности начали принимать массовый характер. Дизентерия и отравления по-прежнему не отступали. Травмы и ожоги были привычным делом…
Солдат стали мыть вовремя, со сменой белья согласно уставу. Большинство их пребывали в землянках и жили мечтой о дембеле…
Обитатели бараков и землянок и даже всезнающий матерщинник Серёга не догадывались, что до запуска первого искусственного спутника Земли и триумфа самого передового общественного строя оставалось всего полгода…
24-е октября 1960 года
Глаза Владимира Петровича заблестели слезами…
…24-е октября, понедельник. Весь советский народ торопится новыми достижениями встретить очередную годовщину Великого Октября. Начало восьмого вечера, быстро темнеет. Стук в дверь, громкий, торопливый. Солдатик, нарочный, запыхался, глаза испуганные. Доложил: «…Срочно!!!» — «Куда?» — «В госпиталь, товарищ майор! И вашей жене тоже!» — «Что случилось?» — «Не знаю, приказ поднять по тревоге…» Ноги не попадают в штанины… Выскочил!
По будущей улице Космонавтов бегут люди, проносятся шальные армейские газики. В воздухе — ощущение беды. Так кого поднять по тревоге? Всех! Весь госпиталь! Немедленно! Нарочные не успевают… Что значит, не успевают?! Так позвонить всем! По трубе, что ли, телефонов же нет ни у кого… Как нет?! Так! Нет! Вашу мать… В госпиталь прибывает медперсонал. Неразбериха. Одним: приготовиться к приёму обгоревших людей! Все ресурсы — мобилизовать и ждать! Подготовить операционные! Какие? Все! Освободить палаты! Где, какие? Любые! А что случилось? Катастрофа! Ракета взорвалась! А у нас есть ожоговый центр? А у нас нет ожогового центра… Другим: обеспечить эвакуацию санитарным транспортом! Все! Скорые машины, все бригады — на 41-ю площадку! Немедленно! Ясно выражаюсь? Немедленно! Забрать все имеющиеся носилки! Из реанимации все врачи, сёстры — в «скорые»! Перевязочный материал! И обезболивающие с собой — морфин, промедол. Начинать только с них!
Добрались… Уже стемнело… Запах — невообразимый… Мачты освещают место… Кругом — пожарные расчёты с включёнными фарами… Из «санитарок» повылазили, смотрят… А там… ужас…
Огонь ещё не угомонился, ему всё мало, близко не подпускает. Покорёжившиеся, оплавленные конструкции. И чёрные бугорки повсюду на земле… там, где бегущих врассыпную солдат, офицеров, инженеров, конструкторов догнала и накрыла страшная многотонная огненная волна… И чёрные силуэты на расплавленном битуме, в котором завязли и не смогли выбраться… И чёрные фигурки на колючей проволоке ограждений, которую, обезумев, рвали своими телами и не смогли преодолеть, с сожжёнными спинами и затылками, с лопнувшими глазами… И живые разбросаны кто где… докуда успели добежать, спасаясь от адова пламени… И непострадавшие с беспомощными глазами…
Душераздирающий стон… Горелое мясо… Мозг заклинивает… Общее оцепенение… Очнулись: что стоим — начали! Сначала колем наркотики! В глазах слёзы, руки трясутся, медсёстры работать не могут. Взять себя в руки! Как?.. И тут ещё — поперёк: они к тому же отравлены, возможен отёк легких… Чем отравлены? Ядовитыми парами гептила. А что это? Ракетное топливо. Как нейтрализовать? Никто не знает, не знает никто… вашу мать! Может быть, молоком? А оно есть? Его детскому саду едва хватает… Вашу мать… А как поднимать, как укладывать на носилки? Осторожно! Как хрусталь!.. До живых дотронуться невозможно — невыносимая смертоносная боль… Специального оборудования для транспортировки с обширными ожогами нет… Как нет?! Опять нет?! Значит, чем долбануть по америкосам есть, а телефонов, медицинского оборудования и молока — нет?! Диверсия?! Нет — режим… Какой такой режим? Коммунистический… Так его растак в бога, в душу, в мать…
Умирают… умирают… умирают… На руках, на носилках, в «скорых», в госпитале…
Начальники бродят в растерянности… И одно и то же: «Где маршал?! Маршал где?!» Молчание… Маршал должен быть! А как же?.. Как хотите! — Так ведь не отличить… И вдруг откуда-то: «Звезда Героя, по звезде Героя!» Так ведь расплавилось всё!.. Вашу мать… Найти его… чёрный бугорок… по звезде, по чему хотите… И, отведя в сторону разные чины, пялясь жуткими глазами и понизив голос, главный из живых: «Вы понимаете, что маршал должен быть?!»
