Зарисовки богемного студенчества
Опубликовано в журнале Урал, номер 11, 2014
Анна Ерошина (1981) — журналист, писатель,
театральный критик. Работала тележурналистом и ведущей авторских программ,
диктором новостей на радио, главным редактором ряда журналов. Живёт в Уфе.
Той зимой в Уфе намело столько снега, что машины ползли по нему на брюхе,
как большое загнанное стадо, трамваи с трудом и вязко резали улицы, похожие на
большой творожный пирог, а пешеходы… Ну, на то они и пешеходы, чтобы мерзнуть
на остановках, жалуясь на пробки и непогоду или с крепким словцом проваливаться
в нечищеное чрево городской зимы. Новый год с его несбывшимися чудесами уже
отшумел, а весна была ещё так далеко, что в неё уже никто не верил.
У входа нас встречал заметенный бюст Шаляпина, затем, торопясь и
отряхиваясь, мы взбегали на третий этаж по мраморной лестнице, оставшейся в
наследство от дворянского собрания, мимо разыгрывающихся в коридоре перед
очередным зачетом аккордеонистов, чтобы услышать нараспев тягучее: «Ciao! Benvenuti!»
Для меня, студентки театрального, факультатив по итальянскому
в главном корпусе академии искусств, тогда еще носившей более скромный статус —
института, был делом добровольным. Как и для Маринки с худграфа.
Обязательными для посещения уроки были только для солистов-оперников, красивых, фактурных, скучающих, когда речь шла
не о них. Через несколько лет они переместятся в другое старинное здание
по улице Ленина, напротив нас, и, блестящие, как ёлочные гирлянды, будут
нанизывать bravo-bravissimo на тонкую нить своего
успеха.
Ради них и пригласили Паолу, настоящую
итальянку, миниатюрную женщину под сорок, не слишком красивую, курчавую, с
густыми, приближающимися друг к другу бровями. Но большие, слегка навыкате
глаза заряжали таким искренним жизнеутверждающим весельем, а низкий, смакующий
каждое слово языка Верди голос обещал такую непривычную для здешних мест страсть, что Паола казалась
почти прекрасной. Она была замужем за уфимским бизнесменом — владельцем местной
пивоварни. Преподавать в институте для нее было скорее развлечением, ведь
по-русски она говорила плохо, а здесь хотя бы по полтора часа дважды в неделю
можно было певуче щебетать о своем за мелкую, как первый сугроб, зарплату.
Студенты втянулись быстро и довольно скоро уже вели вполне сносные диалоги на темы
шопинга, ресторанов и итальянской живописи — всего того, что интересовало саму Паолу.
Она была в восторге от русской зимы, от практически круглогодичного
отопления в домах и недоумевала, куда можно надеть двенадцать вечерних платьев
в пол, привезенных ею из Нью-Йорка (зачем итальянке ехать в Штаты за шмотками?). Ну, в театр пару раз. А почему в гости здесь так
не ходят? Или на танцы, летом, на площади? Эх…
На её занятиях часто бывал скульптор Егор, лет на десять старше нас.
Точнее, он еще не был скульптором, так как несколько лет стабильно проваливал
вступительные экзамены, но за упорство ему было разрешено присутствовать на
открытых лекциях и факультативах. Подрабатывал он рабочим сцены в театре, о чем
сообщила мне влюбчивая Маринка. Неразговорчивый брюнет с «загадкой» и
драматичной судьбой вполне вписывался в ее представление об интересном парне.
…Он жил в белой комнате и не вытирал пыль. Наверное, с тех пор, как
несколько лет назад умерла его жена. Окна в город были почти всегда закрыты.
