Опубликовано в журнале Урал, номер 10, 2014
Пчела ползёт по небу. Дикая пчела, залетевшая в деревенский дом, сразу набрасывается на окно, бьётся в стекло, а потом, словно замечая небо, начинает ползать по стеклу, которое плотно прилегает к небу. В дом время от времени залетают пчёлы и осы — поползать по небу. Раз в неделю обязательно. Слышишь: гудит осинопчелиная душа, стучит в стекло мохнатый лоб пчелы или чёрная лысина осы. А небо — вот оно: прямо перед тобой. Оно светоносно и притягательно. Из неисчислимого количества, из чудовищно огромного множества пчёл и ос только единицы ползают по небу. По стеклу, прилипающему к небу. Остальные работают на воле: гудят, поют и ноют в цветах, кустах и травах. Им небо ни к чему. Им повезло — не знать и не хотеть неба… А моя пчела уже выкрестила небесный квадрат, помещённый в окне, много раз. Устала. Остановилась. Сидит вертикально на кресте оконной рамы и о чём-то думает. Может быть, думает свои пчелиные стихи.
Я хожу за стихами к костру. Развожу огонёк в железном ящике на четырёх ножках под банным навесом. Сижу в старом, бросовом кресле, плюшевом, мягком, удобном и некрасивом, курю сигаретки и смотрю в огонь, на дым, на воздух, волнующийся над костром: он волнист, как стекло. Как стекло, прилипшее к небу. Моё окно — садовое. Сад — окно. Но сознание моё, поползав, как пчела, по воздуху — стеклу — небу, — ширится, растёт и становится миром, — миром иным, невидимым. Миром, который больше Вселенной. Сознание — безмерно. А над водой, у огня и под звёздами — бесформатно, но вполне формализованно — языком, ритмом, музыкой, стыками просветлений и затемнений, ознобами древесными и плечевыми, тишиной и шелестом тишины, шёпотом и птичьим порхом, вскликом, взмывом вверх и втеснением в пихту, в яблоню, в куст жимолости, в густую одуванчиковую толпу, в черёмуху чёрную — огромную и в черёмуху красную — пирамидальную, в вишню, жёсткую, как лавр, и в осинку, трепетную, непоседливую, которая непрестанно топчется на месте, — в рябину большую и в рябинку малую, которая поворачивает ко мне свои листья — кисти — пятерни, когда я выхожу на крыльцо.
Сознание моё — воспроизводимо. Оно, пробиваясь сквозь память, впадает в дежавю, но не всё разом, а как-то ленточно, чересполосно, источая нечто чёрно-белое, длинное и беззвучно шелестящее, как ленточки на бескозырке. Сознание воспроизводится, когда работает механизм дежавю, репрезентируя тысячи вариантов Вселенной, Бытия, Бога, Духа, Быта, Ситуации жизни — смерти — любви и — И! — языка. Дежавю — это проявление этимологии, или внутренней формы ПРОТОХРОНОТОПА. И уж коли нам кажется, что пространство нам ведомо, нами изведано и знаемо, то мы воспринимаем ДЕЖАВЮ как коренной, корневой, базовый морф/копмонент/институт ВРЕМЕНИ, ПАМЯТИ и генетической принадлежности одновременно БЫТИЮ и ИНОБЫТИЮ, а также всем вариантам, мыслимым и немыслимым, сущим и бывшим, предполагаемым и грядущим, — вариантам существования и наличия, то бишь БЫТОВАНИЯ как такового.
Пчела ползёт по небу — вот моё дежавю, вот моя Вселенная в данный миг, вот моя судьба как человека пишущего. И я ползу по зеркалу моего сознания, зная, что я ползу по небу.
Я пытаюсь поймать пчелу. Осторожно прихватываю её тряпочкой и снимаю с креста оконного — с креста познания. Познания чего? Прежде всего пустоты толщиной в оконное стекло. Этот стеклянный зазор между пчелой и небом притягивает меня к себе. Я отпускаю пчелу — с крыльца. Она делает вираж и — свечку — с виолончельным губно-губным гудением. Пчела полетела к своим. Примут ли?
Я учусь думать, как думает дерево, птица, вода, забор, электропровода на столбах, огонь, постройки, воздух и земля. Я думаю их думу. И начинаю понимать, что моё пчелиное дежавю есть дежавю и растений, и света, и стихий. Такое «универсальное дежавю» обычно свойственно не всем: 99% живых существ, наречённых homo sapiens, думают не думу, а деньги, дурь и хрень цивилизации в гламурно-вульгарном варианте. Я глажу ладонью стекло, и мне кажется, что оно всё ещё вибрирует от недавней, свежей походки пчелы. Я стучу указательным пальцем в оконное стекло — и оно гудит. Оно — это небо. Небо гудит. Гудит с подзвоном, нежным и долгим. Иные (99%) это стекло протрут, или занавесят, или разобьют по пьянке к чёртовой матери. Протрут небо? Занавесят небо? Разобьют на мелкие осколки небо? — Нет, они думают не о небе, а о деньгах etc…
Вещественный мир становится вещим, когда художник думает вещам навстречу, думает в них, думает сквозь них, — а вещи, в ответ, думают в художника, думают сквозь него, — вот ментально-этико-эстетическая ось подлинного сознания и подлинной возлюбленной и смертельной жизни.
