Повесть
Опубликовано в журнале Урал, номер 11, 2014
Сергей Дубянский (Сергей Васильев) — родился в Воронеже,
окончил Воронежский политехнический институт. Параллельно с литературной
деятельностью долгое время работал инженером, потом занимался бизнесом. Автор
множества книг мистической прозы. Печатался в журналах «Север», «Подъем»,
«Странник», «Великоросс» и др. Живет в Воронеже.
1. Вера
Под
ногами шуршали листья, которые Шкет загребал своими шикарными ботинками. Он бы
с удовольствием двигался лёгкими и быстрыми шагами, но как это сделать, если
ботинки на три размера больше твоей ноги?.. Зато какие это были ботинки!.. С
совершенно целой подошвой и выдавленным на мягкой коже словом «Salamander». Из прошлой жизни Шкет ещё помнил этот символ
благополучия, и совсем неважно, что они давно утратили фирменный вид, — всё
равно Шкет очень гордился ими и считал день, когда нашёл их возле мусорного
контейнера, одним из самых удачных в жизни.
Под
ногами шуршали листья. Этот звук сопровождал Шкета ежедневно, утром и вечером,
потому что на его улице не было дворников, а листьев с каждым днём становилось
всё больше. «Его улица» — не просто образ; это была действительно его улица, потому что больше на ней не
жил никто.
По
генеральному плану застройки, который Шкет специально изучал в витрине самого
главного проектного института, в недалёком будущем здесь должен подняться
белокаменный массив с магазинами, школой и подземной стоянкой. Шкет уже заранее
ненавидел всё это, но, слава богу, в нашей стране между планами и их
реализацией можно успеть прожить целую жизнь.
Старых
жильцов тем не менее выселили ещё весной, и они покорно ушли, продав «на слом»
большую часть домов. Осталось всего три, и самый целый из них принадлежал
теперь Шкету. Никаких документов на дом у него не было, но их ведь никто и не
спрашивал. И не такая уж проблема, что на улице отсутствовали свет и газ, —
зато чудом или по безалаберности чиновников забыли отключить воду, и Шкет, как
цивилизованный человек, каждое утро умывался, а вечером совал под тонкую
холодную струйку уставшие ноги и при этом довольно повизгивал. И за такое
счастье никто не присылал ему никаких счетов!..
Под
ногами шуршали листья. С одной стороны, мёртвый звук угнетал, но с другой —
привносил покой и умиротворение (наверное, всё связанное со смертью приносит
покой).
В руке
Шкет нёс пакет с изображением длинноногой белозубой девицы. Взгляд у неё был
восторженно глупый, и это раздражало Шкета, однако сам пакет оказался на
редкость прочным, служа верой и правдой уже целые две недели… Впрочем, от
какой такой тяжести ему рваться, если в нём лежали половинка чёрствого хлеба,
два сморщенных солёных огурца и кусок осклизлой колбасы? …Всё равно надо иметь прочный пакет — вдруг завтра мне повезёт!.. —
подумал Шкет.
Сознание,
отвыкшее генерировать мысли, а лишь фиксировавшее действительность, вдруг
решило вспомнить о своём предназначении, выхватив очень важное слово —
«повезёт». Оно с трудом сдвинуло ржавые шестерёнки, и механизм воображения
нехотя включился в работу, пытаясь представить, как может выглядеть это самое
«повезёт». Уж, конечно, речь шла не о еде и даже не о второй паре ботинок. Нет,
это будет пачка зелёных денег, случайно выброшенная вместе с хламом!.. А может,
и не выброшенная — может, просто она выпадет у кого-то из кармана. Только вот у
кого? Знать бы заранее!..
Шкет
оглянулся. Уже около часа за ним шёл странный человек, не проронивший за всё
время ни единого слова. Сначала Шкет даже решил, что он просто идёт, потому что
между ними не могло быть ничего общего. Парень выглядел гораздо моложе и одет
был так, как одеваются люди, имеющие настоящий дом и спешащие туда после
работы; роднили только глаза — такие же потухшие, на которые Шкет по привычке
обратил внимание.
Он всегда
старался заглянуть людям в глаза, ведь только в них можно прочесть, ждёт тебя
что-то хорошее или нет. За это его несколько раз били, но это ничего — ведь не
убили же.
…Не убили же,
— сознание выхватило новое словосочетание и остановилось в своём движении, — зачем он идёт за мной? Может, хочет убить,
чтоб завладеть ботинками, старым верблюжьим одеялом, керогазом, керосиновой
лампой, чугунной сковородой, закопчённой кастрюлей и мешочком лука?..
Оказывается, сколько у меня полезных вещей, за которые и правда можно убить. А
что?.. Разве это так уж страшно?.. Совсем не страшно, и давно можно было б
проделать самому!.. — Шкет живо представил, как пухнет и разлагается его
никому не нужное тело, и передумал, — просто
каждому дана своя жизнь, — решил он, — тот
же Бим — он даже виляет хвостом, а значит, радуется жизни. То есть жизни можно
радоваться, если стереть границу между человеком и собакой!.. А существует ли
та граница?.. Все ж мы божьи твари…
Шкет
прошёл ещё метров сто и остановился. Теперь предстояло отодвинуть доску в
заборе, проскользнуть под ней, и он окажется дома.
— Слушай,
— Шкет постарался принять воинственную позу, — ты зачем за мной идёшь?
— А куда
мне идти? — говорил парень медленно, словно по ходу подбирая нужные слова.
— Я почём
знаю? — пожал плечами Шкет. — Домой иди!
— Я не
знаю, где мой дом…
— Что ты
мне дуру гонишь? Ты чего, обкололся?
— Не
знаю, — парень сдавил пальцами виски, — я просто ничего не помню.
— Совсем
ничего? — заинтересовался Шкет. — Например, как тебя зовут, помнишь?
—
Кажется, Андрей… или что-то у меня связано с этим именем…
Шкет
слышал о людях, потерявших память. Да что там слышал — он знал их! Один такой
дед обретался возле рынка, а другой, худой и обросший, целыми днями бродил по
городу в надежде, что кто-нибудь его узнает. Сталкиваясь с ним, Шкет каждый раз
думал, что надеется он зря — в таком виде его никто не признает, а и признает,
так пройдёт мимо.
…И вот теперь третий — то ли Андрей, то ли не Андрей…
Пусть будет Андрей, — решил Шкет, — надо же как-то называть его… хотя зачем мне
его называть?..
— Ну,
чего стоишь… Андрей? — спросил Шкет. — Я похож на владельца гостевого домика?
— Нет, не
похож… — парень молча побрёл вперёд — туда, где раскинулся глубокий, заросший
кустарником овраг. Все в округе знали, что им давно завладели стаи одичавших
собак, совсем не похожих на добродушного Бима. Наверное, если б не подобное
соседство, все городские бомжи давно б перебралась на Шкетову
улицу, но страх оказался сильнее мечты о собственном доме. Глупые люди не
понимали, что собаки не станут рыскать по заброшенным садам, где нет ничего,
кроме гниющих на земле яблок; они-то твари умные — они идут к еде и теплу, то
есть к пятиэтажкам, стоявшим по другую сторону оврага с незапамятных хрущёвских
времён.
— Эй!
Постой! — крикнул Шкет, и парень остановился. — Не ходи туда!
— А куда?
— Чёрт… —
Шкет отодвинул доску в заборе, — пролезай. Только учти — это мой дом. Только
мой! И завтра ты уйдёшь. Запомнил?
—
Запомнил, — парень впервые улыбнулся, — если я могу что-то помнить.
— Ты уж
постарайся, — пробормотал Шкет, поднимаясь на крыльцо. Снял с двери замок
(ключа к нему не было изначально, и выполнял он чисто психологическую функцию,
но Шкету почему-то так казалось спокойнее); уверенно прошёл в комнату и,
чиркнув спичкой, зажёг керосиновую лампу. Возникшее в желтоватом свете
замкнутое пространство создало иллюзию если не уюта, то защищённости. — Как
тебе? — в голосе Шкета звучала законная гордость.
— А как
мне? — переспросил парень, и Шкет решил, что разговаривать с ним всё равно что
со шкафом, оставшимся от прежних хозяев. Значит, ничего в его жизни и не
изменилось — только еды ему сегодня достанется вдвое меньше.
Да, шкаф
в этом плане был более удобным собеседником…
— Есть
хочешь? — спросил Шкет, настраивая керогаз.
— Да.
— Ну, ещё
бы! Пожрать — это мы все здоровы, — Шкет усмехнулся. Повернул кран, и тоненькая
струйка ударила в дно сковороды. — Можешь умыться, если хочешь.
Вместо
ладоней парень подставил рот, а потом и вовсе жадно прильнул губами к холодному
металлу.
— Сушняк,
да? — с пониманием заметил Шкет. — Может, ты перебрал, оттого и не помнишь?
— Если б
я не помнил только то, что было вчера!.. А я ж ничего не помню.
— Тогда,
похоже, опоили тебя чем-то.
Колбаса
уже дёргалась в кипевшей на сковородке воде, и Шкет принялся чистить лук. При
этом он неожиданно пришёл к выводу, что человек, какой ни есть, всё равно лучше
шкафа.
— Знаешь,
— он тупо смотрел на луковицу, — может, в этом и есть какая-то прелесть.
— В чём?
— не понял парень.
— В том,
чтоб ничего не помнить. Взять меня — я всё помню, но, думаешь, мне от этого
лучше?.. А вот так, как ты, — взять и начать с чистого листа… А то лежишь ночью
и вспоминаешь, что и квартира у тебя была, и жена…
— И что с
ними стало?
— Тебе
это интересно?
— Нет, —
парень покачал головой, — я думал, тебе интересно.
— И мне
неинтересно, но никуда ж не денешься, — смешав лук с колбасой, Шкет взял с
полки «бычок». — Куришь?
— Не
знаю.
— Тогда и
нечего начинать. Добро ещё на тебя переводить, — Шкет с удовольствием
затянулся. — Куртка у тебя хорошая. Только околеешь ты в ней зимой.
Докурив,
он водрузил сковороду на стол и протянул гостю ложку.
— Давай.
Только не забудь, хлеб надо ещё на утро оставить.
Весь ужин
занял какие-то десять минут, и мысли Шкета вернулись в исходную точку.
— Знаешь,
— он откинулся на спинку стула, — я к тому, что околеешь ты. Завтра сходим к
отцу Геннадию.
— Кто
это? — спросил парень.
— Поп. Он
таким, как мы, старьё всякое раздаёт бесплатно. Люди ему несут, понимаешь,
да?.. Я б тоже носил, чем выбрасывать… Там, кстати, хорошие вещи попадаются.
Только не люблю я к нему ходить.
— Почему?
— Мы на
жизнь по-разному смотрим, — усмехнулся Шкет.
— Почему?
— Почему,
почему!.. Потому что он Бога своего суёт везде! А я ему как-то и говорю — что
ж, мол, плохого я тому Богу сделал, что он мне такую жизнь определил? А он же
грамотный — объясняет складно, и выходит, всё вроде так и должно быть… только
я-то знаю, что не должно!.. Но я ж его не переспорю. После два дня думал — всё
вспомнил, по полочкам разложил и понял — нет, не прав он!.. Ну, да ладно — это
наши вопросы. Я тебе покажу его, а дальше сам договаривайся. — Шкет наполнил
кастрюлю водой и вновь зажёг керогаз. — Чаю надо попить — засыпать теплее
будет. А уж когда заснёшь, оно вроде и ничего… — Достал целый мешок сморщенных
чайных пакетиков. — Хорошо придумали с этими штуками, да?
Парень не
ответил, и Шкет, повернув голову, увидел, что он задумчиво смотрит в угол.
— Чего ты
там нашёл?
— Ты вот
говорил… — взгляд парня просветлел, — я Бога вспомнил…
— Чего
вспомнил? Ну, ты даёшь! — Шкет расхохотался. — До этого и отец Геннадий не
додумался!
— Нет, я
не то, — парень смутился, — я вспомнил, как меня крестили. На меня брызгали
водой… священник такой огромный, с бородой… рядом стояли отец и мать…
— Ты
вспомнил отца и мать?! — обрадовался Шкет.
— Нет, я
вспомнил, что они стояли рядом, а как выглядели, не помню…
— Сколько
тебе было? — Шкет разлил по кружкам кипяток.