Когда у него кончалась заварка, он пил чай из еловых иголок, собранных во дворе
после новогодних праздников. В те дни я зашла к нему позировать для скульптуры,
и мы вдвоем сидели на некрашеном и единственном в комнате табурете и жевали эти
радужно зелёные иголки. Егор острым ножом отсекал лишнее от пластилиновой
женской головы и нервничал. Он просил петь ему песни, почему-то на французском. Боль вселялась в каждое его творение, и
пластилиновые и гипсовые лица искажались, а плечи скульптур ломились под
неизвестной тяжестью, словно хозяин комнаты коллекционировал всю боль
окружающего мира. Или хотя бы города. Он говорил, что камень наполняется чужой
болью и становится живым. Но его скрюченные в припадке, как голая лампочка на
длинном проводе в кухне, экспонаты живыми не казались. И на экзаменах его этюды
по-прежнему не принимали. Может, стоит сменить направление? Добавить чувств,
страсти?
Вместо ответа он швырнул нож в стену. А я в очередной раз прикусила язык,
зарекаясь давать советы творческим людям. У Егора оставался последний год
подготовки, следующий набор скульпторов будет только через три года. Еще три
года пустоты в белой комнате он не вынесет.
Мы долго сидели на диване, когда прозвучало его вялое:
«Целоваться любишь?»
«Смотря с кем», — резонно ответила я.
И вдруг мне стало скучно.
В комнате было нечем дышать. Двадцатилетние длинноногие
студентки-отличницы не смогут вернуть к жизни ни его, ни эти бесполые
молчаливые зародыши скульптур. Я молча вышла в равнодушную нетающую белизну.
Ещё никогда весна не казалась такой далёкой.
***
В то время мы часто позировали для других студентов. Кто-то для
подработки, кто-то ради возможной славы, ну, а кто-то, наверно, из любви к
искусству. Часто наброски-обнажёнки, забракованные в
деканате худграфа, доделывались и продавались в
сауны, художники не брезговали никакими заказами. Натурщицам за это платили
двойную цену. У Маринки был талант. Как-то она написала с меня «Афродиту,
выходящую из пены морской». Так мы и познакомились. Лицо по моей просьбе она
изменила почти до неузнаваемости. Добавила моря, ракушек, рыжих локонов до
колен.
Картину заказал ей один чиновник для коттеджа под Уфой, где он держал
гарем в тайне от собственной семьи. Самый обычный
гарем, с прислугой и охраной, хаммамом и закрытым
двором для прогулок. Обязанностью девиц было приезжать, когда он возжелает,
ходить голыми по коврам, много смеяться, пить,
танцевать, получать от смотрителя гарема на чай. В принципе, больше от них
почти ничего не требовалось — стареющий хозяин, попарив грузное тело, после
нескольких рюмок уютно засыпал, закинув волосатую ногу на колени одной из нимф.
Они пьяно хихикали, презирали его и ждали денег, сидя где-нибудь на подушках
под моим портретом, на котором величественная греческая богиня делала свой
первый шаг по грешной земле.
***
Той зимой город остался без солнца. И кто-то ходил по нему и плакал.
Кто-то другой ехал в трамвае и смотрел из грязного окна на желтый от собачьих
меток и пыли снег. Тосканское солнце незаметно пробивалось
сквозь плотные казенные жалюзи лишь к нам на уроки итальянского. С
простой, относительно других языков Европы, грамматикой, со звучанием, которое
вдруг становилось низким и завораживающим, этот язык создан для пения,
комплиментов и бурной торговли. Мы покупали свежайшие
букеты салата у зеленщиков, расспрашивали сеньора Дормио
о недавнем палео в Сиене,
сплетничали о юной булочнице — Форнарине, по легенде,
вдохновившей Рафаэля на все его великие произведения. И, конечно, мы все
планировали поездку в Италию, и Паола охотно
соглашалась быть нашим гидом.
— Эгор, сome
si sente?1
— Va bene, — он
улыбался, только глядя на неё. — Vorrei andare a Italia2.
— Non è abbastanza
volere, venire!3— её слова всегда были
призывом. Так делайте, чего сидеть и зря мечтать. И по законам жизни, конечно,
она была права.
