Вспоминая Евгения Туренко (1950–2014). Материал подготовила Наталия Санникова.
Опубликовано в журнале Урал, номер 10, 2014
Они называют его ЕТ. Аббревиатура,
придуманная для посвящений, проникла в разговоры о нем, в воспоминания. Ученики
Евгения Туренко, поэты, чье творчество Виталий Кальпиди
метко и навсегда окрестил «нижнетагильским ренессансом», вспоминают своего
учителя и друга.
Татьяна Титова:
— Я познакомилась с Евгением в восьмидесятых годах прошлого века — когда пришла заниматься в литературном объединении при газете «Тагильский рабочий». Руководила объединением Ираида Петровна Комова — деспот, а не человек. Помню, обсуждали Женины стихи, так она упорно называла его «Женя Евтушенко», пока он не встал и не сказал: «Туренко моя фамилия». Она даже не подумала извиниться.
Я тогда писала фантастику, и Жене попал в руки мой рассказ. Он специально обратился ко мне и сказал: «Рассказ можно было и не писать, — но у тебя там есть гениальная фраза: «Мы называли друг друга одинаковыми именами». И вообще, бросай свою фантастику — пиши стихи».
Я тогда позволяла себе носить дешевую бижутерию, и была у меня массивная желтая цепочка. Евгений подошел ко мне и дернул и сказал: «Златая цепь на дубе том…» С этого момента мы стали друзьями.
Не все, что он тогда писал в газете, сохранилось. Очень многие стихи не вошли в последующие книги. Вот одно из них, на мой взгляд, хорошее:
Не ложатся стихи на бумагу —
Тесноват им тетрадный уют.
Но, едва лишь уйду и прилягу, —
Прилетают и спать не дают,
Проплывая меж явью и снами.
Им — нечаянным детям любви —
Нет нужды становиться словами,
Как дельфинам, к примеру, — людьми…
Подымусь… За окном нашей спальни,
Повторяясь в гравюрах дождя,
Дремлет дворик, в просветах — реальный,
А в потемках — на
нет нисходя.
И почудится детское — словно
В темной комнате прячется страх.
…Вдруг услышу дыхание слова
И тебя разбужу впохыхах.
Молвишь: — Милый, минуло четыре…
Спросишь — что ж я так долго не сплю.
И потом я хожу по квартире
И боюсь, что тебя разлюблю.
Стихотворение посвящено, конечно, Татьяне Николаевне Туренко. Не счесть, сколько раз она принимала дома поэтические компании и всех угощала чаем или кофе — на выбор. Здесь начинались настоящие «Ступени».
Необходимость студии «Ступени» возникла в 90-х, когда к Комовой почти никто из пишущих всерьез уже не ходил. Ровно двадцать лет назад мы стали работать над альманахом «Низкая вода». Я делала машинописные копии и иллюстрировала близких мне по духу авторов. Альманах вышел в 1995-м с предисловием В.А. Овсепьяна, в котором он благодарит меня и Женю.
Когда появилась возможность издавать книги за счет спонсоров, Женя попросил меня сделать для книги «Повторение» несколько необычные рисунки: в моей технике нарисовать букву «о». Я читала рукопись, и он вдруг меня спросил о стихотворении «Остров. Страсти по Иосифу»: «Не знаю, как быть с «мартобря» — такое откровенное заимствование…» Я ответила: «Что ты, это не Бродский, это Гоголь, «Записки сумасшедшего», — «мартобря», и потом — «день был без числа, не было числа». «Ну, тогда я спокоен». Когда книга вышла, он подарил ее мне с датой «25 мартобря».
А вообще так тщательно он прописывал каждое стихотворение. Чтобы написать «Имитацию послесловия. Фауст…» (1996), он прочитал не только «Фауста» в переводе Пастернака, но и роман «Доктор Фаустус» Томаса Манна.
К книгам у него была особенная страсть. Он всегда давал почитать из своей уникальной библиотеки и не боялся, что «зачитают». Иногда он звонил: «Поезжай в такой-то книжный магазин и обязательно купи — тебе нужно, и дешево продают». Так я приобрела, например, трехтомник Хорхе Луиса Борхеса. Помню, когда покупала, какой-то знакомый продавца сказал с насмешкой: «Книжка для пижонов», но я была так рада, что купила, — и не обиделась. Из множества того, что брала почитать у Туренко, — десятитомник Марка Алданова.
