Стихотворные циклы
Опубликовано в журнале Урал, номер 1, 2014
Марина
Палей — родилась в Петербурге.
Окончила там же Северо-Западный государственный медицинский университет им.
И.И. Мечникова, работала врачом. В Москве окончила Литературный институт.
Работает во всех литературных жанрах. Многочисленные публикации в журналах
«Новый мир», «Знамя», «Зарубежные записки», «Волга», «Нева» и др. Автор
множества книг, изданных в России и за рубежом. Проза
переведена на английский, финский, немецкий, шведский, японский, итальянский,
французский, нидерландский и др. языки. Финалист премий «Букер», «Большая книга», им. И.П. Белкина. Лауреат «Русской
премии» — 2011 (роман-притча «Хор»).
С 2001 года —
постоянный автор «Урала». Живёт в Нидерландах.
ПРИЧИНЕНИЕ СМЕРТИ ПО НЕОСТОРОЖНОСТИ
***
я умерла, а ты не знаешь об этом,
однако ты умер первым, и я это знаю
мы вроде бы ужинаем, — вроде бы летом,
вроде, не брезгуя привокзальным буфетом,
тризна как тризна, моя рубаха — конкретно с краю
твоя — тоже с краю, только
совсем с другого
не снимаешь ты шляпу, и я чувствую «Незнакомку» Блока
так люто, как не чувствовал даже Господь — Ноя,
когда сотворил потоп для его же прока
и проходят составы: в будущее
(на стенках — невнятный маркер),
в прошлое — что сделало «бульк!» в слезах крокодила,
и позвякивают стаканы, как в фильме «Сталкер»,
чтобы я с тебя, видно, глаз своих не сводила
а я не свожу — не сводится татуировка
с лица твоего: два зернистых лазерных глаза
ничем не сведёшь; вот она, я, египетская прошмандовка,
вот — Харонова лодка, жизнь, половая зараза
Телефон
Остались в косматых, в иезуитских веках —
колесованье, погребение заживо, четвертованье…
А нынче — беззвучие снайпера. Рок в безучастных руках.
Телефона молчанье. Молчанье. Молчанье. Молчанье.
И нет ни флеш-моба, ни
демонстраций — дескать, остановить!
И незримы ни граду, ни миру — ни униженье, ни гонор.
Тебе и курок-то спускать не надо, чтобы меня убить…
Тебе и пальцем-то шевельнуть не надо, чтобы меня убить!
Это так просто: не набирать мой номер.
Марио Ланца
то включаю мобильник, то выключаю:
тебя от себя — отлучаю
ха! «отлучаю»!
церковь я, что ли? ха! подумаешь, тоже мне, цаца!
пойду выпью — чего? да хоть бы и чаю
или врублю по полной Марио Ланца
…Ланца мощный звукан выдаёт, шкуру живьём
сдирает…
от боли испытанно помогает
более изощрённая пытка — не так ли?
ах, Марио Ланца!
поцелуй бутафорский, полночный!
мобила молчит, пацанчик
играет в песочек
куличики, формочки, в луже — бумажный кораблик
а я наступаю — и буду, хоть режь! — всё на те же грабли
и бухаю, бухаю Кацапского короля капли
***
никто никому не нужен
я счастлива, что мы врозь
и ты не придёшь на ужин,
халявщик, Каменный Гость
я знаю: ты мне неравен
мобильник: змея в тыщу жал
бездвижно лежу, как Державин,
что в Званку смерть свою звал
***
надгробие твоё — не там, где камень,
а вот — книжонка в палец толщиной
ты перешёл туда, а мне оставил
покой, покой
покой? ну да: не шлёндрать
на кладбище,
чего-то там полоть, сажать, копать…
нет: листики ласкать на пепелище
Харона проклинать
***
хорошо бы в Оке утонуть —
раствориться, растаять, забыться
лишь за тем поворотом мелькнуть,
лишь осокой, даст бог, пробудиться
но в тебе, мальчик, мне утонуть
не удастся: тебя только — вброд:
только стопы поранишь, не грудь
тебя кура в шажок перейдёт
мель для допубертатных фрегатиков
и куличиков рай на песке,
мармелад для мультяшных солдатиков,
синь татушек на бритом виске
а река захлестнет меня пеньем —
и небесным своим отраженьем —
виражи, ворожба, миражи —
придержи ты меня!