Вечер итальянского родился спонтанно. Просто это
был день рождения Паолы. В тот четверг мы задержались
после занятий, дождавшись, пока уйдут последние должники-зачётники
по классу курая. Охранник любезно выдал нам ключи от
двух небольших аудиторий, в одной из которых размещался рояль, а в другой,
собственно, и проводились наши уроки. Егор помог принести ей из машины корзину
с едой — восхитительные тончайшие фоккаччо, пицца,
несколько видов сыров и маслин, закрывавших от бдительного охранника бутылку
кьянти с черным петухом и коллекционным номером на этикетке.
Рассевшись кружком, мы переместились в комнату с роялем, где уже звучали Доницетти, Верди, Леонковалло —
будущая оперная знаменитость башкирской сцены, а тогда просто пухлая хохотушка Эльвина распевалась под аккомпанемент Паолы,
а играла та если не профессионально, то очень бойко. Ошибки она мастерски
нейтрализовала своей улыбкой, очень шедшей ей, как и белое платье в пол
(наконец выдался случай надеть), игриво перехваченное у груди брошью с красными
маками.
…Маринка беззвучно плакала с пустым бокалом, сидя на подоконнике с
видом на театр. Падающий снег, подсвеченный фонарями, был похож на блестки,
осыпавшиеся с чьего-то карнавального костюма. Прохожий, опираясь на шаляпинский пьедестал, пошатываясь, мочился на свежий
сугроб.
— Почему я не оперная певица? Всё уже от природы либо есть, либо нет. Ни
творческого кризиса тебе, ни мучений и поиска, и никто не изгадит
твой талант, если сама не будешь петь в баре. А ведь и я хотела быть певицей.
«Так пой», — сказала бы наша итальянская гостья.
Но в эти минуты она, почти закрытая большим букетом, садилась в свой цыплячье-жёлтый «вольво»
вместе с Егором. Я знала, что выходившая курить Маринка видела их на парковке
со стороны Советской площади.
— Пройдёт, — сказала я. — Ты отличный художник. А в Италии нет такого
красивого снега.
— Ненавижу его. Моя палитра стала серой.
На факультатив она больше не пришла. Да и работа появилась — местные
владельцы гаремов завалили Маринку заказами: «Три грации», «Нимфы на отдыхе», —
за обнаженной натурой далеко ходить было не нужно.
Весной наши уроки итальянского закончились. Паола с мужем продали свою долю в пивоварне и переехали на
юг Италии ухаживать за унаследованными виноградниками. Она всегда предпочитала
хорошее вино пиву. Пришедшая вместо неё Роза Салаватовна
принялась старательно штудировать с нами итальянскую лексику и спряжение
глаголов. На её занятия оставались только скучающие оперники.
Тем летом Егор поступил на скульптора вне конкурса. Серию его этюдов,
среди которых «Смеющаяся» и «Влюбленная итальянка», взяли на крупную выставку.
Позже я видела эти статуи. Курчавая женщина с глазами слегка навыкате была
некрасивой. Но не смотреть на неё было невозможно. Заряженный сексуальной
энергией гипс хотелось потрогать. Позже Егор поехал в Италию на практику.
Кажется, он остался там навсегда.
В Риме я оказалась только через три года после окончания института. Позади была ещё одна долгая уфимская зима, тяжелый развод с
уфимским бизнесменом, уход из Молодёжного театра. Впереди — бесконечная
итальянская весна, прогулки по Риму со случайным фотографом, который целится в
тебя длинным объективом и то и дело восклицает: «Bellissimo!»
Но это потом. А сначала — капучино в старинном кафе «Эль Греко» под Испанской
лестницей (пить кофе, стоя у бара, — на евро дешевле), а вечером — почему нет?
— танцы на площади. Не зря же я купила два новых длинных платья. А в телефоне
забит её итальянский номер. Если Паола его не
сменила, я скоро услышу низкое: «Ciao, Ana! Come si
sente?»
«Va bene, — улыбнусь
я. — Va bene».