— Не
помню… мало, наверное…
— Не
можешь ты этого помнить, — уверенно заключил Шкет, — сам посуди — если ты не
помнишь, где жил неделю назад, то через столько лет вспомнить, как на тебя
брызгали водой?.. Так не бывает, понял?
— Может,
ты и прав, — парень сразу сник, и Шкету захотелось подбодрить его.
— Но это
не важно — ты, главное, пробуй вспоминать, — он отхлебнул огненную, бледную
жидкость. — Хорош чаёк!..
Больше
они не разговаривали. По выражению лица Шкет понял, что парень усиленно
напрягает память, пытаясь извлечь из неё хоть что-то полезное, и не хотел
мешать ему. Потом они легли спать — не раздеваясь, забившись под единственное
одеяло; легли рано, экономя драгоценный керосин.
Утром
Шкет проснулся первым. Похоже, он и заснул первым, потому что в полудрёме
слышал, как сосед вздыхает, ворочаясь с боку на бок. …И чего человеку надо?.. Сыт, крыша над головой есть… Это стало его
последней мыслью перед тем, как серое осеннее утро осторожно заглянуло в окно.
Шкет
вылез из-под одеяла и, несмотря на холод, умылся (этот ритуал он никогда не
нарушал, так как призван был доказать его принадлежность к роду человеческому);
потом подошёл к окну — на траве и по верхнему краю забора белел иней. Это
расстроило Шкета — он-то втайне надеялся на глобальное потепление, о котором
вычитал в обрывке газеты, но, оказывается, всё враньё, и пора присматривать
тёплый подвал, пока не все они заняты конкурентами.
…А может, мне повезёт прям сегодня?..
Это утро,
как и каждое, начиналось с навязчивой мечты о пачке зелёных денег. Надо идти,
пока их не нашёл кто-то другой!..
— Эй, —
он ткнул спящего в бок, — вставай! Покажу тебе, где найти отца Геннадия, а то,
глянь, на улице-то снег… Сейчас похаваем и пойдём, —
он по-братски разломил остатки хлеба и заварил «чай», — и учти, дальше наши
пути расходятся, понял?
— Понял,
— согласился парень, подсаживаясь к столу. По его лицу было не ясно, как он
отнёсся к подобной перспективе, но Шкета это и не волновало — главное, никто не
сможет отнять у него зелёные деньги. Если, конечно, он найдёт их…
…Что значит «если»?.. Обязательно найду — не сегодня,
так завтра! У меня ещё есть время до настоящего снега!..
Храм,
куда направился Шкет, был одним из многих выросших в последнее время на месте
городских парков и пустырей. Строили их обычно наспех, из белого кирпича;
купола не золотили, а красили серой краской, и расписывали иконостас выпускники
художественного училища, но люди радовались и этому. Растерявшиеся оттого, что,
оказывается, семьдесят лет поклонялись ложным идеалам, они кинулись срочно
искать другие ценности, но, не найдя новых, вернулись к хорошо забытым старым.
Правильно
это или нет, Шкет не задумывался — он знал только, что при старом строе ему
жилось лучше. Была ли в том заслуга коммунистической партии или, наоборот,
просчёты нынешнего президента, а может, и невнимание Бога, вдруг снова ставшего
первоосновой, сменив скорбным ликом добродушного дедушку Ленина?.. Похоже,
никому из них просто не было дела до какого-то Шкета. Ну, тогда и ему плевать
на них на всех!..
Отец
Геннадий был таким же «новоделом», как и его храм. Из
литературы Шкет помнил, что поп должен жить при церкви, у него должно быть
хозяйство с курами и свиньями, толстая попадья и куча толстых детишек. С отцом
Геннадием Шкет не был знаком близко, но сведущие люди рассказывали, что живёт
он в просторной трёхкомнатной квартире; жена у него молодая и красивая, а
ребёнок всего один и вовсе не толстый и ходит в самую обычную школу. Сам отец
Геннадий приезжал на работу в синем «форде», и сейчас, стоя перед закрытым
храмом, Шкет выискивал его глазами в потоке проезжавших машин.
— Сейчас
приедет, — успокоил он своего спутника, хотя тот и не думал волноваться, — как
подойдёшь, сразу начинай про сострадание, про Бога, который заботится о
«заблудших овцах», — он это любит…
Шкет не
успел закончить своих наставлений, потому что синий «форд» вкатился на площадку
перед храмом и остановился. Из него появился молодой человек в кожаной куртке и
джинсах. Единственным, что осталось от классического образа, были бородка и
длинные волосы (правда, и они оказались собраны в хвост).
— Отец
Геннадий! — крикнул Шкет. Священник прищурился и, узнав его, пошёл навстречу.
—
Всё-таки все дороги ведут в храм, да, сын мой? — спросил он с улыбкой.
Шкет не
собирался очередной раз вступать в полемику и сразу перешёл к делу.
— Отец
Геннадий, — сказал он, — тут парень ко мне прибился. У вас не найдётся
чего-нибудь тёплого? А то смотрите сами…
— У нас
для всех всё найдётся. Бог милосерден. Иди-ка сюда, — отец Геннадий поманил
парня, — расскажи, что с тобой случилось, сын мой.
— Я не
помню, — парень вздохнул, — очнулся в парке. Ни документов, ни денег…
— Но не
избитый, — заметил Шкет, — может, опоили чем?
—
Господи, — отец Геннадий перекрестился, — куда катится этот мир!..
— А куда?
— с любопытством спросил Шкет, но священник не удостоил его ответом.
— Значит,
так, — продолжал он, обращаясь к парню, — я сейчас службу отслужу, а потом
зайдём на сайт «Жди меня» — может, тебя уже ищут. Если нет, я им передам твою
историю. Я уже помог найти двух пацанов, так что не падай духом — глядишь, и
вернёшься домой с Божьей помощью. — Повернулся к Шкету, который уже порывался
незаметно уйти: — Тут вчера одна женщина много всякого добра принесла. Хочешь
посмотреть?
— Чего ж
не глянуть? — Шкет пожал плечами.
—
Приоденешься. Будешь ходить как секретарь обкома!
—
Секретарь чего?.. — Шкет вспомнил слово, когда-то сравнимое разве что с именем
Божьим.
— Не
пугайся, — отец Геннадий засмеялся, направляясь к дверям храма, — дочка бывшего
второго секретаря принесла, что от отца осталось. Он умер неделю назад, так я
его отпевал.
— А
секретарей разве отпевают? — удивился Шкет.
— Это в
миру он секретарь, а перед Богом все равны. Женщина истинно верующая, — отец
Геннадий открыл дверь в темноту и остановился. — Она тут рядом живёт, поэтому
часто ко мне заходит. Вон в том доме, — он указал на девятиэтажку,
двадцать лет назад считавшуюся элитной, а теперь серую и обшарпанную на фоне
белых новостроек. — Так что всё возвращается на круги своя — ложное
превращается в прах, а истинное возносится…
— Не думаю,
что у секретаря обкома всё так уж обратилось в прах, — заметил Шкет, следуя за
священником, — небось с советских времён столько осталось, что трём поколениям
хватит.
— Не
знаю, о бренном мы не говорили.
Отец
Геннадий свернул в специальную комнату и включил свет. Шкет увидел несколько
икон на стене, но внимание его привлекла куча одежды в углу. Это были не
вылинявшие ветровки и рваные джинсы, которые, вкупе с яркими майками, несут
студенты в период акций по борьбе с бедностью, — куча имела спокойные, строгие
тона официальных рубашек, костюмов и вышедших из моды галстуков. Шкет даже не
мог представить, зачем человеку столько костюмов!..
Отец
Геннадий вышел и вернулся уже в рясе, надетой прямо поверх свитера.
— Идём со
мной, — позвал он парня, — отстоишь службу — легче станет, а ты… — он обратился
к Шкету, — выбирай тут что хочешь. Но смотри, другим оставь. Господь не
приемлет жадных.
—
Оставлю, — Шкет склонился над одеждой и слышал только, как закрылась дверь.
…А зачем мне костюмы и рубашки с галстуками? — вдруг подумал он трезво, — по мусорным контейнерам лазить?.. Тем не менее взял лежавший сверху
пиджак, на котором осталась дырочка от ордена и белесое пятно на лацкане, где,
судя по старым портретам, носили депутатский значок; накинул на себя и важно
прошёлся по комнате. Выходило, что с тем секретарём они были очень даже похожи,
по крайней мере по комплекции.
— Итак,
товарищи, — произнёс Шкет, восстанавливая в памяти вышедшие из употребления
фразы, — сегодня на повестке дня нашего собрания… Эх, жаль, нет зеркала!..
К пиджаку
прилагались брюки и жилетка, которая сразила Шкета наповал. В прошлой жизни у
него тоже было два костюма, но оба без жилеток, а ведь жилетка — это
действительно шик! Вроде и совершенно бесполезная вещь, но сколько в ней
солидности, и какая она блестящая и приятная на ощупь!.. Он засунул два пальца
в крохотный карманчик и, к своему удивлению, нащупал… Сердце замерло, потому
что сразу было ясно, что это ключ. Конечно, ключ! Шкет не представлял, что он
открывает, но что-то ведь должен! И хранится там наверняка нечто очень ценное —
это ж не простой ключ!..
Шкет
извлёк свою находку. Точно — резная головка, сложный рельеф бородки. Это ж ключ от сейфа!.. — подняв
радостный взгляд, он столкнулся с трагическим ликом, взиравшим на него со
стены.
— Ну,
спасибо, брат, — пробормотал Шкет, — извини. Честно говоря, не ожидал. Ты и
дальше так — чтоб расчёт на месте. Типа, привёл сюда этого «непомнящего» —
забери подарочек. Тогда знаешь, как я в тебя буду верить?.. Нет, ты даже не
знаешь!..
Шкету
больше не хотелось рыться в тряпье. Он уселся на стул, пытаясь сосредоточиться.
За свою жизнь он находил множество ключей, иногда даже целыми связками, но они
были самыми обычными, к тому же (и это главное!) их выбрасывали. Здесь же и
ключ непростой, и принадлежал он непростому человеку, и никто его не
выбрасывал! Скорее, его искали, но не нашли. А он нашёл!..
Шкет
поднял взгляд на икону.
— Ты ж не
пошутил, правда? Ты ж не такая скотина?..
Молчание
являлось знаком согласия, и Шкет успокоился. …Что ж там может быть?.. А вдруг ещё те, советские деньги?.. Нет, не
мог секретарь обкома быть таким идиотом… Если доллары тогда были не в ходу,
значит, золото и драгоценности. Много золота!.. Вот тут и пригодится костюм, а
то кто ж возьмёт у бомжа золото по нормальной цене?..
Шкет
принялся запихивать костюм в свой прочный пакет, а сознание при этом продолжало
работать. …На зиму сниму хату, а весной
разберёмся — может, и квартиру куплю!.. Хотя это я, пожалуй, размахнулся!.. А
почему размахнулся? Что я, не знаю, как жили секретари? Наш предцехкома
в семидесятом ездил на «Волге», а секретарь обкома!.. Где ж он прятал свои
богатства?.. От радостной эйфории мысли тут же вернулись в практическое
русло …Знать бы фамилию, а то в том доме
сколько жильцов!.. А если узнаю, то что — лезть в хату?.. Нет, ну по такому
случаю можно, конечно… а если сейф не там, а, к примеру, на даче? У них же
всегда были дачи… да и квартира, поди, не одна. Небось жила б та дочка хреново,
так не раздавала б добро направо и налево…
Нет, без дочки тут не обойтись. А если она не захочет
отдавать?.. Ведь может, сука!.. Тогда придётся делиться. Я ей скажу: мой ключ,
твой сейф, и всё пополам!..
— Это ж
будет по справедливости?.. — вновь обратился Шкет к печальному лику. — Чего
молчишь? Заварил потеху, так доводи дело до конца!.. Ну, молчи-молчи… Сам
разберусь!
Оставив
пока пакет с костюмом, Шкет выскочил из церкви.
Издали
дом, указанный отцом Геннадием, казался почти игрушечным, но, когда Шкет зашёл
во двор, ему стало тоскливо. Свысока на него взирали десятки одинаково безликих
окон, за которыми протекала чужая жизнь. Если б он хоть отдалённо походил на
обитавших там людей, то мог бы, по крайней мере, зайти и спросить… ну,
что-нибудь спросить, а так ведь его просто спустят с лестницы.
