Рассказ
Опубликовано в журнале Урал, номер 12, 2014
Борис Телков — прозаик, очеркист, автор 24 книг.
Лауреат Всероссийской литературной премии имени П.П. Бажова, лауреат премии
губернатора Свердловской области. Живет в Нижнем Тагиле, работает редактором
молодежного журнала «МАКАР».
I. Нужна проститутка!
— Я же просил вас, умолял — братцы мои хорошие, оставьте малость
похлебки!
— А это что?!
— Что?! Да тут только на одну ноздрю — понюхать, и все…
— А ты, Пашуня, чего нявкаешь?
У тебя всего одна реплика в этой сцене, а ты размечтался на полный с горкой
котелок каши…
— Ничего-ничего… Завтра вы будете кусочничать —
у меня там целый э-э… этот, как его? — монолог! За столом. Там так и написано:
«Ест и разговаривает с сыном». Вот и выхалкаю все. А
ты будешь стоять передо мной и облизываться.
Кузнец механического цеха Макар Васильевич Коптелов,
а в свободное время режиссер самодеятельного рабоче-крестьянского театра Отеллыч, терпеливо наблюдавший за скандалом между молодыми
актерами по поводу съеденной во время пьесы казенной каши, не выдержал, затопал
ножищами в лопнувших рыжих сапогах и покрыл всех громовым басом:
— Цыть, банные затычки!!! Хватит купоросничать!
От неожиданности молодые актеры испуганно отпрянули к сшитому из дырявых
лоскутов занавесу.
— Еще одно вяканье, вы не только каши — баланды больше не увидите! Вы
что, в театр — в театр! — жироваться ходите?! Будете горячую водичку из мисок
хлобыстать… — прорычал Отеллыч и потер ладонью
багровую шею.
Все замолчали, но ненадолго.
— Хм, это не сценично, — подумав, угрюмо заметил Пашуня
и развязал на затылке узел веревки, держащей под носом бороду из пакли.
— И не художественно, — в тон ему добавил Степка.
— Что?! — Отеллыч поискал глазами вокруг, чем
бы запустить в чревоугодников, но ничего, кроме собственного, вчера починенного
табурета, не обнаружил. — Вы, жорлы, будете еще
балакать об искусстве! Вмиг выхаркну обратно, к своим балахрыстам…
— А вы не очень-то… Мы — синеблузники! Пролетарский рупор, как-никак.
— Да брось ты, Пашка!.. Боталы вы… А тут театр!
Высокие материи! Станиславский! На сцене не о каше надо думать, а о том, как и
чем тронуть душу и сердце рабочего человека. Эх, вы!..
— Ну, ложкой шкрябать по дну чашки и делать вид, что ты нажрался от пуза,
это и ваш Станиславский не изобразил бы…
— Пашка, не трогай святое, не доводи до греха, бздану
ненароком… — Отеллыч вновь покосился на табурет…
Вероятнее всего, разговоры о высоком искусстве Мельпомены закончились бы
как обычно — прицельным метанием табурета в вероотступников и сценопродавцев, но тут из темноты со стороны зрительного
зала раздался скрипучий нудный голос:
— Я вижу, товарищи, у вас тут дисциплина хромает на обе ноги…
Все, режиссер и актеры, резко повернули головы на голос, но не узнали
вошедшего в театр, разглядели лишь силуэт человека с портфелем напротив
приоткрытой двери. Повеяло каким-то потусторонним сквозняком.
— Кто это тут такой герой? — кровожадно сопевший Отеллыч
поднес ладонь величиной с лопату ко лбу и, прикрывая глаза от лампочки,
горевшей над головой, попытался рассмотреть гостя.
— Неп-порядок… — вынес приговор неизвестный, но
при этом не спешил выходить из темноты. Он, кажется, наслаждался своим
эффектным появлением и замешательством актеров.
— Эй, кто там дурит? — с уже какой-то неуверенной грозностью вновь
спросил Отеллыч. Можно было, конечно, самому шагнуть
в зрительный зал, но там была темнота, там находился тот некто, от которого
потягивало чем-то холодным и даже могильным.
Наконец незнакомец мерным, неторопливым шагом вышел из темноты. Каждый
его шаг гулко прозвучал в пустом полутемном зале.
Перед актерами вырисовался хлипкий, невзрачный мужчина, одетый во все
военное — фуражка, френч, галифе и сапоги. Гражданским у него был только рыжий
буржуйский портфель, а единственным украшением — щеточка пегих усов,
топорщившихся под приплюснутым, переломанным носом.
Мужчина произвел на актеров жуткое впечатление — они, забыв о происшедшей
стычке, сбились в единую группу, как бараны в стаю при появлении волка.
Неизвестный смотрел сурово, не моргая бесцветными ресницами, а все его
лицо и даже руки были в синих тугих червячках шрамов. Когда он снял выцветшую
на солнце фуражку, чтобы неторопливо протереть ее внутренность носовым платком,
театральные люди содрогнулись — лысый череп его был так изрубцован, словно на
нем кто-то колол дрова.
— Здравствуйте, товарищи актеры! — проскрипел страдалец и каждому из
присутствующих по очереди подал дощечкой сизую ладонь. Потом, отступив на шаг
от толпы, опустил рыжий портфель на изувеченный стул, одернул китель и
медленно, как для плохо слышащих и плохо понимающих, продолжил беседу: — Меня
зовут Герасим Иванович Бескровный, на вчерашнем заседании исполкома я назначен
ответственным за культпросветработу, так что прошу
любить и жаловать. Впрочем, последнее как получится, но работать придется много
и не щадя личного времени, здоровья и даже, если потребуется, самой жизни…
Работники театра испуганно переглянулись — они, конечно, готовы были
умереть за искусство, но не так скоро.
Герасим Иванович молча прошелся туда-сюда вдоль рядов длинных скамеек.
Тем временем режиссер и актеры из неорганизованной маленькой толпы невольно
вытянулись в шеренгу.
Бескровный, задрав бритый подбородок, еще раз профланировал
вдоль образовавшегося строя и, судя по дернувшемуся в подобии улыбки краешку
бледных губ, остался доволен послушанием своих подопечных.
— Сегодня мне, собственно, нужен один человек — режиссер театра товарищ Коптелов. Это — вы, — ответственный не спросил, а скорее
утвердил Отеллыча на эту должность и фамилию, ткнув
острым пальцем в широкую грудь кузнеца.
— Я, — обреченно признался Отеллыч.
— С остальными я познакомлюсь позже, — и это прозвучало в пересохших
устах Бескровного как «я вас съем позже».
Актеры быстренько поспешили к выходу.
— До свиданья… до свиданья…
Отеллыч обреченно, чуть ли не со слезами на глазах посмотрел им
вслед.
— Нет, постойте! — вдруг скрипнул Герасим Иванович. — Назад, на место!..
Может, и пригодитесь…
Пашуня и Степка нехотя вернулись, чтобы разделить незавидную участь
Отеллыча. Никогда режиссер так не радовался приходу
молодых актеров.
— Присаживайтесь, товарищи. Хочу посвятить вас в суть текущего момента.
На неделе пришла директива из области…
Бескровный поднял кривой палец и со значением показал им на провисший
потолок.
— Товарищи из верху призывают подняться всех, как один, на борьбу… С чем?
С про-сти-ту-ци-ей. Всем
понятно, что я произнес и что я имел в виду?
Работники театра вмиг приободрились, и даже кто-то из молодых задорно
двинул Отеллыча под ребра, дескать, а ты, старая
молотилка, еще можешь или обратишься за помощью к товарищам Станиславскому с
Немировичем?
— Вижу — поняли, о чем я… — сизое лицо заведующего скукожилось в
осуждении незапланированного веселья. — Только никак не могу разделить вашей
радости. Проститутка — это уродливое наследие прошлого. Как сказал товарищ
народный комиссар здравоохранения, проституции не должно быть места в трудовом
государстве! Ясно?
— А мы-то тут при чем? — не понял Пашуня.
— Крайне несознательное и даже вредное заявление. Комсомолец — значит,
при чем! Даже когда разговор идет о проститутках, — Герасим Иванович посуровел
еще больше.
— Мы ж не нэпманы какие, мы с этими… вольницами и винтохвостками
не знаемся. У нас комсомолки есть… — не унимался молодой актер.
— Комсомолки, говоришь?.. Ну-ну! К разговору о них мы еще вернемся.
Бескровный расстегнул свой портфель и достал оттуда пачку бумаги,
прошитую по краю грубыми нитками.
— Вот пьеса, товарищи, «Заклейменный позором». Объяснять, я думаю, не
надо, о чем она. Конечно же, о царизме.
— Ха! А я думал, о нашем завхозе… — хмыкнул Пашуня.
— Что? А что с завхозом? — неожиданно цепко поймал оброненную фразу
Бескровный. Несмотря на то что вся его голова была покоцана
режущими и колющими предметами, уши его были нетронуты.
— Молчи, мелюзга! — еле слышно цыкнул на молодежь Отеллыч.
— А что молчи-то? — правдолюбца Пашуню понесло.
— Я считаю, что завхоз зажиливает нашу кашу. Да! Чем лишает пролетарский
спектакль правдоподобия и этого… реализма. Вот. Если товарищ писатель указал в
пьесе: «Ест кашу», то актер не должен царапать ложкой пустой котелок… Мы не
можем обманывать нашего зрителя! Он, между прочим, гривенник заплатил и должен
видеть, что я ем настоящую кашу, а не гребу ложкой по воде, как веслом…
Тут уж не выдержал Отеллыч:
— Хорошо… — прошипел он. — Все по правде хочешь?! Получай! В последнем
акте твой герой погибает от рук белогвардейской сволочи, помнишь? Так я ружье
пулей на медведя заряжу. Очень правдоподобно умрешь! Как тебе такое, а?!
— Так ваш герой тоже не щи с мясом хлебать остается… — не остался в долгу
Пашуня. — Ему беляки всю задницу шомполами измочалили.
Разъяренный Отеллыч двинулся на дерзкого
актеришку.
— Всем смирна! — тонко взвизгнул Бескровный.
Переход от нудного скрипа к визгу ошеломил актеров. В мгновенье они вновь
выстроились в шеренгу, правда, не очень стройную.
— Я вижу, ваша сознательность на самом низком уровне. Что ж, я найду
время на ваше воспитание.
Изувеченная голова ответственного стала синей от прилившей к ней крови.
— Я со всеми разберусь — и с вами, и с завхозом. А пока займитесь вот
этим…
Бескровный передал пьесу Отеллычу.
— Ознакомьтесь прежде всего со списком действующих лиц. Завтра в это же
время я хочу видеть людей, которых вы задействуете в спектакле. Все понятно,
товарищ?
— Все…
Герасим Иванович уже направился к выходу, как вдруг Отеллыч
кинулся к нему.
— Это невозможно… Ничего не получится, товарищ Бескровный!
— Что такое? — заведующий недовольно взглянул на режиссера.
— Вот тут написано… Проститутка Нюра, восемнадцати лет, да еще главная
роль… У нас таких нет!
— Как нет? Неужели трудно найти девицу? Пусть будет чуть постарше…
— Девицы есть… Но только играть срамниц никто не будет! Поймите, у нас с
этим делом строго, многие девушки из кержацких семей. Их в театр-то не пускают,
а за такую роль — живо-два! — и убьют! В скиту похоронят!
— Это что, саботаж?! Ничего не знаю, но чтобы завтра проститутка была! —
Бескровный не только вновь взвизгнул, но даже топнул ногой в блестящем сапоге.
— Через месяц на спектакль приглашен сам товарищ Семибратов. Кто этот человек,
вам не надо объяснять. Или в вашем медвежьем краю его еще не знают?
— Знаем, как же…
— То-то! — и заведующий исчез, словно его и не было.
— Эх, поел каши!.. — горестно покачал головой Пашуня.
II. Охрана женской души
С обеда заморосил мелкий дождик. Даже не дождик, а какой-то сырой,
тяжелый туман завис в воздухе. О том, что это случится, Егор Койнов, начальник темноводской
милиции, знал со вчерашнего вечера — заныло правое плечо. Это была его давняя
хворь — еще с Гражданской войны у него под лопаткой свила гнездо колчаковская пуля. К непогоде ломота мешала Егору не только
думать, но и жить. Не раз появлялась мысль найти своей пуле подружку.
С годами мучимый болью Койнов привык думать о
свинцовой птичке как о существе живом и вполне разумном. Ему даже казалось, что
в непогоду она так же тоскует в неволе, как и он, от одиночества.