К тому времени я уже писала стихи и показывала их Евгению Владимировичу. Как-то в одном стихотворении ему не понравилось четверостишие из середины, и он мне об этом сказал. Тогда я с маху перечеркнула строчки крест-накрест, он странно посмотрел на меня и сказал: «Да, у Комовой ты кое-чему научилась».
Очень быстро и качественно выпускались книги. Я свою напечатала тоже (2003) при поддержке Евгения Ройзмана. Говорил с ним опять же Туренко. Когда книга вышла, он был в восторге: «Титова, ты сама еще не понимаешь, что ты написала, ты не понимаешь».
В 2008 году Туренко уехал в Венев, свой родной город. Несколько лет я посылала ему письма (безответно), потом стала звонить — тогда он отвечал. О болезни я узнавала от Татьяны Николаевны. В феврале 2014-го я прочла ему свое стихотворение, он мгновенно поправил последнюю строчку: у меня было «осенью, в листопад», он сказал — «с проседью, в листопад». А жить ему оставалось чуть больше двух месяцев… Позвольте этим стихотворением закончить.
Эха, как крика, нет.
Пóверху смотришь — да.
Небо, как синь земли,
Горечью протечет,
И заведутся в нем
Мелкие муравьи,
Бурые, как трава
С проседью, в листопад.
Екатерина Симонова:
— У меня случайно написалось несколько штук непонятно чего, что я считала прозой, но как-то сомневалась, поскольку была юна, неопытна и совершенно безграмотна. Друзья советовали такие крутые вещи кому-нибудь показать, что мне, конечно, льстило. В газете «Тагильский рабочий» я нашла информацию о студии «Ступени», через кого-то на филфаке случайно узнала, что в «Ступенях» занимается учившаяся парой курсов старше Елена Михеева, поэтому я отыскала ее и вызнала все о следующем собрании. Потому как интернетов тогда не было, и все нужно было где-то и через кого-то самолично вызнавать. Шел, по-моему, 1997 год, студия, как мне потом кто-то рассказывал, заработала несколькими годами раньше, когда Туренко, Чугунов, Овсепьян и другие ушли из литобъединения при «Тагильском рабочем», где поэзией заведовала Ираида Комова. Выпорхнув из газетного гнезда, они читали стихи на ступенях Драматического театра на Театральной площади, поэтому так свою студию и назвали — просто и весьма символически — «Ступени».
В указанную Еленой Михеевой субботу (собрания студии проходили раз в месяц в доме-музее А.П. Бондина) я крайне застенчиво притопала туда. Впечатлений у меня случилось сразу много и крайне непонятно, каких, но однозначно сильных: я — приличная и обычная девица из заводской семьи (но со строгой бабушкой-учительницей начальных классов), типичная библиотечная крыска, а вокруг меня оказались люди, интересующиеся тем, чем нормальные люди интересуются мало. Много было бород и очков, а еще было больше странных разговоров о литературе и неизвестных мне людях (мое невежество, как я потом выяснила, просто зашкаливало). Читали по кругу, когда очередь дошла до меня, то и я прочла робко пару длинных верлибров про фей и эльфов. Я все еще надеялась, что это проза, потому что стихов не любила, да и поэты вокруг выглядели чересчур странно, чтобы можно было изменить свое мнение о поэзии и обо всем, что с ней связано. Думаю, увиденный тогда Евгений Владимирович вызвал у меня столь же странные ощущения, как и все остальные: у него была борода, и он очень много, а главное, с воодушевлением говорил исключительно о стихах и читал стихи.
В общем, из «Ступеней» я ушла в мучительном раздумье, возвращаться ли туда еще. Конечно, непонятно, зачем я туда вернулась. Тем более что еще и Туренко позвонил (боже, мне позвонил настоящий поэт, пусть поэты и странные, но вот позвонил, вот сам же, вот настоящий!) и предложил приехать к нему и поговорить… конечно, о стихах. Моих стихах. На тот момент как-то уже определилось, что я пишу не прозу. А раз стихи есть — с этим нужно что-то делать.
