[Нина Ягодинцева. Избранное. — Санкт-Петербург: Издательство «Маматов», 2012.]
Опубликовано в журнале Урал, номер 3, 2014
Л. Быков: — Недавно перебирал я старые бумаги, и среди прочего обнаружился один пожелтевший листок. Это — список участников совещания молодых литераторов Челябинской области в октябре 1990 года. Два десятка сочинителей из Челябинска, Троицка, Магнитогорска. И вот спустя два с лишним десятилетия смотрю, кто из них, тогда начинавших авторов, фигурирует ныне в литературной среде. Кроме Нины Ягодинцевой, может быть, еще Игорь Варламов, Лилия Кулешова. А теперь вот у Нины Ягодинцевой вышло «Избранное».
В. Осипов: — У меня есть знакомый, который, в общем, далек от литературного мира, и вот он взял эту книгу и сказал, что она приятна… органолептически. Ее и впрямь хочется взять в руки — гладкая, хорошая…
— Это комплименты Ильдару Маматову и Александру Кердану — авторам проекта «Библиотека российской поэзии».
— …И такое же ощущение, когда воспринимаешь структуру книги. Это «Избранное» срежиссировано от и до и читается так, как должно читаться некое целостное произведение — по драматургии стихов. А вместе с тем есть здесь некая периодизация, которая вызывает у меня вопросы. В книге несколько частей: «Темный сад», «Ради шелеста, лепета, пенья», «Трава-тишина». Такая композиция должна быть внутренне обусловлена. И мне показалось, что некоторые стихи из последней части книги были написаны, когда автор еще только начинал работу на этом пути. Скорей всего, это издержки режиссуры…
— В таком построении может быть логика. Вспомним: Ахматова иногда меняла датировку своих стихов, когда хотела, чтобы их воспринимали в определенном временном контексте. Но здесь, мне кажется, такого лукавства быть не должно.
— А почему же возникает подобное ощущение?
— Помнишь, по Цветаевой, есть поэты с историей, а есть поэты без истории. Одни существенно меняются во времени, а другие постоянно демонстрируют — ну, конечно, с какими-то нюансами — те свойства, качества, предпочтения, что более-менее обозначились уже на ранней стадии их поэтического развития. Может быть, перед нами как раз второй вариант.
— То есть здесь некая линия, которая себя последовательно предъявляет?
— Да. Она нюансируется, знает ответвления, взлеты, перепады, но, на мой взгляд, выдерживается весьма последовательно.
— Смотри, вот открываешь книгу и читаешь первое стихотворение:
Все начинается в осенней вязкой глине:
Вечернее дыхание полыни
И долгий, смутный разговор,
И путь в густой туман, где дремлют гребни гор…
А дальше эта спокойная созерцательность переключается в иной регистр:
…если о России
Не говорить, не думать, не дышать…
Сразу подается заявка на генеральную линию. Тема России — это та нить, что связует все стихи книги.
— В «Избранном», представляющем отчет за многие годы, резонно ли «заявочное» стихотворение ставить первым? А эти стихи действительно программны. Хотя первая строчка, увы, уязвима. Понимаю, что автору нужно было начать с «почвы», преодолеть ее вязкость и вывести низовое на максимально высокую точку зрения… Но это очень рискованно!
— Мне показалось по прочтении всей книги, что в авторе сосуществуют две ипостаси, два начала. Одно — это такая поэтическая амазонка, человек, который свободно владеет поэтической тканью, не боится никаких тем. Вслушайся в ритмику — она безупречна. Сравни начало первого стихотворения и вот следующего:
Полно, да ночь ли это была?
Словно два льняных полотна,
Небо бело и земля бела,
Где-то за белым темна луна.