Вдруг вспомнилось, что в одной из глухих уральских деревень вместо слова
«скучно» употребляют «жутко». Действительно, между этими словами есть
несомненная связь. Одно перетекает в другое и обратно. «И скучно, и грустно, и
некому руку подать…» Да, именно так…
Егор закурил дешевую папироску, купленную вчера на рынке, и с досадой
оглядел свой кабинет. Все тут было пропылено и захламлено. В углу грудой лежали
вещдоки, среди которых выделялись своими причудливыми
конструкциями самогонные аппараты.
У милиции не было денег даже на уборщицу. Иногда, раз в неделю, дежурный
привлекал к уборке задержанных, но это было весьма хлопотное занятие — чуть зеванешь, и какой-нибудь предмет тут же исчезнет за пазухой
у прощелыги.
В заляпанную грязными руками дверь кабинета постучали, не боязливо, как
обычно, а скорее задорно.
«Свои…» — догадался Койнов и буркнул:
— Да…
В дверь просунулась округлая азиатская физиономия корреспондента
областной газеты Тимофея Пиньжакова.
— Можно, начальник?
— Входи, Тимоха!
В этот унылый день Пиньжаков был весьма кстати,
потому как всегда пребывал в каком-то благостном расположении духа. Именно этой
эйфории, радостного желания жить при любых обстоятельствах в последнее время
Егору очень не хватало. Что-то он подустал за прошедший год, надломился… Да еще
это плечо!
Они с Пиньжаковым были давними приятелями, еще
с той, казалось бы, нереальной жизни: оба преподавали в местном горнозаводском
училище. Койнов обучал детей заводских служащих химии
и физике, а нынешний корреспондент — литературе и истории.
— Ну, что, писака, опять сослали в нашу глухомань? Провинился небось? — с
улыбкой спросил милиционер.
— Вот приехал посмотреть, как вы тут работаете…
— Да иди ты!.. Надо же — для бешеного пса сто верст не крюк!
— Ага! Если псу еще хвост закрутить, как пропеллер.
— И кто же с тобой так жестоко, дорогой мой человек?
— Был бы хвост, а кому вертеть — очередь выстроится!
— Это точно.
Они крепко пожали друг другу руки.
Гость нахлобучил на гвоздь кожаную потертую фуражку, затем, поставив на
стол свой неизменный брезентовый саквояж, вынул из него несколько свертков.
— Ну что, как обычно? — с задорным вызовом спросил Пиньжаков,
дразняще подкидывая в руке один из свертков.
«Кажется, сало…» — предположил Койнов и
сглотнул вдруг появившуюся слюну: у кулька призывно поблескивало промасленное
дно, а кабинетную прокисшую атмосферу пронзил острый запах чеснока.
— Как скажешь…
— Отлично!
Присев на подоконник и лениво дымя вонючей папироской, Егор наблюдал за
тем, как гость бодро обживает его кабинет. Это был единственный человек,
которому он позволял здесь хозяйничать.
Глядя на своего приятеля, Койнов в очередной
раз убедился в том, что с годами человек внутренне мало меняется. Разрушается
лишь оболочка, а его суть, человеческое ядро остается прежним.
Кто сейчас был перед ним? Очкарик с седеющей вихрастой головой, с
удовольствием и даже наслаждением накрывающий для двух мужиков на маленькой
бамбуковой этажерке незатейливую закуску под водку, или же шустрый кучерявый
мальчуган в очках велосипедиком, принесший другу целую охапку игрушек на вечер?
— Ну, теперь ваше слово, начальник! — сказал Пиньжаков
и победно блеснул стеклышками очков.
— Ты просто нэпман какой-то… — Егор был не в силах оторвать взгляд от
такой роскоши, как разломанный на ломти черный деревенский хлеб и белейшие на
его фоне лепестки тонко нарезанного сала, пучок свежего лука и две куриных
отварных ножки в желтых жировых пупырышках. — Слушай, за пять минут до твоего
прихода жизнь казалась мне если не каким-то сплошным страданием, то, во всяком
случае, никчемным, безрадостным существованием, а теперь?!
— Ладно, ладно, я тебе тоже дам возможность проявить себя… — довольный Пиньжаков ободряюще похлопал милиционера по плечу. — А где
же наш разлюбезный друг товарищ Водочкин?
— Водочкин, говоришь? — радостное, дурашливое
волнение по поводу предстоящего застолья с выпивкой и душевной беседой
передалось и Койнову. — Ты же знаешь, Водочкин редко к нам заезжает, зазнался, все в верхах
крутится, а вот товарищ Самогонкин нами не брезгует.
Буквально вчера, на ночь глядя, завалился в гости и прямо с порога спросил:
«Что-то я давно не видел нашего дорогого корреспондента, товарища Пиньжакова?»
И хозяин кабинета торжественно вынул из-за шторы четверть мутно-розового
самогона.
— Ого! Самогонкин-то небось под конвоем к тебе
прибыл? — съехидничал Тимофей.
— Ну, не сам же я его гнал. Вещдок, поэтому
весь пить не будем, но треть бутыли выдержим… Будь добр, задвинь щеколду на
двери!
Когда благость разлилась по телу и беспокойная свинцовая птаха наконец-то
задремала, Койнов спросил гостя:
— Ну что, брат, как живешь-то?
— Одним словом? Нескучно.
Егор глянул на бутыль и прикинул, до какого объема они могут ее
опорожнить.
— Не-е, одним словом ты не отделаешься…
— Мотаюсь из конца в конец по нашей новоиспеченной области, встречаюсь с
сотнями людей… Порой попадаются такие экземпляры, хоть тут же в музей!
— Счастливый ты человек, Тимоха! А меня что-то
люди все меньше и меньше радуют… Как Джонатана Свифта.
— И ты по примеру сатирика готов заселить Темноводск
одними лошадьми?
— Нет, от лошадей я тоже не в большом восторге. Тоска какая-то одолевает,
брат… Может быть, это профессиональное?
— Может. Хотя мне кажется, проблема тут в другом.
— В чем?
— Плесни в стаканчик, товарищ,— скажу!
Они приглушенно чокнулись стаканами.
Пиньжаков как-то чересчур внимательно, словно доктор, вгляделся в
своего собеседника. Постучав пальцами по столу, неожиданно спросил:
— Извини, у тебя есть женщина?
— У-у, ты спросил… — Койнов почувствовал себя
так неловко, словно его изобличили в какой-то гадости, в чем-то неприличном.
— Во, в этом вся причина! — торжествующе воскликнул Пиньжаков.
— А когда? Служба! — попытался оправдаться милиционер.
— Ой, не ври, Егорка!
— А что не ври-то? — неожиданно даже для себя завелся Койнов,
возможно, виной тому был самогон. — Ну, было дело, пытался я встречаться с
одной девицей, с другой… И знаешь, чем это закончилось?
— Судя по твоему тоскливому взгляду, догадываюсь.
— Все они послали меня куда подальше! — Егор махнул рукой в сторону окна.
— И правильно сделали… Я ни на одно свидание не смог прийти. Только назначим
встречу, а у меня то облава, то начальство. И так каждый раз…
— Ладно, верю. Значит, тебе надо искать женщину среди тех, кто рядом с
тобой по работе, — не унимался Пиньжаков. — Из
ближнего окружения.
— Из милиционеров, что ли? — усмехнулся Койнов.
— А что? В столице я видел девушек форме. Кстати говоря, очень
привлекательно смотрятся. И честь им отдавать полагается по уставу.
— Ну, это все в столице…
— Может, тогда сменить работу, а? Пойти в школу, педтехникум
или в наш горный вернуться…
— Кто ж меня отпустит, голова ты с буквами? Сразу — партбилет на стол,со всеми вытекающими последствиями… И вообще, чего
пристал? Ты-то чем меня лучше? Посмотри на себя, — перешел в нападение
загнанный в угол Койнов, — на рубахе пуговицы нет,
галифе на коленях блестит… А эту заплатку ты дратвой пришивал, что ли?
— Ну, ты как моя покойная матушка… — рассмеялся корреспондент. — Все
замечаешь!
— Работа такая…
— А вообще, ты не бери с меня пример! Я, можно сказать, идеологический
холостяк…
— Ух ты, как загнул!
— Во-во! У меня слишком много планов, чтобы жениться. Чересчур
беспокойный я для семейной жизни. Меня несет, понимаешь?
— Скорее догадываюсь.
— И то хорошо! Наливай, товарищ маузер…
Они выпили и с жадностью набросились на бутерброды с салом. Захрустели
луком.
— Понимаешь, Егорка, хочу я поездить по всей стране, побывать во всех ее
закоулках и написать об увиденном большую правдивую книгу. Так что на семью у
меня в ближайшие годы нет времени.
— Значит, сюда ты приехал собирать материал. Так?
— Вроде того.
— И что тебя заинтересовало в наших краях?
— Ты будешь смеяться, но приехал я сюда из-за женщин!
— А так красиво говорил! Пел просто… Не женюсь, большая книга… Так из-за
каких женщин ты сюда приехал? — полюбопытствовал Егор.
— Из-за ваших местных… гейш, гетер, куртизанок, прелестниц…
— По-моему, ты ошибся адресом. У нас такой красоты нет.
— Короче говоря, из-за проституток.
— Тогда это к нам, — хмыкнул милиционер. — Да-а, брат, докатился…
— А что? Не самое плохое общество.
— А если серьезно?
— Редактору срочно потребовалась статья о работе Темноводского
совета по борьбе с проституцией.
— С чего такая срочность?
— Вокруг этой темки разворачиваются интересные
события. Кстати, ты знаком с письмом, которое отправил ваш совет в управление
Средне-Уральского треста, Военпо и ЦРК?
— Слышал что-то…
Пиньжаков извлек из брезентового портфеля листок бумаги.
— Вот читай. Копия.
Начальник милиции взял в руки письмо.
«В настоящее время в Темноводске имеется до 500
с лишним безработных женщин,и хозяйственная
конъюнктура такова, что нельзя рассчитывать на уменьшение этого числа в близком
будущем. Пособие, получаемое безработной женщиной, конечно, не дает возможности
существовать, и создается в некоторых случаях положение, когда женщине нет
другого выхода, как идти торговать своим телом.
Совет по борьбе с проституцией надеется, что хозяйственники выделят хотя
бы незначительную сумму для облегчения тяжелого, безотрадного положения
безработных женщин.
Это даст совету возможность прийти на помощь наиболее нуждающимся
безработным женщинам путем организации трудовых коллективов, как-то артелей,
столовых и т.д.
Таким образом, будет сделано скромное, но великое дело — охрана женской
души от ужасов проституции».
— Ишь ты — «охрана женской души от ужасов проституции»! — Койнов плеснул самогон по стаканам. — Это кто у нас такой
пафосный? Небось свою изувеченную руку к сему документу приложил наш новый
ответственный за культпросветработу товарищ
Бескровный…
— Погоди, погоди… Что, Герасим уже у вас?
— А откуда ты его знаешь?
Выпивающие от удивления застыли со стаканами в руках.
— Да работал какое-то время редактором одной газетки, потом слег в
больницу и исчез. Я думал, околел Герка…
— Чем болел-то?
— Он по поводу своих увечий что-то говорил? Кто ему баклан раскроил-то?
— Я не спрашивал. Все решили — воевал мужик.
— Ха-ха! В чужой постели! Пока на мужа не нарвался. Вот тот точно воевал,
еще с японцами, с самураями, и слышал там про особую казнь, когда человека
режут на тысячу кусочков, и этот бедолага до последнего отрезанного кусочка
остается живой. Бескровному повезло, убежал! Будьте с ним осторожнее, мутный
тип… Как самогон.
— Теперь у Герасима при виде женщины, наверно, раны начинают кровоточить!
— не удержался от злой шутки Койнов. Эта история
казалась ему более потешной, похожей на анекдот, нежели трагичной.
— Если ты думаешь, что Бескровный забыл, с какой стороны к женщинам
подходить, то ты глубоко ошибаешься. Страсть к женщинам — такое же пьянство, и
в этом случае Герасим — еще тот алкоголик.
Мужчины на некоторое время замолчали, и стал слышен брякоток:
по ржавому карнизу мерно стучали капли воды — морось перешла в легкий проливной
дождь. Умиротворенные выпивкой и едой приятели меланхолически смотрели в окно
на редких прохожих, осторожно пробиравшихся по скользкому дощатому тротуару
вверх по улице.
— Эх, красота какая… — тихо сказал Пиньжаков. —
Так бы и жил вечно!
— А я, знаешь, живу так, что ничего не замечаю и даже уже не чувствую.