Тогда я поехала к Туренко в гости. И вот там-то он меня в мгновение ока и подкупил. Библиотекой. Потому что больше всего на свете после сладкого я любила читать. А книг в квартире Туренко было больше, чем снега в Арктике. И я на них сразу позарилась, хотя и постеснялась хотя бы пискнуть вслух об этом. Должна гордо сказать сразу: я всегда производила впечатление хорошей, правильной девочки, поэтому Туренко почти сразу стал выдавать мне книги почитать и поучиться, как люди пишут. А говорят, не всем он доверял сразу (не буду ехидно и дружески называть имен).
Поэтому пришлось читать чужие стихи. Много чужих стихов. Понемногу я к ним и привыкла, за что Евгению Владимировичу отдельная моя и вечная благодарность.
Кроме того что Туренко давал мне книжек, он еще и честно со мной занимался: кропотливо вычитывал мои недоверлибровые вирши и ставил на них крест — как в прямом, так и в переносном смысле. Помнится, начали мы с того, что я принесла ему общую тетрадь в 48 листов, он открывает какой-то умопомрачительно длинный и барочно метафоричный текст где-то в середине, читает его, вздыхает, потом широким жестом обводит первые три строчки и говорит: «Понимаешь, Катя, вот это законченное стихотворение, а остальное… Да сама понимаешь, это лажа». И — покрыл все остальное (примерно страницу в клеточку, написано в каждой строчке) крестовым позором.
Я не поняла. И даже не поверила. Но текст этот так и остался — в виде первых трех строк. Так его тогда и напечатали в газете «Тагильский рабочий» — среди остальных студийцев. Лет через 12 я открыла эту тетрадь, перечла этот стишок и поняла, что Туренко был совершенно прав. И кроме благодарности преисполнилась еще и уважения к его терпению, потому что вычитка кучи непонятно чьих стихов и выискивание в них хотя бы одной строчки — это работа, требующая самоотречения. Или огромного энтузиазма. А Евгений Владимирович читал, находил и учил — с искренним удовольствием. Он спокойно говорил: «В лучшем случае в этом тексте хороши две строчки, остальное убрать!» Именно убрать. А лучше убрать и весь стишок. Хотя и помнить, что у тебя была хорошая строка. Он учил не жалеть текст. И это было правильно.
Он не занимался формалистикой в поэзии, не выделял чего-то одного: рифмованный ли текст, белый… да хоть зеленый — ему нравилось все. Лишь бы текст был хорошим. И это было мегаправильно.
А одним из его главных талантов (не поэтических, а человеческих и учительских) было то, что он умел находить людей, которые ХОТЕЛИ УЧИТЬСЯ. Именно учиться, прислушиваться и не обижаться.
При этом Туренко обладал редким талантом: он не создавал своих литературных клонов — он создавал совершенно автономных авторов. Именно создавал — не подберу слова точнее. Все его ученики — крайне различные поэты по стилистике, по манере написания, по языку, поэтическим приемам и т.д. и т.п. до бесконечности. И, можно сказать, каждый из нас — его отдельная книга.
Его талант был и в том, что он сумел нас всех удержать возле себя, несмотря ни на что. И все мы всегда были и будем его учениками. И будем этим гордиться. А ведь редко кто гордится своим ученичеством.
Все ученики Туренко — это, в общем-то, семья. В межличностных отношениях у нас есть свои симпатии, свои расхождения, споры, кто-то из нас больше не общается друг с другом, кто-то, наоборот, — уже много лет видит друг друга каждый день или почти каждый день списывается друг с другом. И при этом мы все равно хотим узнать что-то новое об остальных. И о тех, кто рядом, и о тех, кто далеко. Я (если говорить только за себя), по крайней мере, помню всех, я рада за всех, я переживаю за каждого, я считала, считаю и буду считать, что ТАГИЛЬСКИЕ НАШИ — это круто. И круче всего остального. И это тоже заслуга Евгения Владимировича.
