Беседу ведет Наталия Санникова
Опубликовано в журнале Урал, номер 12, 2014
Многие поэтические книжные серии придуманы и
осуществляются поэтами. Несколько примеров: Михаил Айзенберг,
Дмитрий Кузьмин, Юрий Казарин, Виталий Кальпиди — все
они издавали и издают книги своих коллег по цеху, потому что «кто, если не мы».
Поэт Александр Переверзин — главный редактор
издательства «Воймега», в котором за 10 лет
существования вышли первые и последующие книги многих современных поэтов. В том
числе и уральских. Сборник Олега Дозморова, изданный Переверзиным, получил «Русскую премию», книжка Александра
Костарева — приз Волошинского конкурса.
Некоторое время назад Александр проговорился,
что хочет приехать в Екатеринбург, чтобы лично представить «своих», уральских
авторов. И если мы о чем-то не договорили на этот раз, можно надеяться на
продолжение разговора.
— Все выпускники Литинститута
говорят, что поэтом быть не учат. А чему учат? Чему учится человек, пишущий
стихи?
— Литинститут я так и не окончил, поэтому говорить
как выпускник не могу. Могу рассказать, что видел почти за четыре года
обучения. Хотя, может быть, с дипломом дается какое-то тайное знание, о котором
не ведаю…
— Да, безусловно! Стоило, поди, как в
сказках говорят, три дня подождать… Но если без шуток?
— Если без шуток, ждать нужно было много больше, потому что у меня
накопилось к тому времени множество хвостов. В Литинституте учат тому же, чему
на любом филфаке, начиная с антички и старославянского, заканчивая стилистикой и современной
литературой. Кроме этого один день в неделю отдан исключительно под творческие
семинары, они проходят в разное время, и при желании можно побывать на
нескольких, послушать, что пишут, хвалят или ругают другие литераторы примерно
твоего уровня знаний. Затем разница в уровне знаний меняется (видимо, вступают
в силу некоторые личные склонности и тяга к самообразованию), и семинары, на
мой взгляд, уже не приносят студентам той пользы, которую приносили на
первом-втором курсах. Еще разница в людях, которые активно пишут, особенно на
первых порах. Абсолютно все что-то пишут. Останавливают, просят послушать
стихи, написанные в общаге прошлой ночью, хотят услышать мнение о написанном. И не надо забывать, что это творческий вуз со
всеми вытекающими. Экзамены там порой сдают так, что об этом можно долго и
смешно рассказывать. К сожалению, я не умею рассказывать долго и тем более —
смешно.
— Чему же, на твой взгляд,
действительно можно научиться?
— Единственное, чему можно научиться, —
самоограничению.
— О каком самоограничении ты
говоришь? Поясни, пожалуйста.
— Павел Белицкий писал в 90-х — начале 2000-х
программные вещи для «Алконоста», можно сказать, это были манифесты. Белицкий говорил о том, что в поэзии невозможна
описательность ради описательности, красивость ради самой себя. Говорил об
осознанно выбранном молчании, вспоминал Гете с его предсказанием «будет поэзия
без поэзии, где все будет заключаться в делании: будет мануфактур-поэзия».
Но не может быть поэзии, в которой ничего не болит. Автор достигает такого
уровня версификации, когда писать можно ежедневно, хорошо писать, на разные
темы, и даже найдется читатель всего этого. Но это будет инерция, стихи ради
стихов. А стихи нужны ради чего-то другого… Паша умер год назад. В 2002 году
у него вышла единственная книга стихов и эссе «Разговоры». Очень важная книга
для меня.
— Ты учился в Литинституте, посещал
студию Кирилла Ковальджи — что еще было интересного и
важного? Какое литературное общение оказалось наиболее значимым?