Колеса скачут предопределенно по рельсам,
Подражая мне в неподсчитанном доверчивом ритме,
Но, наверное, пересказывая только вычитанное из вечерних газет.
Ничто никуда не ушло, пробыв без меня целый месяц.
Даже стадо коров по тем же лужайкам раскинуто осенними листьями;
Коровьи хвосты явно торчат стебельками,
Увертливые поля сторонятся ползком,
Сверчки и кузнечики размножают на своих пишущих машинках
статьи из столичной газеты.
Сжатые поля уже отделаны под заячий мех в подборку с лисьим,
А горизонт укутан голубым песцом.
Как и во всем: чем дальше, тем изнеженнее и дороже.
Вагоны тянут за собою кривоугольные тени,
Будто увозят за собой на север чернозем.
А ветер, поигрывая сушеными бахромками кукурузы,
Выдергивает, пробежавшись, запонку из щелки моего воротничка.
Птицы издеваются над березами и дубами.
Добродушные березы позволяют делать с собой все,
что захочется озорникам;
Изредка понатужившись, пытаются стряхнуть с себя надоедливые
лапки воробьишек.
Сергей Нельдихен создаёт уникальное СУЩЕСТВО СТИХОТВОРЕНИЯ, в котором синтезированы три жизни: мира, человека и языка. Чудо это создано ОБЩИМ СОЗНАНИЕМ множественного субъекта-объекта поэзии. Чудотворительна здесь музыка (просодия) верлибра, восходящего к былинам, притчам и сказам: поезд, сердце поэта, общий ритм стука колёс и хода крови — вот движитель хода поезда, земли, человека, голоса, растений и птиц. Триединое дыхание текста усиливает дежавю Божественного Хронотопа до умопомрачительной стереоскопии звука — смысла — духа. Нежные, надоедливые лапки воробьишек — довершают лепку времени иного, нового, небывалого. Времени вечного. Голоса вечного. Движения вечного.
Природа — абсолютно толерантна и политкорректна: сороки разоряют гнёзда моих овсянок — природа молчит; коршун бьёт пожилого рыжего хомяка и уносит его в бор, в гнездо с одним птенцом, — природа молчит; американский жук жрёт ботву картошки — природа молчит. Но! — Однажды два моих знакомых (один уже помер, а другой ищет вот уже семь лет счастье в городе Асбесте) срубили одну из облепих, которые, как известно, растут парами, т.к. являются разнополыми. Я посокрушался, обматерил мастеров-долдоедов, махнул рукой и ушёл на рыбалку — подальше от представителей мегаполиса Екатеринбурга и микрополиса Асбеста… Через месяц оставшееся дерево облепихи — раздвоилось: нижняя толстая ветвь стала самостоятельным стволом автономного растения, — семья облепих, так сказать, воссоединилась. А долдоеды мои были навсегда отстранены от садовых работ. Дерево оказалось умнее людей!.. Природа стерпела и перехитрила дураков. Но: природа умеет мстить. Вспомним катастрофические природные катаклизмы (ураганы, цунами, извержения подводных вулканов etc), которые чаще всего происходят в Северной Америке и в одном из островных государств Дальнего Востока: Природа карает насильников своих — всех, кто прёт против Неё.
Что такое государство с точки зрения деревенского жителя, то есть моей? — Это толпа обывателей, объединённых общей геополитической, экономической и социальной мечтой. Государственному обывателю нужны: личная безопасность, материальная обеспеченность и точное знание, откуда нагрянут пришельцы — с неба или из-под земли. Если пришельцев нет, то гособыватель, в силу избирательности своей толерантности и политкорректности, находит врагов в соседях, в соседних государствах, а коли таковые на их вкус хороши и удобны, то — в России. Особенно это касается гособывателей-англосаксов, которые Россию ненавидят всегда, всюду и по любому поводу. Почему? — А потому, что у России много земли и того, что на ней и в ней. Толерантность евроамериканского менталитета (уважаемого всеми; хотя что уж там уважать: Америку сделали дороги и кинематограф, — сентенция известная; кино, как известно, забава для ленивых и для дураков; ну а дороги — это хорошо, этого в России нет и не будет: климат здесь хреновый; к тому же плохие дороги обеспечивают высокую рождаемость дураков, воров и подлецов), — политкорректность евроамериканского менталитета, терпимость, так сказать, и доброжелательность — превращаются в Бог знает что при соприкосновении с евразийской сущностью России, с её (пока ещё) могучей самобытной культурой, с её способностью ложиться под трагедию и проходить любую катастрофу насквозь (Мамай-Орда, германцы, скандинавы, Кавказ, Наполеон, Турция, франкотуркоанглосаксы, Революции, Ленин, Сталин, Гитлер, Ельцин и проч.). Хочется напомнить стихотворение Пушкина «Клеветникам России», столь не любимое либералами и англосаксонскими нефтелюбцами.
