Рассказы
Опубликовано в журнале Урал, номер 9, 2013
Борис Телков — прозаик, очеркист, автор полутора десятка книг. Лауреат Всероссийской литературной премии имени П.П. Бажова, лауреат премии губернатора Свердловской области. Живет в Нижнем Тагиле, работает редактором молодежного журнала «МАКАР».
Штаны с большой буквы
Клешá́
Мужчины любят доказывать свое преимущество друг перед другом в цифрах. Даже великие мира сего. Им тоже нужно подтверждение того, что они в чем-то превосходят остальных. Вспомним хотя бы донжуанский список Пушкина. Мужскому измерению подлежит буквально все: количество прыжков с парашютом, полученных наград, покоренных горных вершин, женских сердец, рост, объем бицепсов и даже длина и толщина полового члена. Кстати говоря, каждый мужчина знает длину своего члена и пусть не врет, если станет отрицать это.
***
В пору моего незаметного перехода из детства в юность самым крутым чуваком в нашем рабочем поселке был Эдик-33. Его эффектному виду мог оказать хоть какую-то конкуренцию лишь Рыжий-30. А остальные были так себе — 22, 25, 27, не более. Я уже молчу про тех ботаников, которые ходили вообще в патриархальных «дудках».
Я очень страдал от того, что у меня не было клешей. Ты можешь совершить какой угодно подвиг, но если на тебе не расклешенные штаны, а обычные — пятнадцать сантиметров в колене и в щиколотке, то все твои заслуги как бы не настоящие, невзаправдашние. Все парни нашего поселка были твердо убеждены, что героем может быть только человек в клешá́х!
Во двор я выходил гулять в линялых трениках и кедах, будто спал и видел себя чемпионом мира по бегу.
Когда в конце улицы появлялся Эдик-33, у меня портилось настроение. Он шел лениво — нет! — тащил себя, засунув по два пальца в накладные карманы брюк и оттопырив острые локти, отчего издалека становился похож на кувшин. Спина его была по-шакальи сгорблена, приталенная рубаха в ярких мелких цветочках расстегнута до пупа, а широчайшие штанины, обшитые по краю застежкой-молнией, взбивали облачко пыли, отчего подбегавшие к Эдику поселковые псы начинали чихать и кашлять, как гриппозные.
Уже в зрелом возрасте я в очередной раз посмотрел первые серии мультика «Ну, погоди!». Я долго мучился, кого из далекого прошлого напоминает мне Волк своими клешами, цветастой рубахой и горбатой походкой. Потом меня озарило: «Так это ж наш Эдик!» Странно, что в те младые годы я не находил между ними никакого пародийного сходства, так велико было обаяние расклешенных штанов.
Как всякое произведение искусства, вблизи Эдик был еще более неотразим, чем на расстоянии. Парней особенно впечатляло содержимое его неглубоких карманов. Из левого кармана торчала пикой заостренная ручка металлической расчески, на правом — висела изогнутая ложка для обуви, тоже металлическая и так же заточенная по краю, как бритва. Иногда вместо ложки карман оттопыривала красно-белая пачка «Мальборо». Эдик никому и никогда не предлагал сигареты и даже не давал потрогать пачку руками. Мы знали, что там лежат обычные «Ту-134», а пачка обернута клейкой пленкой, чтоб не замаралась, и все равно, когда Эдик ловко закидывал себе в рот сигарету из приоткрытой пачки, мы невольно и разом проглатывали слюну. Даже те, кто еще не курил.
На прощанье Эдик вяло вскидывал ладонь правой руки, на пальцах которой поблескивали два медных кольца, нарезанных из водопроводной трубы и отшлифованных до золотого блеска:
— Чао, бамбины… Вечор на банду схожу, потусуюсь. Говорят, ништяк…
С нами он вообще мало разговаривал, так, бросал утомленно две-три фразы на каком-то своем языке и так же лениво уползал прочь. После его ухода мы еще долго обсуждали увиденное и сказанное…
— Эдик, он что… бандит? — испуганно спрашивала толстуха Танька.