не держи —
видишь, душу относит теченьем
МЫШЬ ПОД МЫШКОЙ
***
у людей как у людей: бонусы, скидки
а он откинулся после долгой отсидки
и не знает, сколько стоит хлеб
а вышел на улицу — ёлки же палки! —
не закадрить даже сельской хабалки
увидел девок — ослеп
и вот он стоит, словно из эмиграции,
смотрит на ихние иллюминации —
иностранец из третьей страны,
той, где ворон в окне вернее, чем псина,
где перемалывает до костной муки машина,
где западло видеть сны
Мышь под мышкой
говорил один арестант другому
в тюряге-крытке или на зоне где-то
(а третий всё это дело слышал):
ты, говорил, прикинь по-любому —
нам, каторжным, позабытым, отпетым,
нету марух дороже, чем мыши
бараться со всем
семейством мышиным, ясный-красный, не надо,
не то будет, как с тёлками, — визготня, круговерть
а ты одну мышь заведи, слышь, дездечадо: не стадо —
одну, преданную, как смерть
и вот как сделай: вымани её из норки-то на
свободу,
дай ей покушать хлебца-то наперёд,
а потом, резко — главное, резко — под ледяную воду —
и чтобы в рот она ей, в рот, в рот
а потом — самое главное: обсуши под мышкой
ты, кстати, подмышки броешь, братан?
нет? вот и правильно, не хрен там-то с укладкой-стрижкой
будет мышке твоей ништяк, улётный шалман,
сеанс, шарман, лежбище
с интересом
она тебе, друже, ещё и мышат принесёт
от кого? от какого такого беса? —
а твой голос? а кожа твоя? твой пот?
мышь, она от тепла твоего стяжелеет,
такова мышиная матка-душа
твоя подмышка обсушивает мышь и греет,
ласкает её и греет,
а мышь молится на тебя, не дыша
мышь будет ходить за тобой, как сука,
попискивать, под мышку проситься назад
а как подымешь да подышишь ей в глазки, в ухо —
вдругорядь тебе наметает мышат
она будет твоя, эта мышка-лолита,
и мышеловки ей не страшны, капишь?
она уже насмерть попалась, дольче финита!
а ты глянешь под мышку — там твоя мышь
Тридцать секунд
прочла на сайте или на правовом форуме:
парень — из тех, кто мотал срок в зэковской форме,
вспоминал случай из жизни своей тюремной:
типа каждый бывает прикольный, хотя и бренный
и вот, дескать, сокамерник его, жульманок Миша,
увидел зэчку (где и как — аноним не пишет)
и влюбился жёстко, как Адам втюхался в Еву
женская камера была по коридору налево
да и девчонка та, наркоторговка, маруха,
на Мишку запала по самые по два уха —
и письма через «продольных» Михаилу передавала,
а чем дань платила, про то тюряга не знала
а Мишку на допросы двумя путями водили:
направо по коридору — и вниз по лестнице или
налево, с поворотом, а лестница была общая,
и время прохода было то же самое, почти точное
и Мишка так договорился с ментярой
конвойным,
чтобы его вели на допросы путём окольным,
то есть сугубо налево и с поворотом,
мимо камеры с женским тюремным народом
вот они подгребали к той камере, и мент её отпирал,
и Мишка — целых тридцать секунд! — любовь свою обнимал
и так — каждый день, Боже праведный, — каждый, каждый
а после допросов — записочками чуть облегчал жажду
и вот у меня в кровохлёст
— болит, болит постоянно
тридцать секунд бы с тобой — это ж чума, нирвана
тридцать земных секунд — это же роскошь, роскошь!