Шкет
уселся на пустую скамейку и задумался. Ключ, который он крепко сжимал в руке,
постепенно превращался в бесполезную игрушку, способную разве что будоражить
воображение и дарить по ночам радужные сны.
…Нет, так не должно быть! Я слишком долго ждал и
теперь должен использовать свой шанс! И использую, чего б мне это ни стоило! Поднявшись, Шкет медленно побрёл вдоль дома, пытаясь
отыскать подсказку, которая непременно существовала, — не могло же всё
закончиться так по-дурацки, на самой середине? …Наверное, Ему там, наверху, скучно — вот Он и придумывает себе
развлечения, а я тут ломай голову! Неужели я не заслужил просто подарка — хоть
одного за всю жизнь! Обязательно Ему надо изобрести какую-нибудь хрень!..
Свернув
за угол, Шкет увидел до боли знакомые контейнеры и женщину, ковырявшуюся в одном
из них суковатой палкой; рядом стоял тощий пакет с «добычей». Шкет остановился,
внимательно наблюдая за копательницей, которая явно
не была профессионалом в этом деле. Такой вывод он сделал по тому, как
брезгливо тыкала она палкой в зловонную массу, и это сразу возвысило его в
собственных глазах.
— Эй! —
крикнул Шкет. — Есть чего хорошего?
— Для
тебя ничего тут нет! — женщина подняла палку, словно готовясь к обороне. —
Думаешь, я бомжиха какая? Я сорок лет в школе
отработала!.. А теперь вот пенсия — две тыщи!..
Уважили на старости лет!..
Чувствовалось,
что ей хотелось выплеснуть наболевшее хоть кому-нибудь, и Шкет не мешал ей
метать в пространство стрелы гнева. Дождавшись, пока все, от президента до
девочки в собесе, наконец получили по заслугам, Шкет решил, что и так потерял
слишком много драгоценного времени.
— Если ты
местная, то должна всех знать, — сказал он.
— Всех не
всех, но старых жильцов знаю, — ответила женщина, успокоившись за
неприкосновенность «охотничьих угодий», — правда, сейчас кто помер, кто продал
квартиры…
— А вот
был второй секретарь… — Шкет многозначительно замолчал, и приём сработал.
—
Ипатьев, что ли? — подсказала учительница. — Был. Только тоже помер недавно.
В душе
Шкета всё ликовало, но он изобразил на лице необходимую долю удивления.
— Как
помер?
— Ну,
как?.. — учительница недоумённо пожала плечами. — А ты не знаешь, как помирают?
Лёг спать и не проснулся… А ты-то кем ему будешь? Степан Васильевич был
приличный человек…
…Ещё бы, —
злорадно подумал Шкет, сжимая в кармане ключ, — с его бабками я тоже стану приличным!
— У него
ж вроде дочка осталась? Повидать бы её. Дело у меня к ней, — и добавил, увидев,
как подозрительно прищурилась учительница: — Ты не бойся — дело-то хорошее.
— А мне
чего бояться? — криво усмехнулась учительница. — Я, мил человек, своё отбоялась. А квартира у неё сорок восьмая. Вера сейчас дома
должна быть. Только смотри, ежели чего, я тебя запомнила. В милицию сию минуту
сообщу!..
Но Шкет
уже не слушал её. Он чувствовал, что Бог действительно снизошёл к нему, и надо
только ловить момент. Заскочил в тёплый подъезд и невольно подумал, что неплохо
бы проверить подвал, ведь именно в таком доме лучше всего обосноваться на зиму,
но тут же прогнал дурацкую мысль. Какой подвал?!.. Пора привыкать к новой жизни
— он же от неё всего в двух шагах!..
На
третьем этаже остановился перед дверью с номером сорок восемь. Разжал ладонь,
ещё раз взглянув на заветный ключ, и надавил на звонок. Если б хозяйка спросила
«кто», он бы, наверное, не нашёлся что ответить, но она открыла молча —
высокая, статная, которую, несмотря на возраст, можно было назвать красивой.
…А может, ничего и не стоит делить? Просто мы будем
жить вместе… Много ли ей надо, а я мужик ещё ничего…
— Вам
кого? — спросила хозяйка так, что Шкет сразу понял — ничего у них не получится.
— Знаете, — хозяйка оглядела непрошеного гостя с ног до головы, — я б дала вам
что-нибудь из одежды, но всё уже отнесла отцу Геннадию. Тут церковь недалеко
есть. Ступайте к нему… или, может, вы есть хотите? Тогда подождите минутку.
Она исчезла
на кухне, а Шкет, недолго думая, шагнул в квартиру и закрыл за собой дверь;
заглянул в комнату, но признаков особой роскоши не обнаружил — ковёр на стене,
добротная мебель, сделанная при социализме… Больше он ничего разглядеть не
успел, потому что вернулась хозяйка, держа в руках пакет с бутербродами.
Увидев, что бомж бессовестно вторгся в её владения, она удивлённо остановилась.
— Я
пришёл не за едой, — пояснил Шкет, — у меня к вам деловое предложение.
—
Уходите, — произнесла хозяйка не слишком уверенно.
— Нет.
Говорю ж, я с предложением.
— С каким
предложением? — неизвестно, что подумала хозяйка, но в её голосе наконец
появился испуг. — Я вас не знаю… Уходите немедленно! Пожалуйста.
Шкет не
собирался её пугать, поэтому протянул ладонь, на которой лежал ключ.
— Вам
знакомо это?
Хозяйка
хотела взять ключ, но Шкет поспешно сжал кулак.
— Вы
знаете, что это, и вам он нужен! Но вы не смогли найти его, а я нашёл. Давайте,
поделим всё пополам и мирно разбежимся. Вам ведь деньги тоже нужны, — по
замыслу Шкета подобная тирада объясняла всё, но он, похоже, ошибся.
— Я не
понимаю вас, — голос хозяйки стал спокойнее, — что мы должны поделить?
— Будто
не знаете! Заначку папочки вашего!
— Вы
сумасшедший, — заключила хозяйка.
— Нет! —
Шкет яростно мотнул головой, — я не сумасшедший! И мы оба это знаем!
—
Уходите!
— Я не
уйду, пока мы не откроем сейф и не разделим…
— Нет, вы
уйдёте! Или я вызову милицию!
Шкет
понял, что если сейчас же не докажет серьёзность своих намерений, то потеряет
всё. В комнате стоял телефонный аппарат, от которого хозяйку отделяло всего
несколько шагов; собственно, столько же отделяло и его от светлого будущего.
— Что ты
жмёшься?! Я ж предлагаю пополам, по справедливости! — крикнул Шкет, но, видимо,
это были не те слова и не тот тон. А может, вид маленького худого Шкета не
ассоциировался с чем-либо серьёзным, потому что хозяйка бесстрашно повернулась
к нему спиной и направилась в комнату.
— Я
вызываю милицию.
Шкет не
хотел причинять ей зла, но хозяйку требовалось остановить во что бы то ни
стало. Он всего лишь дёрнул её за руку, но, женщина почему-то упала. В первый
момент Шкета охватила паника, но когда он понял, что хозяйка дышит и,
следовательно, ничего страшного не произошло, огляделся. …Господи, сколько ж тут всего!.. А ведь наверняка есть ещё и другая
комната, и кухня, и ванная! Он взглянул на хозяйку, которая попыталась
встать, и решил, что ничего не успеет, если не нейтрализует её. Вытащил брючный
ремень и без труда стянул хозяйке руки. Скотча, чтоб заклеить рот, в поле
зрения не оказалось, и он не стал тратить время на его поиски, а сразу
устремился к книжным полкам. Это ведь логично, когда тайник устроен за рядами
толстых томов, которые, скорее всего, никто никогда не читал.
Книги с
шумом полетели на пол, однако тайника за ними не оказалось. Раздосадованный
неудачей, Шкет заглянул под висевший напротив ковёр, но тот оказался слишком
большим, чтоб увидеть всю стену. Дёрнул его раз, второй, и гвозди не выдержали
— ковёр рухнул, обнажив яркие, не выгоревшие обои… и больше ничего.
Шкет
оглянулся в поисках следующего объекта и вдруг столкнулся взглядом с хозяйкой.
Она, связанная, сидела на полу и наблюдала за происходящим.
—
Объясните, что вы делаете, — спокойно попросила она, и это спокойствие
разозлило Шкета. …Конечно, она
издевается!.. Думает, всё запрятано так, что я не найду!..
— Отдай
мне их, слышишь!.. — он вытер внезапно проступивший пот.
— Что
отдать?
— Золото!
Деньги, чёрт возьми!..
— Откуда
у меня золото?.. Впрочем… деньги есть, — хозяйка неожиданно засмеялась, —
возьмите под телевизором.
Шкет
сунул руку под старенький «Рекорд» и извлёк несколько купюр по пятьсот рублей.
По его меркам, это были неплохие деньги, но пришёл-то он не за ними!.. В
сердцах Шкет скомкал их и швырнул на пол.
— Мне
нужны деньги из сейфа, а не эти гроши!.. — заорал он и уже собирался хорошенько
встряхнуть хозяйку, но раздался звонок в дверь. Шкет замер.
— Вера
Степановна, — донёсся из-за двери мужской голос, — у вас всё в порядке?
Хозяйка
многозначительно взглянула на перепуганного вора.
— Вера
Степановна! Вы меня слышите? Откройте!
— Володя,
у меня всё нормально! Это ковёр упал ни с того ни с сего! — крикнула она.
— Может,
вам помочь?
— Не
сейчас! Зайди вечером — повесим его на место!
Шкет
понял, что спасён. …Но почему она так
поступила? Значит, она тоже не хочет вмешивать посторонних! Значит, не всё
потеряно, и я на верном пути!.. Но надо сменить тактику…
Шкет
присел на корточки рядом с хозяйкой, собираясь честно поведать о том, как
работал на заводе и дважды награждался знаком «Победитель соцсоревнования»; как
сдуру ушёл от жены, а потом она сунула ему под нос судебное решение и сменила
замки на двери; о том, каково жить в подъезде, и в теплотрассе, и в сыром
подвале…
— Вы
сумасшедший, — хозяйка вмиг разрушила течение его мыслей, — но я не хочу вам
зла. Развяжите меня и уходите. Я не стану звонить в милицию — я б уже могла
сказать Володе, но я даю вам шанс…
— Ты
даёшь мне шанс?!.. — миролюбивое настроение мгновенно улетучилось. — Это не ты
даёшь мне шанс! Это он, — Шкет ткнул пальцем в потолок, — он дал мне шанс!.. А
ты, сука, идёшь против его воли! Лучше сама отдай мне деньги!
— Да о
каких деньгах вы говорите?
— О тех
самых! — Шкет вновь вытащил ключ. — Что я, не знаю, сколько денег украла ваша
партия?! Знаю! Читал в газетах! Они в сейфе!.. И не прикидывайся, что не
знаешь!.. Только ключ-то у меня! Отдай мне половину! Я хочу жить
по-человечески, понимаешь?!.. Я тоже состоял в вашей партии и платил взносы!..
— У папы
не было денег, — хозяйка печально улыбнулась, — он был честным коммунистом.
—
Честным?.. — расхохотался Шкет. — Не бывает честных, если можно украсть! Где
его сейф? Давай посмотрим!
—
Развяжите меня. Я покажу.
— Так бы
и давно! — обрадовался Шкет. — Только развяжу я тебя потом. Давай показывай!..
Он помог
женщине подняться, но, встав, она стряхнула поддерживавшую её руку и уверенно
направилась в другую комнату. Остановилась возле письменного стола.
— Вот то,
что вы искали, — она стукнула ногой по тумбе.
Шкет
подумал, как глупо поступил, не осмотрев сначала всю квартиру. Всё ведь
элементарно! Отодвинув хозяйку, он присел и дрожащей от волнения рукой сунул
ключ в маленькое отверстие. Воображение рисовало то толстые пачки зелёных
денег, то тусклые бруски жёлтого металла, то россыпь игравших гранями
драгоценных камней… Каким прекрасным был этот миг ожидания!.. Наверное, даже
приятнее, чем тот, когда он распихает всё это по карманам и уйдёт. Тогда
начнутся проблемы с хранением и реализацией, а сейчас он просто самый богатый и
самый счастливый человек на свете!..
Шкет
резко выдвинул ящик и обомлел. На самом дне одиноко лежала толстая потёртая
книга, и больше ничего.
— Что
это?.. — Шкет обалдело обернулся. Ему показалось, что хозяйка смотрела на него
злорадно, наслаждаясь крушением чужой мечты. — Что это, чёрт возьми?!.. —
заорал он.