Клеветникам России
О чём шумите вы, народные витии?
Зачем анафемой грозите вы России?
Что возмутило вас? волнения Литвы?
Оставьте: это спор славян между собою,
Домашний, старый спор, уж взвешенный судьбою,
Вопрос, которого не разрешите вы.
Уже давно между собою
Враждуют эти племена;
Не раз клонилась под грозою
То их, то наша сторона.
Кто устоит в неравном споре:
Кичливый лях иль верный росс?
Славянские ль ручьи сольются в русском море?
Оно ль иссякнет? вот вопрос.
Оставьте нас: вы не читали
Сии кровавые скрижали;
Вам непонятна, вам чужда
Сия семейная вражда;
Для вас безмолвны Кремль и Прага;
Бессмысленно прельщает вас
Борьбы отчаянной отвага —
И ненавидите вы нас…
За что ж? ответствуйте: за то ли,
Что на развалинах пылающей Москвы
Мы не признали наглой воли
Того, под кем дрожали вы?
За то ль, что в бездну повалили
Мы тяготеющий над царствами кумир
И нашей кровью искупили
Европы вольность, честь и мир?..
Вы грозны на словах — попробуйте на деле!
Иль старый богатырь, покойный на постеле,
Не в силах завинтить свой измаильский штык?
Иль русского царя уже бессильно слово?
Иль нам с Европой спорить ново?
Иль русский от побед отвык?
Иль мало нас? Или от Перми до Тавриды,
От финских хладных скал до пламенной Колхиды,
От потрясённого Кремля
До стен недвижного Китая,
Стальной щетиною сверкая,
Не встанет русская земля?..
Так высылайте ж к нам, витии,
Своих озлобленных сынов:
Есть место им в полях России,
Среди нечуждых им гробов.
Стихотворение — свежее, горячее, злое, весёлое и — сильное. Бедная Украина, переживающая очередной — четвёртый — передел собственности (в России их, благодаря Ельцину, было тоже четыре), организованный США, — бедная Украина, напуганная до смерти и измордованная националистической шпаной!..
И ещё: культура выдавливается из любого государства политикой, экономикой, войной, жратвой, Интернетом, TV, наркотиками, дорогами, кинематографом и дураками. Александр Кабанов, выдающийся поэт, живущий в Киеве, печалится о том же: о культуре, о её уходе прочь из сих загаженных цивилизацией пределов.
Потеряется время в базарной толпе,
с кошельком прошмыгнет поговорка.
Что отмеряет райская птица тебе,
чем накормит сорока-воровка?
Пересохла гортань от черствеющих крох,
и зовет меня в новые греки —
этот ямб долговой, где сидит Архилох,
дважды кинутый по ипотеке.
Тополей узкогорлые амфоры я
запечатаю песней сургучной:
«Отплывай, Терпсихора, в чужие края,
не печалься о Греции скучной…»
Здесь цезуру (как стринги) не видно меж строк,
и блестит миноносец у пирса —
будто это у моря проколот пупок,
будто это встречают де Бирса.
Отплывай, Терпсихора, в чужие края,
позабудь беспределы Эллады,
и кому-то достанется нежность твоя,
от которой не будет пощады.
Но! Время ещё не потерялось в жратве и толпе. Но! Гортань ещё не пересохла. Но! Беспределы т.н. государств(а) ещё сдерживаются красотой. И — нежностью. От которой не будет пощады.
Пчела ползла по оконному стеклу. Вверх. Стекло пропускало сквозь себя небо. И поэтому казалось, что пчела ползёт по небу. Небо было чёрно-белое. Собирался дождь. Первые капли, налетая с юга, били в стекло, разбивались, плющились и текли вниз. Небо текло вниз — навстречу пчеле… Я поймал в тряпочку небесную пчелу, вышел с ней на крыльцо и встряхнул тряпочкой над вереском, росшим под высоким крыльцом. Тряпочка выпала из руки. Пчела улетела, ловко обходя редкие капли дождя. Тряпочка накрыла верхушку вереска — он стоял теперь как бы в косыночке. От дождя… И тут вдруг — откуда-то с востока, где небо было ещё недождевым и синим, — я уловил давно забытые три строчки Басё. Ровно десять слов.
В день рождения Будды
Он родился на свет,
Маленький оленёнок.