сжалься ко мне, Господи милосердный, ежели можешь
ШАГ В СТОРОНУ ОТ ЛЮБВИ
***
сила, с которой остервенело
тело погружается в другое тело,
равна силе его выталкивания —
за пределы
того, впустившего на постой тела:
физического
астрального
ментального
казуального
будхиального —
и вообще за пределы
Духа
и вот это варево-порево,
эта житуха,
то, чего не назовёт слово, —
хочет быть коронована аж
как слияние О и АШ
два
***
кокаинчик белоснежный
да на полочке лежал,
а мальчонка да девчоночку к нему не подпускал
он и сам страдал и мучился, сам злился и страдал,
но девчоночку до полочки — он нет, не подпускал
подсадил сам деву-дуру,
дуру-деву на иглу,
вместе с девой развлекался на столе и на полу,
на кровати, на буфете, на диване, на компе,
а теперь дозняк ей надо поднимать на дозы две
ой ты мальчик-хулиганчик, ой ты мальчик-хулиган,
ты ведь знаешь-понимаешь, даже если в стельку пьян:
ей не нужен брег турецкий, ни бабло и ни понты,
лучше всех, зараза, знаешь: кокаинчик — это ты
***
от любви до ада и шага делать не надо,
ибо — отбросим либидо и лирическую лабуду —
«Любовь и есть ад, коли начистоту»
(как сказал старый, не знавший любви солдат,
весь в поцелуях пейзанок — с башки до пят)
заманка любви — что
прабабкина оттоманка:
стоит как раз между льдом и огнём
но шаг в сторону от любви — ночью ли, днём —
приравнен к побегу, к побегу
и вот ты сгораешь — как старый автомобиль
«Победа»,
и вот ты вмерзаешь в лёд, как шматочек снега,
становясь кристаллом, кристаллом, как тысячи тысяч в нём
и никто, не жди, не сделает выстрела на пораженье
но не от «гуманного к тебе отношенья»,
не от глумленья, не от щучьего веленья
и не от сто тридцать девятого китайского предупрежденья
а потому что
шаг в сторону от любви — разве это не пораженье?
тотальное
МОЛИТВА О
СТАНЦИИ
***
Джуди понадобен джоуль тепла
а в Джеке повыгорело всё дотла
даже зола
лишь дофамин выводит своё «до-ре-ми-фа»
на самом, на самом дне
покоцанного в куски желудка
приборчики реанимации — хромированная лафа,
пустая чашка, госпитальная утка
темь в тюремном окне
Игрушка
вот, допустим, живёт где-то пацан
лет шести,
и — единственная у него игрушка,
как ни крути:
плюшевый медведик, или обезьянка,
или волчок-вертушка,
или копрус от пластмассового танка
ну, вот «сложилось так исторически»:
единственная игрушка —
и ничего больше у него нет:
ну, например, он детдомовский шкет
и вот эту свою игрушку — за деревом, на скамеечке
—
он дарит «хорошей девочке»
а та как завопит: это ж ничто! дребедень! подманка!
ты меня обманул! это же не взаправдашняя обезьянка!
…не бойся, я так сроду не
завоплю —
ни при каких «если», ни при каких «либо»
я тебя, детдомовского, знаешь, смертельно люблю
спасибо, парняга, спасибо, спасибо
Молитва о станции
если этот пацан — только
станция,
где мой поезд даже не останавливается,
ну, или останавливается и — дальше, дальше, какая разница
если этот пацан — всего
лишь станция,
нет —
пусть ещё мельче, ничтожней, пусть гаже:
даже так — полустаночек, часть зачуханного
пейзажа,
а мне ведь не светит обратный билет
я молю: Господи,
пусть мой поезд, пусть весь этот клацающий состав,
где я еду одна,
ещё до рожденья одна,
ещё до рожденья смертельно устав
пусть мой поезд сойдёт с рельсов на этой
станции,
пусть взорвётся к чёрту на этой станции,
пусть взовьётся в воздух именно с этой станции,
только мой прах оставь, Господи, здесь
навсегда —
с тем, кто вмиг забывает транзитные поезда
Лисёнок
хазарской, хасидской
своею рожей
лыблюсь вовсю — и не знает народ:
там, под одеждой моей, под кожей,
живёт лисёнок,
зверски с тобою схожий, —
потроха мои лижет-грызёт
и вот что странно,
до одури странно:
в потрохах — дыра, рваная рана,
и хлещет життя из пробитого крана,
а сверху — булыжники, вовсе не манна
но питает меня небесная прана
и дух мой песни поёт
В Лувре
Дульсинея Тобосская к
Венере Милосской в зависти бабской пристала.
Вопит: «Тот идальго всё выдумал, всемирный дебил-идиот!