Потерял ощущение жизни, понимаешь? — уже откровенно пожаловался Койнов. — Раньше, помню, выскочишь из дома поутру, на
крылечке вздохнешь полной грудью,и станет так хорошо,
что слезы наворачиваются. А сейчас? Два дня назад бежал по тропинке по
служебным делам, в голове какая-то каша из того, что сделал и что еще
предстоит. Ничего вокруг не вижу. Вдруг — бац! — уткнулся лицом в ветку с
мокрой листвой. Словно очнулся. Удивился тому, какие крупные листья на
деревьях. Вроде бы недавно, чуть ли не вчера, был снег… Вспомнил, какое число,
месяц, и только тогда до меня дошло, что уже давно наступило лето, а я еще живу
в зиме. Представляешь, какая хреновина?
— Тебе отдохнуть надо, брат! Куда-нибудь сходить помимо службы…
— На балет, в оперу в бабочке и смокинге… — в тон приятелю съехидничал Койнов.
— А что? С балетом в Темноводске, я понимаю, не
очень, а вот на спектакль — пожалуйста!
— Какой еще спектакль?
— Здрасьте! Действительно заработался… Ваш
совет по борьбе с проституцией — не к ночи он будь помянут! — уже отрапортовал
наверх, что в конце следующего месяца состоится премьера спектакля «Заклейменный
позором» в постановке местного рабочего театра.
— О чем спектакль-то?
— Тебе точно отдыхать надо! О горькой судьбе проститутки, о ее
перерождении в комсомолку. Из личинки в бабочку, так сказать. Кстати говоря, на
спектакль приглашен товарищ Семибратов. Понял, какой размах?
— Похоже, и тут без Герасима Ивановича не обошлось.
— Парню очень хочется вернуться в столицу…
— Шустрый бывалец… — Койнов
посмотрел на часы, потом на бутыль с самогоном. Вздохнул. — Ну что, дружище,
давай по последней, и все… Мне надо пару часиков вздремнуть, ночью у нас на
прииске с угрозыском кое-что намечается.
— Понимаю, понимаю… Да и мне в гостиницу пора. Отметиться хоть…
III. Я буду играть!
В зале кто-то втихаря смолил махорку. Отеллыч
никак не мог вычислить наглеца, он все время отвлекался на яростные перепалки,
вспыхивающие то между «старорежимными» актерами и комсомольскими
синеблузниками, то между мужской половиной актеров и женской.
Проблема была серьезная — необходимо было выбрать актрису на роль
проститутки Нюры, главной героини пьесы «Заклейменный позором». Против ожидания
Отеллыча, желающих на эту роль было достаточно.
— А что? Я готова, — первой поднялась буфетчица кинотеатра «Искра
Ильича», в прошлом жена техника Сипягина, удравшего за границу, как утверждают
злые языки, не от противоречий с новой властью, а от супруги. — Можно сказать,
я созрела для этой роли. Мне есть что сказать о мужиках. Накипело.
— Людмила Иванна, тебе не место за трибуной
дают, — напомнил страстной женщине Отеллыч. — Ты не
можешь гнать отсебятину, а только то, что прописал товарищ драматург.
— Ничего, важно, как сказать… — не унималась Сипягина. — Я в эту роль всю
душу вложу!
— Ишь ты, проститутка с большой душой… — прокомментировал некто
язвительный со второго ряда.
Буфетчицу не утвердили на роль по причине бальзаковского возраста.
Свою кандидатуру на роль Нюры выдвинула комсомолка Шалагина,
штабельщица с рудника, но ее «зарубили» сразу — не та
фактура: когда в театре не хватало парней для спектакля, Шалагина
с успехом исполняла мужские роли. Ей даже особенно перевоплощаться не надо
было.
Комсомолку расстроил отказ — она незаметно смахнула могучим кулаком
крохотную слезинку, застрявшую в черных шелковистых усиках.
Пашуня со Степкой, хихикая, предложили на роль проститутки
кандидатуру местной красавицы Клавы. Девушка тут же зарделась и опустила
длинные ресницы. Томно вздохнула, стала быстро перебирать тонкими пальчиками
золотистую косу. Это все, на что она была способна как актриса.
После того как все желающие сыграть роль проститутки получили отказ, Отеллыч попытался сам выбрать главную героиню из имеющихся
в наличии девушек.
Все они, одна за другой, отказались.
«Засмеют», «тятька прибьет», «мамка космы выдернет», «жених сбежит» — вот
что услышал режиссер вслед за отказом. Он даже не уговаривал и не стыдил
девушек, Отеллыч знал — в провинциальном Темноводске будет именно так. Или хуже.
— Н-да… — подвел он неутешительные итоги.
— Макар Васильевич, разрешите, я попробую? — шепотом спросил его глава
синеблузников, комсорг Стрельников. Он в спектаклях не участвовал, но регулярно
приходил на все репетиции — был идеологическим цензором.
Режиссер несколько секунд тупо смотрел на комсорга и никак не мог понять,
что же он хочет попробовать. Неужели… сыграть роль проститутки? Потом догадался
— парень решил надавить на сознательность актеров.
— Валяй! — безнадежно махнул рукой режиссер.
Стрельников прочел небольшую лекцию о том, как молодую страну сжирают
пороки, доставшиеся им от прежнего режима: бескультурье, болезни, пьянство,
воровство и, конечно же, проституция. Долг комсомольца — вступить в борьбу с
ними. И тут не должно быть никаких преград!
— И если необходимо для пользы дела сыграть роль проститутки — значит,
надо! — Стрельников вошел в ораторский кураж и даже стукнул кулаком по столу,
крытому кумачом.
— Надо стать проституткой — стань ею! — кто-то в тон ему вставил из
зрительного зала.
— Да! — пылко поддержал провокатора комсорг и вскоре замер с поднятым
кулаком. — Кто это сказал? — Стрельников кровожадно забегал глазами по рядам.
— А что? Нет? — наивно спросил Пашуня. — Если
для пользы дела?
Комсорг в раздумье потоптался на месте, потом махнул рукой и сел на
место. Он не знал, что ответить.
Наступила тишина.
— Все, приехали. Станция Конотоп, — радостно сказал железнодорожник
Салазкин.
Режиссер в досаде уже хотел распустить актеров, как вдруг его озарило:
— Девушки, кто из вас сирота?
Буфетчица Сипягина высоко подняла руку.
— Вы кого-то решили удочерить? Знайте — я согласна.
— Сипягина, даже не входи в эту роль! — строго предупредил Отеллыч. — Кто еще сирота?
Режиссер повертел головой, даже привстал на цыпочки, чтобы разглядеть
дальние ряды, и только тогда увидел тонкую, как палочка, руку.
— Капустина, это твоя рука?
— Да, Макар Васильевич, — пропищала девушка.
— Больше сирот нет? — спросил с надеждой режиссер. — Ну, ладно… Все
свободны до завтрашнего вечера… Учите роли! А ты, Тоня, останься, пройди ко мне
в коморку, потолкуем…
— А я? — обиженно спросила Сипягина.
— А тебя я задушу. Лично, но потом. Когда будем Шекспира играть… —
пообещал режиссер.
— Ой, да я уже пошла мыть шею!
— Ну, ты и гармониха…
Коморка режиссера находилась в одном из каменных лабиринтов двухэтажного
купеческого особняка, переделанного в рабочий клуб. Раньше это была комнатенка
прислуги, и как бы в память об этом в углу стояла метла. Теперь ею уже никто не
скреб двор поутру перед особняком, она являлась театральным реквизитом, как все
остальные диковинные предметы, что висели на стенах и валялись в углах
«кабинета» режиссера. Впрочем, у Отеллыча имелся тут
и личный уголок — собственный стол, который он сколотил из досок, и два
табурета — для себя и посетителей, оба с треснувшими ножками, как и их собрат
на сцене.
Худая, бедно одетая девушка сидела перед режиссером, опустив глаза и
сложив на коленях руки.
«Эх, жужелка совсем…» — подумал режиссер и тут
же постарался подавить в себе жалостливые чувства.
— Тоня, ты понимаешь, что, кроме тебя, играть Нюру некому? — Отеллыч решил не разводить политесы.
— Понимаю. Потому что я сирота… — голос девушки задрожал. — Меня обижать
можно. За меня никто не заступится.
Она сказала это таким несчастным голосом, что Отеллыч
готов был разрыдаться и обнять ее за худенькие плечи. Сморгнув подступившие
слезы, он продолжил разговор. На этот раз решил зайти с другой стороны.
— А ты никогда не мечтала о большой роли? Чтобы весь зал тебе
аплодировал! Чтобы парни кричали: «Браво, Тонька! Браво!» Ну, говори, хочется
тебе этого?
— Случается такое, Макар Васильевич… — еле слышно прошептала Тоня.
— Так вот, девочка, тебе повезло! — режиссер старался быть убедительным.
— Я тебе предлагаю главную роль в спектакле. Вдумайся! Все внимание зала — на
тебя! Роль Нюры очень непростая… В нашем театре мы ничего подобного не играли.
Сможешь ли ты убедить зрителей в том, что советская власть способна из каждой
про… падшей женщины, вора, беспризорника сделать полноценного члена общества,
строителя социализма?
«Как-то «член общества» по отношению к проститутке не очень хорошо
звучит…» — подумал про себя режиссер, но ничего не сказал.
— А вдруг у меня не получится? — Тоня поглядела на Отеллыча
испуганными глазами.
«Кажется, убедил!» — возликовал внутри себя режиссер и в волнении
поднялся из-за стола.
В это время легкая дверь в коморку распахнулась резко, будто от пинка, и
на пороге возник Бескровный.
— Вот вы где прячетесь… — проскрипел он многозначительно и даже
угрожающе.
— Здравствуйте, Герасим Иванович! — Отеллыч
лихорадочно соображал, чем он мог вызвать недовольство своего начальства.
— Та-а-ак… — Бескровный просто впился глазами в
девушку. — Эта? — спросил он режиссера.
— Что… кто… эта? — не понял он.
— Какие же все здесь тупые! — ответственный с досадой махнул рукой на
режиссера и обратился уже напрямую к Тоне: — Проститутка?
И тут же едва успел отклонить голову от пощечины, которую хотела ему
нанести внезапно вскочившая актриса.
Девушка выбежала из «кабинета».
— Она что… психопатка?! — рассвирепел ответственный, и его изрубцованная
лысина стала переливаться всеми цветами радуги.
— Я вас предупреждал… у нас с этим строго, — Отеллыча
так развеселила и почему-то обрадовала эта сценка, что он едва сдерживал
довольную улыбку. Кажется, у девушки есть характер, кураж. Это хорошо…
— Не похожа она на эту… проститутку… — последнее слово Бескровный
произнес несколько тише. — Ни рожи, ни кожи! Другой нет, поинтересней?
— Они вам еще меньше понравятся… — режиссер все-таки не смог сдержать
ухмылки.
— Жаль, нет времени еще поискать кого-нибудь, поаппетитней, вернее,
посознательней… Ты не забыл, что мы товарища Семибратова уже пригласили на
премьеру? Сроки поджимают.
— Вот и я о том же!
— Ладно, пусть играет… Кстати, она комсомолка?
— Вроде да.
— Отлично, — в задумчивости покусал синие губы Бескровный. — Роль
проститутки должна играть только комсомолка, понял? Ответственность большая! А
у нас должны быть рычаги воздействия на нее. Вот так! Как, говоришь, ее зовут?
— Тоня. Антонина Капустина.
— Не из купеческих?
— Не, а сейчас вообще сирота.
— Ладно, я пошел в исполком… Да, скажи этой доходяге Капустиной, пусть
больше капусты ест — может, сиськи вырастут. Хотя вряд ли…
Ответственный проскрипел в темноту коридора.
Отеллычу показалось, что в кабинете так душно, что он поспешил
поскорее выйти на свежий воздух.
Возле дверей его ждала Тоня.
Они некоторое время молча смотрели друг на друга.
— Ничего не говори — я и так все понял, — грустно пророкотал режиссер. —
Ты пришла сказать, что отказываешься от роли… Я тебя понимаю. Извини за этого
дурака с портфелем — второй раз вижу, а он мне уже всю душу изнахратил…
— Вы ничего не поняли… — Тонины глаза в темноте сверкнули. — Я пришла
сказать, что буду играть! Все равно!
Девушка вновь убежала.
