Евгений Чигрин. Погонщик. — М.: Издательство «Время», 2012.
Опубликовано в журнале Урал, номер 1, 2014
Первое, что бросается в глаза в этой достаточно основательной и продуманной книжке: широкий географический разброс путешествий Евгения Чигрина. Может ли это быть напрямую связано с качеством стихов? — Казалось бы, никак. С другой стороны, густая наполненность реалиями, которая и придает такого рода сочинениям акмеистическую устойчивость, — и есть своего рода залог, что ничего не придумано, а незнакомое для русского слуха слово звучит и должно звучать именно так, а не иначе.
Стихи Чигрина смыслово не бегают от читателя (это не игра в прятки, многозначительные нагромождения слов, принятые в современной русской поэзии); скорее наоборот, они терпеливо ждут — переговариваясь, перекликаясь между собой, как бы держась за руки.
Очевидно, что на Дальнем Востоке, где Чигрин долгое время жил и где сумел сделать себе поэтическое имя, он навсегда утратил прелесть в разглядывании мира ограниченного, закрытого, запертого в себе. По той же, наверное, причине он некоторое время назад и перебрался в Москву, которая открыла ему счастливую возможность преодолеть локальность оставленного — окраинного пространства, — тогда, как и сегодня, по-своему любимого и ненавидимого.
Слово движется не только по вертикали, но и по горизонтали. И к небу, и по земле, обтекая корни, прорезая протоки. Долгое время оставаясь один на один с вертикалью, зачастую можно сбиться на диалоги исключительно с самим собой. И вот этот (никакой не исторический или глубоко продуманный) переезд Чигрина — он тоже в своем роде поэтический жест, а не просто смена декораций.
Этих мест колыбельных… Строфу
за строфой
Так и вытяну родину, как
Сент-Коломб меланхолию-музыку (строй
Этой музы в искусных руках).
<…>
Ибо Бершадь, Немиров, Ладыжин, т.д.
Столько видели всяких таких
Перебежчиков (мать их…). Мерцай в пустоте,
В метрополиях незолотых…
Результаты этого, уже бывшего, противостояния с окраинным, еще точнее — островным положением — в ранних книгах. В них Чигрин сразу начинает обозначать свое отношение к месту пребывания через культуру, образцово-показательно подпитываться ею. Вопрос в том, насколько далеко можно зайти по этому пути и в какой стороне упрешься в тупик. Уже неважно чего: символизма или авангарда.
Но и отсюда же — от прежнего опыта поэта — его сегодняшняя эрудиция и уровень письма. То, что математически объяснить невозможно. При том что Чигрин всегда был рационалистом не только в желании поддерживать некую интеллектуальную планку, но и в стремлении писать умело и разнообразно.
Однако и убедительное письмо подразумевает целый ряд опасностей. Например, можно потерять свой голос, незаметно для себя составить его из множества усвоенных других, придя к письму инерционному — что называется, на классе (хотя многие склонны называть его скорее «хорошо усвоенной традицией»).
Чигрин пока эти сложности не столько преодолел, сколько преодолевает. И странным образом эта его, может быть, неосознанная борьба за свое необработанное слово между словом, обработанным как положено, как установлено, придает написанному внутреннюю энергетику: характера высказывания, его стилевых «качелей».
Но как найти ту тонкую грань, невидимую стену, за которыми зыбкие ощущения непосредственной жизни, способные быть куда более яркими, чем их проговаривание на бумаге, не омертвляются, не олитературиваются?
К безмолвию, как будто к Самому,
Который здесь безмолвен, больше чем…
Не говори: «Благодаря тому…»,
Не украшай никак, никем, ничем.
Именно эта декларация в устах Чигрина выглядит парадоксально. Он любит найти краску, «вкусное» (и радуется, если экзотическое, «неношеное») слово, то резкий, то, напротив, плавный речевой поворот. Речь «ведет» его за собой, хочет длиться, подбрасывает детали, которые так и просятся быть и не терпят отказа. Тем важнее это признание: вышеприведенная строфа с двумя многоточиями, то есть наполовину недописанная строфа. Значит, существует некий ориентир в пространстве, где говорить не надо, украшать бессмысленно. Где все душные ткани барочного занавеса распахиваются, и поэт остается один на один со своей тишиной, которую нельзя прервать.
Но и тут же:
…Миражится.
Джамуна в киселе тумана, маскирующего вещи,
Баба, плывущий к духам в конопле, телужский
понимается как вещий,
Везут брахманов в сливочном авто, несут примеры лепры
и холеры…
Застегнутый в безрукое пальто перетекает кармою в химеры….
Между двумя цитатами — скачок от «Парижской ноты» куда-то к Игорю Северянину или Павлу Васильеву.
Новое, небывалое еще место, его запахи, изгибы, его язык (а язык есть у всякого пространства) завораживают. Чигрин — как уже было сказано — поэт без ключей, поэт путешествующий, — всегда старается наладить оптику до предела, где бы он ни находился. Он каждый раз словно бы пытается мускульно найти себя там, куда пришел. Исходя из предожидания, которое или сбывается, или нет (так же как стихи могут идти или не идти).
Но даже если оно обманывает, можно попробовать найти нечто сродственное — знаки, расставленные в нужных местах:
Повернешься, а холод эвенком
стоит,
Негритянкой несется в метро
И молчит «абиссинцем», бореем язвит,
Проникает когтями в нутро.
Посмотреть бы? Куда? Может, в
Африку? Там
Сахарится светило, еще
Бедуин понимает песочный ислам,
Подставляя хамсину плечо.
Еще одно странное, но многого стоящее в стихах качество Чигрина: не очень-то любить себя, не упиваться собой. Он совсем не лишен литературной бравады, но ее детскость, уязвимость всегда выдает себя (не говоря уже о случаях, когда речь, что называется, подступает к горлу):
…ну конечно, припомню: дыра,
захолустье, отшиб.
Впрочем, море всё скрасит, все станет на место при звуке
Недосоленных волн. Фотография — мыс Казантип
В обедневшем поселке на юге.
«Я» Чигрина — именно литературное «я». В сущности, он очень закрытый поэт — или поэт, который, периодически предпринимая попытки найти своего так называемого лирического героя, тут же его теряет.
Отсюда лексическая неразборчивость в некоторых стихах, где дворовый сленг очевидно диссонирует с высоким штилем, частые случаи, когда культурным слоем слишком густо замалевано прямое высказывание, отсюда сдержанность, собранность там, где «галстук лучше расслабить».
И последнее. Поэзия может быть способом саморазрушения или самозащиты. Способом нападения. К Чигрину всё это как-то не прикладывается. Им движет скорее глубоко сознательное неприятие крайностей. Нет исповедальности или развязности, но нет и демонстративного принятия классических поз, за которые автора непременно надо полюбить, потому что он всё умеет и знает.
При обилии поэтов заигравшихся, в особенности расшалившихся по старости или за недостатком лет, поэзия Чигрина — одно из приятных и здоровых исключений.
Виталий НАУМЕНКО