Как вариативна строфика… Готов множить примеры того, насколько мощен образный строй стихотворений книги, как виртуозно организуется звучание стиха. А если к этому добавить визуальную насыщенность многих строф, подтверждающих, что Нина еще и прекрасный фотограф… А длина строки: то учащенное сердцебиение, то длинная распевная строка, этакая неторопливая смысловая вязь. А вслушайся в разговорность стиха в «Охотниках на химер»:
Да я уже сказала: слаб
Подкидыш! Дай стрелу. Уйди за спину.
Учись: я на мгновение застыну
Меж двух ударов сердца наяву –
И отпущу тугую тетиву.
— И впрямь амазонка!
— Вторая же ипостась — первой противоположность. Это натура, которая себя заключила в рамки христианских образов и оперирует их набором. Речь не об оскорблении религиозных чувств, а о том, что если человек входит в параметры некоей идеологической системы, то он ими себя волей-неволей ограничивает. В книге много стихов с настойчивым религиозным посылом. И тут не рифмованное пересказывание Святого Писания, а авторское его осмысление, — тем не менее душа все время об эти рамки бьется. И вот эти два начала — условно говоря, амазонки и послушницы — постоянно сталкиваются в сборнике, хочет автор этого или не хочет.
И вот мне кажется, ее дальнейший путь в поэзии определится тем, победит ли одно из начал, или они будут продолжать сосуществование, биться, пульсировать. Мне кажется, автор давно стоит на некоем внутреннем распутье.
— И согласился бы с тобой, но я этого драматизма в стихах почти не чувствую, потому что сам автор делает все, чтобы бунтарское, живое, «амазонское» намеренно микшировалось, подавлялось. Допускаю, что второе начало для Нины Ягодинцевой более органично как для автора, но не слишком органично для меня как читателя. Может быть, это моя проблема? Но у меня такое ощущение, что на многих страницах этой книги я вижу замечательную версификационную каллиграфию. Это стихи учителя, который ведет «Литературную мастерскую», а учитель не должен, конечно же, подставляться и давать основания для упреков собственной практике. И эта каллиграфия оборачивается тем, что нередко возникает такое вот разреженное поэтическое пространство, некоторая дистиллированность. Реальность словесная замещает собой реальность «всамделишную». Я многие стихи воспринимаю тут как словесный аналог сновидений. В стихотворениях очень часто появляется небо, в каждом третьем — сон, в каждом четвертом — ночь, сад.
— Cоглашусь с этим, вот и у меня выделено стихотворение «Кочевье»:
И сон в глазах чернее ночи,
Душа покинула ночлег
И провожает вдоль обочин
Неутолимый плач телег…
Может быть, в стихах очень часто звучит не «жизнь как сон», а «поэзия как сон». Но это же естественно, ведь поэзия и стремится уйти из обыденной жизни в другое пространство…
— Для Нины это, может быть, абсолютно органично, и я говорю ей не в упрек. Но мне хотелось бы, чтобы то ощущение, которое сложилось у меня от общения с умницей, человеком высокой культуры и нечастого ныне благородства, чтобы это восхищение продлилось и в стихах!
— Неужели оно не длится?
— Меня в ее стихах постоянно что-то смущает. Я выделяю замечательные строки и строфы, воспринимаю композиционную выверенность большинства созданий, отмечаю способность афористично формулировать: «У сердца сотни сторожей», «…жизнь всего лишь горькое лекарство / От смерти», «С покорных на Руси всегда берут втройне…» Но мне бы хотелось, чтобы пробирало от целых стихотворений!
— Э-э, но есть же хотя бы «Ангелы на покосе точат свои лучи»!
— Но ведь и здесь опять соседство двух начал: одно абсолютно свободное, а другое — столь же заданное? И когда нужно дойти до высшего воплощения какого-то смысла, автор берет готовый образ — религиозный!
— А выше пойти нельзя, ибо это уже первообразы.
— Это максимум! Блок, итожа «Двенадцать», тоже поставил впереди Иисуса «в белом венчике из роз» — и уперся в этот образ. И сам говорил, что, чувствуя уязвимость его, не знает соизмеримого с Сыном Божьим символа.