— Ну, Тонька, ты даешь! — довольно хохотнул Отеллыч
и тут же осекся, даже прикрыл рот ладонью и огляделся по сторонам. Хорошо, что
его никто не слышал, — как-то неудачно ввернул он модное словечко «даешь»…
IV. «Босолапо не пойдем…»
Последние два года Койнов обманывал свой
организм — лишал его полновесного сна. По этому поводу у него была даже своя не
то что бы теория, а так, хитрость для внутреннего пользования…
Вот, к примеру, только сел ты кушать, съел лишь крохотку винегрета, как
затрезвонил телефон, и тебя в течение пятнадцати минут песочило начальство.
После этого ты вновь за ложку, а кушать-то хочется меньше… Бывает, что и вообще
на еду смотреть не можешь.
Конечно, в том, что пропал аппетит, частично виновато начальство — его
лучше не слышать и не видеть перед обедом. Для здоровья вредно. Но кроме вышесидящих товарищей сделал свое дело и съеденный
винегрет. Горение в желудке подугасло. Организм
понял, что о нем не забыли, и успокоился.
То же самое можно вытворять и со сном. Достаточно за день несколько раз
прикорнуть на несколько минут, и, глядишь, к внезапной ночной облаве ты как
огурчик.
Самое любимое и продолжительное время для сна у начальника милиции было
после вечернего развода сотрудников в ночное патрулирование. Он закрывался у
себя в кабинете и, положив ноги в сапогах на сундук с документацией, забывался
на некоторое время чутким сном.
Это было святое для него время. В этот час дежурный никого не пропускал к
нему в кабинет и не звал его к телефону. Разве что в экстренных случаях…
***
В тот день Койнов, как обычно, проводил
вечерний инструктаж милиционеров. Они стояли перед ним в две неровные шеренги,
и начальник не раз невольно ловил себя на том, что смотрит не в лица, а на ноги
сотрудников. Если с одеждой еще можно как-то мириться, то с обувкой была
катастрофа: сквозь дыры на сапогах и ботинках проглядывали грязные пальцы.
«Зимой босолапо не пойдем…» — предупредили его
охранники мирного сна жителей Темноводска, и Егору
нечего было им ответить.
После Гражданской войны формой рабоче-крестьянской милиции считалось то
же самое обмундирование, что носили бойцы Красной Армии, правда, с
отличительной повязкой на руке. Позже была утверждена особая форма и знаки
различия для милиции. На областных совещаниях Койнов
видел на цветных картинках, как должен быть одет и обут советский милиционер.
Предусматривалось, что форму введут в обиход не позднее 1 января 1924 года, но
пока в ней красовались только милиционеры крупных городов, и то не всех, а до Темноводска это счастье не дошло до сих пор…
Да что одежда! Порой его люди патрулировали город без единого патрона в
нагане или с винтовкой, стреляющей через раз. Весной прошлого года по этой
причине они потеряли сотрудника, выследившего и попытавшегося арестовать
матерого преступника.
И эта милитаристская нищета при том, что у местного населения оружия
после войны осталось немерено! По праздникам в деревнях, а особенно по
приисковым поселкам, мужички устраивали пальбу с беганием друг за дружкой
вокруг изб, как в произведениях Майн Рида и Брет
Гарта. На рынке за велосипед давали до семи наганов, правда, без патронов. В
газете «Темноводский рабочий» время от времени
публиковалось объявление какого-нибудь протрезвевшего забияки, набранное
крупным шрифтом: «Утерян револьвер «НАГАН»». Нашедшего прошу доставить за
вознаграждение в 15 рублей». Далее следовал адрес…
Все эти неприятности мелькали в голове у Койнова,
пока он проводил инструктаж.
— Товарищи! Темноводский совет по борьбе с
проституцией призывает нас, милицию, усилить борьбу с притоносодержателями…
— Взорвать парочку гадюшников, и все дела… —
лениво предложил Феофанов, которому, как подозревал Егор, было все равно:
ловить спекулянтов или самому торговать на рынке, лишь бы не работать
каким-нибудь жженопятиком в горячем цехе.
Таких, как Феофанов, в последнее время стало много в милиции. За год
пришлось от нескольких избавиться — не выдержали искушения властью: стали брать
взятки, не платить в парикмахерских, чайных, вступали в сговор с жуликами и
бандитами.
Серьезные мужики не шли в милицию: жалованье ее сотрудников было
мизерным, да и то выдавали с задержкой, обмундирования в глаза никто не видел.
Если человеку нравилось ходить с оружием, то он шел в Красную Армию или в
угрозыск — таков был порядок.
— Еще раз предупреждаю, — Койнов сделал вид,
что не слышал предложения Феофанова, — усилить надзор за столовыми, пивными,
городским садом, домом свиданий, вокзалом, одним словом, за местами, где
женщины вовлекаются в проституцию. Не упускать из виду таких известных
пособников проституции, как извозчики. Они могут быть использованы для
раскрытия притонов. Надзор здесь гласный. Необходимо установить роль сводников
и указателей адресов. Пока, товарищи, выявление притонов идет очень слабо, а
осведомительная сеть слабо налажена…
— Вот когда у нас в Темноводске наконец-то
построят городскую баню, вы мне, товарищ начальник, там пост определите. Ага. С
правом входить в любое время в женское отделение для проверки, — вновь привлек
к себе внимание Феофанов.
Остальные милиционеры отметили его шутку хилым хихиканьем.
— А не страшно тебе там будет, Феофанов, а? — Койнов
остановился напротив остряка.
— А что? Я ж с ружьем.
— Даже с двумя! — поддержал Феофанова кто-то со второго ряда.
— Не знаю, может быть, ты и герой, но мне известен факт, когда один
дворник, такой же любопытный до женщин, как ты, выпрыгнул с третьего этажа,
когда с десяток проституток поймали его и предложили ему свою любовь.
Судя по гоготу, шутка Койнова милиционерам
понравилась больше.
— Такую мечту вы мне загубили, товарищ начальник… — скосил глаза в
сторону Феофанов. — Аж страшно в патруль выходить…
Койнов отступил назад.
— И последнее… — громко объявил он. — После девяти часов вечера одиноким
женщинам запрещено появляться в ресторане. Также принудительному удалению с
улиц подлежат лица, замеченные в сговоре с проститутками…
***
Он уже стал задремывать в своем старом, разбитом кресле, как дверь в его
кабинет медленно распахнулась, и в него стало вползать нечто похожее на
тумбочку или небольшой стол, крытый серой скатертью.
«Что за чертовщина?» — удивился Егор, уже барахтаясь в паутине полусна.
Хотелось закрыть глаза и забыть о наваждении, но это «нечто» не только
приближалось к нему, но и производило странные звуки, похожие на плеск волн.
Койнов, тряхнув головой, прогнал сон и только сейчас понял, что на
него движется не что иное, как зад моющей пол женщины. Начальник милиции не был
готов к такому пробуждению: как завороженный, он тупо смотрел на нежданную
гостью, вернее, на ее мелькающие руки с тряпкой, розовые крепкие пятки и на булавку-безопаску, захватившую край юбки…
Егор не мог даже пошевелиться.
В отличие от него, уборщица, кажется, была уверена, что находится в
комнате одна. Что-то мурлыкая под нос, она виляла
задом туда-сюда и сплевывала выбившиеся из-под платка и облепившие рот пряди
волос.
Начальник милиции, обмерев, наблюдал за тем, как женский зад приближается
к углу стола. «Видит она стол или нет…» — никак не мог понять Койнов и уже с неким азартом следил за сближением этих двух
предметов.
— Ой! — вскрикнула женщина и резко обернулась, когда край стола мягко и
глубоко провалился меж двух подвижных округлостей.
«Это не я!» — чуть было не сказал смущенный Егор, встретившись взглядом с
перепуганной уборщицей, и, опустив голову, грохоча сапогами, стремительно вышел
из кабинета.
— Дежурный! — гаркнул он в коридоре.
— Я! — отозвался тот с первого этажа.
— Бегом ко мне!
Отведя милиционера на веранду, Койнов прошипел
на него:
— Что это такое в моем кабинете?!
— А что такое? — дежурный сделал невинные глаза.
— Откуда эта… с тряпкой?!
— Ой, так тож уборщица! Мы теперь как люди
будем — с сегодняшнего дня она у нас будет мыть полы. Два раза в неделю!
Начальство прислало…
— С чего это?
— Трудоустройство женщин, вот. Сейчас за них все — женсоветы, профсоюзы,
здравотдел — у-у! Что ты!
— А-а, так она проститутка?
— Не-а, просто безработная.
— Ну, знаешь, одно другому не мешает… А почему уборку начала с моего
кабинета?
— Как же ж? Без вас я бы ее не пустил. Человек посторонний, мало ли что…
— Молодец, все правильно. Иди последи за ней, а я пока вместо тебя в
дежурке посижу. Надо кое-что проверить…
Когда Койнов осторожно вернулся в кабинет, он
почувствовал какие-то неуловимые на первый взгляд перемены. Ему даже
показалось, что уборщица передвинула мебель. Но нет! — все оставалось на
прежних местах, только предметы приобрели давно забытый, естественный цвет и
даже блеск, не приглушенный слоем пыли. Егор словно впервые увидел свой
кабинет: слепил глаза белый подоконник, жонглировал разноцветными искорками
граненый графин на столе, а резная рама, в которую был вставлен портрет вождя
мирового пролетариата, оказывается, желтая, а не серая… А воздух?! Он был
другим, не сухим и кислым, а чуть влажноватым, слегка отдающим известью…
Егору даже показалось, что в кабинете пахнет душистым мылом, но в этом он
не был уверен.
Он хотел вновь вернуться ко сну, плюхнулся в кресло и уже собирался
забросить ноги в сапогах на край сундука, как вдруг заметил, что исчезло
грязное пятно на жестяной крышке, куда он обычно упирался каблуками.
Сундук млел и таял от чистоты, как человек, после долгой дороги
искупавшийся в баньке.
Койнов долго мучился с искушением лечь как обычно, потом, тяжело
вздохнув, прошелся по кабинету в поисках какой-нибудь тряпки. Найдя, он
постелил ее на сундук и только после этого завалился в кресло.
Прошло с четверть часа. Удивительно, но спать не хотелось.
V. Шерше ля фам!
По утрам Койнов, если не выезжал на
происшествие, кроме сводок по округу и телеграмм просматривал в своем кабинете
свежий номер местной газеты. Это занятие вызывало у него неизменную досаду,
особенно когда он добирался до последней, четвертой полосы. Там размещался
пестрый калейдоскоп больших и малых преступлений, совершенных жителями города Темноводска и залетными личностями за прошедшие дни. Почти
все эти случаи нарушения закона и порядка были известны Егору, но он все равно
внимательно читал газету, потому что знал: такую же утреннюю привычку имеет и
председатель горисполкома товарищ Никодим Еремеевич Сартаков, к которому Койнов
регулярно ходил на совещания.
Власти свято верили газетам и оценивали криминальную ситуацию в городе по
происшествиям на четвертой полосе.
Сегодняшнее утро было относительно спокойным, поэтому у начальника темноводской милиции было время ознакомиться с прессой.
Дочитав страницу до адреса редакции, Койнов закурил и
задумался, что сулит ему нынешний номер.
Нехорошо то, что пресса взялась мусолить историю месячной давности, когда
«в 12 часов дня в общежитии милиции младший милиционер Вишняков выстрелом из
револьвера убил наповал свою жену гр-ку Скоробогатову.
Преступник задержан».
Вероятнее всего, в горисполкоме Егора начнут в очередной раз упрекать в
плохой идеологической работе в милиции, напомнят о необходимости чистки ее
рядов, хотя у самих-то рыльце в пушку…
Вот, пожалуйста!
«В саду профсоюзов задержаны за дебош служащие горсовета: Нестеров, Куляшев, Гарин».
Или еще…
«Секретарь механической ячейки ВКП(б) т. Ходохин
и технический секретарь облбюро т. Чистяков,
напившись пьяными, шли мимо завкома и заводоуправления и между собой все время
ругались, дойдя до памятника Ленина, т. Ходохин хотел
ударить т. Чистякова бутылкой, но это ему не удалось. Тогда они пошли по
направлению дома Шестаковой (фотография), и здесь между ними завязалась драка.
Оба лишены должностей и сосланы на производство».
«Ишь ты! Сосланы… — хмыкнул Койнов. —
Декабристов ссылали на каторгу, а секретарей Чистякова и Ходохина
— на производство. Парни так убивались, словно их к Нерчинским рудникам
приговорили!»
Рядом с этими «политическими» преступлениями на газетной полосе
расположилась мелкие злодейства и хулиганства навроде
этих:
«Рабочий Кудасов, разгуливая с железной тростью
по саду профсоюзов 5-го августа, приставал к проходящей публике. На предложение
милиционера оставить сад, Кудасов разразился бранью.