Чтобы не заканчивать на пронзительной, элегической и слезоточивой ноте, которая уместна в стихах, но не в жизни (и ЕТ со мной бы точно согласился), упомяну напоследок вот такую забавную штуку: у Туренко был любимый огород под Тагилом, а в огороде, конечно, был дом, который он сделал собственными руками, грубоватый такой, настоящий деревянный дом. И на втором этаже, под крышей, в мансарде, у него на старой тахте жила шёлковая подушечка из розового стеганого шёлка — в форме сердечка. Это было настолько неожиданно и трогательно. Да.
Елена Баянгулова:
— В училище на втором курсе для научно-практической конференции я писала реферат о тагильских поэтах. Ходила в студию «Ступени», в студию при газете «Тагильский рабочий», брала у поэтов интервью, стихи, и так эта поэтическая романтика мне понравилась, вся эта загадочность, возвышенность, отстраненность, будто на них совсем не действует закон земного притяжения, что я решила начать писать, прямо вот взяла и приняла такое волевое решение. Написала какой-то блок стихов и повезла их в журнал «Урал». Там, конечно же, мне не обрадовались, сказали: ваши стихи для публикации не годятся; может, вам позаниматься? — например, в Тагиле есть Евгений Туренко. Я вернулась домой и сразу же позвонила, он сказал: «Приходите ко мне в студию», и я пришла. Опоздала на полчаса, дико из-за этого переживала, захожу — сидят несколько человек на стульчиках вдоль стены, перед ними Туренко в рыжем пиджаке в кожаном кресле за письменным столом, над ним портрет президента. Читать стихи вслух засмущалась, Туренко прочел их сам. Никакой реакции у него не было, вообще никакой, — просто сказал, чтобы в следующий раз несла еще стихов. Так я стала ходить к нему в студию «Миръ». Евгений Владимирович давал задания, я старалась их выполнять. Ну да, Туренко выглядел странно, как настоящий поэт (так мне тогда представлялось), но это меня и привлекало. Разговаривал тоже как настоящий поэт. Мне было с ним очень интересно. Туренко меня всерьез долго не воспринимал, как мне кажется, он вообще не совсем понимал, зачем я таскаюсь к нему. Помню, купила у него книгу Татьяны Титовой, первую антологию Кальпиди, потом «Маргиналов». Потом Евгений Владимирович начал давать книги из своей шикарной домашней библиотеки, и я стала его чуть меньше бояться. У меня вышла первая публикация.
Вообще, мы часто встречались у него дома, ему можно было позвонить и принести свой новый текст, правил он всегда жестко: «Поздравляю! Ты написала целую строчку. Остальное выкинуть или нет, переписать». Одно время Туренко организовывал поэтические вечера в ресторане, там я познакомилась с Сальниковым, Стародубцевой, Симоновой, Сунцовой.
Он всегда говорил, что получает от своих учеников больше, чем дает им. Распределения ролей «ученик — учитель» практически не было. Мне кажется, туренковская школа возникла потому, что Евгению Владимировичу не с кем было поговорить по душам в Тагиле. Будто в какой-то момент возникла потребность в собеседниках, а их не оказалось, и тогда он просто создал сам это пространство. Даже семью в каком-то смысле. При мне Туренко сказал Стародубцевой: «Наташка, ты разрушитель, а я созидатель, вот в чем дело». Он всегда что-то создавал, строил — свой дом (квартиру на Строителей), дачу (каждый куст был имени кого-то, петрушка имени Петрушкина, рябина имени Цветаевой и т.д.).
Говорил, как нельзя писать, как надо, при этом не учил, только как не надо. Учил, что поэт должен всегда расти и меняться. Когда мы сверстали мою первую книгу, он сказал: «Ты понимаешь — так писать ты больше не можешь? Не имеешь права! Ищи новое». Чаще всего его хотелось прибить, потому что никогда нельзя было предугадать ни одного его ответа. Он вообще никогда не давал точных прямых ответов. Даже на вопрос «сколько времени?» он отвечал «а сколько надо?». Ты говоришь «надо часа четыре» — он отвечает «ну, тогда четыре», а если говоришь «но для четырех еще рано» — в ответ получаешь «для четырех всегда рано». Диалог — пинг-понг, игра.