— Еще были липкинские форумы, на первом, в 2001
году, мы с тобой и познакомились. На мастер-классе Кушнера, если помнишь. Мне,
привыкшему к долгим литинститутским разборам, обсуждение такого плана
показалось бесполезным: почитал десять минут, несколько человек высказались
невпопад, Александр Семенович резюмировал: есть две хороших строки. Хотя потом
понял, что ничего бесполезного не бывает. Было много прекрасных знакомств —
Инга Кузнецова, Аня Цветкова, Лена Дорогавцева, Игорь
Белов, Наталия Санникова, Лёня Шевченко. Но, безусловно, больше всего в смысле
литературной учебы мне дал Литинститут. Главное — круг общения, люди, которые,
как мне казалось, смотрели на поэзию так же, как я.
— Что это за круг?
— Поэты творческого объединения «Алконостъ»,
авторы, публиковавшиеся в одноименном альманахе. Всеволод Константинов, Андрей
Чемоданов, Ольга Нечаева, Алексей Тиматков, Павел Белицкий, Евгений Лесин, Ян Шенкман,
Ната Сучкова, Александр Грачёв, Саша Сорока, Григорий
Петухов, Сергей Казнов. Некоторых из них уже нет в
живых, к сожалению.
— А кто твои любимые поэты? Кто более
всего повлиял, может быть?
— Если говорить о первой половине 20-го века, то Блок и Мандельштам, во
второй — Бродский и Тарковский, среди старших современников — Чухонцев, Гандлевский, Цветков досетевого
периода. Нынешний мне не близок.
— Вот интересный момент — о Бродском.
Мы оба принадлежим к поколению, попавшему под его сокрушительное влияние… Но я бы не сказала, что у тебя в стихах это влияние
очевидно.
— Говорю о любимых поэтах, о влиянии не буквальном. Я пришел в
Литинститут, когда волна бродскомании еще не утихла,
каждый третий писал под Бродского. На семинаре человек достает общую тетрадь
(тогда принтеров еще мало было) и с подвыванием
зачитывает текст страницы на четыре мелким почерком. А
потом еще один — на пять. За этим интересно наблюдать как за феноменом, но это
невыносимо слушать. Многие так и не выбрались, остались там. Мне с Бродским до
сих пор «разговаривать» страшно. При том, что я Бродского люблю, в моих стихах
его быть не может никак. Такой парадокс. А вот Блок меня действительно в юности
накрыл. В 16 лет я писал стихи под влиянием Блока и
даже придумал, что я неосимволист. Смешно, но было
такое. И Блок со мной навсегда. Затем случился Мандельштам. В 1991 году в Саматихе была открыта мемориальная доска в его память. Может
быть, это было вообще первое увековечивание памяти Мандельштама в СССР. Одно из
первых — точно. Деревня Саматиха находится в
Шатурском районе, недалеко от города, где я родился. Я прознал
об этой доске, о поэте, которого раньше не читал, нашел стихи и был ошеломлен.
Понял, что многое, что думал о поэзии до этого, — глупости.
— Ты ведь по первому образованию
инженер-химик?
— По первому образованию я инженер по автоматизации химических
производств, это имеет отношение к химии примерно такое же, как критик имеет
отношение к поэзии. В том смысле, что нет необходимости хорошо знать химию.
— Ты считаешь, критик понимает только
выученную схему и не знает «вещества поэзии»? Критическое высказывание многие
видят в глубоком кризисе — ты готов согласиться?
— Критика и критики разные. Цель одних — поругать или похвалить, о них
говорить не будем. Другие пытаются докопаться до сути. У кого-то это
получается, у кого-то нет. Проблема в том, что критик обязательно должен быть
профессионалом, а критиками становятся от нечего делать, часто поэты считают
критику смежной работой. В начале нулевых я тоже пробовал себя в критике.
Написал несколько пылких и обличительных рецензий. Думал, что показываю людям,
как нужно писать и зачем. А показывал только собственную гордыню и дурость.
Хорошо, что быстро это понял.
— Суровый приговор. И что же, теперь
вовсе не пишешь критики?
— Сейчас я могу отозваться только на то, что сильно задело или тронуло,
это бывает редко.