А я знай стираю, скоблю, кухарю — нон-стоп,
непрестанно!
И что мне с того идиота льгот?!
Ты ж, каменюка безрукая, не сходишь с
мраморного пьедестала!
Королевствовать, овцеликая,
не устала?
В гробу я тебя — поняла? — в гробу я тебя сосновом видала!
Да вот — бесплатная, от профкома, путёвка в Лувр…
Зырить на вас — курв, да лахудр, да гранитных дур!»
Молчит инвалидка Милосская…
А что тут сказать? и кому?
Всякий живёт по Богом отмеренному уму.
А Дуська с Тобоса гундосит: «И боль тебе впрок нейдёт!..
Стоишь, цаца, топлес,
уж грабли выдрали, а всё же — любуйся, народ!
Раскоровела ты, тёлка! Погодь, снесут и башку!
Хоть спиногрызов бы, что ль, наклепала, мраморный ты урод!
Нору бы, как люди, себе накопала! Личинки б туда затолкала!
Ни секунды не будет, сеньора, на спесь да на дуру-тоску!»
Молчит экспонат «Венера»… А что тут сказать? и
кому?
Туристы, туристы… Меняют тюрьму на тюрьму.
Буянит баба-холера:
«Ишь, краля-безручка!
Мочалка! Гимнам привыкла внимать?!»
И вдруг — отверзает уста Венера…
Да: отверзает уста Венера…
Черноротой бабище шепчет Венера…
Туристам, туристам шепчет Венера:
«Мне не надобно рученек — некого мне обнимать».
ИЗ ФЛАНДРИЙСКОГО ГРАФСТВА К РИФЕЙСКИМ
ГОРАМ…
***
Константину Комарову
1
Из Фландрийского
графства к Рифейским горам
я шлю почтовый пакет.
Чего только, Господи, нету там!
Ничего там, Господи, нет.
Лишь воздух сиренью цветёт голубой,
лишь выдох еловый в окно,
лишь сумрак от сосен — сквозной, резной,
лишь призрак оперы, но не той,
что видели вы в кино.
Он легче эфира, подарок-пакет,
я бегу с ним — скорей, скорей!
Но на почте сказали мне, морщась в ответ:
«Наймите себе голубей».
2
оттого ль, что звереющий с
голоду слух
вгрызся в клавиатуру до раны,
оттого ль, что не делятся звуки на двух
и что живы — Марина и Райнер,
оттого ль, будто рай, словно ярус златой,
есть предтеча всех ярусов выше,
оттого ль, безбородый ты — иль с бородой —
взял волшебную флейту, — я слышу:
как слонихой в снегах вострубила трава,
как буран прорастает в июле…
а верста азиопцев
мне и вовсе мала —
ржавый рупий пенджабскому кули
3
за окном — то, что водится за окном
а дома — то, что водится дома
а что водится дома? ну — сено, солома
да: клок сена, собака на нём
а как звать собаку? ну, скажем, Дружок
а какой породы? ну, скажем, дружковой
под оранжевым абажуром — остров-кружок
и чайник на нём — из танковой школы
а патефон наяривает «В парке Чаир…»
и я — хоп! — уже надела трофейные туфли
но ты задумчив, ты завариваешь чифирь
ты не играешь в войнушку и в куклы
БЫТЬ
МАРИНОЙ
Антону Ермакову
1
мужчины моего рода
не ждали у моря погоды,
хотя и погоды не делали
в погромы их бороды делались белыми
мужчины моего рода не зарились
на чужой берег,
не зырили на совокупный мировой морок,
не искали бытийной тайны,
не заказывали музыку — тем паче танго,
не изобретали порох,
не наводили в местечках шорох,
не открывали Америк
мужчины моего рода
разрезали мамалыгу суровой ниткой
(к ножу горячая мамалыга липнет улиткой),
мамалыга разваливалась на дымные ломти,
каждый кусочек был дорог
деды, пристроив к столешнице синие локти,
намазывали внучатам домашний творог
арбузы — учили есть с
солью, с ржаным хлебом,
если был хлеб, а нет — тогда «с таком»
в Хануку ихние Хайки тайком пекли печеньица с маком
у одного из дедов был «Singer», швейная машинка ножная,
с этой золотой надписью на королевском, латинском,
сухие обмылки плясали на шёлке клиента скользком,
и, хоть нищета царила безвылазная, сплошная,
дед напевал — на идиш и на румынском,
на чешском, на сербском, на польском
не знавал русского языка он,
поэтому, в бессарабском ополчении за советских,
попадал к советским же в плен («не по-детски»)
как сугубо немецкий, фашистский шпион
не избежал пыток, зато избегал расстрела
еврейское счастье, видимо, так хотело
(«Он же фриц, — шпокни его, Серёга!» —
«Не, то не дойч, Ванятка,
то идиш.