А из того, что первым приходит в голову о нем… Туренко как-то сказал мне (мы сидели ночью у подъезда дома, где я жила, и пили вино), что поэзия нужна слабым людям. Почему слабым? Он, по своему обыкновению, так и не объяснил.
Да, он не был супергероем, но и трусом не был. И не то чтобы храбрец, берсерк, хоккеист. Но быть неблагородным, отмалчиваться и бояться — стыдно. Заступаясь за свою ученицу на одном писательском семинаре, он вызвал на дуэль кого-то из организаторов, бросив в него носок, снятый тут же им с ноги. Очень этим гордился.
Вита Корнева:
— Мы виделись три года назад в Веневе, куда мы с Вотиной приехали после концерта Кортни Лав в Москве. Было жаркое-жаркое лето, мы угорели ехать в автобусе до маленького подмосковного города. Это было что-то вроде каникул двух сумасшедших девиц у любимого дедушки. Туренко поселил нас у себя в саду, где мы, грязные и уставшие, помылись наконец под садовой вертушкой (такая поливалка для огорода) и упали спать. На следующий день мы встретили Евгения Владимировича умиротворенным мудрецом, но не вялым и бездействующим (таким он быть не мог), а мирным реформатором. Он как раз помогал восстанавливать какую-то церковь, делал для города интернет-сайт, фантазировал, как бы переименовал улицы. Ремикс от Туренко на ничем не примечательную на первый взгляд реальность.
У Евгения Владимировича были экстремальные (по моему мнению) гастрономические интересы. В ходе этого визита, например, он уболтал меня попробовать окрошку, которую я категорически не ела никогда, рекламируя ее как «особую окрошку от Туренко», а алкогольным сопровождением к ней был самодельный мозговзрывающий виски (также особый), который не запьешь никакой кока-колой. За несколько лет до этого, еще в Тагиле, он угощал меня кофе с лимоном и солью и салатом из огурцов и сельдерея. Бренд «гастрономия от Туренко» всегда подкупал, несмотря на отсутствие сочетаемости продуктов между собой.
Все жители Нижнего Тагила ненавидят Нижний Тагил и хотят убежать. Туренко в Тагиле сражался с полувоображаемыми литературными врагами, которые не давали ему реализовывать его наполеоновские планы. Что-то вроде «мы против тех ребят, потому что они графоманы». Удивительным для меня было то, как он умел «подписать» взрослых состоятельных персонажей, депутатов и бизнесменов, на инвестирование средств в безумные проекты, связанные с развитием культуры, а за это их имя в конце книжки в списке благодарностей будет фигурировать. Это обаяние и озабоченность своей очередной психованной идеей подкупало мужчин, женщин и детей.
Одной из любимых групп Евгения Владимировича были Jethro Tull. Там мужик-вокалист играет на флейте и орет как резаный, они хиппари, и звучит это все, как если бы семь гномов обожрались кислоты и, расфигачив свою избушку, все всемером залезли на дерево и спели. Туренко вообще классно разбирался в музыке, а однажды я пришла к нему в гости, и он подарил мне настоящую пластинку Joy Division, сказав: «Не, ну а что, мне не нравится». Это очень дорогой моему сердцу подарок.
Безусловно, Туренко научил меня писать, и все, что сделано, существует исключительно благодаря тому, что мы общались. Но для меня этот человек не учитель и наставник, а одна из самых красивых личностей в моей жизни, одна из самых интересных историй, вдохновляющих, трогающих сердце. С ним было не скучно.
Наталия Стародубцева:
(П)Таха, ПРИВЕТ!!!
МНЕ СЕЙЧАС ОЧ, РОВО… после вивисекции ДЮЖЕЙ!!!
через недельку попробую отписаться нормально.
целоваться не могу, поэтому лобызаююююююююююююююююююююю
Это было его последнее письмо. Через неделю — МОЛЧАНИЕ.
МОЛЧАНИЕ. Единственное уместное слово здесь — молчание. Могла ли я так думать тогда? Мне казалось, что о нем я могу говорить бесконечно. А теперь — все слишком мое, страх, что со словами можно расплескать воспоминания.