— Это
Библия.
— Какая,
на хрен, Библия?!..
— Она
досталась нам ещё от моей прабабушки…
— Мне
плевать, откуда она! Где золото?!
— Нет
никакого золота. Отец верил в Бога, хоть и был коммунистом…
— Значит,
этот сука молился, пока вся страна строила социализм?.. — прошипел Шкет в
бессильной ярости.
— Да, —
хозяйка кивнула, — он никому об этом не рассказывал… Теперь вы довольны?
— Я?..
Доволен?.. Это не я сумасшедший! Это вы все сумасшедшие!..
Шкет
схватился за голову. Оказывается, он уже успел привыкнуть к богатству, которое
должно было вот-вот появиться. А что теперь? Опять грязный подвал и мёрзлый
хлеб из мусорного контейнера?.. И это виноваты такие вот суки со своим лживым
Богом!..
Не находя
эмоциям другого выхода, Шкет ударил женщину. Защититься она не могла, и из носа
хлынула кровь. Это раззадорило Шкета, и он ударил ещё раз.
— Библию
они хранили!.. Нашли что хранить!..
Взглянул
на свои окровавленные руки, и это испугало его. Он опрометью бросился к выходу.
Распахнув дверь, выскочил на площадку и вдруг снизу услышал голоса.
—
Лейтенант, всё это как-то подозрительно. Грохот, крики… а когда тётя Шура из
восьмой квартиры сказала, что к ней бомж какой-то пошёл…
— Всё вы,
молодой человек, сделали верно, — успокоил другой голос, — сейчас мы проверим.
Шкет
увидел неспешно поднимавшихся по лестнице людей в милицейской форме и с ними
одного штатского. Страх перед милицией постоянно преследовал Шкета, но сейчас,
когда он знал, что сделал, страх этот превратился в панический ужас. Подчиняясь
инстинкту, он кинулся наверх, прыгая через ступеньки, и неважно, возможно ли
там выбраться на чердак, — главное, ощущение свободы. Бежать, просто бежать!..
Но его услышали, и, гулко топая, милиционеры бросились в погоню.
Они
настигли Шкета на шестом этаже. Он даже не успел узнать, был ли открыт люк, то
есть был ли у него шанс… Легко скрутили и поволокли по лестнице, больно заломив
руки.
…Но я ведь не убил её!.. — судорожно думал он, даже не пытаясь сопротивляться.
— И всё равно, это тюрьма… А там тепло,
там кормят… Ткач даже специально сел по второму разу… тем более я ж не убил
её!.. Будущее, которое возникло так неожиданно взамен несбывшейся мечты,
показалось не таким уж зловещим — это ж ничуть не хуже того, что он имеет, и
Шкет вмиг успокоился …Главное, чтоб она
не померла, иначе точно хана!.. А там всегда крыша над головой… Подумаешь,
заставляют работать!.. Это даже хорошо…
Шкета
втащили обратно в квартиру и бросили на пол. На всякий случай он съёжился,
закрыл руками голову, но его никто и не думал бить — так, пнули пару раз для
порядка. Хозяйку уже развязали, и теперь она стояла, опираясь на человека в
штатском. Наверное, это и был сосед Володя. Под носом у неё осталась кровь,
губа распухла, но смотрела она так гордо, словно где-то всё-таки было золото,
которое ей удалось утаить.
…Обманула ведь, сука!..
— Так… —
лейтенант уселся за стол и достал лист бумаги. — Фамилия?.. — он поднял на
Шкета равнодушный взгляд.
—
Подождите, — неожиданно вмешалась хозяйка, и все повернулись к ней, — я не буду
ничего заявлять. Отпустите его.
— То есть
как, Вера Степановна? — удивился штатский. — Он же чуть не убил вас!
—
Гражданочка, — лейтенант отложил ручку, — вор должен сидеть в тюрьме. Знаете
такую поговорку? Завтра он опять пойдёт грабить и тогда уж точно кого-нибудь
убьёт. И это будет на вашей совести.
— Не
пойдёт, — заверила Вера Степановна, — я его прощаю. Бог ему судья…
— Ну вы
даёте!.. — усмехнулся лейтенант. — Нет, я, конечно, понимаю… Бог… Творец там…
Но проблемы борьбы с преступностью должны решать мы здесь, а не он,
согласитесь.
— Я
согласна, — Вера Степановна кивнула, — но он не преступник — он просто
заблудившийся в жизни человек.
— Ясно, —
лейтенант, в планы которого не входили философские диспуты, захлопнул папку и
посмотрел на Шкета. — Катись отсюда! Скажи вот ей спасибо, иначе б парился ты
на нарах годика три. А ещё раз попадёшься на глаза, я тебя так упакую!.. Мало
не покажется.
—
Возьмите, — Вера Степановна протянула Шкету его ремень. — Ступайте с Богом.
Шкет
машинально схватил столь необходимую вещь и бросился вон. Выскочив на улицу,
остановился. Его никто не преследовал, и, как ни странно, это вызывало чувство
жуткого одиночества. Он никому не нужен, даже милиции!..
Смятение,
возникшее в душе, перевернуло мир, который и до этого казался Шкету не слишком
добрым, а теперь и вовсе отторгнул от себя маленького беспомощного человечка.
Никто и не думал его прощать — на него просто наплевали и растёрли! Никто не
воспринял всерьёз ни его мечты, ни его поступки. Он никому не нужен — ни
плохой, ни хороший!..
Шкет
будто впервые увидел серые громады бездушных домов, серые церковные купола, и
всё это сливалось с серым небом. Безжизненные остовы деревьев; мёртвые,
подёрнутые инеем листья… редкие прохожие не зря отворачивались, зябко кутаясь в
воротники, — чего смотреть на пустое место?..
…И как я не замечал всего этого раньше?.. Хотя
раньше-то была вера… Ох уж эта вера неизвестно во что!..
— Какая ж
ты сволочь!.. — Шкет поднял глаза к небу, но серые облака не позволили ему
услышать ответ. …Да и нет там никакого
ответа! Откуда ему взяться?.. Бежать! Бежать, чтоб забиться в уголок и тихо
ждать, пока всё закончится!..
И Шкет
побежал, не разбирая дороги и стараясь ни о чём больше не думать. Его шикарные
ботинки загребали листья; этот звук увядания нескончаемо стоял в ушах. Шкет и
не заметил, как закончились большие дома, какое ему до них дело?.. Пробежав по
пустой улице, юркнул под знакомую доску, отбросил бутафорский замок и влетел в
комнату. Отдышался, затравленно глядя по сторонам. Кого он ожидал увидеть, если
он один, брошенный и никому не нужный?.. С удивлением глянул на свою руку, в
которой продолжал сжимать ремень. Возникшая мысль показалась яркой и
благостной, совсем не похожей на его собственные. Поднял глаза и уткнулся
взглядом в ржавый крюк от люстры.
— Всё
правильно… всё правильно… — пододвинув стул, вскарабкался на него, — всё
правильно… — поднявшись на цыпочки, Шкет принялся уверенными движениями
привязывать ремень.
2.
Надежда
Часы
тикали, и стрелки, чётко фиксируясь на каждом делении, продолжали свой
монотонный путь. Это было замечательно, потому что Анна Павловна не
представляла, как сможет влезть на стул, поменять батарейку, а потом повесить
часы обратно, — у неё кружилась голова, даже когда она просто лежала в постели,
а подняться на такую страшную высоту!..
…Тогда-то жизнь и закончится… Эта мысль давно превратилась в навязчивую идею, с
которой она засыпала и просыпалась, но часы шли то ли всем назло, то ли на
радость.
…Так назло или на радость?.. По значимости это была вторая проблема, занимавшая
Анну Павловну. Ей очень хотелось жить, и в то же время она прекрасно понимала,
что, кроме неё, это не нужно никому, даже Надежде. А она ведь специально
нарекла её именно так — только вот дочь не оправдала высокого предназначения.
Надежды не было.
Тогда для
чего же ей так хотелось жить? Чтоб раз в три дня спускаться в магазин? Или раз
в неделю стирать пыль с комода и раз в две недели мыться, держась дрожащей
рукой за край ванны? Или чтоб смотреть в окно и видеть серое полотно,
нарисованное художником со странным именем «катаракта»?..
Ещё Анна
Павловна слушала радио, где молодые и рьяные кандидаты боролись за право
управлять страной, но она не представляла этой страны, и для неё казалось
диким, что за власть можно бороться. В той стране, которую она помнила,
боролись за повышение производительности труда, за улучшение качества
продукции, за мир во всём мире, но за власть?.. Власть всегда являлась уделом
избранных, и никто не задумывался, каким образом она переходит от одного
полубога к другому.
Но почему
же так хотелось жить, если даже не понимаешь, где живёшь? Ясного ответа не
было, хотя и имелась одна пустяковая, сугубо личная мыслишка…
Анна
Павловна встала с дивана и переместилась к столу, на котором со вчерашнего дня
остался раскрытым толстый фотоальбом. В ожидании своей очереди рядом лежали ещё
три точно таких же. Впрочем, «очередь» — понятие относительное, потому что
первый сразу становился последним, едва закрывался его толстый бархатный
переплёт.
Жизнь,
заключённую в альбомах, Анна Павловна помнила фрагментами, соответствовавшими
предусмотрительно сделанным на фотографиях надписям. Благодаря им она,
например, знала, что замечательные пальмы росли в 1955 году не где-нибудь, а
именно в Гурзуфе. Но вот кто эти глупо улыбающиеся люди, картинно устроившиеся
на ступенях белого дворца с колоннами, история умалчивала. Лишь улыбающуюся
девушку с длинными косами она узнавала безошибочно, потому что это была она
сама.
Кажется,
именно в Гурзуфе у неё случился роман. Кажется, с лётчиком, кажется, звали его
Василий. Кажется, вот он — справа от девушки с косами… или нет, вон тот, крайний
во втором ряду… Всё кажется, кажется — и с каждым днём уверенности в этом слове
становилось всё меньше.
Анна
Павловна отвернула пару страниц назад. Контраст с предыдущим снимком оказался
разительным — мрачные бараки, за ними бескрайняя степь, и ни одного живого
человека вокруг. На обороте значилось — «Чкаловская область. 1941 год». Да, в
сорок первом их эвакуировали, только она не записала название самого городка в
этой Чкаловской области. Может, этот снимок и не её вовсе — у них же, кажется,
не было фотоаппарата. Но бараки, кажется, были, и степь, кажется, была, а вот
как назывался городок?..
С другой
стороны, её давно перестало интересовать, в каком конкретно населённом пункте
маленькая девочка Аня разбирала окровавленную красноармейскую форму, приходившую
с фронта вагонами, чтоб потом в неё, отстиранную взрослыми женщинами, облачить
новые дивизии, просеивая сквозь сито войны оставшееся мужское население.
Задумавшись,
Анна Павловна перевела невидящий взгляд в угол, где стоял пакет с большими
снимками, не помещавшимися в альбомы. Когда зрение было получше, она
рассматривала их часами, но теперь крошечные детские лица, заключённые в
замысловатые виньетки, сделались совсем одинаковыми. Она лишь точно помнила,
что сделала двадцать шесть выпусков. Примерно по тридцать пять человек в
классе… Мысли смешались, и Анна Павловна подняла голову к иконке, висевшей на
стене. Лик терялся в пелене, клубившейся перед глазами, но прямоугольник оклада
подсказывал, что Бог ещё с ней.
— И зачем
всё это было?.. — в тысячный раз спросила Анна Павловна и, в тысячный раз не
получив ответа, вздохнула. Смотреть альбомы расхотелось, потому что если
бессмысленно само бытие, то воспоминания о нём бессмысленны вдвойне.
Она
отодвинула альбом и на его место положила листок, куда ежедневно записывала
текущие дела. Этого можно было и не делать, так как записи повторялись с жутким
однообразием и годились на всю оставшуюся жизнь.
«Заканчивается
колбаса, — прочитала Анна Павловна, — купить. Купить творог — полезно». Запись
она сделала вечером, а значит, сегодня наступило время реализации намеченного.
Всё-таки хорошо, когда есть план, — вроде осуществляется преемственность дня
вчерашнего и дня сегодняшнего; вроде происходит движение к какой-то цели.