— Чего? — рассеянно отзывался Рыжий-30, нервно покусывающий травинку. Он понимал, что разница между ними не в трех сантиметрах, а в чем-то большем.
— Ну, вот… банда какая-то… — переходила на шепот наша подруга и краснела. Она была тайно, так, что знали все, влюблена в Эдика.
— Дура ты, Танька!.. — раздражался Рыжий, которого, несмотря на отличие в каких-то три сантиметра, никто так не любил. — Банда — это обычный ансамбль. Поняла? Три парня с гитарами и барабанщик — все! Ничего особенного. Поняла?
— Поняла, как не понять… — спешно кивала головой Танька, а потом, отойдя к забору, бормотала: — Ох, банда — она и есть банда…
Ради «колоколов» мои сверстники готовы были пойти на подвиги и преступления.
Старшие сестры моего друга Толика сжалились над братцем и, как могли, расклешили ему старые школьные штаны. В те годы форма учащихся была мышиного цвета, даже с каким-то ворсом, будто шерсткой, а под клинья сестры нашли только синюю ткань. Такая мелочь, как несовпадение цвета, ничуть не смущала Толика: натянув первые свои клеша, заметно тесноватые в попе, он в течение вечера раз пять зашел ко мне в гости. Всякий раз садился на табуретке напротив меня, широко расставив ноги. С трепетной нежностью посматривал на свои «колокола» и взглядом призывал меня порадоваться вместе с ним. Я готов был прибить своего жестокого друга.
Другой кореш Ленька все лето пас коров под честное слово родителей, что осенью они закажут ему клеша в настоящем городском ателье.
Парняга так озверел за три месяца с коровами, что затребовал у портного сорок сантиметров по низу.
Мастер чуть не проглотил иголки, которые держал в губах:
— Двадцать пять — максимум! Или я шью тебе юбку.
Ленька заплакал молочными слезами. Мастер пожалел его и согласился добавить еще пару сантиметров и сделать пояс пошире, под солдатский или офицерский ремень.
***
К коровам я относился с опаской, у меня не было сестер, ни старших, ни младших, моя мама-медик из всех иголок предпочитала шприц, поэтому заполучить клеша мне ниоткуда не светило.
Когда количество «неоклешенных» парней в нашем поселке из большинства перешло в позорное меньшинство, я понял: настало время спасать себя самому. Иначе хана! Еще немного, и трениками не прикроешься. Всякий человек без клешей будет приравнен к чухану.
Экспериментировать с новыми штанами было рискованно, а старых у меня попросту не было. Все они или износились в хлам, или же стали безнадежно малы. Вся надежда была на отца. Вернее, на его штаны. К тому времени я уже почти догнал по росту своего родителя, а по толщине мог с ним, худосочным от природы, и посоперничать.
Я тайком покопался в его отнюдь не роскошном гардеробе и нашел-таки брюки, потерю которых отец, по моему мнению, смог бы пережить не очень болезненно. Штаны были коричневого цвета. Теперь оставалось подыскать похожую ткань на клинья. Мне припомнилась старая мамина юбка. Я отрыл и ее. Все, срослось! — цвета почти совпадали.
Родителям я решил пока ничего не говорить, боясь не найти душевного понимания. Швейную фабрику по производству клешей открыл тайно, можно даже сказать, подпольно — в тот день родители отправились в город.
Казалось бы, распороть штанину понизу и вшить туда приготовленный клин соответствующего размера — дело несложное, даже не требующее специальных навыков.