Он всегда стремился уехать из Тагила, говорил, что это город зон и зэков. Он и не заметил, что уехал в клетке собственных морфем и многоточий. Хотя пунктуацию он в последнее время за ненадобностью сводил на нет, превращая и жуткие жизненные вещи в междометия — ни ау, ни а. Молчание.
Он рассказывал. Однажды, во время очередного его переезда, сидел на чемоданах, курил. К нему подошел мальчик и спросил: «Дедушка, а что у тебя в сумках?» — «Книги», — ответил он. — «Книги, и всё?» — «И всё». Мальчик побежал дальше. Туренко обернулся ему вслед, а за спиной — стена. Не было никакого мальчика. У меня мороз по коже. Чё за фигня? — Наташ, это был ангел.
Я смотрю ему вслед, отчаянно отвечая на главный вопрос — это был ангел?
Он говорил, что пишущий с каждым новым стихотворением стремится к совершенному тексту. А знаешь что? Этот совершенный текст есть: это — молитва. Я читаю его стихи. Это молитва.
Я писала ему стихи. Все писали ЕМУ стихи, потому что, кроме него, они на фиг никому не нужны. МОЛЧАНИЕ. Я удивляюсь: что я могу сказать? Какой Туренко был поэт? Какой Туренко был? Я уверяю вас, сейчас он улыбается и показывает дулю смерти, — я ПИШУ ему стихи.
Елена Михеева:
— Я всю жизнь называла его Евгений Владимирович, хотя у нас были очень близкие отношения. Мы познакомились, когда я закончила школу, мне было 19 лет, мои стихи опубликовали в «Урале», абсолютно идиотские стихи. Однажды декан филфака, где я училась, вызвал меня и говорит: тебя хотят видеть, иди в музей Бондина. Там были Туренко и Майя Никулина. Получилось, что я познакомилась с ними в один день. Туренко показался мне каким-то беспонтовым дяденькой, в джинсовом костюме, с бородой, чёрненький — такой Туренко. Ему в тот день было не до меня, но он предложил принести стихи и пообщаться. Я послушала стихи Никулиной и ушла. Потом пришла к нему домой — оказалось, мы жили рядом. Принесла ему стихи, он сказал: это говно, это говно, это говно, вообще, все говно, но вроде как ты ничо, в этом что-то есть. Я не люблю пафосные вещи, и мы с ним сдружились потому, что он был мой человек. И всегда был интересен. С этого момента мы начали дружить. Я всегда считала наши отношения дружбой. Это был 1992 год.
Поскольку мы жили рядом — я и Туренко с Татьяной Николаевной, — я часто приходила к ним в гости, я была очень одинока, у меня не было семьи, и я не помню, чтобы я спрашивала, можно ли прийти, — я просто брала и приходила. Они меня кормили, Туренко давал книжки. Это были 90-е годы, и он сам для себя это все открывал и мне советовал. Потом Туренко вступил в Союз писателей. Когда это произошло, он офигел, он стал думать, что круче всех остальных поэтов. И примерно в это время мы с Туренко на два года поссорились. А когда Кальпиди стал собирать очередную антологию, Туренко позвонил и сказал, что нужно собрать стихи. И мы постепенно помирились. Я сейчас жалею о тех двух годах, когда мы не общались.
Мой отец умер, когда мне было 5 лет. И я искренне считаю, что Туренко мне послал Бог, чтобы мне не было так одиноко в жизни. Чтобы был человек, который меня понимает. Хотя ему не нравились мои стихи, мы о них спорили. Но он заменил мне отца. Он, может, сам не думал заменить мне отца, так само получилось.
Как-то я жила в хрущевке, у меня был маленький сын, и мне показалось в три часа ночи, что кто-то ломится в мою квартиру, двери ломает. Я позвонила в милицию, мне сказали: когда внутрь зайдут, тогда и звоните, — а двери тогда не были железные, и они ходили ходуном. Тогда я позвонила Туренко, и он сразу прибежал — оказалось, это овчарка прыгала ко мне на дверь. Но он прибежал меня спасать, такой маленький ростом, в джинсовом костюме. Не понимаю, как его отпустила Татьяна Николаевна.
