Стихи
Опубликовано в журнале Урал, номер 12, 2014
Андрей Расторгуев —
публицист, поэт, переводчик. Кандидат исторических наук, член Союза писателей
России. Живёт и работает в Екатеринбурге.
Яблони Валаама
I
С ветхозаветного Адама
тысячелетия храня,
на мягких лапах Валаама
лежит гранитная броня.
Но человек не знает меры
своих неимоверных сил —
и устыдились маловеры,
и камень заплодоносил.
В северорусские просторы
давно, как будто испокон,
глядят израильские горы
Фавор, Сион и Елеон.
Когда бессмысленно опасный
огонь пойдёт по головам —
как Иерусалим запасный,
волнам открытый Валаам.
Пока в неимоверной каше
не потемнела высота,
успей к молению о чаше
у Гефсиманского скита,
дыханием неплотоядным
открыв на кончике весла
в одной из валаамских яблонь
познание добра и зла…
II
Старуха с косою — пугалка,
осада телесному лишь…
Монаху надгробием — галька,
окрашенный белым голыш.
Чьё бренное тело почиет,
земно поклониться кому?
Мирская молва ни к чему
усопшему в ангельском чине…
Искателю истин подсказка,
из дальних пришедшему мест:
облупится белая краска,
истлеет воздвигнутый крест —
серебряный ли, золочёный…
Все наши мирские следы —
окатыш, волнами точённый,
у ладожской серой воды.
А может быть, в доброе время
на почву и он упадёт,
как яблони малое семя,
что на Валааме растёт.
III
Норовистое Ладога-море
переменчиво, как времена.
В Спасо-Преображенском соборе —
именитых людей имена.
Не былых родовых — нуворишей,
на изломе страны наваривших
то, что ныне на Божеский суд
соразмерною платой несут…
Под смиренною сенью собора
умеряется праведный гнев —
да не станут плодами раздора
нам плоды валаамских дерев.
Я и сам не являю отвагу
страдовать не во имя своё,
уповая всерьёз на бумагу
и на долготерпенье её,
но, и не укреплённый обетом,
как бывало, в закатную тишь
по озёрной воде рикошетом
не швырну валаамский голыш…
Баллада о каслинском
литье
Как памятник мирового значения
в Екатеринбурге хранится чугунный павильон,
ставший событием Парижской выставки 1900 г.
I
Ещё не знает Ильича
мастеровой народ.
На свете белом тысяча
девятисотый год.
Минувшее? Ату его —
двадцатый век в яслях!
Заводы Расторгуева
в Кыштыме и Каслях…
Не обольщайся, милая, —
я из иной семьи.
Хотя моя фамилия,
заводы не мои —
и слава Богу: вроде бы
за давностию лет
моей ближайшей родины
в расстрельных списках нет.
Не их листал до полночи,
сжимая переплёт,
у бабушки на полочке
чугунный Дон Кихот,
и темнотою сажевой
томился до утра,
и тонкий меч осаживал
у левого бедра.
То позднее, советское,
по-всякому житьё —
воспоминанье детское
давнишнее моё.
Уже тогда в расхожество
по крайние края
оборотилось множество
изящного художества
каслинского литья…
II
Но если память тычется,
дадим ей полный ход.
Давай вернёмся в тысяча
девятисотый год,
где мировая публика
толпится без конца
не у баранки-бублика
и золотого рублика —
чугунного дворца,
где горбится усиленный
распорками помост,
где под крылом у Сирина
рыдает Алконост,
и песенка летучая
несётся в небеса,
и катится горючая
тяжёлая слеза,
где из металла соткана
атака свысока
охотничьего сокола
на зайца-русака
и свара над добычею
оголодалых львиц
по давнему обычаю
провинций и столиц.
Угроза ли горгульина,
драконья ли волна —
любая загогулина,
как надо, сведена.
Бесстрастные, всевластные,
в опорные углы
по кружеву распластаны
двуглавые орлы.
У входа не зловеще, но
с булатом и крестом
стоит в кольчуге женщина —
держава под щитом.
И без высокомерия,
но явственно вполне,
что не пустыня-прерия —
Российская империя
в уральском чугуне…
III
Как верное наследие
возобновили храм.
Двадцатое столетие
отправили в спецхран.
Та молодая женщина
не сгинула во мгле:
такою, мол, завещана —
забудь, что обесчещена —
поставлена в Кремле.
Кто миновал миллениум
по юности почти,
не поминает Ленина
и Ельцина не чтит.
Не всё равно ль за водами,
утекшими в полях,
кто ведает заводами
в Кыштыме и Каслях?
И точит разум — ты чего?
Река не повернёт
на бородатый тысяча
девятисотый год.
Правители убогие,
рассыпана страна —
иные технологии,
иные времена…
По нраву фанаберия,
от сердца лития —
чугунная империя
уральского литья!
Но, скрывшаяся в облаке,
годами напролёт
Россия в прежнем облике
не занимает публики,
себя не узнаёт.
Златоуст
Девятого февраля 2013 г. в Екатеринбурге
вновь зазвонил 1000-пудовый колокол
взорванного в 1930 г. и воссозданного
храма Большой Златоуст
Снова звонят на Большом Златоусте —
нота басовая издалека…
Словно к истоку приблизилось устье,
соединённое сквозь облака.
Словно, и не помышляя о плате,
в прежнюю время легло колею…
Бабушку вряд ли узнаю мою
девочкою в гимназическом платье…
Словно задумано миром и градом,
чтобы, в библейские святцы вписав
имя, ко слуху притёртое, рядом
со Златоустом стоял ДОСААФ.
Словно эпоха ещё не разъята,
сталью военной не стала руда,
и не вещает опять холода
нам краснокожее тело заката.
Словно живём высоко и уютно,
на ночь листая бульварный роман…
Если подымется ветер наутро —
сонных к чему призовёт Иоанн?
***
Ах, как молодая голова
верила, что Родина права —
до заглавной буквы величая!
Сотня вёрст воистину не крюк
тем, кто рос, не оттирая рук
от липучей смолки молочая.
В дальней глубине материка
облака парного молока
и поныне бродят хороводом,
и неистребимая река
по весне скалистые бока
снова обдирает ледоходом.
Но когда пластмассовой трубой
дуют про отчизну вперебой,
умная душа не шелохнётся…
Что ни имена и времена —
остаётся родина одна.
Только ей и верить остаётся.
***
Когда по дороге ты заговоришь о любви —
судьба переменится, да от пути не убудет.
Всё должное сбудется — только с иными людьми,
а если желаешь с любимыми — будет, что будет…
Ногами по суше теперь или вплавь кораблём,
удача попрёт косяком или вылезет боком —
сорвалось летучее слово живым воробьём,
да на сердце выпало неодолимым зароком.
Что сбило его, отчего подломилось крыло?
С налёту ударилось оземь, водой отразилось,
природою и оболочкою преобразилось,
иные желания облаком оболокло?
Живи, как получится, или прицельно живи,
лозой на ветру или не уклоняясь от ветра,
а силы свои перечти, ожидая ответа,
когда по дороге ты заговорил о любви…