***

Людское примиренье кому солжёт:
ходить по стеночке вдаривших в небо красот —
в силах не всякий, а здешних молчаний —
что может быть безымянней?

Сровняли не с зёмлей, а с небесным днём
(жестом таким не заменится имя),
к садам едва ли примкнёт тишина соловьём,
слова не будут иными.

Полуденным затишьем себя взволнуй,
где вдохом пристани — вобран людской поцелуй,
значащий гибель размолвных империй
(в неполной, кажется, мере?).

Набегами цветений разорены
реплики (пристань вдыхает руины),
держись за внятную тень уцелевшей стены,
за перелив соловьиный.

***

Плющ коснётся души, минуя все
этапы роста, — это нетрудный бег:
время, дымящее в слезе,
облаком говорит: человек.

Плющ — не срежут, пускай несёт в окно
сотни касаний, всю печаль:
сгоревшие деревья слились в одно,
вдохами восходящее вдаль.

Дворик тянет от почвы к синеве —
теплом представший шелест людской тоски;
в небе, в стремительной листве
кажутся человеки близки?

Дворик помыслом мелкозавитым
сразу касается всего:
плечо девичье, август, небесный дым —
тронуты устремленьем в родство.

***

Веселье, клубáми взлетая,
ты вновь — растерянность золотая;
листья коснутся вековой тишины,
от пестроты своей черны.

А кто — получатели фразы?
Легче помыслить сообщенный предмет:
сады цветущие — белоглазы,
но чёрен их болтливый свет.

Сарай, громыхнувший засовом,
какому облаку адресован?
Если неясно с одноцветностью крыш,
кому — ветвями говоришь…

Цветущим количеством летних
красок — качнулась в задымлённый восторг
листва в молчаниях предпоследних:
закат безадресно прогорк.

***

Идти простором мимовольным,
в слово своё смотреть напролом
(кто же не любит вязкие войны
разноголосий о былом?).

Вниманье темноты направив
в близкую тишь, ушедшие вправе
высказать всё, а завтрашний свет —
им в слово не просился, нет.

Зачем безвыходность пророчат?
Сколько переходящих в дымы —
шелестов и сомнений — и прочих
нечаянных пространств зимы…

Под вечер выберешь любое —
или застрянешь мглой в разнобое?
Если сегодня сказана ночь,
звезду — на всём — сосредоточь.

***

Утром над морем произносили:
остаётся надежда на усилье,
подчалят к нам корабли —
заново вспыхнет свет земли.

Лучше с огнивом отождествиться
(кто вновь молчаньем погас).
Что пространство? Мельчайшая частица
пламени, брошенного в нас.

Мачты по небу поскрежетали,
забывая о пламеневшем шквале:
внезапной искрой взлетел
(чуждый словам) людской удел.

Мачты царапнут голосовую
длину надводного дня,
высекая: дома и мостовую —
вместо забытого огня.

***

В беспамятном затишном краю —
лучше запомнить душу свою:
наполнят всё — грядущие зимы
(пустоты нынче — совсем нестерпимы?).

Ботинки подставляет луне,
наполнив туфли ветром ветвяным:
дела другого нет — тишине
(мы — не пригнёмся, мы — вряд ли увянем).

Табун неспешно травы вжимал,
плоской стезёй предстал перевал;
от наших рек — слова распрямились,
тебя стряхнув, лошадиная милость.

Наводнены посильностью дней —
луга (вдали стихают копыта),
выплеснуты касанья ступней,
в траве порожняя обувь забыта.

***

Встречать обветренным лицом
себя, забытого августовским светом, —
в затишье что делать ещё верфяном,
в пейзаже, навек перегретом?

Исчез морщинистый мотив;
волна испаряется, нас затаив;
былое в гавань (за музыку вступайся!)
вплывает с торпедой в запасе.
Кормой пристукнутый причал,
вода, побитая тьмой цепного звяка,
где ваша другая щека? Отбренчал
её на гитаре бродяга.

Вчера поставлен под удар
весёлый аккорд, а сегодня — лишь пар
готовит старой поре — глубины мести:
в рассветную драку не лезьте.

***

Лучше обжечься пищей для жестов,
чем здешней скучной упиваться шкалой;
голоду — мало прошлых сюжетов
(кто время скажет полумглой?).

Шорох дверной немногое значит:
к ночи — исток безмерных подначек
пришёл, во рту зажав холодный задор:
давай-ка стань — для всех — простор.