Он сыграл огромную роль в моей жизни. Я с Лешей Сальниковым познакомилась через него. Он был настоящий, все по-настоящему делал — влюблялся, пеньки корчевал. Он принимал у себя в гостях кучу народу, каждый день. После загса мы с Лешей пришли к Туренко. Татьяна Николаевна всегда всех кормила, чай наливала.
Однажды я осталась совсем одна с одиннадцатимесячным ребенком на руках в тридцатиградусный мороз. И Туренко позвал меня к себе. С моим ребенком никто водиться не мог. Даже моя двоюродная сестра пришла водиться и разбудила меня ночью в истерике. А Туренко меня не разбудил. Я тогда в первый раз выспалась.
Алексей Сальников:
— Туренко был человек удивительной терпимости, он показал нам идеал семьи. Дочь у него прекрасная. Он разрешал жить на своей даче, и это меня однажды спасло. Я домой не мог возвращаться, потому что у меня мама была больна раком, она меня не узнавала, это было страшно. Я стучался домой, и она мне не открывала. И я жил на даче у Туренко. Татьяна Николаевна была против этого житья, но она смирилась.
В свое время моей единственной отрадой был телевизор, и я обратился на какой-то завод, мне отказали в трудоустройстве — и в тот момент умер телевизор, я думаю: пора вешаться. У меня умерла двоюродная сестра, друг застрелился в двадцать лет… Когда ты живёшь в посёлке городского типа, и все говорят: а чего это он застрелился, а ты живёшь? — учителя, родственники… И тут постучался другой друг, живой. Оказалось, что он отдал мои стихи Туренко, и Евгений Владимирович приглашает на встречу. Эту дало какую-то надежду. Я не знаю, чего я ожидал от своей долбаной литературной деятельности. Я долго не мог его выцепить, потому что была осень, а осенью он собирал урожай. Я жил на его даче целую зиму. Туренко для меня стал смесью разочарования и поиска себя. А на даче у него я однажды воткнул куст розы в грядку, и тот зацвел. Туренко это поразило больше, чем все стихи, которые я написал.
Туренко не выносил высокомерия. Какая-то деревенская девочка однажды сказала: мне, наверное, лучше знать, как писать! — вот этого он не выносил. Он любил объявлять известных поэтов неугодными ему, мы часто ссорились из-за этого. Пастернак, Симонов — он их не любил.
Не знаю, был ли он очень тщеславен, немного был, ему нравилось телевидение, нравилось, в принципе, попадать в кадр, по-моему. Но своих знакомцев по поэзии он неизменно ставил выше себя, всегда у него звучало в голосе какое-то уважение, когда он упоминал тех же Санникова, Казарина, Никулину, Застырца как поэтов. От Кальпиди его буквально перло, и вроде бы не столько от стихов, сколько от того, как Кальпиди может себя подать, как может проект какой-нибудь литературный замутить, вот от этого всего.
Еще Туренко любил нашего пса Нордика, да он вообще любил животных, предпочитал, конечно, кошек, но когда звонил нам, то всегда интересовался, как поживает Нордик, и обязательно передавал ему привет.
Самое интересное, что он никогда не называл меня дураком, хотя я, собственно, недалек от этого, я бы даже сказал, что являюсь этаким деревенским дурачком, прямо иногда чувствую, какой я недалекий человек, прямо-таки герой рассказа Зощенко, который писал стихи «про бычка и про тучку». А вот назвать мою жену Лену дурой или Лену Сунцову — Туренко мог запросто, причем разыгрывал из этого целое представление с хватанием за голову и беганием кругами по квартире со страдающим криком: «Дура! Ленка, какая же ты дура!» После чего разражался очень громким, заразительным и, может, даже обидным смехом.
Он никогда не лез с советами по воспитанию нашего ребенка, хотя нам многие советовали, как его воспитывать. Даже бездетные люди совершенно уверенно говорят, в какую секцию его отдавать, чем кормить, какими словами он должен говорить и что ему нужно читать. Это всегда забавляет почему-то. Туренко, наверно, хватало своих детей и внуков, чтобы рассеивать свои педагогические усилия на кого-то еще.