Анна
Павловна давно не переодевалась, выходя на улицу, потому что разделять на
«домашнее» и «выходное» было нечего — просто два относительно приличных платья
через равные промежутки сменяли друг друга. Пока одно было на хозяйке, другое
всегда сохло в ванной — сохло долго, так как отжать его сил уже не хватало.
Анна
Павловна надела кофту с дыркой на правом локте. Она прекрасно знала, что
выходить в таком виде неприлично, но, поскольку ничего не могла изменить,
старалась об этом и не думать — главное, что она ещё способна самостоятельно
добраться до магазина. Это ведь тоже подвиг — спуститься с четвёртого этажа, а
потом вернуться обратно!
Заперев
дверь, Анна Павловна нащупала перила и осторожно двинулась вниз. Она всегда
смотрела под ноги, но сейчас что-то заставило её поднять взгляд, и, вместо привычного
серого марева, она увидела поднимавшуюся навстречу женщину в чёрных одеждах.
Расстояние между ними составляло целый лестничный марш, но, к своему ужасу,
Анна Павловна отчётливо разглядела лицо — к ужасу, потому что это было её
собственное лицо. Она почувствовала, что теряет силы и, скорее всего, покатится
прямо женщине под ноги (как в своё время случилось с её матерью), но человек не
хочет верить в неизбежное, и Анна Павловна судорожно вытащила из сумки ключ.
Пятясь, упёрлась спиной в дверь. Оставалось вставить ключ в скважину, но для
этого требовалось оторвать взгляд от лица женщины, и это оказалось самым
сложным. Среди многолетнего сумрака она впервые увидела что-то ясно и
отчётливо, совсем как раньше. Как же лишать себя такого счастья?.. Правда, глупое
чувство самосохранения говорило, что счастье это мгновенно, что оно последний
подарок судьбы, от которого лучше отказаться, и тогда, может быть…
Ключ с
первого раза скользнул в скважину и повернулся на удивление легко. Анна
Павловна захлопнула за собой дверь и только тут сообразила, что ключ остался
снаружи. Хотя какая разница, если чёрная женщина могла проникать даже сквозь
стены (по крайней мере, так рассказывала её прабабка её бабке, бабка — матери,
мать — ей, а она — Надежде…). Анна Павловна неожиданно вспомнила про дочь …надо же сообщить ей, иначе придётся лежать
в тесном коридорчике, пока соседи не почувствуют трупный запах. И очень
правильно, что дверь останется открытой, — зачем же потом ломать её?..
Анна
Павловна протянула руку к телефону (последний раз она пользовалась им, когда
вызывала себе «скорую»). Подняла трубку и с радостью услышала гудок, мгновенно
связавший её с огромным миром, — это давало безумный шанс, что чёрная женщина
способна заблудиться в нём…
— Кого
надо? — спросил мужской голос. Анна Павловна не знала, кому он принадлежит, но
не удивилась — они ж и поссорились с Надеждой двадцать лет назад как раз из-за
того, что голоса эти менялись слишком часто. Правда, тогда они звонили сюда, в
их ещё общую квартиру.
— Мне
Надю, — сказала Анна Павловна тихо, словно боясь, что её услышит чёрная
женщина, уже, наверное, добравшаяся до лестничной площадки.
— Надюх! Тебя! — крикнул голос. Возникла пауза, в которой
слышался женский смех.
— Слушаю.
— Надь, —
Анна Павловна не узнала голоса дочери, но почему-то была уверена, что не
ошиблась номером, — это я — твоя мать.
— Твою
мать! — со смехом воскликнула трубка. — Чего ты хочешь? А то я тут занята.
— Надь, я
встретила её. Совсем как твоя бабушка — она поднималась мне навстречу…
— Кого ты
встретила?.. Коль, ты кильку-то всю не жри!.. Так, кого ты встретила?
— Чёрную
женщину.
— Хватит
мозги пудрить! Тебе чего там, скучно?
— Мне не
скучно. Я сегодня умру.
— Ну… —
голос замолчал. Видимо, слово «умру» внесло диссонанс в застолье, — от меня-то
ты чего хочешь? Вызови врача, если тебе плохо. Я ж не врач.
— От тебя
я ничего не хочу, — Анна Павловна вздохнула, — мне надо, чтоб ты знала…
— Теперь
я знаю, — перебила дочь, — завтра могу заехать, но сегодня никак. Всё, пока.
Надежда
положила трубку и вернулась к столу, на котором стояли пустые бутылки, кастрюля
с макаронами, пепельница и банка кильки. Причём в пепельнице содержимого уже
было больше, чем в банке.
Ещё в
комнате находились двое мужчин. Один из них спал, растянувшись на полу и
выставив на всеобщее обозрение огромную дыру в грязном носке. При дыхании его
щёки надувались, и на губах появлялись прозрачные пузыри. Звали мужчину Петя, и
Надежда ненавидела его. Ненависть эта была тихой и выражалась лишь в том, с
каким откровенным равнодушием она ложилась на скрипучий диван, задирала юбку и
отворачивала лицо. Впрочем, лицо можно было и не отворачивать, потому что
желания целоваться у Пети никогда не возникало. А если б оно вдруг возникло,
Надежде всё равно пришлось бы его исполнять, ведь квартира принадлежала Пете и
за неё требовалось платить. Только чем, если самой хватает лишь на макароны?..
Оставалась единственная валюта — та, которую нельзя ни истратить до конца, ни
потерять по пьяни.
А сегодня
случился праздник. Во-первых, Коля, молодой и симпатичный (такие мужчины давно
уже не обращали на Надежду внимания), сидел и разговаривал с ней!.. Да ещё
принёс четыре бутылки вина!.. Прям добрый волшебник какой-то!..
Во-вторых,
Петя скопытился очень быстро, и Надежда чувствовала себя свободной. В её
нетрезвом сознании даже возникали сумасшедшие мысли, что этот день — начало
чего-то нового и хорошего; того, чего ещё никогда не было в её сорокалетней
жизни.
А
в-третьих, этот звонок. Если мать действительно умрёт, это будет настоящий
подарок, который и должен венчать настоящий праздник! Это будет лучшее, что она
способна сделать для дочери, ведь тогда можно уйти от Пети и начать всё заново.
…Нет, конечно, начать всё не получится —
возраст не тот, да и вообще… но, по крайней мере, никто не станет принуждать
меня… разве только голод, и то не сразу, ведь у матери должны быть сбережения,
которых хватит на первое время… Надежда мечтательно улыбнулась.
— Кто это
у тебя там заболел? — спросил Коля.
— Да
мать, карга старая… Наливай, — Надежда в сердцах махнула рукой.
— Наливаю.
Глядя,
как щедрая рука наполняет стакан, Надежда вдруг подумала: …всё она врёт! Специально ведь дразнит. Сколько вызывала «скорую» и
говорила, что умирает, а ни разу, тварь, не померла!.. А теперь ещё чёрную
женщину приплела… Дуру из меня делает!..
Надежда
чувствовала, что должна с кем-то поделиться своими мыслями, иначе они либо
сведут её с ума, либо заставят бросить шикарный стол и нестись на другой конец
города, чтоб выяснить, есть у неё теперь собственная квартира или всё ещё нет.
А с кем поделиться, как не с самым добрым, самым лучшим человеком?..
— Слышь,
Коль, — Надежда присела рядом с гостем, — а ты знаешь, как выглядит смерть?
— Какая
смерть? — Колина рука дрогнула, и поток жидкости иссяк, чуть-чуть не поднявшись
до заветного рубчика.
— Я чего
хочу сказать… только не надо ржать, ладно?.. Говорят, женщины в нашей семье
перед смертью видят саму себя, только одетую во всё чёрное…
— Не
понял, — Коля отставил бутылку, — ещё раз.
— Чего ты
не понял? Идёшь ты, а навстречу — тоже ты, только весь в чёрном. И в тот же
день — бах!.. Ты помираешь.
— Скажешь
тоже, — Коля испуганно оглянулся, но, никого не обнаружив, усмехнулся: — Дура
ты, Надька. Ты сама подумай, чего несёшь!..
— Тогда
плохо, — Надежда вздохнула, — а я уж губы раскатала… Мать сейчас звонила, так
сказала, что видела чёрную женщину… ну, себя, короче.
— А ты
хочешь, чтоб она умерла? Это ж мать! Ты думаешь, чего говоришь?..
Надежда
взяла стакан и, по-мужски выдохнув, осушила его до дна. Она знала, что после
этого станет сама собой, и будет говорить то, что думает, и делать то, что
считает нужным. В такие замечательные мгновения она обычно заявляла Пете, что
он — мразь и подонок. Правда, потом приходилось неделю отсиживаться дома, пока
не пройдут синяки, но зато он знал, что она о нём думает!
…И Коля пусть знает, что я думаю о матери!..
— Она
хотела, чтоб я была такой, как она, — сказала Надежда, закуривая, — пошла в
пединститут и всю жизнь объясняла дебилам, что дважды два — четыре! Мне
кажется, её трахнули-то всего раз в жизни, и сразу я родилась. Так ей стыдно
даже признаться, кто это! Нет, говорит, у тебя отца, и всё тут! Вроде дух
небесный меня зачал!.. А я красивая была, весёлая… как отец. Я не хотела так
жить, и знаешь, что она делала? Она не давала мне денег! Вообще!..
— И ты
стала зарабатывать сама? — догадался Коля.
— А как
ты думаешь? Конечно! И неплохо зарабатывала, пока молодая была! Теперь,
конечно… — Надежда вздохнула. — Так она сейчас живёт в нашей квартире, а я с
этим уродом! — она брезгливо посмотрела на ничего не подозревавшего Петю. — Это
справедливо?..
— Нет, —
Коля тоже выпил, и его «пробило» на философию. — Насилие над личностью
запрещено конституцией, — сказал он. — А не давать денег — это и есть самое
главное насилие.
— Так и я
о том же, — Надежда кивнула. — Налей ещё, а?
—
Последняя, — Коля достал из-под стола бутылку.
— Вижу. А
ещё возьмёшь? Ну, вроде за упокой души… Слушай, завтра съездишь со мной?
Глянем, как она там…
— На фиг
оно мне надо? Я с детства покойников не люблю. За пузырём сгонять, то без
вопросов — пока бабки есть, — Коля встал и нетвёрдой походкой направился в
коридор.
— Не
забудь вернуться! — крикнула Надежда, но в ответ только хлопнула дверь.
Она
закрыла глаза, и сразу всё поплыло. Лишь через минуту Надежда сообразила, что
память неожиданно подбросила ей картинку не ненавистной Петиной берлоги, а
совсем другой квартиры, где она не была много лет. Может, поэтому изображение и
получилось таким неясным и расплывчатым, а вовсе не от выпитого вина.
Надежда
тщетно пыталась «навести резкость», чтоб вновь обрести чувство дома, и вдруг
испугалась, что ничего её там больше нет — ни уютного дивана, заботливо
спрятанного за шкафом от яркого света настольной лампы, под которой до поздней
ночи проверялись целые стопы тетрадок; ни полки с игрушками и книжками…
…Кстати, а куда эта сволочь дела мою Машку? Неужто
выбросила?!.. (Надежде стало безумно
жаль тряпичную куклу, которую она всегда укладывала спать вместе с собой) …Я её саму выброшу на помойку, если она
тронула Машку!.. Что ещё там моё?.. Чашка и тарелка с медвежатами — это фигня…
а теперь там всё моё!.. Мысль была такой уверенной, что не оставляла
сомнений в своей истинности, а сладостное ощущение внезапного богатства
требовало подтверждения — оно не хотело дожидаться завтрашнего дня!
Надежда
поднялась. …Это ж быстро; я успею, пока
вернётся Колька… с ним и обмоем… Заглянула в кошелёк, заведомо зная, что он
пуст …А, пошёл ты!.. Сунула руку за
шкаф, где Петя обычно хранил деньги …Вот
ведь сука!.. Достала две сотенные бумажки …Как я вчера просила похмелиться, так ничего у тебя нет!.. Ну, так и не
будет!.. Всё равно я их зарабатываю, а не ты… Сунула деньги в карман, даже
не взглянув на спящего сожителя.
В
автобусе она дремала, чудом не проехав нужную остановку. Вошла во двор и
растерянно остановилась. На месте песочницы, где она когда-то потеряла красный
совочек, выросла площадка с качелями и горками; деревья срубили, устроив
автостоянку, и вообще, всё сделалось маленьким и тесным… или просто она стала
слишком большой?..