— По второму (или можно сказать —
третьему?) образованию ты кинодраматург. Как взаимодействуют внутри тебя кино и
стихи?
— Я учился во ВГИКе, в мастерской Александра Бородянского, который считал
поэта и кинодраматурга чуть ли не людьми противоположных профессий. В какой-то
момент я почувствовал, что стихи у меня меняются. Моя первая и единственная
книга, вышедшая почти шесть лет назад, называлась «Документальное кино». Да,
сценарное образование на том этапе повлияло на стихи. Сейчас снова происходят
изменения, мне кажется. Мне перестала быть интересна метафора в тексте, сегодня
для меня важнее текст-метафора. Но я не знаю, что будет происходить дальше.
— Давай поговорим о нарративе в
поэзии. Для тебя, мне видится, история важна…
— Я не сказал бы, что история для меня важнее всего, но важна. Это как
раз к вопросу о влиянии кинодраматургического образования.
— А ты вслед за многими
современниками не считаешь, что эта «порода» выработана до лучших времен?
— Не считаю, что в русской поэзии на данный момент может быть что-то
«выработано». Мы пишем стихи менее трехсот лет, английской поэзии более 1000
лет, итальянской — почти 800. Нужно искать. Другое дело, что искать нудно и
трудно, а потому малоинтересно. Это месяцы, а иногда годы обдумывания,
накопления, каких-то попыток. Можно каждую неделю писать по вполне внятному стихотворению,
неважно, регулярному или верлибру, которое обязательно опубликуют, — журналов
сейчас достаточно. Мне это неинтересно. Я не вижу для себя иного пути, кроме
поиска и самоограничения. Остальное — путь тупиковый, на мой взгляд.
— Какого поэтического высказывания
требует новое время?
— Своего. Виталий Пуханов, выступая на семинаре
в Литинституте, очень хорошо сформулировал: моих стихов никто не напишет. А на
тему актуального высказывания я рассуждать не буду, есть люди, которые делают
это намного лучше и точнее меня, скажу только, что считаю актуальную поэзию
самодостаточным явлением, хотя мне гораздо интереснее авторы, которые
существуют вне времени. Безусловно, когда усиливается внешнее давление, у поэта
возникают новые состояния, он начинает чувствовать острее, актуализируется
ситуационная поэзия, но я это не считаю важным и существенным. Заметь, какая
любовная лирика на русском языке была написана в годы Первой мировой и Великой
Отечественной войны, когда, казалось бы, и думать о любви было невозможно.
Меня всегда поражает Олег Григорьевич Чухонцев. Он не боится меняться,
искать и находить. Настоящая новизна в поэзии возникает только между поиском и
самоограничением. Чухонцев работает как раз внутри этой области. Для меня
творчество Чухонцева — пример пути, о котором я
говорил.
— Хорошо ли быть поэтом? Когда ты «не
знал, кто такой Холшевников», ты был более счастлив? Можно быть счастливым
независимо от того, пишется или нет?
— Не знаю. Я вообще не знаю, поэт ли я. Разве это можно знать? В начале интервью
я чувствовал себя поэтом, сейчас — не знаю. И это со мной происходит по пять
раз за день. Поэт — состояние неустойчивое во всех смыслах. И про счастье вряд
ли что-то новое скажу. Все относительно. В детстве я был очень счастлив, а в
юности, когда оказался в совершенно иной степени свободы, понял, что был в
детстве несчастлив. Школа забирала часть моей внутренней свободы. Школу, как
место, куда нужно ежедневно ходить и делать уроки по неинтересным предметам, я
не любил. Любил за что-то другое, но за это — не любил. Но осознал я несвободу
только потом, в сравнении. В десять лет мне казалось
естественным заучивать спряжения глаголов первой группы на нелюбимом
французском, и я чувствовал себя счастливым. А поэзия… Поэзия не может
сделать поэта счастливым или несчастным, как не может сделать счастливым или
несчастным человека присутствие на Земле атмосферы или силы тяжести.