— Выше библейской поэзия подняться не может! Тогда как?
— А я хочу, чтобы у поэта был свет собственного производства.
— Но этого-то света в стихах очень много. И сколько таких образов, перед которыми, как говорится, готов снять шляпу. Вот: «Так тигр подходит к бабочке, смеясь…» Или абсолютно парадоксальный и самостоятельный образ:
Цветочница читала что-то,
Как смерть, наивна и юна.
— Согласен, такое и выбивает из инерции обычного восприятия.
— Подобные вещи и впрямь пробирают до мурашек. А есть и некая литературная… скажем, правильность. Литературный институт.
Я знаю эту тайну. Розы спят
В зеркальном облачении до пят,
Но стоит к ним губами прикоснуться —
Они проснутся…
— Слова, слова, слова…
— Меня, что называется, пробивают те стихи, в которых явная, самостоятельная энергетика. Вот, кстати, вернусь к «Охотникам на химер». Не понятно, кому оно посвящено. То ли это возлюбленный, который предал. То ли это вообще о поэзии, когда нужно обороняться от того, что выдавливает из поэтического мира? Но мне эта лирическая героиня крайне интересна! У нас в свое время была с Ниной совместная книга «Азбука жизни: мужчина и женщина», где на каждом развороте были помещены стихи на одну и ту же тему, написанные мужчиной и женщиной. И когда мы читали эти стихи публике, не разглашая авторства, то его путали! То есть у нас энергетика иногда оказывалась очень близка.
— Эта энергетика, наверное, главное в любой поэзии — та, что вовлекает в себя. Но обрати внимание на те стихи, где автор ищет контакта с высшими силами, с Богом. А я бы хотел, чтобы контакт искался с человеком, а через него уже и с Богом. А когда земное адаптируется, сокращается, возникает ощущение какой-то отлетности, летучести. В сегодняшней дисгармоничной реальности очень важно вот это начало, которое гармонизирует жизнь. Поэзия, как и любое искусство, призвана напомнить о гармонии. Но мне кажется, что автор во многих стихах книги идет к гармонии не сквозь земной хаос, а как-то его огибая, минуя.
— А может, это и неплохо? Может быть, она сразу вышла на тот уровень, до которого всем идти и идти, минуя весь этот хаос?
— Да, но я-то смотрю на все это как на то, что надо мной витает, но меня не цепляет. Это как ультразвук, который летучие мыши слышат, а я не слышу. А с другой стороны, за счет чего достигается эта летучесть? За счет уже в поэзии апробированных реалий, ходов, решений.
— То есть ты хочешь сказать, что взамен пробоя, откровения — профессионализм?
— Здесь — иное, я вижу органику строчек и автора, но я, читатель, оказываюсь отдельно, вот какая штука! Мне недостает в этих стихах шершавой, грубой реальности. Она периодически возникает, когда вместе с героиней стихов я оказываюсь в лавке у сапожника, в трамвае, у бомбилы в машине. Ценно, когда гармония добывается, а в книге она часто декларируется.
— И все равно диапазон у Нины широк. Вот был Ван Клайберн, который рукой брал две октавы… С одной стороны — короткая эта строка:
Когда в распахнутый закат,
В Господень улей
Два белых ангела летят
В тревожном гуле…
А с другой — «Смертельный провал, где черные единороги смеются и говорят человеческим языком…». И каждый из нас в этом диапазоне выделяет то, что ему ближе. Видит свое.
— Книга-то, кстати, большая.
— У меня сейчас такое ощущение, что мы с тобой ходим вокруг крепости, не можем найти ворота и доказываем, что архитектура крепости не совсем… Или от большого праздничного торта отщипываем по кусочку… А вот тут башенка кривовата, а тут как-то вот не так вкусно. А торт остается не съеденным или крепость не взята. Нет ощущения, что поэзия эта выше или крупнее того, что мы о ней говорим?