Поспешно
зашла в подъезд (…хоть тут всё осталось
по-прежнему!..) и успокоилась, окунувшись в убожество старой пятиэтажки. …Это точно мой подъезд, и я снова буду здесь
жить!.. Она даже вспомнила, как звали соседку с третьего этажа.
В
скважине торчал ключ …А как иначе? Иначе
я просто не попаду домой — за двадцать-то лет эта тварь небось сменила замок…
Толкнула дверь и ощутила до боли знакомый запах. Остановилась, мгновенно
протрезвев, словно ей опять шестнадцать, и она опять вернулась под утро; опять
затаилась в коридоре, ожидая, когда из кухни на неё обрушится поток брани… но в
тишине лишь тикали часы.
На
цыпочках Надежда прошла в комнату. Она не знала, как будет выглядеть её
заветная мечта, поэтому вид матери, лежавшей на диване, в первую секунду вызвал
жуткое разочарование. Наверное, она надеялась, что та просто исчезнет. …А как объясняться с ней, если она ещё
жива?.. Или не жива?.. Руки матери были сложены на груди, а восковое лицо
смотрело в потолок широко открытыми глазами.
— Ау! —
Надежда негромко хлопнула в ладоши, но мать не шевелилась. Подойдя к дивану,
заглянула в остекленевшие глаза и наконец-то поверила, что чудо свершилось. Она
ждала его долгие годы и дождалась!
Больше
тело её не интересовало. С ним она разберётся завтра, а сегодня — праздник!
Всем пить, гулять!.. Повернулась к шкафу, помня, что деньги всегда хранились
среди книг. …Ведь что главное для
праздника — деньги! Да и не только для праздника — они вообще главное!..
Надежда
аккуратно вынимала книги, по нескольку раз пролистывая страницы, но на пол
сыпались лишь пожелтевшие закладки. Поймав одну из них, Надежда прочла
бессмысленную фразу — «образ Онегина» и вдруг поняла, что денег здесь нет.
— Где
бабки, сука?.. — она повернулась к телу. — Молчишь? Ну, я устрою тебе поминки…
Если
денег не было в книгах, значит, они могли находиться в любом месте, а чтоб
перетряхнуть всю квартиру, потребуется не один час. Такого бездарного праздника
Надежда не могла себе позволить. …У меня
ж есть деньги, — вспомнила она, — на
три пузыря хватит, и если ещё Колька принесёт!.. А завтра всё найду и кину Петьке
в рожу его две сотни! Пусть подавится!..
Заглянула
в холодильник, но обнаружила лишь кастрюльку с несколькими ложками гречневой
каши. В качестве закуски она не годилась, и Надежда съела её тут же. Бросила на
стол грязную ложку. Всё, больше ей здесь пока делать нечего.
К Пете
Надежда ввалилась с тяжёлым пакетом, который аккуратно опустила на пол. Всю
дорогу она боялась, что тонкие ручки оборвутся, однако они выдержали… …И значит, праздник продолжается!..
Прислушалась — из комнаты доносился храп, будто никуда она и не уходила, но
сама-то она знала, как всё изменилось за последние два часа.
…Жаль, что Коля не вернулся… Нельзя же праздновать в
одиночку!.. Праздником всегда надо делиться, причём неважно, с кем, иначе он
теряет смысл…
—
Вставай, урод! — Надежда пнула спящего сожителя. — Я бухла принесла!
Петя
перестал храпеть и повернулся на спину. Видимо, информация с большим трудом
проникала в его сознание, потому что только через минуту он открыл глаза и ещё
через минуту стёр слюну, засохшую в уголку рта.
— Чего ты
принесла?
— Бухла,
— Надежда выставила на стол бутылки.
Петя
удивлённо уставился на них, словно впервые видел этикетку «Портвейн № 33».
Пока Петя
ковырял ножом пробку, Надежда разглядывала его, стараясь запечатлеть в памяти,
чтоб не повторить вдруг прежних ошибок. Ведь завтра она его уже не увидит.
Никогда больше не увидит!..
— Слышь,
— сказала она, — завтра я сваливаю.
—
Сваливай, — Петя кивнул, наполняя стаканы, — только кому ж ты такая нужна?
— А вот
представь! И не вздумай искать меня!
— Дура
ты, Надька, — решив, что этим всё сказано, Петя вернулся к своему главному
делу.
Надежду
всегда восхищало, как он пьёт — не глотками, а вливая жидкость, как в воронку,
легко и плавно. Это стоило видеть!.. Вытряхнув в рот последние капли, Петя перевёл
дыхание (вино определённо просветляло мозги) и, сунув в рот сигарету, спросил:
— Откуда
бабки на пойло? Неужто Кольке дала, пока я спал?
— Я б,
может, и дала, если б он взял, — благодушно засмеялась Надежда.
— Ты ж
вчера ползала тут на коленях… или… — Осенённый догадкой, он кинулся к
тайнику, долго шарил там и, ничего не найдя, зловеще повернулся к сожительнице:
— Ах ты сука! Как ты посмела трогать их своими погаными лапами?!.. Шлюха
подзаборная!
Надежда
не терпела таких слов даже от родной матери, а уж от какого-то Пети?..
— Что ты
сказал? А ну, подойди, тварь!.. — она схватила со стола вилку.
Годами
сложившаяся система взаимоотношений нарушилась, и Петя не понимал, отчего это
произошло. Он тупо смотрел на нервно дрожавший в руке сожительницы всегда такой
безопасный предмет сервировки и думал… нет, ни о чём он не думал, — для того,
чтоб думать, мозги его ещё недостаточно просветлели, поэтому он взял и второй
налитый стакан. Эта наглость Надежду окончательно взбесила.
— Ты,
тварь, пропиваешь всё, что я заработаю! А сам принёс хоть копейку?!.. — Она
шагнула вперёд, неумело выставив вилку: — Ну, иди сюда!.. Ты, трус позорный!..
Истеричные
крики разрушали благостность, наступавшую, когда вино доходило до самых глубин
организма и приносило избавление от всех проблем.
—
Заткнись, шлюха подзаборная! — Петя взял нож, которым только что открывал
бутылку: — Или я заткну тебя… Я убью тебя, поняла?!.. Шлюха подзаборная!..
Надежда
помнила Петино довольное лицо, когда, услышав про «тварь и подонка», он
мысленно выбирал, то ли засветить ей в глаз, то ли оттаскать за волосы, то ли
отвесить пару смачных пинков, — то был азарт неограниченной власти,
свойственный всем тиранам, а сейчас Петя смотрел с тихой ненавистью. Насколько
сильно это чувство, Надежда знала и испугалась. Она поняла, что есть только два
выхода: либо ударить первой, либо бежать, пока путь к двери ещё свободен.
Петя
медленно приближался, а она не могла решиться ни на первое, ни на второе, с
ужасом глядя в его бессмысленные глаза… И тут рядом с ним возникла фигура
женщины; женщины в чёрных одеждах!.. Надежда смотрела в её лицо и не могла
поверить.
— Это не
я! — крикнула она в отчаянии.
— А кто?
— издалека долетел до сознания Петин голос.
— Не я!
Это не я!.. — выронив вилку, Надежда попыталась закрыть руками лицо, прячась от
жуткого видения, но Петя уже стоял рядом и резко отбросил вниз её ладони.
— Нет, ты
смотри на меня! А кто ещё мог их спереть? Колька, что ли?..
— Это не
я! Оглянись назад!
— И чего
я там не видел? — Петя усмехнулся. — За дурака меня держишь? Сдёрнуть
хочешь?!.. — одной рукой он схватил Надежду за горло, а другой воткнул лезвие
ей в живот.
И тут
лицо женщины за его спиной озарилось лучезарной улыбкой…
3. Любовь
Сидя за
столом, обитым железом (в описи он значился как «верстак слесарный»), Петрович
лениво разглядывал противоположную стену, пока его взгляд не остановился на
яркой картинке. Ему было безразлично, что перед ним сам Генеральный секретарь
ЦК КПСС, — он думал; думал, о чём бы таком ему подумать. Это было очень
знакомое состояние, когда пытаешься впихнуть в голову хоть какую-то мысль, но
не можешь.
Иногда
подобная беспомощность пугала Петровича. Он вдруг с ужасом представлял, как
утратит все желания, забудет всё, что знает, и, может быть, даже разучится
говорить. Кстати, последнее уже случалось, и вместо нужных слов приходилось
глупо размахивать руками, надеясь на догадливость окружающих. Но потом страх
превратиться в дебила или идиота (он не знал, какая разница между этими
понятиями) проходил, ведь уже много лет назад найден способ заполнять вакуум, и
требуется для этого совсем немного.
Петрович
наклонился и извлёк из ящика початую бутылку.
…Насколько винтовые пробки удобнее «бескозырок», — подумал он, — раньше
надо было искать затычку, а теперь повернул, и хоть на бок её клади, хоть в
кармане носи… Всё-таки технический прогресс — великая вещь!.. Есть ещё на земле
светлые головы…
Петрович
налил полстакана и вновь спрятал бутылку подальше от всевидящего ока
начальства. Аккуратно отрезал четвертинку луковицы, понюхал её, словно проверяя,
не испортился ли продукт со вчерашнего дня, и, отсалютовав генсеку, выпил.
— Ну, и
что ты смотришь? — спросил Петрович, ставя пустой стакан. — Тебе тоже налить?
Могу. Мне не жалко, только принёс бы сам хоть раз, а то только лыбишься целыми
днями.
Брежнев
не ответил, зато сознание вышло из оцепенения. …До конца смены, пожалуй, хватит… Минут пять Петрович наслаждался
этой мыслью и даже заглянул в ящик, убеждаясь, что правильно оценил ситуацию. А
следующая мысль была ещё радостней: …Завтра
получка! А получки обмываем у Дуськи!..
Петрович
мечтательно поднял взгляд с пёстрого маршальского мундира к грязному потолку и
закурил, предварительно размяв «беломорину» и дунув в
неё так, что табачная крошка повисла на щеке, но это было неважно.
…Да, у Дуськи хорошо!.. Он представил зелёный металлический ларёк,
превративший узкую улочку в тупик. Нет, конечно, если захотеть, по ней можно
было пройти и дальше, но из тех, кто сюда попадал, никому этого не хотелось.
Зачем куда-то идти, если можно уютно устроиться на пустых ящиках, выставить
прямо на землю выпивку, закуску и кружки с пивом, в которых почему-то
изначально не бывало пены. Со стороны мясокомбината, как всегда, будет долетать
запах чего-то…
…Гошка говорил, что так мерзко воняют горящие кости…
Сам он мерзко воняет!.. Значит, мясокомбинат работает, и, значит, будет чем
закусить. Глупый он ещё, этот Гошка, а тут собираются умные люди, способные
вмиг решить любые мировые проблемы! Только такие вот козлы… — Петрович криво усмехнулся, глядя на самодовольного
генсека, — да, козлы!.. Они всё равно
сделают по-своему — потому мы никак и не догоним Америку!..
Петрович
посмотрел на часы с лопнувшим стеклом.
…Думаешь, они хреновые? — мысленно спросил он генсека и сам же ответил: — Зато как идут! Современные никогда так ходить
не будут!.. Ни черта ты в жизни не смыслишь. Ты ж небось не знаешь, сколько
стоят новые? Да за эти деньги можно у Дуськи взять… Несложные вычисления
повергли Петровича в такой шок, что в эмоциональном порыве он даже ласково
погладил свою старенькую «Ракету» и ногтем мизинца попытался очистить трещинку
от солидола.
Теперь
Петрович знал, что до конца смены осталось каких-то пара часов.
…Нужно поработать, — решил он. Идея была неожиданной и не имела разумного объяснения, но
Петрович давно привык, что такие вот неожиданные идеи всегда приходили ему
вовремя, и никогда им не противился. Тяжело поднявшись, он открыл находившуюся
за спиной дверь и привычно щёлкнул выключателем. Тусклый свет сразу обозначил
деревянные стеллажи, разделённые на ячейки, в которых хранился запас
инструмента целого цеха. Если напрячь память, Петрович мог бы вспомнить каждую
из этих нужных кому-то вещей.