…И понесли бугорки и фигурки в специальный барак до утра… И назначили один бугорок маршалом…
А главный конструктор жив? Главный конструктор жив, повезло, слава богу… Узнав об этом, первое лицо оттуда, из кремлёвского поднебесья, главному конструктору — недовольным до ненависти тоном: «А ты! Почему остался жив, у-у-у?!», подкосив инфарктом великого военного ракетчика… А не это ли первое лицо и его приближённые бонзы терзали маршала и конструктора ежедневными звонками и намёками: «Дорого яичко ко Христову дню…», провоцируя невиданную спешку и беспрецедентное нарушение испытательных нормативов?!
Отчаяние улеглось, истлело… Всё уже бесполезно, бессмысленно… Агония командирского ора и начальствующих указаний… Вынянчить бы тех, кого довезли до госпиталя…
А теперь забыть… Никто, никогда и нигде не имеет право на правду. Точка. И забыли, с этим строго…
А несколько дней спустя через все бессовестные рупоры страны: «…маршал трагически погиб в авиационной катастрофе…» Один?! Один. Ещё есть вопросы? Вопросов нет. Похоронить в Стене, урна с прахом. Почему? По кочану! И похоронили. Первое кремлёвское лицо при этом отсутствовало.
После сто телеграмм и звонков в разные концы необъятных бесправных просторов: «Ваш имярек героически погиб при исполнении служебных обязанностей». А как, где, почему? Хотя бы в лицо посмотреть… Не надо вопросов! Сказано же — героически погиб при исполнении служебных обязанностей. Всё!
…Вереница закрытых гробов и братская могила в Солдатском парке, похороны бугорков, силуэтов и фигурок, плач Байконура. И его тайна. Позже — стела…
А ровно через три года, день в день, — потребность в ещё одной стеле. И то же самое: «Ваши имяреки героически погибли при исполнении служебных обязанностей…»
Два раза — в одну воронку… Так не бывает… Главный маршал артиллерии подтвердил бы это — и ошибся бы. Бывает. И с тех пор в этот спланированный людьми и проклятый небесами день ракетчики не испытывают, не запускают и не делают ничего — сидят по домам и пьют водку. И так навсегда…
В закрытом космосе
За время службы на Байконуре космонавтом Владимир Петрович, разумеется, не стал, но пожить отшельником, как в корабле на околоземной орбите, и походить в скафандре, подобно космонавту, ему довелось.
Кажется, в самом начале 1970-х поступило в инфекционное отделение госпиталя несколько больных, небезосновательно подозреваемых в заражении чумой. В связи с этим событием, грозящим смертельной эпидемией, было принято решение в срочном порядке оборудовать бокс и изолировать в нём больных. Неудивительно, что эту работу и последующее наблюдение за больными организовал Владимир Петрович. По необходимости он был готов начать соответствующее состоянию больных лечение.
Больных с подозрением на чуму разместили в палате бокса, а Владимиру Петровичу и медсестре для проживания оборудовали соответственно ординаторскую и перевязочную. И началась их отрезанная ото всех жизнь. Выходили они с медсестрой из своих комнат в защитных прорезиненных костюмах, похожих на скафандры, с капюшонами, защитными очками и ватно-марлевыми масками и в таком виде направлялись в больничную палату. Костюмы плохо пропускали воздух, работать в них было крайне тяжело. После общения с больными тщательно дезинфицировали скафандры в специальном помещении и только затем, мокрые с ног до головы, возвращались к себе в комнаты и освобождались от резиновых панцирей. И так бессменно день за днём, подвергаясь смертельной опасности. Пищу и прочее им проносили через тамбур-фильтр и подавали в маленькое окошко. И забирали у них материал для проведения анализов. Владимир Петрович каждый день докладывал начальнику госпиталя о самочувствии больных и протекании окончательно не установленной болезни.
В общем, караулил Владимир Петрович эту заразу, караулил, но заболевание, к счастью, так и не подтвердилось. Видно, испугалась чума Владимира Петровича, была наслышана о его высочайшем профессионализме и добросовестности и решила не связываться со специалистом по особо опасным инфекциям.
Владимира Петровича давно уже нет на белом свете, но две безобразные старухи с косами — Чума да Холера — по-прежнему обходят Байконур стороной — в память об этом человеке.