Точка отсчёта мнётся на старом
пороге, не решаясь в слово войти:
примем её? Покажется жаром —
ушедший холод из груди…

Вихревый свет, печенный в метели,
визги волков на спешном отстреле —
корми движенье до весёлой поры
кусками сказанной дыры.

***

Природу продрогшую впустивший,
себя второпях воспринять не забудь;
заиграла музыка вкрадчивей и тише —
её услышит радость иль грусть?

Гримасы всегда смотрелись дико,
где над лесом — спешка, страшна и многолика:
подарков ужели не хватит на всех?
Просторы вряд ли вызовут смех.

В твоё восприятье как на праздник
торопятся ветви, огни, облака:
новогодний вечер — пейзажем передразнен
беззлобно, чуть печально пока.

На празднике — музыка продленья
и слова о прошлом в обёртке светотени;
пейзаж потемненьем надзвёздных высот —
изобразит, как время идёт.

***

Громким нам — ответы не дашь,
когда световых так много колдобин;
скажешь словам, родной пейзаж:
зачем — тебе человек подобен.

Высветишь упорством луны
почву, где чувства не видны;
дождёмся зарю иль в сумраке денем —
неощутимость лесных падений?

Лунный свет, лежащий пятном
на поле,— зияет вкрадчивой ямой:
лучше туда свалиться днём,
не ощутив глубины упрямой.

Лучше падать, вовсе не знав
имя ночных изменных трав,
рытью отдающих мягкость земную —
вблизи свободы, к душе вплотную.

О доме

Между говорящими негоже —
ржаво горлопанить ни о чём;
от ветра отодрать звучанье может —
звезда острейшим лучом?

Между говорящими — дворовый
качельный взмах, а сверху вместо крова —
полусвет молчальных черепиц
(в обличье зябнущих птиц).

Мутные волокна в звездопаде
названы — закатный ватный снег,
прорехи межлюдские конопатя,
кому готовишь ночлег?

Смотрят сквозняки в жилые щели,
а разве взглядом вытеснишь качели?
Радость, грусть — слились в январский скрип,
который к ветру прилип.

***

Скворцы пришли горлопанить:
свет сверхплотный принят в память,
пусть слеза стремится в сады,
а не в ладони красоты.

Лишь тьма паденьем бесцельным
переходит в час — по кривой;
мы — другие звуки ценим,
отправив душу за листвой.
Отправив вслед увяданьям
чувство, что не далось дланям,
проследим, как рыхлая грусть
вовсю плотнеет наизусть.

Всю ночь в саду ненароком
(под прямым душистым углом)
яблоки глухим отскоком
трамбуют почву под стволом.

***

Зимний пейзаж ветвями колыша,
льётся день — не в чувство, а выше;
северный ветер коснётся щеки —
талым полусмыслам вопреки.

Если живёшь на вечной границе,
будет голос белоснежно-твёрд;
плачет днями — сад теплолицый,
к небу внимательным всхлипом простёрт.

Рыкнет ветвям собака, завидев
слёзы о былом индивиде:
разве исчез человек стыковой?
Нет зазоров между днём и мглой.

Рыком — клыкастый мрамор поскален:
значит, образ нужный сообщён
саду в мягком свете проталин,
саду в безвольном смыкании крон.

***

Участь будет прибрежным краем,
неназванной землёю ничьей:
мы время — для других оставляем,
здешний чистый звук прожить — трудней.

Что осталось душе в просторе,
где пограничный грохот иссяк?
Река впадает в мирное море,
в мысли про неповторимый мрак.

Выбрать берег невыразимей
(последней темнотой отражён) —
в реке живёт толпа топонимий,
тысяча не сказанных имён.

Выбрать берег неизреченней
(вдали от слишком внятных застав),
за чтением нескучных течений
отмельные плески скоротав.

***

Пусть неизбежность (или рассвет?)
деревьям выскажет: выбора нет
зря — водой набрякли,
существами будут навряд ли;
не станут рыбой — ветви и шум,
как в лучах ни бейся,
людьми — всё нужное нынче свершу
(вот машина в медленном рейсе);
я выключу дрожащий ручей
рукой водительской: хватит огней
и глубин, искрящих
отраженным помыслом в чащах…
кусты в автомобильных лучах
плещутся по-рыбьи,
но не умолкнут, когда сгоряча
из-под них течение выбью.

Ожиданию весны

Ты — новое среди мирозданий,
и задача — сиять неустанней
по привычке говоримых звeзд
(до поры, пока теплота не съест).
Дворы кричат, смеются и плачут;
кажется, озябли твои творцы
(а для взрослого слова — что значит
в снеге спрятанный исток грязцы?).
Здесь не бывает лишних вселенных;
детвора проползет на коленях
все пространства, снежный день лепя,
лишь бы в белизне воплощать тебя.
Успокоенье ищут в подобьях;
снежные обкатывая шары,
налепили планет белолобых —
детские февральские дворы.