…Правда, ключи и плашки с метчиками, как китайцы, на
одно лицо, зато молотки!.. У каждого своя ручка, со своими трещинками… Как ни
крути, дерево есть дерево!.. Так, зачем я зашёл сюда? Но ведь зачем-то же
зашёл!.. С обеда не заходил. А о чём это говорит? О том, что никому ничего не
требуется, то есть я работаю хорошо, и в цехе всё есть…
Понятие
«цех» мгновенно снесло тонкую перегородку, отделявшую его кладовую от плотных
рядов станков, гудевших на разные голоса. Петрович будто видел лёгкий дымок,
поднимавшийся над резцами, и тонкую лиловую змейку, завивавшуюся кольцами,
обрывавшуюся, падавшую на пол; видел обезличенного токаря, который, держа
папиросу в грязных пальцах, равнодушно наблюдал за рождением новой, точно такой
же змейки. Ещё Петрович ощущал запах эмульсии и горящего металла — он даже
знал, почему тот горит, так как в свое время сам, гонясь за планом, почти
всегда работал на повышенных оборотах. Впрочем, разве теперь это важно?
Теперь он
привык не слышать гула станков, успешно приравняв его к тишине. Только когда он
выходил из цеха, тишина становилась оглушающей, но в любом случае это просто
были две разные тишины.
Стена
вернулась на место, вновь разделив мир на огромный, враждебный, и крошечный, но
очень спокойный …Зачем-то ведь я зашёл
сюда… Не ключи же пересчитывать в самом деле… И в это время распахнулась
дверь, через которую огромный и крошечный миры соединялись вполне реально.
— А это,
Олег Борисович, наша инструментальная, — услышал Петрович бодрый голос старшего
мастера Володи.
— А
почему всё открыто и никого нет? — второй голос Петрович не узнал, но тот
показался ему строгим — таким разговаривают большие начальники. — Вы понимаете,
сколько здесь нашего народного имущества?
— Олег
Борисович, всё мы понимаем… — засуетился Володя и громко позвал: — Петрович!
— Что
случилось? — кладовщик высунулся из-за стеллажа и увидел, как Володя облегчённо
вздохнул. — Я тут ревизию провожу, пока время есть.
— Вот это
правильно, это по-хозяйски, — кивнул незнакомец.
— Олег
Борисович, Петрович был одним из лучших токарей, а потом пальцы потерял.
Несчастный случай. Но с завода не ушёл. Вообще, знаете, какой у нас на участке
коллектив!..
—
Похвально, — незнакомец снова кивнул. — А что ж вы такого специалиста в
кладовке держите? Он мог бы передавать мастерство молодым. Может, перевести его
в наше ПТУ?
И тут
испугался Петрович, потому что никаким «специалистом» он не был, а тем более
«одним из лучших», да и пальцы потерял, потому что перед тем пил три дня. Он
вообще не понимал, зачем Володя нёс всю эту чушь, но он — старший мастер, без
пяти минут замначальника цеха, так что ему видней.
— Знаете,
— Петрович исподлобья взглянул на Володю, — работать одно, а учить — другое.
Нет у меня к этому таланта.
— Нет,
так нет, — незнакомец равнодушно пожал плечами. — Спасибо, Владимир Иванович,
дальше я сам пройдусь, посмотрю свежим взглядом, — он вышел и закрыл дверь,
оставив Володю наедине с Петровичем.
— Это что
за хрен? — спросил Петрович, но Володя испуганно прижал палец к губам.
— Новый
директор завода. Ходит, знакомится, — прошептал он и, подойдя ближе, учуял
запах, исходивший от кладовщика. — А ты знаешь, — Володя прищурился, сделав,
как ему казалось, грозное лицо, — он сказал: первое, с чем надо бороться, — это
пьянство на производстве! — Уверенно выдвинул ящик стола: — А у тебя здесь что?
— Что
надо, то и у меня, — проворчал Петрович.
— Моё
дело предупредить, — Володя вышел, хлопнув дверью, а Петрович уселся за стол.
— Вот
ведь хрен моржовый, — запросто обратился он к Генеральному секретарю, — учить
меня ещё будет!
Тем не
менее мысли продолжали крутиться вокруг нового директора, и вдруг он понял, что
совсем не случайно зашёл в свой склад. Если б он не спрятался, а сидел за
столом со стаканом в руке!.. Такой стресс требовалось снять немедленно.
Петрович
выглянул в цех и, убедившись, что начальства нет, торопливо налил полстакана и
торопливо выпил. Волнение действительно тут же прошло. Он закурил, довольно
глядя на Брежнева, который тоже не испугался нового директора.
…А ничего б и не случилось, — подумал Петрович злорадно, — не зря все говорят, что я везунчик. Ведь если вспомнить…
Вообще,
Петрович любил вспоминать (а собственно, чем ему ещё заниматься, если ни
настоящее, ни будущее не сулили ничего нового?). Странно только, что
воспоминания начинались не с детства, а с Любы. То ли в его детстве не было
ничего примечательного, то ли просто ничего не отложилось в памяти, — зато
потом события вспыхивали на дороге жизни, словно фонари вдоль ночной трассы.
Тьма, тьма — свет, тьма, тьма — свет… И пусть они не всегда хорошо начинались,
но непременно имели удачный конец.
Он тогда
как раз уходил в армию. И кто б мог подумать, что красивая девчонка, только поступившая
в институт, станет ждать его? Он даже не отвечал на её письма, чтоб не
разочароваться потом, но она, глупенькая, дождалась.
Естественно,
он женился на ней. А какой дурак откажется от такого счастья, если даже бабки,
вечно сидевшие у подъезда и невзлюбившие его с детства, твердили лишь о том,
как ему повезло — «охмурить такую девку»?
Потом
Люба заставила его поступить в институт — только какой из него студент?.. Зато
когда, устраиваясь на работу, Петрович гордо написал в графе «образование» —
«незаконченное высшее», его планка сразу поднялась над теми, кто писал
«среднее» и даже «среднее специальное». Наверное, поэтому ему предложили
должность мастера…
…Эх!.. —
Петрович вздохнул. — Был бы сейчас на
Володькином месте… А оно мне надо? Это Любка мечтала, чтоб я шёл в начальники,
карьеру делал… Тогда б я точно не оставил пальцы на этом грёбаном станке, —
он посмотрел на изуродованную руку, но её вид давно уже не вызывал никаких
эмоций. — Я ж хотел идти грузчиком в
мебельный — там тогда такие деньжищи заколачивали!.. Только вот посадили их
потом всех, и Витьку-дружбана тоже… Хотя сесть я мог
и здесь, если б не Любка… Петрович совершенно не помнил той драки и не
помнил, как в руке оказалась пустая бутылка, — ощущать себя он начал с жуткого
похмелья уже в камере.
По
закону, ему должны были б дать три реальных года, а получил он год условно и,
только вернувшись домой, понял, что это не суд у нас самый гуманный, а просто в
квартире не осталось ни телевизора, ни магнитофона, ни мебельной стенки…
Петрович
с вызовом посмотрел на генсека и для убедительности пояснил вслух:
— Вот,
Леонид Ильич, Любка — это не Светка, и не Галка, и не Ирка! Эти б сучки меня
сразу бросили — сиди, мол. Они и так меня бросали, когда кончались деньги… —
Тема была не самой приятной, и Петрович, завершая её, погрозил генсеку пальцем.
— А с Любкой я живу до сих пор. О, какую жену я себе выбрал!.. — отвернулся,
вглядываясь в прошлую жизнь.
…А рожать она взялась, прям как кошка, — Петрович усмехнулся. — Две штуки подряд!.. Он попытался представить лица детей, теперь
уже выросших и разъехавшихся по разным городам, но в памяти возникали то
сохнущие на тесной кухне пелёнки, в которые всё время приходилось тыкаться
лицом, то очереди за молоком, то визг и плач младшей, когда старший отбирал у
неё игрушки.
Иногда
Петровичу казалось, что он готов убить этих чёртовых ублюдков, но ведь не убил
же! А почему? Петрович вспомнил, как, разъярённый, стоял посреди комнаты, а
жена прижимала к себе сына, ласково повторяя: «Смотри, Игорёк-то — вылитый ты…»
Потому, наверное, и не убил.
Петрович
допил бутылку и сунул пустую в пакет, чтоб не оставлять улик.
…Чёрт с ними! Выросли, и ладно. Пусть живут, — решил он, — жалко
мне, что ли?.. Взглянул на часы и поразился тому, что просидел на рабочем
месте лишних пятнадцать минут. Вскочил, на ходу снимая рваный халат, ведь если
он не успеет перехватить Сашку, то вечер, можно сказать, пройдёт впустую. Что
ж, ему сразу идти домой или тащиться к Дуське одному?..
— Смотри,
чтоб без меня не бузил тут, — напоследок Петрович погрозил пальцем безмятежно
улыбавшемуся генсеку и, заперев дверь, вышел в пролёт, где уже давно наступила
та вторая, мёртвая тишина.
…Так-то, сволочи, — злорадно подумал он, взирая на затихшие станки, — вот и стойте тут, а я пойду к Дуське…
Впереди
маячила фигура Сашки Никитина — с ним они когда-то ещё работали на соседних
станках. Петрович устремился следом, неловко скользя на блестящем от масла
металлическом полу; устремился к распахнутым воротам, за которыми светило яркое
солнце.
— Санёк!
— крикнул он, и Сашка остановился на самой границе света и тьмы. — К Дуське-то
идём? Червонец у меня есть, а завтра всё равно получка.
— Ты ж и
мёртвого уговоришь, — засмеялся Сашка, пожимая протянутую руку. — Только по
кружечке, и всё, а то футбол хочу посмотреть. «Спартак» играет.
— И нужен
он тебе? — удивился Петрович. — Вот скажи, если «Спартак» выиграет, тебе что,
зарплату прибавят или Валька чаще давать будет?
Сашка
задумался, продолжая медленно шагать к проходной, а Петрович и не торопил его,
ведь другой темы для разговора всё равно не было.
— А чёрт
его знает, — минут через десять произнёс Сашка, когда они уже сворачивали на
улочку, ведшую к Дуськину ларьку. Петрович к тому
времени успел забыть, о чём спрашивал, но это было и неважно — фраза получилась
такой всеобъемлющей, что могла относиться к чему угодно, даже к жизни вообще.
Возле
ларька на бессменных ящиках расположились несколько работяг, зашедших поправить
здоровье перед длинной второй сменой, и живописная группа студентов, не так
давно тоже разнюхавших об этом замечательном месте. Студенты весело смеялись,
разливая по стаканам вино.
…А чего им не смеяться? — Петрович вспомнил свои недолгие студенческие годы. — Дурак был… Любка ж уговаривала… Кончил бы
тот институт…
Мысль
возникла спонтанно и несла в себе жалость не по каким-то упущенным
возможностям, а скорее по ушедшей молодости, и Петрович вздохнул.
— Чего
вздыхаешь? — спросил Сашка, которому просто надоело молчать.
— Я не
вздыхаю, я — дышу, — Петрович достал смятый червонец. — По полкружечки?
Впоследствии
подобные выражения стали называть «сленгом», то есть языком общения узкого
круга людей, связанных общими интересами. В этот круг, естественно, входила и
толстая Дуська. Взяв деньги, она до половины наполнила кружки бесцветным пивом,
а остальной объём долила водкой из припрятанной под прилавком бутылки. Цвет при
этом почти не менялся, зато убойная сила вырастала многократно, что являлось
главным, когда у тебя в кармане последний червонец.
Сашка
попробовал на прочность свободные ящики и сел, изучая покосившиеся частные
домишки. Петрович в это время осторожно нёс кружки, вожделенно глядя на
колыхавшуюся в них жидкость. Жизнь продолжалась, и цель в ней присутствовала, и
вообще всё прекрасно!.. Пока не покажется дно кружки…
Петрович
опустился рядом с другом и, сделав первый жадный глоток, закурил.
— Слышь,
Санёк, ты нового директора видел?
— Ходил
там какой-то, — Сашка равнодушно пожал плечами.
—
Говорят, суровый мужик. С пьяницами бороться собрался.
— Дурак
он тогда. А работать кто будет? Разве по-трезвому кто
пойдёт на такую зарплату?
— Это да,
— Петрович сразу успокоился и за себя, и за коллектив, да и за судьбу всего
завода. — Так с кем «Спартак»-то играет? — вспомнил он, желая сделать приятное
человеку, вмиг разрешившему все его сомнения.