— Знаешь, мне доводилось писать о поэтах Серебряного века, и как-то, самоуверенно скажу, удавалось найти понимание. Так вот, мне не хватает сегодня Нины Ягодинцевой во всероссийском масштабе. Она, безусловно, один из очень авторитетных поэтов Уральского региона…
— Слушай, ты деликатно уходишь от моего вопроса про не взятую крепость, говоря, что она не в том месте стоит.
— И все-таки ситуацию мы должны разделить с автором. Многие мотивы и образы ее стихотворениий постоянны не только для этой книги, но и для русской поэзии на протяжении девятнадцатого века и уже двадцатого, вот почему они и воспринимаются ныне как поэтизмы.
— Хочешь сказать, что она нашла себе некую комфортную образную среду и в ней живет?
— Самое интересное, что строчки о драматизме, о трагизме, о тоскливости бытия, которых немало в книге, стиховой массой гармонизируются. Но гармония эта в стихах достигается слишком легко. А я бы хотел, чтобы где-то это забуксовало…
— Тебе трагизма не хватает? Или какой-то дисгармонии?
— Мне не хватает драматизма обретения гармонии. Есть люди, настроенные на восприятие гармонии, другие откликаются прежде всего на ее нарушение или отсутствие, и один поэт, конечно, не может отвечать за всех. Но мне гармоничность в стихах Ягодинцевой кажется отдаленной, отделенной от сегодняшнего бытия. Обрати внимание: время в ее стихах редко когда календарное — оно всегдашнее: «Много ли, мало ли верст и веков / В этом пространстве живет», «Душа, ей все равно, тот ли век или этот». Как правило, у нее не глаза, а очи. Не платок, а плат. Не лоб, но чело. Не зеркала, а зерцала…
— Вне времени?
— Да, вне времени.
— Ты знаешь, мой знакомый, журналист и издатель Николай Гощицкий, говорит, что в стихах не должно быть слов, навеянных сегодняшним моментом. Типа «телевизор». Есть такой взгляд на поэзию.
— Да, в книге всего одна такая лексема: корпускулы. А так — словарь конца девятнадцатого — начала двадцатого века.
— Так, может быть, Нина вообще человек не отсюда? Что, если она просто из другой эпохи? Или она вне времени, оно сквозь нее проходит и не оставляет видимого следа? Может быть, это счастье для поэта — находиться вообще вне потока времени? И все это творчество таково? Может быть, в этом и заключается ее парадокс? И отсюда тогда естественно обращение к вере, которая всегда находится над временем, а выше уже ничего нет.
— А мне вот кажется, поэзия часто сама становится соперницей религии, претендует на ее роль. И в этом смысле каждый подлинный поэт, независимо от своего конфессионального сознания, творит свою религию. А у автора книги постоянно припадание к одному источнику, к тому же поэтическому — Библии. Хотя понимаю, что поэты ведь часто аукаются не с читателем, а друг с другом, и, конечно же, для Нины диалог с Библией важнее диалога со мной.
— Я недавно разговаривал с одним скульптором, которого, по его же признанию, часто упрекают в старомодности. «Может быть, — сказал он, — это потому, что я творю некие вечные ценности». Он приводил слова Микеланджело, которого укоряли за то, что его изображения Медичи не похожи на оригиналы, а художник им отвечал, что через тысячу лет уже не важно будет, кто на кого похож. И вот прошло пятьсот лет, и нам действительно это не важно.
— Беда в том, что время сильно уплотнилось. И сегодня рассчитывать на внимание потомков не приходится. Если строчка не востребована сегодня, почти гарантированно она не будет востребована никогда.
— Ну, знаешь, это мне уже чем-то напоминает вещи типа клипового мышления.