Доставленный в милицию Кудасов оказал сопротивление и
не позволил обыскать его перед посадкой в казарму. Суд приговорил Кудасова к лишению свободы на 2 недели».
«Хулиган Пузеев на рыночной площади у торговца
воздушными шарами оборвал шнур. Шары улетели, убыток — 15 руб. Пузеев задержан».
«У чистильщика сапог Петрова на углу Арзамасской
улицы ночью похитили шнурки на сумму 20 руб.».
— Н-да, просто сюжеты для модного писателя Зощенко! — Егор побарабанил
пальцами по газете.
Не успел он додумать, чем грозит ему вечерний поход к председателю
исполкома, как в дверь бойко постучали.
— Входи, Тимоха! — Койнов
по стуку узнал своего друга.
Пиньжаков, как всегда, стремительно вошел в комнату, широко улыбаясь и
протягивая руку с растопыренными пальцами. Егор, откинув газету на край стола,
тоже поднялся со своего кресла.
Тимофей, не дойдя до друга нескольких шагов, вдруг замер на месте и
удивленно огляделся по сторонам.
— Я не понял… Что произошло? — спросил он хозяина кабинета.
— Что? — Егор невольно тоже осмотрелся вокруг.
Несколько секунд они стояли с протянутыми навстречу друг другу руками и
недоуменно озирались.
— Не пойму. Кабинет тот же, вещи вроде те же, а такое ощущение, что я
здесь первый раз… — Пиньжаков как-то осторожно пожал
руку начальнику милиции.
— Странный ты какой-то… Может, у тебя горячка? С тифозными женщинами не
целовался? — попытался пошутить Койнов.
— Не взасос, — Пиньжаков прошелся по его
кабинету, скрипя сапогами и пристально вглядываясь в окружавшие его предметы. —
И запах какой-то другой… Так-так-так — а где пыль? Постой, постой… у тебя что
тут… женщина была?!
Вопрос был задан так неожиданно и откровенно, что Койнов
густо покраснел и несколько секунд даже не знал, что сказать.
— Женщина… хм, придумаешь же такое!.. — наконец пробормотал он, уже
сердясь и досадуя на себя за нелепый конфуз. — Ты, дружище, наверно, вчера
хапнул где-то дурной бражки, вот тебе и чудятся всюду женщины… Надо же сказать
такое…
— Ну, а ты выглядишь как гимназист, которого мама застала за
рассматриванием карт с голыми девицами! — развеселившийся Пиньжаков
приобнял смущенного друга за плечи. — Хватит, не тушуйся, расскажи лучше, кто
она. Какая-нибудь училка или — о, ужас! —
подследственная, а? Не темни, делись с товарищем! Итак, что с твоим кабинетом?
— Ничего. Пришла уборщица и навела порядок, — как можно равнодушнее
ответил Егор.
— Ага! Значит, я был прав — шерше ля фам, женщина! — все более заводился любопытный писака.
— Конечно, не мужик, коли уборщица, пинкертон
очкастый!
— Чем больше ты злишься, тем очевиднее, что эта дамочка тебя зацепила.
Ведь так? Может быть, между вами уже что-то было, а, черт в омуте?!
— Что?!
— Я имел в виду разговор какой интересный… прикосновение…
— Знаешь, если в окрестностях произойдет какое-нибудь изнасилование, я
первым делом на тебя подумаю. Ты же безумец!
— Просто у меня богатое воображение.
— Чаю будешь, фантазер? — Койнов хотел сменить
тему разговора.
— Давай, пошвыркаем…
Егор взял два стакана, стоявших возле графина, и отправился в дежурку за
кипятком. По пути он поймал себя на том, что ему приятно и даже как-то волнительно
держать в руках эту стеклянную, непривычно поскрипывающую от чистоты посуду.
Проходя по коридору, Койнов тайком поглядел сквозь
стаканы в окно — Темноводск и дальний лес с горами
сказочно исказились, поплыли, как в каком-то детском сне.
— Ты чего улыбаешься? — спросил его Пиньжаков,
когда Егор вернулся в кабинет с двумя дымящимися стаканами чаю.
— Разве? — удивился начальник милиции и неожиданно для себя рассмеялся: —
Так… Жизнь хороша. Тебя рад видеть.
Пиньжаков подозрительно посмотрел на друга.
— Чудеса-а… Неделю назад, когда я сюда приехал, ты брюзжал и нудил,
говорил, что ничего тебя не радует, кроме лошадей, а тут на тебе…
— Так это когда было? Неделю назад! — Койнов
плюхнулся в свое кресло, хотел бросить ноги на сундук, но остановился.
— Н-да… И кабинет у тебя изменился, и ты какой-то другой. Тут без женщины
не обошлось! Может, покажешь мне свою уборщицу?
— А вот шиш тебе! — Егор протянул в сторону корреспондента сложенную из
пальцев фигу.
— Все понял. Это любовь.
Егор почувствовал, что на самом деле не хочет, чтобы кто-то, кроме него,
смотрел на этот виляющий раздвоенный зад в серой юбке, крепкие, наполовину
загорелые икры и розовые пятки. Койнов с досадой
вспомнил, что вчера сам посадил дежурного в кабинете понаблюдать за уборщицей.
«Вот дур-рак! — выругался про себя начальник
милиции. — Надо будет узнать, когда она в следующий раз придет. Кстати, а как
ее зовут? Даже не узнал… А какие у нее глаза?..»
Он так погрузился в грезы о будущей встрече с соблазнительницей —
мойщицей пола, что не сразу понял, что его друг давно уже треплется о последних
городских происшествиях.
— …ну, про «рыковку», наверно, уже слышал? А
тут, понимаешь, «пионер», «комсомолец», «партиец»!
— Ты о чем? — словно очнулся Егор. — Какой пионер?
— Ты что, спал?
— Нет.
— Тьфу ты! Я тут распинаюсь, рассказываю о своем походе в винную лавку, а
он неизвестно где витает…
— Ладно, ладно, не сердись!
— Бутылку водки, говорю, объемом в сто грамм называют «пионер», в двести
пятьдесят — «комсомолец», а в пол-литра — «партиец». Понял?
— Народ у нас большой шутник… И не дурак выпить. Я слышал, что в Питере
солдаты обокрали не то музей природы, не то биостанцию. Взяли банки с
заспиртованными тварями — лягушками, змеями, ящерицами… Спирт, а он с
формалином, понятно, выпили, а гадами закусили.
— Не люди, а богатыри! — Пиньжаков озадаченно
почесал седеющую голову. — Черт, вечером думал взять себе мерзавчик, а теперь
почему-то не хочется… Ну и ладно — все равно на репетицию спектакля идти.
— Какого спектакля?
— Эх ты, сапог сапогом! Мы же с тобой о нем уже говорили, а? Вот, читай…
— Пиньжаков достал из внутреннего кармана сложенную
вчетверо афишку.
Койнов взял в руки помятый лист. Синей краской было отпечатано:
«В рабочем клубе «Металлист» в среду 13 октября с/г. состоится спектакль
«Заклейменный позором». Драма в 3 действиях. Перед спектаклем лекция д-ра Девирпа с волшебным фонарем на тему: «Венерические болезни
и борьба с ними».
Танцы¸ буфет, американский аукцион, почта, игры.
Цена билета 25 коп.
Начало в 7 часов вечера.
Ответственный распорядитель — президиум совета по борьбе с проституцией».
— Н-да, Герасим непобедим…
— Ага! Что любопытно, даму полусвета будет играть местная комсомолка.
Хочу на это посмотреть! — довольный Пиньжаков спрятал
афишку в карман. — Не пойдешь со мной?
— Ладно, пойдем глянем. Если местная шпана мне другое мероприятие не
придумает…
VI. Девка — огонь!
— Не так! Не так!!! — заорал Отеллыч и, топоча
ножищами по шатким ступенькам, полез на сцену.
Перепуганная Тоня кинулась за кулисы.
— Стоять!!! Иди сюда… — режиссер, тяжело дыша, угрожающе завис над
девушкой. — Ну где ты видела, чтобы так ходили проститутки?!
— Нигде… — пролепетала актриса. — Я и этих… девушек-то не видела…
— Как же не видела-то, а? Постой-ка вечерком возле гостиницы или
ресторана… м-м-м… — Макар Васильевич осекся, поняв, что дает сироте дурной и
даже опасный совет. — Хотя нет, не надо, забудь. Давай по-другому…
Отеллыч задумался.
— Понимаешь, девушка, у тебя такая походка, как будто ты идешь на
комсомольское собрание. Лоб нахмурен, машешь руками, словно солдат. Красной
косынки на лбу не хватает. А как ходят проститутки?
— Как?
В пылу педагогического энтузиазма Отеллыч
как-то странно, со слоновьей грацией вильнул бедрам, и в это время раздался
хохот с первых рядов.
— Ой, Макар Васильевич, а у вас баще
получается!
Это ржали, задрав ноги в дырявых башмаках, Пашуня
со Степкой.
Взбешенный Отеллыч рыкнул, повел глазами вокруг
себя в поисках метательного табурета, но, не найдя оного под рукой, неожиданно
быстро успокоился и даже улыбнулся.
— Эй вы, мелюзга! А знаете, почему у меня это получается, а?
— Ой, Макар Васильевич, страшно подумать! — корчились от смеха молодые
актеры.
— А вам и должно быть страшно! Потому что я — актер, а вы пришли сюда
штаны протирать да кашу казенную лопать, — на несколько секунд Отел-лыч застыл на сцене в виде памятника, потом продолжил
громить своих учеников: — Актер — это… все! И женщина, и мужчина. Сегодня
играешь героя, завтра, будь добр, выдай зрителям подлеца. Все должно быть
достоверно, что комиссар, что какая-нибудь собака.
— Но-но! Товарищ режиссер, не забывайтесь! — проскрипел откуда-то из
темноты зала ответственный за культпросветработу.
Воистину у товарища Бескровного был талант присутствовать незримо.
— Извиняюсь, если кто меня неправильно понял. Я хотел сказать, что искусство
должно быть правдивым. — Отеллыч, повернувшись к залу
спиной, выругался вполголоса, а потом обратился к Тоне: — Ну что, попробуем еще
раз… Все, пошла нехорошая дамочка, пошла…
Виляние бедрами и выпячивание груди давались Тоне с трудом. Раз десять
она прошлась туда-сюда по сцене, прежде чем что-то стало получаться. С каждым
ее успехом зал, состоящий в основном из мужчин, становился все тише и тише…
Девушка впервые почувствовала свою власть над публикой, осмелела и стала
импровизировать. Когда она впервые взмахнула латаной юбкой, да так, что
мелькнула голая коленка, зал приглушенно охнул…
— Ишь воструха! — удивился Отеллыч.
Этот возглас Тоня восприняла как одобрение и при следующем фланировании
сделала такое, что Макар Васильевич запаниковал:
— Э-э, Капустина… не увлекайся. У нас все-таки рабоче-крестьянский театр,
а не, прости господи, буржуйский…
Закончив прогулки по сцене, вдохновленная успехом Тоня хотела сбежать
вниз, как к ней тут же бросилось несколько теней.
Первым протянул ей руку Степка.
— Запах от тебя, Тонька, какой-то канфарной… В
аптеке лекарство купила?
— Дурак ты, Степка, это духи!
— Ух ты! А зачем?
— Мне так легче представлять себя этой… ну ты понял.
— Здорово! Дай еще нюхнуть…
— Уйди, у тебя нос, как у собаки, мокрый!
***
Друзья вышли из театра, когда уже начало темнеть. Опавшие листья на
дощатом тротуаре превратились в скользкую грязно-коричневую кашицу.
Было пасмурно, сыро. Желтели огоньками только завод под черной горой да
ресторан в глубине облетевшего парка. Оттуда же доносились голоса и женский
визгливый хохот. В другой стороне, там, где стелился дым над избами рабочих
завода, надрывалась гармошка, и девичий голос старательно выводил барабушку:
— Девка «чо» да девка «чо».
Ты, девка, чокаешь почо?
— Я не чокаю ничо,
А хоть чокну, ну дак чо?
— Эх, а жизнь-то проходит, Егорка… — вдруг тихо сказал Пиньжаков.
— Я не понял — ты чего, Тимоха? — Койнова встревожили непривычные нотки тоски в голосе всегда
оптимистично настроенного друга.
— Знаешь, я недавно слышал старинную старательскую песню, и там были
такие строки: «Станет век ласкать зазнобушка мое грустное лицо…» Вот так вот…
Мы все думаем, что будет, будет, а оно возьмет да и не будет ничего… Лицо есть,
а зазнобушки — нет.