— Ностальгическая нота, память как
точка отсчета — это, мне кажется, у вас с Олегом Дозморовым общее. Иногда
интонационно, чаще этически вы мне кажетесь близкими — ты согласен? Кто из
современников тебе близок, а кто интересен своим различием?
— Не мне судить, но, кажется, Олег Дозморов близкий мне по восприятию
мира поэт. Еще могу назвать Всеволода Константинова, Андрея Гришаева, а из тех,
кто «интересен различием», назову Андрея Чемоданова,
Александра Белякова, Ингу Кузнецову, Юрия Арабова,
Константина Кравцова, Максима Амелина, Ирину
Ермакову.
— Расскажи, когда и почему возникла «Воймега». В какой момент ты принял решение стать издателем?
И было ли вообще такое решение — быть может, это стечение обстоятельств?
— Все так или иначе — стечение обстоятельств. В
начале двухтысячных существовало всего несколько регулярных поэтических серий:
ОГИ издавало поэзию в Москве, «Пушкинский фонд» в Санкт-Петербурге, еще
несколько серий, которые в то время были заметны, но к сегодняшнему дню
исчезли. Авторам, книги которых я очень хотел бы у себя иметь, издаваться было
негде. Мы с Александром Грачёвым и Алексеем Коровиным придумали издательский проект.
От идеи до выхода первых книг прошло больше года, весной 2004-го вышли первые
сборники. В этом году «Воймеге» исполнилось десять
лет.
— Это немалый срок для совершенно
самостоятельного издательского проекта. Как удается держаться? Кто вам
помогает?
— Помогает Алексей Коровин, без него проект давно бы перестал
существовать. А вообще, «Воймега» кроме Алексея и
Александра Грачёва, являвшегося первым директором проекта, это еще Сергей
Труханов, оформивший большинство воймеговских книг, и
Ольга Нечаева, исключительный профессионал-редактор.
— У всякого издательства есть идея,
концепция, политика, так сказать. Поскольку «Воймега»
— это ты, концепция, стало быть, твоя. Можешь ее сформулировать?
— «Воймега» — не только я, но, как главному
редактору проекта, издательскую политику приходится определять мне. Здесь я
полагаюсь исключительно на свой вкус. Иногда слушаю советы присмотреться к тому
или иному автору от людей, мнению которых доверяю. А концепция вообще вопрос
сложный. Сегодня скажу, что никогда не издам автора N, а завтра посмотрю на
него другим взглядом. Однажды близким может оказаться то, что раньше совсем не
нравилось. Кто там говорил о глупости человека, который остается всегда
неизменным? Вольтер, кажется.
— Как ты отличаешь «своего» автора от
«не своего»?
— Здесь можно долго рассуждать, но главное — что стоит за текстом, ведь
поэзия воспринимается раньше, чем понимается. Ты прочел стихотворение, может
быть, даже не понял его сразу, но почувствовал, что оно настоящее. И еще,
думаю, важными будут слова «внутренняя свобода» и «самоограничение». Наверное,
это и есть концепция? И если в стихах все это чувствуется, то передо мной
потенциальный автор «Воймеги».
— Расскажи о своих авторах. Кого ты
открыл, может быть. Отдельно хочется спросить об уральских поэтах, которые тебе
интересны.
— Трудно говорить, что «Воймега» кого-то
открыла, все поэты существовали, о них знали, просто у них не было книг. Первые
книги Наты Сучковой, Андрея Чемоданова,
Всеволода Константинова, Михаила Свищева, Владимира Кочнева, Григория Петухова,
Марии Марковой, Андрея Василевского вышли в «Воймеге».
Из уральских авторов мне интересен Олег Дозморов. Хотя Дозморов давно не
живет в Екатеринбурге, безусловно, он один из самых ярких представителей
уральской поэзии. Более того, человеку, живущему вдали от Екатеринбурга,
Дозморов видится одним из авторов, оказавших большое влияние на всю современную
уральскую поэзию.