— Не к этому зову. Но мне кажется, что эта поэзия выиграла бы, если бы каким-то образом здесь была сделана прививка сегодняшнего…
— Да нет, это можно найти: и тот же водила, который заводит блатную музыку, и та же красавица Москва, которая все торгует леденцами.
— Но Нина вот так мазнет — и тут же уходит от этого, будто сознавая, что это не ее. Вечное всегда имеет форму времени, а здесь человек сразу мимо временного устремляется к вечному. И я, живущий в этом времени, не могу уцепиться за то вечное, что представляется в этих строчках. Горнего здесь больше, чем дольнего. Слишком разреженное пространство.
— Да, но в нем возникают поразительные образные решения: «Вот так, наверно, пьют, когда / Из Леты пьют», «Внезапный снегопад остановил часы», «И легкий свет, раздетый донага, / Ныряет с облака крутого»…
— Парадокс в том, что иногда начинаешь разбирать чьи-то стихи: а вот здесь, а вот тут… А мы сразу вышли на иной уровень. Мы почти не рассматриваем стихи как таковые. Мы рассматриваем стратегию. Что эти стихи несут и чему они служат. Куда они выходят.
— Однажды поэт Римма Казакова сказала, что поэзия должна крепко стоять на земле, но хвостик у нее всегда должен подниматься к небу. А в нашем разговоре мы почему-то игнорируем вот эти земные копыта, эти поэтические находки, словесную игру, рифму, ритм, а сразу взялись за хвост.
— А потому что она сама слишком часто устремляется туда.
— Есть еще один аспект творчества Нины Ягодинцевой: она ученый и пишет о поэзии.
— И, слава богу, этот ученый не сломал в ней хребет поэту.
— Так вот, пишет она рецензию на одного из авторов и, между прочим, формулирует: «Вовсе не обязательно стихи должны быть глобальными, эпохальными, высокоинтеллектуальными. Они должны быть всего лишь предельно живыми, глубоко искренними и целительно гармоничными. Это необходимо, этого и достаточно». Здесь я хочу Нине возразить.
— Почему, мол, достаточно, да?
— Вот именно, это необходимо, но этого недостаточно! А она здесь выразила свое кредо: если гармонично, то этого достаточно! Я бы хотел, чтобы путь к гармонии был сугубо индивидуален, она была выстрадана. А здесь гармония слишком часто декларируется. И возникает ощущение риторичной гармонии, хотя стихи Ягодинцевой совсем не риторичны.
— То есть у нашей крепости распахнутые ворота?
— Да, это следование изначально заданной модели, которая, само собой, усложняется с годами, но, прочитав, условно говоря, первые пятнадцать—двадцать стихотворений «Избранного», я уже предполагаю, что меня здесь ждет. Вроде бы это хорошо, это органика поэта. Но вместе с тем этой органики мне по-читательски недостаточно.
— Так все-таки кто победит, амазонка или послушница?
— Я думаю, что должна победить поэзия.
— Дипломатично выражаетесь…
— Повторяю, перед нами безусловная поэтическая реальность, одна из самых примечательных в масштабах Большого Урала. Но это «Избранное» как раз и побуждает нас задуматься над тем, что это явление могло стать таковым не только в региональном масштабе.
— Да, сегодня мало писать хорошие стихи, сегодня мало быть поэтом, нужно быть услышанным. У Ягодинцевой я не чувствую, что она живет в пост(пост)-модернистскую эпоху.
— Она ее, по сути, игнорирует. Воспаряет над нею: «Летит дорогой невозвратной / Из ниоткуда в небеса». Конечно, русское бездорожье легче всего преодолевать по воздуху. Но человеку, который живет средь этого бездорожья, остается только смотреть, как самолеты парят над ним. Они замечательно летают, но каково тому, кто бредет по «осенней вязкой глине»?
— Не сомневаюсь, Нина Ягодинцева ответит нам своей следующей книгой.