Егор остановился.
— Здрасьте — приехали! Кто-то собирался всю
страну объехать, книгу написать, а теперь на собственных соплях скользит…
Тимоха тоже остановился, снял очки и долго протирал стекла полой
рубахи. Потом слабо, как больной, улыбнулся.
— Тьфу, напугал меня! — Койнов даже слегка
пристукнул друга кулаком по голове.
Они вновь пошли по тротуару.
— Как тебе репетиция, а? — Пиньжаков вдруг
оживился и вновь превратился в шалопаистого
мальчишку. — Девка — огонь! Вначале вроде смущалась, а потом смотри, как
разошлась… Ой, боюсь, тяжело ей будет в вашем городе после спектакля! Мужики-то
видел, как зашевелились? Кстати, наш товарищ Бескровный, похоже, тоже слюни
пускал. Как бы он девке жизнь не испортил… Эх! — Пиньжаков
щелкнул пальцами. — А я, наверно, еще на одну репетицию схожу. Ты как?
Разобрало хоть тебя, портупею кожаную? Или о своей мойщице грезишь, а?
— Иди уже за своим «мерзавчиком», а то коммерческая лавка скоро
закроется…
— Ух ты! Чуть не забыл…
Они пожали друг другу руки, и Тимоха исчез в
тени аллеи.
Койнов остался один.
Он потоптался на месте, не зная, куда идти. Сегодня был на редкость
спокойный день, когда можно было пойти домой, постираться и выспаться, но
почему-то его тянуло на работу, в свой кабинет. Нет, он и не думал разбирать
груды бумаг на столе или составить наконец-то для областного начальства план
мероприятий на грядущий месяц. Егору хотелось неожиданно войти в свой кабинет и
уловить запах сырых досок, струящийся, слегка горьковатый из-за заводского дыма
осенний холодок из открытой форточки, услышать стук голых пяток об пол, увидеть
мелькающие локти с милой ямочкой и, конечно же, венец его мужского внимания и
вожделения — крупный, подвижный зад, обтянутый тонкой, чуть ли не
просвечивающей юбкой.
Койнов не смог противостоять своему желанию и пошел на работу, с
каждым пройденным перекрестком все ускоряя шаг. В ворота двухэтажного, когда-то
купеческого особняка он почти вбежал, разбудив и напугав спящего дежурного.
Погрозив ему кулаком, он взлетел к себе наверх, в кабинет, и застал там все,
что мечтал увидеть. Вернее, почти все. Кроме создательницы чистоты.
Запыхавшийся Егор по-звериному втянул воздух ноздрями. Да, да, она здесь
была и оставила после себя неуловимый запах. Он совсем немного опоздал. И зачем
он ходил на этот спектакль?..
— Дежурный! — крикнул он в пустоту дома. — Савва!
— Здесь! — отозвалось снизу. — Иду я…
Вскоре взлохмаченная белокурая голова дежурного просунулась в дверной
проем. Будто подали на вилах охапку сена. Койнову
даже показалось, что он услышал шелест сухой травы.
— Опять уборщица без присмотра кабинет мыла? — спросил он молодого парня
как можно строже, желая скрыть свой интерес к женщине. На самом деле ему просто
хотелось узнать, давно ли она ушла и вообще кто она, эта вечерняя мойщица
полов.
— Не-а. Я смотрел.
«Гад, знаю, куда ты смотрел?!» — заволновался Койнов.
Сдержав приступ ревности, он приказал:
— Принеси-ка мне справку на эту… мойщицу! Да, совсем забыл, а как ее
зовут-то?
— Тю, а зачем вам бумажка? Я и так все скажу… —
Савва ввалился в кабинет целиком. — Симка это, Останина… Знатная аржануха! Соседка наша через две избы. Муж ее сгинул,
оставил ее с ребятенком. На что живут, не знаю…
— Ну, как на что? Мужик, наверно, есть… — как можно безразличней
предположил Койнов.
— Не-а, мужик — как шило. Его не утаишь от людей.
— Ишь ты, умник… Ладно, иди на пост. Только смотри мне, не спать!
Оставшись один, Егор хотел включить свет и просмотреть скопившуюся на
столе груду документов. Уже подойдя к выключателю, он вдруг передумал. Лампочка
была, конечно, хилой, но все же и ее зыбкого света вполне хватило бы на то,
чтобы обозначить его, Койнова, одиночество в
кабинете. А так, в темноте, его не покидало ощущение присутствия в комнате
мойщицы. Ему даже казалось, что он слышит ее учащенное дыхание и улавливает
запах разгоряченного женского тела.
Егор осторожно, чтобы не вспугнуть свои сладкие грезы, опустился в кресло
и закрыл глаза. Вскоре у него появилось новое волнительное ощущение — будто бы
он ждет, когда Сима, закончив свою работу, тихо подойдет к нему…
Так Койнов и заснул в кресле с блаженной
улыбкой на слегка вытянутых для поцелуя губах.
VII. Что делать с грудью?
— Посторонних прошу покинуть зал… Прошу… прошу… Вы, товарищи, мешаете
репетиции! — Отеллыч всей своей грузной фигурой
надвигался на толпу зрителей, пытаясь выдавить их через дверь, но они, как вода
от ступы, брызгали в разные стороны, и режиссеру всякий раз стоило большого
труда вновь собрать их в кучу.
— Товарищи, ну прошу вас, к выходу, к выходу… Приходите на премьеру, а
сейчас нельзя… Ну, други мои хорошие, а? — Макар
Васильевич по-бычьи вздохнул и устало опустил огромную голову на грудь. Так он
простоял с минуту. Когда он поднял кудлатую голову, глаза его уже налились
кровью. — Не понимаете, да? А ну пошли на хрен! Все!!!
Режиссер, схватив за ножку свой любимый табурет, с криком кинулся на
зрителей…
Визг, вопли ужаса, грохот, и вот зал опустел. Ненадолго. Через четверть
часа, как тараканы из разных щелей, стали выползать любопытствующие и прятаться
за стульями…
Последнее время так начиналась каждая репетиция спектакля «Заклейменный
позором».
Слухи о том, что комсомолка играет в театре, и весьма натурально, роль
проститутки и это действо можно увидеть, поползли по городу. Такое событие не
могло остаться незамеченным в Темноводске, городке
провинциальном, не избалованном театральным и киношным искусством.
Взволновались все, от суровых, будто восставших из своих гробов-домовин,
старух-кержачек до ответственного за культпросветработу
товарища Герасима Ивановича Бескровного. Если старообрядки по поводу
театрального срама испытывали одно, но очень сильное желание, а именно —
предать очистительному огню дьявольский вертеп, то работника исполкома просто
разрывали на части самые противоречивые чувства.
Дело в том, что товарищ Бескровный неожиданно для себя влюбился в Тоню
Капустину. С ним такое случалось довольно часто и всякий раз заканчивалось
плачевно. Для Герасима Ивановича. Либо его били обманутые мужья, отцы
молоденьких, чересчур доверчивых простушек, либо выгоняли с работы за разврат.
Из-за своей страсти он никак не мог сделать себе достойную карьеру. Можно сказать,
товарищ Бескровный был профессиональным любовником-неудачником.
После того как ответственный за культпросветработу
побывал под ножом героя войны с японцами, он зарекся никогда не соблазнять
чужих жен и бесхозных девушек. Два года Герасим Иванович придерживался этого
запрета, пока не увидел Тоню Капустину. Вначале она его раздражала. Ничего из
себя не представляет, а гонору!.. Да еще чуть по физиономии не съездила.
Сначала товарищ Бескровный хотел девушку просто-напросто растереть,
задвинуть туда, откуда ее не будет видно. Он всегда так поступал с неугодными.
Если бы не заступничество Отеллыча, сироте
никогда бы не видать сцены. Герасим Иванович, конечно же, мог настоять, и
девушке не дали бы главную роль, но ответственный за культпросветработу
решил дать комсомолке возможность опозориться самой. Он был уверен, что у нее
ничего не получится, и вдруг — такой фурор! Половина Темноводска,
особенно его мужская часть, тайно побывала на репетициях. Тоню приняли в
городской женсовет. В учреждениях стали охотнее брать на работу женщин.
Кто бы мог подумать, что роль проститутки могла так возвысить комсомолку!
Герасим Иванович присутствовал на всех репетициях спектакля и с каждым
разом все более и более влюблялся в Тоню. Если первое время он вставлял своим
занудно-скрипучим голосом какие-то реплики по ходу пьесы, то на последних
репетициях он молча из темноты зала любовался ею. Днем он думал о ней, а ночью
она являлась ему, юная и покорная, в грешных снах. В женской гримерке,
сколоченной из неструганых досок, бедолаге тоже не
нашлось места — там постоянно околачивались Степка с Пашуней
и еще какие-то поклонники.
— Ничего, ничего!.. — успокаивал себя товарищ ответственный. — Я подожду…
Я что-нибудь придумаю!
***
Примерно за две недели до премьеры Отеллыч был
вынужден собрать в театре что-то вроде худсовета. Дело в том, что на предыдущей
репетиции возник нешуточный спор, какая должна быть грудь у главной героини —
маленькая или большая. То есть подкладывать что-то под платье Капустиной или
нет. Разругались все — и мужская половина актеров, и женская.
Как только режиссер дал возможность всем выговориться, тут же все
загалдели.
— Грудь — это орудие соблазнения! А значит, у проститутки должна быть
большая грудь…
— Ага, из чего же тогда детей кормят? Из этого самого орудия?
— А зачем проститутке дети? Ей другое нужно.
— Откуда ты знаешь, что надо проститутке?!
— Я не знаю?!
— Не, Людмила Иванна знает, — кто-то сказал
уверенно.
— Что?! Ты на что намекаешь, суебай гальянский?!
Только Макар Васильевич успел поймать разъяренную буфетчицу Сипягину за
край халата, как на противоположном конце стола вспыхнул другой спор.
— Не, у проститутки должна быть маленькая грудь.
— Маленькая — это какая? — поинтересовался Степка.
— Ну, вон как у… Шалагиной.
— Я не поняла, — прогудела штабельщица и
возникла над столом. — Это кто сейчас сказал?
Исполнительница мужских ролей внимательно оглядела каждого. Все молчали,
потупив глаза. Даже Отеллыч.
Шалагина неохотно села на место.
— Я покажу вам маленькую грудь! У самого-то небось в штанах кошачья
писька, а туда же…
— Тихо, тихо, товарищи! — поднялся комсорг Стрельников. — Я предлагаю
решить вопрос голосованием. Итак, кому нравится грудь Капустиной? Раз, два,
три, четыре… Хорошо. А теперь кто считает, что у Нюры должна быть грудь больше?
Желающих увеличения груди главной героини получилось больше.
— Вот и все. Вопрос решен, — довольный комсорг провел по волосам ладонью.
Сидящий в зале товарищ Бескровный промокнул потный лоб платком.
Воображение подсовывало ему разные формы Нюриной
груди, одну соблазнительней другой…
Пожар страстей, казалось, был потушен, пока кто-то не произнес вслух свои
размышления:
— В первом акте Нюра — проститутка, а во втором — ставшая на путь
исправления будущая комсомолка. Представляете на таком выдающемся бюсте
комсомольский значок?
Все замерли. Стало понятно, что вопрос с грудью не решен.
— А что? По-моему, хорошо. Ее сразу комсоргом изберут, — подал свой голос
Пашуня.
— Павел! Не кощунствуй над комсомолом, — строго сказал Стрельников. —
Шути, да знай меру.
— А я что? — попытался оправдаться молодой актер. — Я просто хотел
сказать, что комсорг должен чем-то отличаться от прочих…
— Ты считаешь, что это достоинство — большая грудь? — наседал на парня
Стрельников.
— А что, недостаток? — подала голос буфетчица Сипягина и подкинула руками
свои груди. — Чем они тебе не нравятся?
Все захохотали. Стрельников покраснел.
— Я предлагаю прекратить этот идеологически опасный спор, — наконец-то
проскрипел из зала ответственный за культпросветработу.
— Иначе я буду должен сообщить об этом куда следует.
Наступила тишина.
— И что же нам делать, товарищ Бескровный? — уныло спросил Отеллыч.
— Я предлагаю в первом акте, где Капустина играет проститутку, сделать ей
вызывающую низкие чувства и похоть большую грудь, — Герасим Иванович сглотнул
слюну. — А во втором акте, по мере нравственного и политического исправления
героини, грудь у нее должна постепенно уменьшаться. Это будет символично: грудь
из орудия разврата постепенно превращается в орган детокормления.