Интересен Александр Костарев, книга которого недавно вышла в «Воймеге», Екатерина Симонова, Андрей Торопов, Алексей Кудряков,
Андрей Пермяков, хотя он тоже несколько лет назад уехал из Перми. Из другого
поколения — Елена Тиновская, Казарин, Тягунов,
Туренко, Кальпиди.
— Можешь поделиться ближайшими
издательскими планами?
— Запланирован выход книг Дмитрия Тонконогова,
Игоря Белова, Андрея Чемоданова, Леты Югай, Анны Русс, Ганны Шевченко, есть еще авторы, о книгах
которых говорить пока не хочу, вдруг что-то не получится. И очень надеюсь, что
все-таки выйдет полное собрание Дениса Новикова.
— Продолжая разговор о «новом времени»:
как изменяется мир вокруг тебя — отношения, эмоции, тексты, люди? И когда,
кстати, написано «на Болотной
ни души»? — совершенно иначе же теперь это читается…
— Про Болотную написано лет десять назад, если
не больше. Не знаю, мне кажется, там просто топонимика и упоминание шемякинской скульптурной композиции, а других пересечений с
событиями более позднего времени я не вижу. Хотя теперь его можно прочесть
как-то иначе, конечно.
Как изменяется мир вокруг меня? Страшно то, что сейчас происходит в головах
людей. Порой кажется, что люди с ума посходили.
Откуда эта обличительная ненависть, неспособность выслушать? Сидит человек в
двух тысячах километров в кресле, попивает свой утренний кофе и, начитавшись
новостей в соцсетях, начинает кричать на весь интернет:
«мочи укров! Перепост!», а
другой такой же кричит: «мочи кацапов!» Для меня оба они — в лучшем случае
зомби, которые разучились думать, анализировать, сомневаться. Я даже стишок про
это написал:
неравнодушных страстных
вгрызающихся в кость —
как много зомби разных
в коробке завелось
нажопники ребята
вернитесь на погост
со знаменем лопатой
и кнопкой перепост
К сожалению, события последних месяцев показали, что очень легко и быстро
люди становятся зомби. Я не морализаторствую, я сам боюсь стать зомби.
— Ты сказал «в лучшем случае зомби»,
а в худшем?
— В худшем — пособники убийства. Все, что происходит сейчас на
Юго-Востоке Украины — страшно и бесчеловечно. Первым делом нужно это
остановить, вторым — договариваться. Не воевать, не мстить за убиенных, а
только договариваться. Другого выхода нет. Кажется, я отвлекся.
— Скажи, какие события или явления,
кроме чисто экономических, могут роковым образом
повлиять на твое издательское дело?
— Может элементарно не хватить сил или надоесть. Издательский проект —
только со стороны дело простое. К тому же в силу экономических причин я не могу
издать всех авторов, которых хотел.
— Тебя это огорчает?
— В какой-то степени. Но больше тяготит то, что некоторые не представляют
всех сложностей, обижаются, а для кого-то после отказа в публикации я
становлюсь чуть ли не личным врагом. Наверное, это нормально, и за десять лет
пора привыкнуть, но до сих пор привыкнуть трудно. Михаил Айзенберг
отвечал на вопрос о том, почему он приостановил выпуск серии, так: на каждом вечере
к нему подходил поэт, а то и не один, и спрашивал о возможности издания своей
книги. Причем это были достойные авторы, но напечатать всех нельзя. Со мной в
последнее время происходит похожее. Не столько поэтому, но и поэтому тоже все
реже хочется появляться на литературных мероприятиях.
— А что может повлиять на твое
письмо? На жизнь?
— На мое письмо может повлиять наличие свободного времени. Если его будет
больше — будет немного больше стихов. Хотя, может быть, я ошибаюсь. На жизнь
может повлиять смерть.
— Что вообще делать, когда мир
рушится?
— Постараться в этом не участвовать.
— Вот лично ты — что будешь делать?
— Спасать своих любимых людей.