Жиды во дворе: картоха,
селёдка, трёха —
в долг и за так…
Жинок сочнее ихних — не сыщешь…
А шпокнуть всегда успеем, дурак…»)
…она же с рождения, на счёт «раз»,
попала в плен к тому, кто зовётся рус. яз.,
влипла в орбиту, как Луна к Земле,
и нечатеперича выть, хоть башка в золе,
и неча злиться, биться, рыдать, брыкаться,
тебе не вырваться, нечего даже пытаться,
не поможет ни Европейский суд, ни чужбина
к стенке, Марина
2
быть Мариной —
знать, что гильотина — это перина,
ну, или её преддверье.
знать, что петля — подушка,
бритва — вернейшая в мире подружка,
религий всех мировых вернее — языческое суеверье,
так что рубиновый перстенёк с ядом —
дружок: всегда любит, любим — и всегда рядом
быть Мариной —
значит, брезговать слепотой куриной,
ужасаться копошенью индюшек и кур,
которые квохчут так, что любой трубадур,
миннезингер, аэд, трувер, менестрель,
начав с серенад, плюхается в борщ, а затем — в постель,
становясь дивайсом к законной гузке,
а тот, кто выдерживает перенагрузки, —
становится даже менеджером этой гузки, гаджетом,
растоптав самого себя, дебила при галстучке,
идиота с букетом,
оттрепетавшего дальним, как приснившимся,
летом
быть Мариной —
значит, терпеть в бесприютном ландшафте — равнины, равнины,
тосковать, даже если эти равнины — морские, и дыбом они, как горы,
да: не любить голое — глаз без ресниц — море
быть Мариной — любить сумрак,
дух мха и грибов, сыроватый лес —
летний ли, лысый — иль в шубах с прогалом небес,
дышать, как трава, — беззвучно, в медвежьем углу, в глуши
быть Мариной — славить лес: эту душу своей души
3
Он развалился тушей на пути к Ангелу, который
незрим.
Он перерубает мне горло, как Ганнибалу перерубали дорогу в Рим.
Он сочится потом, гормонами. Он полон икоты, зевоты, отрыжки, пепсинов.
Он хлёбает пепси везде — не только на выходе из магазинов.
(Почему-то всегда — из пластиковой одноразовой тары.)
Смрадны его свары, базары, скандалы и прочие тары-бары.
Его звуки зловонны, как свинячий навоз.
(Схаваете, мол, схаваете, не бары.
Молча, без слёз.)
А вот не лелей же, не холь вахлаков — не будешь внакладе.
А холишь — не жди, что копытом кабаньим тебя погладят.
Они тебя — ха! — раскалённым колом, в босховском аде.
Миг роздыха — приравняешь к райской награде.
И не надо ничьих философий — за бога ради.
Зато улыбается мне, только мне Ангел незримо.
И я улыбаюсь в ответ. Ангел шепчет мне отовсюду: «Марина…»
Незримый Ангел. Он — так меня и назвал, называет.
Вахлаки размножаются, зазывают к себе, завывают…
Не стоит труда. Я отчётливо слышу: Ангел кличет меня Мариной.
Мой Ангел единственный. Брат наречённый. Незримый.
4
когда мой стакан
стал на четверть пуст,
узнала обман
ваших рук и уст
когда мой стакан
стал пуст вполовину,
перегрызла дитю
сама пуповину
когда мой стакан
стал пуст на две трети,
у дитя, вдалеке,
родились свои дети
а теперь странновато смотреть,
как на дне отражается смерть
но последние капли — не колом
я прогнула ваш обух под плеть!
мой стакан ещё полон, он полон —
пусть на четверть, на четверть…
на треть