Дальнейшие дискуссии на эту тему считаю бессмысленными и опасными. Все
свободны.
Тоня, закрыв горящее лицо руками, первая выбежала из зала.
VIII. Третий план захвата любимой женщины
У начальника темноводской милиции появилась
мечта — он хотел увидеть не только волнующий воображение зад мойщицы полов, но
и разглядеть ее лицо, и еще ему хотелось перекинуться с нею хотя бы парой слов.
В ту их первую встречу Койнов был настолько
смущен и взволнован, что вовсе не запомнил ее лица, только большие перепуганные
глаза…
Чтобы встретиться с Симой Останиной, Егор
разработал несколько «планов захвата» — все-таки сказывалась работа в милиции.
Во-первых, можно увидеть ее во время мойки полов. То есть как в первый
раз, только без тогдашнего переполоха. Она моет полы, он работает за столом,
непринужденная беседа и так далее по ситуации.
План второй. Узнать адрес Симы и как бы между
прочим, по делу, несколько раз прокатиться мимо ее дома. Если повезет, можно
увидеть ее в огороде, поздороваться, завести беседу и опять же действовать по
обстановке. Конечно, лица ее он не помнит, но зато фигуру, особенно ее нижнюю
часть, Койнов не спутал бы ни с чьей.
И еще. Можно вызвать Симу на беседу к себе в кабинет в строго назначенное
время. Этим планом Егор хотел воспользоваться, если не сработают два первых.
Ему не хотелось применять власть, тем более он знал от Саввы, что Сима работает
еще в нескольких местах, чтобы прокормить себя и маленькую дочку. То есть она
человек тоже очень занятой.
Прошла неделя, и первые два плана, на которые Койнов
делал ставку, — увы! — не принесли успеха. Сима каждый раз приходила мыть полы
именно в то время, когда Егора не было на рабочем месте. Возле избы он тоже ни
разу ее не встретил, ни в огороде, ни на улице, хотя ежедневно проезжал по
улице и успел перепугать всех ее жителей.
Оставалась последняя надежда на третий план захвата.
— Савва! — крикнул Койнов в открытую дверь
кабинета.
Вскоре на пороге возник взъерошенный дежурный.
— Что, опять спал?
— Никак нет! — Савва пытался таращить слипшиеся глаза.
— Еще и врешь… — Егор нахмурился. — Ладно, как придет Серафима Останина,
передай ей, что завтра я жду ее в своем кабинете в шесть часов. Необходимо
срочно заполнить одну анкету. Чистка у нас намечается…
***
Лишь под утро Койнов пришел в свою комнатенку,
которую выделило ему начальство в бывшем купеческом доме. Был он весь в грязи —
весь вечер и ночь милиционеры вместе с огепеушниками
искали старательские схроны. Пришлось перекапывать
землю возле изб, шалашей. Сделали облаву на пассажиров поезда, в котором пьяные
старатели ехали в город. Больше всего хлопот доставили их жены и лихие подруги.
Они прятали платину не только в прически и одежные швы, но и в такие укромные
места, что пришлось обратиться к услугам гинеколога.
Койнов устал так, что даже не стал ужинать, вернее, уже завтракать
— боялся заснуть вместе с куском хлеба во рту. Наспех умыв лицо и руки в тазу,
скинув комом одежду, завалился на свою узкую походную кровать.
Егор заснул еще до того, как голова его коснулась подушки, а проснулся
через полчаса, как от толчка. «Сегодня вечером я встречаюсь с Симой!» — взорвало его мозг. Койнов
вскочил. Сердце подпрыгивало, толчки крови разбудили «колчаковскую
птичку» — пулю, сидящую под лопаткой. Начальник милиции, морщась, принялся
растирать правое плечо.
«Старая развалина! Так можно умереть от обычного человеческого счастья…»
— поднявшись с кровати, милиционер подошел к валявшейся на полу одежде. Достав
из кармана помятую папироску, закурил и стал критически разглядывать свою
перепачканную глиной форму. Возле дверей стояли стоптанные яловые сапоги, с
которых осыпалась подсохшая грязь. Они тоже не обрадовали своего хозяина.
«Эх, простирнуть бы одежонку, да и самому помыться не мешало бы!» — Егор
попытался вспомнить, когда он в последний раз был в бане. Получалось, что месяц
назад у давнего приятеля еще по училищу. В качестве своего оправдания Койнов ругнул городские власти: «В Темноводске
жителей чуть ли не сто тыщ, а бани как не было, так и
нет! Какое же тут светлое будущее? Ни водопровода толкового, ни транспорта…
Надо будет на них Пиньжакова натравить…»
Егор три раза сбегал в колодец на соседнюю улицу, спалил охапку дров,
прежде чем привел себя и одежду в порядок. Он хотел еще вздремнуть с часок,
помечтать о предстоящей встрече с Симой, как в двери
комнаты постучал посыльный. Ругнувшись, Койнов натянул
на себя полусырую форму и поехал на работу…
***
Дел оказалось столько, что Койнов всерьез
опасался, как бы из-за них не сорвалась вечерняя встреча. Особенно его
встревожила послеобеденная поездка в пригородное село на место преступления.
Но, к счастью, дело быстро разрешилось, и Егор погнал своего коня обратно в
город.
Он поспел как раз за час до встречи, почистил сапоги и уже в волнении
расхаживал по кабинету, как раздался телефонный звонок. Председатель
горисполкома срочно вызывал к себе.
— Все. Приехали. Не судьба… — Койнов сел на
край стола и почувствовал внутри себя такую усталость и даже бессилие, что ему
захотелось рухнуть на пол и никого не видеть и не слышать.
Через несколько минут он шаркающей походкой покинул свой кабинет.
Оставалась слабая надежда, что Сартаков вызвал
его для минутного разговора, и тогда, возможно, он еще успеет застать Симу, но
полная приемная народу отняла у него этот последний шанс на встречу.
Койнов дождался, когда освободится стул в углу кабинета, сел на
него и закрыл глаза. Хотелось заснуть. Лучше навсегда.
Никодим Еремеевич вспомнил о нем, когда
приемную пронзил последний луч заходящего солнца.
— Разрешите войти? — собрав волю в кулак, Егор попытался придать своему
голосу хоть какую-то бодрость.
— А-а, заходи, Егор Сергеевич… — вид у председателя тоже был не
бойцовский. — Целый день заседаем, заседаем! Даже не помню, обедал я сегодня
или нет.
Хозяин кабинета, кряхтя, выбрался из-за стола, потянулся.
— Вот ей-богу, пошел бы сейчас в депо слесарем! — с усталостью, почти
обреченностью и теплотой вспомнил Сартаков о своем
былом месте работы. — Не по моей заднице это кресло… Курить будешь?
Некоторое время они молча дымили у раскрытой форточки.
— Да! Ты про спектакль слышал? — словно очнувшись от своих дум, спросил
председатель. — Ну, тот, что наш самодеятельный театр поставил?
— «Заклейменный позором», что ли?
— Во-во, значит, и ты уже слышал! — Никодим Еремеевич,
хитровато хмыкнув, положил на плечо милиционера тяжелую руку. — Мне кажется,
только я один не посетил этот спектакль, а ведь премьеры еще не было. Ну, как
она, хороша?
— Кто? — не понял Койнов.
— Ладно, не притворяйся. Я про главную героиню говорю…
— М-м, да. Девушка впечатляет. С размахом, — сознался Егор и покраснел.
— Да не смущайся ты! — по-отечески потрепав милиционера за локоть, Сартаков неожиданно спросил: — А можно из-за нее с ума
сойти?
— Как это? — совсем растерялся Койнов.
— Так. Умом тронуться. Как думаешь?
— Ну, не знаю. Тут на любителя, — ушел от прямого ответа Егор. Ему уже
было любопытно, к чему приведет этот странный разговор.
— На любителя, говоришь… — Николай Еремеевич
покусал губы. — Похоже, один любитель уже обнаружился.
— Кто же это?
— Да наш друг любезный, Гера Бескровный. М-да… Сколько волка ни корми…
Мне донесли, что он взял из казны деньги и заказал чуть ли не в столице
какой-то сказочной красоты букет для нашей прос…
тьфу! — комсомолки. Эка его понесло-то, а! — Никодим Еремеевич
был озадачен: кажется, он никак не мог понять, что толкнуло ответственного за культпросветработу на такой поступок.
Председатель еще некоторое время озадаченно шевелили бровями, потом
махнул рукой:
— Ладно… Черт с ним, с этим бабником! Вызову его как-нибудь и пропесочу,
чтоб знал, как казенными деньгами расшвыриваться. Ишь гусар!.. Ну все, хватит о
нем. Вызвал я тебя вот по какому делу… На спектакль приезжает сам товарищ
Семибратов. Ты понял?
— Понял. Семибратов.
— Нет, ты не понял, — покачал седой головой председатель. — Ты со своими
людьми должен сделать так, чтобы на дорогого гостя даже собака не тявкнула, никто
косо не взглянул и не — боже упаси! — совершил на него покушение. На спектакле
должны быть все свои, никаких подозрительных личностей!
— А почему только мои люди?
— Не переживай — и угрозыск, и органы ОГПУ уже предупреждены.
— И войска, — в тон ему сказал Койнов, не в
силах скрыть раздражение, что по такой причине ему, можно сказать, сломали
личную жизнь. — Хорошо, что товарищ Семибратов только на один день приезжает…
— Товарищ Койнов, попридержите свой язык! —
выразительно посмотрев на открытую дверь, строго сказал председатель. — Приезд
такого человека, как товарищ Семибратов, — большая честь для нашего города.
— А я что говорю? Я даже по такому поводу сапоги начищу.
***
Егор приплелся в свою контору уже затемно. Моросил дождь. Настроение было
отвратительное, и, когда увидел дежурного, положившего себе под косматую голову
вместо подушки потрепанный томик с программными речами вождя мирового
пролетариата, начальник милиции испытал что-то вроде радости. Он понял, куда
деть переполнявшие его душу отчаяние и тоску.
— Товарищ дежурный! Твою мать!!! — Койнов так
взвинтил свой крик, что тут же сорвал голос. Дальнейшее он уже не говорил, а
пищал, как разгневанный скопец.
«И тут не повезло!» — бросив терзать перепуганного Савву, Егор стал
тяжело, почти как дремучий старик, подниматься по лестнице к себе наверх.
— Товарищ начальник милиции! — чуть ли не впервые по уставу, окликнул его
дежурный.
— Чего тебе еще? — не оборачиваясь, прохрипел Койнов.
— Вас там ждут на верхотуре…
Сапог начальника милиции завис над вышарканной ступенькой. Неужели… она?!
Дождалась?!
— Кто? — Егор закрыл глаза и даже сморщился, как будто ожидал, что сейчас
прямо в голову прилетит кирпич, — так он боялся услышать не то, что ему
хотелось бы.
— Она. Сима. Вы ж наказывали…
Птичкой Егор взлетел вверх.
Молодая женщина спала, сидя на табуретке возле его кабинета.
Койнов осторожно подошел к Симе и заглянул ей в лицо. И сразу
обмяк, успокоился… Это было лицо его женщины. Именно его, а ничьей другой. В
этом не могло быть никаких сомнений. Только у нее мог быть такой аккуратный
носик, ершистые бровки, пухлые, в детских складочках губы. Только она одна
могла иметь такие светлые завитки волос на шее, а на открывшемся из-под
сползшего края блузки кусочке белой кожи на плече была россыпь необыкновенных,
только ей принадлежащих родинок.
Вся она была такая мягкая, уютная, что хотелось положить голову ей на
колени и забыться в тихом блаженстве.
У Егора было такое чувство, будто бы он знал Симу давным-давно. А еще ему
очень хотелось ее поцеловать. Спящую, и так, чтобы она не проснулась и лишь
только сонной улыбкой ответила ему…
Оглядевшись по сторонам, Койнов склонился над
спящей Симой. Он уже почти коснулся губами ее щеки,
как вдруг женщина сладко потянулась во сне. Табурет скрипнул под ней,
испуганный Койнов отпрянул от своей жертвы.
Сима несколько секунд удивленно смотрела на милиционера. Спросонок она не
понимала, где она находится и кто перед ней. В этот момент она показалась Егору
такой прекрасной, что он залюбовался ею.
— Ой, я, кажется, заснула! — Сима наконец-то осознала реальность. — Как
нехорошо… — Она вскочила с табурета и стала поправлять волосы.
— Нет, нет, это мне было жаль вас будить! — радостно засуетился вокруг
гостьи Койнов. — Я уж думал, вы ушли.