Дополнение к теории ада

Криком продлиться — и даже
бремя навсегда переложить,
вернув кислород не смятенный:
всё под силу — сказанным рычагам.

Лучше до утра остаться —
певчим воспаряющим теньком;
прощенье предстало заменой,
прокричал про это ли — берегам?

Ветер на вертельных прутьях,
названных в неточном языке
июльской садовой оградой
вдоль дороги к дальнему озерцу, —

ветер вращается в жаре,
на себя ответственность приняв
за фразы прохлады пернатой,
за ничью крылатую хрипотцу.

***

Чувства на всех, конечно, хватит,
а нужно подумать о воде:
она — твои две жизни в обхвате,
как её обнять болтливой суете?

Грубых касаний — много в слове,
в дожде исступлённой прямизны
(твоя душа всегда наготове,
а волна — необозримой ширины).

Можно смягчить кусочек моря,
а прочие воды — кто смягчит?
Всё трутся о сомнения, споря —
где кончается береговой гранит…

Плохо приласкана держава
(погода, давай-ка понежней),
обветрилась вода — и шершаво
гладит флаги отражённых кораблей.

Свет

Увиден полдень слегка замутнённым,
творящийся мартовским склоном;
вешняя просьба — одна
(её называть неверно тишина).

Сегодня никто не попросит
идти бездорожьем нашего нутра:
в грязи не пройденных помыслом просек
выбери чувства — вчера.

Вчера, замаран прозрачной дорогой,
погоду усильем растрогай:
лучше — слезящийся взгляд
направить на твой попутный снегопад.

Вкрапленья людские и птичьи
в просторной печали были — не ахти;
тела и жесты весенних безличий —
лучше годились в пути.

***

Олегу Юрьеву

Тихий говор приречный
не становится людьми,
а ветер — это славный навык:
душа, навсегда перейми.

Здешним мёрзнущим чувствам
не подскажет ли простор
стеблей засохлых — на растопку
найти, замышляя костёр?

Дымом — ветер усвоен,
всякому огню чужой:
пусть со словами вперемешку
клубы загорчили травой.

(Дымом ветер — удвоен:
сил прогорклое число
для вдоха — странную свободу
на треске костра принесло.)

***

Себя оценишь, высота?
Нынче слеза твоя пуста;
сохнут дома от твоих некрасиво,
правильного жаждут полива.

За человечий корешок
сколько угодно хватайся закатом —
плохо корчуется: высок,
облачным прикинулся взглядом…

Весёлый город уготовь,
если душа приникнет вновь
к маленькой участи сельских построек:
облако над ними — сырое.

Раскиданы внутри земли
струйки весеннего снега и клубни,
прочие — небом истекли —
корни покосившейся клуни.

***

Слова исходов — вязковаты,
к тоске направлены зря;
в людских ладонях ничто не сжато:
ни древко, ни меч, ни заря…

На волнах — заусенцев много,
шершавость нынче мутна;
пусть будет гладкой твоя дорога,
где тело твоё — тишина.
Иди в ладонь, тебя не тронем
сияньем, ясным душе;
побудь невзрачным теплом сторонним
в ночном штормовом галдеже.

Лучом побудь внутрикулачным,
пока морскую волну
покроем лаковой тьмой, залачим
до блеска, понятного дну.

***

Стены загона — сломались
(ночная буря это — малость),
осень сегодня цела
и не рухнул скрип весла.

Стадо, в сомненье уверуй:
будет сильнее стократ;
предстала буря — полумерой
(козы в горизонт глядят).

В стадной зияет свободе
пастух, одетый по погоде
в матерный дым папирос:
берег выруган вразнос.

Смотрят в ушедшие штормы —
козы в туманах морских
на привязи животной формы,
в путах голосов своих.

***

Плачешь, звучная сила,
а мальчик с девочкой смеются: вода.
Пространство жаждой схватило —
в слово перешедшие года.

Волю летнего смеха
зальёшь до самого верха,
где облака (молчанье наше пронзив)
видят: к небу близится залив…

Ёмкость детского визга
заполнив берегом, сиренью, грозой, —
дольёшь повисший ветвисто
шорох сада к донной мгле глухой —

шорох дня в разговоре,
забравший ближнее море —
душой побыть и плотью сказанных лет,
прожитых, как облако — сквозь свет.