— А, —
Сашка махнул рукой, — какая разница?.. Петрович, ты ведь в институте учился и
постарше меня будешь, скажи вот — Танька моя… ну, дочка. Она в десятом классе,
отличница, на медаль идёт… Так им сочинение задали — «В чём вы видите смысл
жизни?». Она уже неделю чего-то там шкрябает, рвёт, опять шкрябает… Я ей, дуре,
говорю, пиши про Родину, про комсомол, а она мне — так все писать будут; я,
говорит, хочу по-своему, как я понимаю. А кой хрен она понимает — я заглянул
одним глазком, так она там чего-то про Бога сочиняет, представляешь? Я говорю
ей: дура, тебе не то что медаль, тебя вообще из школы попрут с таким
сочинением, а она знаешь, что ответила?.. — Сашка сделал большой глоток. — А
она отвечает: и пусть попрут. Я тогда, говорит, в монастырь уйду!
Петрович
тоже отхлебнул «гремучей смеси», подумав, что под такую тему одной кружки,
пожалуй, будет маловато и неплохо б раздобыть ещё хотя бы трояк — только где?..
— Откуда
чего берётся?.. — он сокрушённо покачал головой. — Ты вроде нормальный, жена у
тебя нормальная — партийные оба… Из школы, может, и не попрут, а из комсомола —
точно. Всю жизнь себе девка испортит…
— Она ж
не понимает, дура! — Сашка сделал ещё глоток. — Я ей говорю, книжки почитай,
что люди умные пишут, — какой Бог?.. А она говорит, читала… не, она правда
много читает…
— Слушай,
— воодушевился Петрович, вспомнив, как решал свои семейные проблемы (конечно,
таких серьёзных у него не было, но какие-то ж были), — а ты ремнём её учить не
пробовал? Знаешь как мозги прочищает! Я со своих обормотов, бывало, штаны
сниму…
— Каким
ремнём? — перебил Сашка. — Она ж здоровая уже, выше меня вымахала! Вон как эти,
— он повернулся к хохотавшим над чем-то студентам.
— Да,
тогда ремнём поздно, — с сожалением согласился Петрович, делая очередной
глоток, — значит, упустил ты момент. Тогда и не знаю… — Он почувствовал, что
напиток наконец-то дал долгожданный эффект — в голове всё поплыло и думать о
чём-либо стало просто лень; захотелось лечь на траву, уставить лицо в
безоблачное небо и… и… и всё — и просто ощущать себя живым существом.
Сашка
посмотрел на часы.
— Пойду
футбол смотреть, — он придвинул недопитую кружку: — На, если хочешь.
— Давай,
— Петрович слил себе остатки. Кружка вновь сделалась полной, и вечер словно
начинался заново.
Сашка
ушёл. Петрович долго смотрел ему вслед, потом перевёл бессмысленный взгляд на
весёлых студентов, на мужиков, вспомнивших о производстве и гуськом
потянувшихся к дырке в заборе, на деревья, на домики под ветхим шифером, на Дуськин ларёк, но увиденное не удовлетворило его. Он
всё-таки сполз с ящика и, улегшись на землю, уставился в небо — огромное,
голубое, будто обнимающее со всех сторон; такое доброе, способное укрыть тебя
от всех невзгод…
Петрович
так и уснул бы, если б рядом не раздался встревоженный голос.
— Мужик,
ты чего? С тобой всё нормально?
Он нехотя
повернулся и увидел двух студентов, отделившихся от уходящей группы.
— Мужик,
— один из них наклонился и, видя, что Петрович не реагирует, повернулся к
приятелю: — Давай поднимем его, а то помрёт ещё.
Они
подхватили Петровича и легко поставили на ноги.
—
Помнишь, где живёшь? — спросил один студент.
— Тут
рядом, — Петрович глупо улыбнулся, — в заводских домах, знаете?
— Знаем.
Давай отведём, пока менты тебя не оприходовали.
По узкой
кривой улочке студенты потащили Петровича к серым пятиэтажкам, нависшим над
садами, усыпанными яблоками, и чем ближе они подходили к цивилизации, тем
бодрее чувствовал себя Петрович. Так происходило всегда, стоило ему подойти к
дому, — наверное, всё-таки жил в нём какой-то потаённый стыд перед женой,
только просыпался он почему-то, лишь когда заканчивалось спиртное.
— Сам
дальше дойдёшь? — спросил студент, заметив произошедшую перемену.
— Дойду,
— Петрович тряхнул головой и вдруг совсем не к месту вспомнил их с Сашкой
беседу. — Ты как думаешь, Бог есть?
— Бог?..
— студент опешил. — А ты чего, к Богу собрался? Так, может, зря мы тебя тащили?
Расхохотавшись,
ребята пошли прочь.
— А
ангелы?.. — крикнул вслед Петрович. — Вы ж ангелы, да?..
— Ангелы,
ангелы, — весело толкая друг друга, студенты скрылись за углом.
— Ангелы
должны быть, — сказал Петрович уверенно. — А иначе как?.. — И, пошатываясь,
двинулся к подъезду.
Хорошо,
что жил он на втором этаже, — подняться выше сил ему могло б не хватить.
Держась за косяк, он позвонил в дверь, и та распахнулась.
— Опять,
ирод!.. — увидев мужа, Люба всплеснула руками. — Да когда ж это кончится!..
Она
втянула мужа в квартиру. Петрович облегчённо привалился к стене, но, зная, что
сначала надо разуться, попытался наклониться; правда, догадливая жена опередила
его.
— Только
не падай! — присев на корточки, она расстегнула туфли и помогла извлечь из них
ноги. Возложив на плечо бессильную руку, довела мужа до дивана. — Ложись, горе
моё.
Петрович
покорно повалился на бок и поджал ноги. Всё, он дома, и никто ему не страшен,
ни милиция, ни новый директор, ни Бог в своём голубом небе; блаженно вздохнул и
закрыл глаза, а Люба опустилась в кресло напротив и заплакала.
Подобные
сцены повторялись с завидной регулярностью, словно поставленные по одному
сценарию. Люба догадывалась, что ничего нового уже не будет, и сама не могла
понять, что же удерживает её здесь. Ведь запросто можно всё бросить и уехать,
например, в Волгоград, куда дочь звала её уже целый год; еще там ждёт внучка
Лизонька, а она тут… Люба смотрела на спящего мужа и не могла сформулировать,
чем же она здесь занимается.
Один раз
она всё-таки была в Волгограде, и, явственно представив вид на Волгу,
открывавшийся из окна; комнату, в которой может в любой момент поселиться, Люба
успокоилась. Перестав плакать, она печально подумала: …Он же совсем тут пропадёт… Она даже мысленно давно не произносила
«я люблю его», хотя, скорее всего, так оно и было, не поддаваясь никакому
разумному объяснению.
…Если вдуматься, разве такое можно любить?.. Люба снова вздохнула и, чтобы не отвечать на
риторический вопрос, отправилась на кухню. Она знала, что скоро муж проснётся и
его надо накормить, налить сто грамм (не больше!), и тогда он обнимет её,
поцелует, скажет, что она самая лучшая на свете… Ну разве можно уехать от всего
этого?..
Петрович
открыл глаза, когда уже стемнело. За стенкой тихонько бубнил телевизор, а за
окном шептали свою колыбельную тополя, рождая благодатный покой, когда не
хочется даже шевелиться, — достаточно то открывать глаза, чтоб не потеряться в
пространстве, то снова закрывать их, обретая необъяснимое состояние лёгкости и
какого-то кружения. Петрович облизнул губы и сразу понял, что сделал это зря —
сразу во рту появилась противная сухость и горечь, напоминавшая о нездоровой
печени. Состояние неуёмного блаженства исчезло, зато вернулась дрожь в руках и
тяжесть в голове.
— Люб! —
позвал он и прислушался к приближающимся шагам. — Любовь моя, где ты?..
— Ну что,
ирод? — Люба остановилась на пороге и улыбнулась тому, что муж всё-таки жив.
Она каждый раз боялась, что тот заснёт и в угаре не заметит, как остановится
сердце. Может, она б и не думала об этом, но доносившееся каждый день из-за
соседской стенки «чтоб ты сдох, окаянный!..» невольно заставляло примерять
ситуацию на себя. Нет, она никогда не желала Петровичу смерти.
…Лучше мы умрём вместе, в один день. Дети большие, у
них всё равно своя жизнь… Только вот
ей было всегда очень жаль Лизоньку…
— Ну,
прости, — Петрович неуверенно протянул руки, — оно как-то само получилось.
— Оно у
тебя всегда само получается, — Люба вздохнула. — Есть будешь?
— А сто
грамм найдётся? Муторно на душе, — Петрович беспомощно улыбнулся.
— Идём,
ирод. Тебе б только сто грамм.
Люба уже
гремела тарелками, когда Петрович только выбрался в коридор. Огляделся, словно
вспоминая, где находится кухня, и вроде не связанные между собой детали
соединились в его сознании — он увидел у двери полное мусорное ведро и Любину
сумочку, лежавшую на трюмо. Дальше всё происходило помимо его воли. Мгновенно
расстегнув замок, Петрович выхватил из кошелька трояк и сунул в карман. А больше
ему и не надо — ему б только на «четвёрочку»!..
— Люб! —
крикнул он. — Я пока мусор вынесу!
— Чего
это на ночь глядя? — жена удивлённо появилась из кухни. — Пойдёшь на работу…
— Воняет,
— с ходу ответил Петрович, удивляясь собственной находчивости.
— Я
что-то не чувствую, — Люба пожала плечами. — Ну, вынеси, если хочешь. Только
недолго — я уже грею.
— Пять
минут! — Петрович подхватил ведро и выскочил за дверь, пока жена не передумала.
Конечно,
дойти до магазина было не пять минут …Минут
десять, — прикинул он, — ещё десять —
купить, минуту выпить… А эту дрянь куда? — он взглянул на ведро. — Не с ним же идти?..
Замаскировав
ведро в кустах, Петрович торопливо, насколько позволяла координация, направился
в арку, через которую лежал путь к гастроному. С улицы доносился гул машин,
где-то за спиной повизгивала собака, а в беседке громко смеялись парни и
девчонки, у которых уже всё было припасено и не требовалось никуда спешить. И
вдруг среди этого привычного набора звуков Петровичу послышался голос — такой отчётливый,
словно раздавался над самым ухом.
—
Неправильной дорогой идёшь. Вернись.
Петрович
оглянулся, но никого не увидел. А впереди чернел проём арки, за которым
призывно светились огромные аппетитные витрины, и было даже видно, что в
штучный отдел нет никакой очереди!..
Петрович
шагнул в темноту.
—
Вернись! Погибнешь!
Он
испуганно замер, и в этот момент сверху сорвался то ли кирпич, то ли кусок
штукатурки — Петрович не разобрал, что это было, но упало оно прямо перед ним,
разлетевшись тысячей колючих брызг.
С такой
скоростью Петрович не трезвел даже в вытрезвителе, когда однажды менты окунули
его в ледяную ванну. Он смотрел на холмик, возникший на пути, и думал, что в
следующую секунду должен был оказаться именно в этом месте.
—
Ангел… — прошептал Петрович, озираясь по сторонам.
— Не ради
тебя стараюсь, — ответил тот же голос, — ради жены твоей. Она б очень
расстроилась, а я не могу этого допустить. Я всю жизнь тебя ради нее спасаю, но
если ты не прекратишь над ней издеваться, больше спасать…
— Ты
кто?..
Ответа не
последовало. Впрочем, он и не требовался — Петрович знал, что никто, кроме
ангела-хранителя, не мог совершить подобное чудо. Только, оказывается, это не
его ангел!
— Как я
сам не догадался за столько лет… — Петрович попятился, выходя из тёмной арки на
свет фонаря. Взглянул на часы и объявил кому-то: — Ещё две минуты.
Конечно,
он не успевал дойти до мусорки, поэтому вывалил ведро
прямо за угол и побежал к подъезду. Запыхавшись, взлетел на второй этаж,
позвонил в дверь.
— Уже? —
обрадовалась Люба. — Если честно, я думала, ты в магазин рванул, за добавкой.
— Да что
ты!.. — Петрович обнял жену.
— Ты прям
протрезвел…
— А как
же? Прошёлся вот, подышал.
—
Давай-ка поешь. За целый день голодный небось, — она поставила рядом с тарелкой
рюмку, достала из шкафчика початую бутылку.
— Знаешь,
Люб, чего-то расхотелось, — Петрович присел за стол и, увидев, как у жены от
удивления приоткрылся рот, смущённо добавил: — Мне тут явился ангел…
— Ладно
заливать-то, — засмеялась Люба, — я — твой ангел, чертяка ты мой бестолковый…