— Савва… ой, простите, товарищ дежурный милиционер сказал, чтобы я вас
дождалась.
«Молодец Савва!» — отметил про себя Егор, а вместо этого сказал:
— Ничего страшного. Надо просто заполнить одну анкету…
— Я готова.
Сима облизала пересохшие губы. У Егора чуть не остановилось сердце.
Они прошли в кабинет начальника милиции.
Койнов усадил уборщицу за стол напротив себя, взял лист бумаги,
стукнул пером ручки о дно чернильницы и с самым деловым видом спросил:
— Как вас зовут?
— Серафима.
Сима старательно, как школьница, отвечала на все вопросы милиционера.
Егор сразу же смекнул, что под видом официального опроса можно узнать
много о жизни своей возлюбленной. Да, да, Койнов уже
твердо знал, что влюбился в мойщицу полов Серафиму Останину! Такое с ним
случилось впервые за многие-многие годы, чуть ли не со студенческих времен.
— Ваши отношения с мужем? — как можно строже спросил Егор.
— Так он же умер… — растерялась Сима.
— М-м… я хотел спросить, любили ли вы его? — стараясь сохранить
холодно-казенное выражение лица, допытывался Койнов.
— Ну, когда был жив?
Женщина, вздохнув, пожала плечами.
— Пил он шибко, от бесогону и помер. Гаголик. А зачем вам это? — мойщица полов как-то чересчур
внимательно, если не сказать подозрительно, посмотрела на начальника милиции.
— Я… в смысле, мы должны знать все, — нахмурившись, ответил Егор.
— А-а… А то мне поблазнилось…
Что ей показалось, Сима так и не сказала.
Окончив опрос уборщицы, он попросил ее расписаться в конце листа.
— Ну, я пошла? — Сима набросила платок на голову.
— Знаете, коли я задержал вас дотемна, то, пожалуй, провожу! — Койнов сам не ожидал от себя такой прыти.
— Пошто? У нас все спокойно, варнаки не шалят…
— Это вы мне говорите?
Оба рассмеялись.
Егор чувствовал себя в ударе, возможно, потому, что ясно понимал: если
сегодня, когда есть повод, не наладить хоть какие-то отношения с Симой, потом это сделать будет гораздо сложнее.
Они вышли из здания милиции. Савва проводил их удивленным взглядом.
«Теперь точно не заснет», — усмехнулся про себя Койнов.
Отсутствие света на улицах города всегда вызывало неудовольствие начальника
милиции, но сегодня он был даже рад тому, что впереди ничего не видно. Когда
Сима в очередной раз споткнулась, Егор осторожно взял ее под руку.
— Спасибо… — пролепетала его попутчица.
— Ну что вы! Я должен вас доставить домой в целости и сохранности.
Так, под руку с любимой, Койнов мог идти хоть
до рассвета.
Увы! Путь до Симиного дома оказался не так
долог, как хотелось бы…
— Дочка вас, наверно, заждалась… Страшно одной в избе-то, — сказал Койнов, с тоской понимая, что сейчас ему предстоит расстаться
с рукой Симы.
— Не, она сегодня у мамы ночует. Не переживайте! — тепло, как будто
близкому человеку, ответила женщина и, к радостному удивлению Егора, не спешила
разлучать его со своей рукой.
Так они, держась друг за друга, простояли несколько минут.
— Может быть, зайдете, чайку на дорожку выпьете, у меня и валярушки есть, а? — неожиданно предложила Сима, и Койнов тут же уцепился за возможность продлить встречу.
— Да, да, это было бы здорово!.. Сто лет домашних шанег не ел…
Не отпуская от себя Симу, Егор открыл калитку.
Внутри изба была небольшой, но очень уютной. Сима провела гостя в
горенку. Койнов сразу же почувствовал себя в ней как
дома. Ему даже показалось, что он знает, как обустроена маленькая спаленка,
вход в которую был занавешен ситцевой бумажинкой.
— Вот вам беседка, подсаживайтесь к столу…
С подоконника спрыгнула трехцветная кошка-богатка
и, потягиваясь, подошла к гостю. С громким мурлыканьем потершись о его ноги,
она хотела запрыгнуть к Егору на колени, но хозяйка тут же шуганула ее тряпкой:
— Кыш! Надо же, вас за своего признала…
Пока Сима хлопотала возле полуостывшей печи,
совала в ее черную пасть зажженную лучину, наливала в чайник воды, Егор
наслаждался своими ощущениями. Ему было так хорошо, как никогда не было в
последнее время.
Потом они пили чай на травах, ели овсяные шаньги, болтали о всяких
пустяках, смеялись.
Койнов выпил три чашки чаю, согласился на четвертую и понял, что
больше жидкости ему не выпить, придется уходить. Он старался отогнать от себя
эту неприятную мысль, даже зачем-то взмахнул рукой и смахнул чашку со стола.
— Ниче-ниче, я — махом!..
Сима тут же метнулась с тряпкой вытирать с пола разлитый чай.
Это зрелище было уже слишком. Койнов вскочил с
табуретки, подхватил женщину под теплые подмышки — о его руки тяжело стукнулись
мягкие груди — и рывком притянул к себе. Он увидел ее широко открытые
восторженно-испуганные глаза и пульсирующую жилку на шее…
— Сима! Сима, я хочу сказать…
— Егор Сергеевич…
IХ. Ненужный букет
— Ты видел, что творится?! Просто какое-то Седьмое ноября… — восторженный
Пиньжаков обвел руками площадь перед клубом,
переполненную празднично одетыми людьми. А народ все прибывал, стекаясь к
театру из разных концов города по тропкам и аллеям парка…
— Ну, посмотри, что делается-то, а?! — не унимался корреспондент. — Эх,
жаль, фотографическую камеру мне не дали в редакции!
— Экий ты буранко! — усмехнулся Койнов, глядя на Тимофея: так Сима называла соседскую
вертлявую собачонку.
— Буранко? Хм, хорошее слово… Надо будет
записать, — Пиньжаков достал из саквояжа потрепанную
записную книжку с вложенным в нее обглодышем карандаша. — Ты на каком ряду
сидишь?
— Ни на каком.
— Не понял. Ты что, не будешь на спектакле? — как на умалишенного,
посмотрел на друга Тимофей. — Люди из деревень приехали! Посмотри, вон телеги стоят!
А ты…
— Все! Не гоношись, бешеный ты человек! — Койнов
по-приятельски тряхнул Тимофея за плечо. — Буду я на спектакле. Но с другой
целью.
— Значит, женскими красотами ты любоваться не будешь? — ехидным шепотом
спросил корреспондент.
— Не буду. Только мужскими.
— Ты не пугай меня! Знаешь, как это называется?
— Знаю. Приезд областного начальства во главе с товарищем Семибратовым.
— А-а, все понял! Охрана высоких особ. Мои глубочайшие соболезнования.
Ну, а я побежал, пока мое место не заняли!
***
Когда в начале улицы показалась чуть ли не целая колонна легковых,
посверкивающих черным лаком машин, Койнов невольно
вспомнил, что Семибратова в партийных кулуарах называли большевистским
вице-королем Урала. Без него в этом краю ничего не происходило. Даже солнце,
казалось, всходило и опускалось за горы по его личному распоряжению, а иногда,
если этого требовало партийное дело, задерживалось на небе больше обычного.
Егор знал, что сегодня председатель облисполкома объехал все строящиеся
объекты Темноводска. Побывал в рабочих бараках, в
столовых. Кто-то лишился своих высоких должностей, но были и те, кто в
одночасье сделал сказочную карьеру.
Теперь после свершения суда праведного свита Семибратова ехала на
праздник, в рабоче-крестьянский клуб «Металлист» на спектакль «Заклейменный
позором». Дорогого гостя встречали кумачовыми флагами и транспарантами.
Койнов со своими сотрудниками и ребята из ОГПУ отвели людскую толпу
от дверей клуба, а образовавшийся проход взяли в оцепление. Среди зевак и тех,
кто был приглашен на спектакль, тайно стояли те, кто отвечал за безопасность
товарища Семибратова.
Высокий гость намеревался произнести свою приветственную речь прямо
здесь, перед клубом, но знающие люди из политического управления отговорили его
делать это: на вокзал чуть ли не ежедневно прибывали вагоны с рабочими со всей
страны на городские стройки. Кто они на самом деле, еще предстояло разобраться.
Поэтому, выйдя из машины, председатель облисполкома, высокий человек в
прорезиненном военном плаще, лишь помахал собравшимся снятой с головы защитного
цвета фуражкой и широкими шагами вошел в кирпичное здание клуба. Свита, вся как
на подбор низкорослая, но одетая в такие же командирские плащи, засеменила за
ним.
Егор облегченно вздохнул и подмигнул старшему огепеушнику,
дескать, порядок, пронесло, в клубе поспокойней будет.
В зале следить за порядком было проще, кроме того, все попавшие на
спектакль были люди, известные в городе, — руководители, передовики и ударники
производства.
Вместо запланированной лекции доктора Девирпа с
волшебным фонарем на тему «Венерические болезни и борьба с ними», Семибратов
наконец-то выступил перед темноводцами. Его могучая
фигура, громовой голос, страсть оратора магнетически действовали на зал. Койнову даже показалось, что людям уже неважно, о чем
говорит этот великан, они и без того готовы кинуться выполнять любое его
указание.
Когда Семибратов сел в услужливо пододвинутое ему кресло, покрытое
красным бархатом и оттого похожее на трон, Егор подумал о том, что после такой
речи спектакль самодеятельных артистов явно обречен на провал. К счастью, после
председателя выступал хор детей-беспризорников, потом горланили синеблузники,
строили пирамиду физкультурники, и лишь затем был объявлен спектакль…
На то, что происходило на сцене, Койнов смотрел
вполглаза. Выполняя задание своего милицейского начальства и председателя
горисполкома, он должен был следить за тем, чтобы никто подозрительный не
приближался к высокому гостю, но, честно говоря, к этому распоряжению он
отнесся халатно.
Все его мысли были заняты Симой и тем, что его
ожидает сегодня вечером. Ранним утром возлюбленная, подарив на дорогу сочный
поцелуй в губы, обещала налепить пельменей и затопить баню. Теперь, глядя на
могучую спину Семибратова, он видел то полновесные розоватые ягодицы, то плодородный
живот с глубоким пупком, а то и тяжело раскачивающиеся маятником груди… Одним
словом, ему было не до председателя облисполкома.
Очнулся от своих эротических видений Койнов
только тогда, когда раздались оглушительные аплодисменты со всех сторон. Егору
даже показалось, что он вдруг проснулся в каком-то кузнечном цеху… Он
недоуменно огляделся по сторонам: на сцене кланялись раскрасневшиеся актеры,
зрители, включая самого товарища Семибратова и его свиту, аплодировали стоя.
Глаза мужчин азартно блестели, они не жалели ладоней…
***
— Ну? Ну?! Ты видел?! — насел с расспросами на Койнова
его друг, когда они встретились после спектакля на освещенной двумя фонарями
площади перед клубом. — Несомненный талант! Что молчишь?
— Ты же знаешь, мне было не до спектакля… — нагнал на себя важности Егор.
— Эх, это надо было видеть! Как она бедрами, бедрами… — захлебывался от
чувств Пиньжаков. — Не повезло тебе, брат.
— В другой раз посмотрю.
— Вряд ли.
— А что так?
— Да ты что, спал в зале, что ли?! — возмутился Тимофей. — После
спектакля Семибратов сказал, что такой актрисе, как Тоня Капустина, место в
областном театре. Во как! И увез ее с собой…
— Как? Прямо так, со сцены?
— Так она ж сирота! Что ей брать-то? Влеготку
согласилась.
— Чудеса…
— Хорошая девчонка. Была, — грустно заключил корреспондент.
— Не грусти! Иди пиши свою книгу, нечего на девушек отвлекаться…
— Пойду. Эх, жизнь!.. — Пиньжаков потоптался на
месте, потом снизу вверх блеснул стеклышками очков. — Может, пойдем с Водочкиным поговорим, а? У меня есть.
— Не, работы много, — обманул друга Койнов. Ему
было стыдно за вранье, но не настолько, чтобы отказаться от бани с Симой.
Пожав друг другу руки, они расстались. Егор сделал вид, что идет на
службу, но, как только Тимофей скрылся из виду, побежал трусцой в сторону
рабочего поселка.
Площадь перед клубом вскоре опустела. Погасли фонари. И только в глубине
парка товарищ Бескровный, не видимый никому, прижавшись к дереву, плакал тонко,
будто пищал комар. У его ног благоухал никому не нужный букет цветов, огромный,
как венок.