В какой-нибудь пьяной беседе он совершенно не умел шутить, но с удовольствием воспринимал чужие шутки. Зато жизнь он любил воспринимать юмористически, редко удавалось увидеть его серьезно расстроенным, да и вообще серьезным. К счастью, мне не удалось увидеть и запомнить его больным и мертвым. Самое интересное, что он ни разу мне не приснился.
Елена Сунцова:
«Лен, новостей — море!»
Я слышала эту фразу, вернее приветствие, столько раз, что это сравнялось с количеством капель в том самом море. Море было Карибским — пароль к его почтовому ящику, который я придумала взамен им забытого, я не помню, поменял ли он его. Капли да, капли, ну да, капли, я сижу в JFK, он шутил, он всегда шутил, как это мучило, — «я знаю, что ты умрешь, но приедешь ко мне в Венев, или умру я».
«А знаешь, мне не больно, мне даже радостно, ну, почти. Теперь ты от меня никуда не денешься».
Учитель? Ну да. Это все уже много раз рассказано, критикам и друзьям. Друзья не замедлили написать мемуары (так). Всё в сети.
Любовь. Да? И эхо на фоне Казани читается наоборот. Я тогда жила в безвременье между Тагилом и США, кто я, с работы ушла со скандалом, в литературе мосты сожжены, год 2005-й, что ли, он позвонил, позвал, пили коньяк, показывал фотографии. «Такое солнышко, невозможная. Сейчас в Канаде. Найдешь ее? Сорок лет прошло»
Нашла, написала, все невозможно.
Я не имею права говорить правду? О, я однажды уже сказала ему — и не только, увы — правду. Он побледнел, она вышла вон, меня перед этим спустив с лестницы, она — другая она — с тех пор любит меня, и еще одна она тоже любит, спасибо, я вас сильнее. Вторая тарелка грибного супа.
Я пишу эти строки в маршрутке, роняя в грязь колпачок утром найденной ручки, опять вставая, чтобы его поднять, нагибаясь, опять садясь. В трансатлантическом лайнере. В Шереметьево, где он встречал меня, пересадка. Приезжал из Венева, чтобы покурить вместе у выхода полчаса. «Шереметьевский вальс». Лети, лети, как ластонька, одна.
Это в книжке, моей книжке, в смысле, той, что я сделала, издала. Ой, вы знаете — была с ним на вы всегда, — я же решила все прекратить, никаких книг. Не приезжать в Россию. Жить на Антигуа. И вот я сижу в маршрутке. Роняя в грязь. Ой, вы мне сейчас устроите, я чувствую. Вы даже не поможете мне с моим тридцатикилограммовым чемоданом, в котором ваши книги. Только вздохнете в сторону: «Совсем с ума посходила».
Так вот, книга. «Ветвь». Должно было быть «Гроздь». Но я невзначай увидела на eBay, где пасу редкости, «Гроздь» Самойлова. «Лен, спасибо!» «Ветвь». «Ты издашь книгу трехстиший?» «Эээ…» Лето 2013-го, дача на Покровке, презентация «Ветви». — «А сейчас небольшой сюрприз — а Туренок двое! — вместо меня будет читать мой внук». «Ээээ??» Внук, московская бесстрастная публика. «?!!» «Лен, мне трудно говорить, это мелочи, вот послушай, какие новости».
Октябрь 2013-го. Какая-то операция, непонятно, почему, ничего не понятно, ведь ничего раньше, ты знаешь, я думал, что будет страшно, я очень боялся, что будет страшно, но страшно не было.
Море. «Море твое округло, как изображенье дня. Скоро увянет бумага в численнике столетья». Эти стихи я услышала от него в 1994 году, только что написанные, еще горячие, вот двадцать лет прошло.
Апрель 2014-го. Мой восьмой перелет за месяц. Нет, это действительно необычно. Такая внезапно взрослость. У американцев есть выражение Cloud Nine. Девятое облако, то есть синоним русского седьмого неба. Лайнер, дрожащий в очереди на взлет.
Материал подготовила Наталия Санникова