Но это только на первый взгляд. Взявшись за работу, я наткнулся на столько проблем, что не раз приходил в отчаяние. Самым легким было распороть штанину, а потом началось…
Клинья я вырезал такие, чтобы клеш при ходьбе покрывал носок ботинка. Все мое внимание было так сосредоточено на вожделенной ширине будущих штанов, что я пренебрежительно отнесся к высоте клина, и в результате мои штанины начинали переходить в клеш не с колена, как положено, а чуть ниже. Пришлось отчекрыжить еще одни клинья, потом еще… Незаметно мамина юбка закончилась. Я выбрал из трех пар клиньев наиболее правильные и взялся за шитье…
Я старался шить мелкими и, по возможности, прямыми стежками. Первый мой шов по траектории напоминал бег солдата через поле под пулеметным обстрелом. Напрашивалась переделка, но шить по новой было выше моих сил — не терпелось поскорее натянуть на себя штаны.
Часа через два я закончил вшивку клиньев. От волнения не попадая ногами в штанины, заваливаясь то в одну сторону, то в другую, я наконец-то натянул свои клеша. Оглядел себя. В мутном зеркале на меня смотрел лохматый подросток с ногами-колоннами. Глаза светились безумием. Я был великолепен!
Выскочив на улицу, я хотел сразу же рвануть туда, откуда слышались мальчишечьи выкрики и девичий смех, весь мой вид радостно вопил: «Ребята, я — ваш! Я — такой же, как вы!» Я еще раз с гордостью взглянул на свои «колокола» и… с поникшим видом вернулся домой. Хотелось плакать, нет! — стенать и биться головой о черный бок печи-голландки…
При дневном свете штанины выглядели ужасно: всюду торчали разноцветные нитки, а клинья (один из них почему-то оказался почти в полтора раза больше другого!) имели такой вид, как будто их жевали собаки.
Я сжег свое творение в печи, как Гоголь рукопись.
Через час, опустошенный, как всякий человек, переживший личную трагедию, я вышел на улицу. Как обычно, в трениках.
Меня ожидал еще один удар. От лучшего друга.
Радостный Ленька подбежал ко мне, подкидывая на руке запыленный мяч.
— Ну че, где клеша-то?
Я понял, что меня заметили, когда выскочил из дома.
— А-а, дома оставил… В стирку положил.
— Хоть бы показал!
— А тебе то что? Клеша как клеша… — Я хотел выглядеть убедительно и даже грубо.
— Так мы с Толиком поспорили на битловскую фотку: он сказал, что у тебя 25, а я — 27. Не будешь же ты 25 носить?
Ленька, как друг, хотел мне сделать приятное, но я в этот момент почти ненавидел его.
— Отдай фотку! У меня 25…
— Не-а, так дела не решаются: принесешь штаны — замерим!
— Что, захлыздил?! — Толик двинулся на Леньку…
После небольшой стычки и ора на всю улицу двор решил: без замера фотку не отдавать.
Еще более унылый, чем после сжигания клешей, я побрел домой.
Через пару дней мне предстояло предъявить народу свои штаны.
Всевышний увидел мои страдания и сжалился. Он подослал ко мне помощь в виде моей тети. Потом он часто так делал.
Она приехала к нам шумная и щедрая, как праздник.
Мой угрюмый вид ей не понравился.
— Что случилось-то? Ой, Борька, неужто влюбился?! — Жизнерадостная тетя ухватила меня за подмышки.
— Ты же знаешь, что я не женюсь никогда, — отскочив в сторону, кладбищенским голосом отверг я мирскую суету.
— Ух ты! Ладно, года через три поговорим на эту тему. А сейчас-то что приключилось?
И я как на духу выложил все…
— Да-а, штаны — это серьезно… — Тетя почесала свой веснушчатый нос. — Почти как лифчик…
— Что?! — чуть не вскипел я от обиды и возмущения. Нашла с чем сравнить…
— Тоже невозможно ни сшить, ни купить… То большой, то маленький.
Я засопел, не зная, как вести себя. Было немного стыдно оттого, что тетя откровенничает со мной на такие дамские темы, и обидно от несоизмеримости наших проблем: штаны у всех на виду, а этот дурацкий лифчик — кто его видит и кому он вообще нужен?!
— Ладно, не грусти! — тетя взъерошила мои лохмы. — Попробую помочь тебе… Зимой я заказала себе расклешенные брюки, а сейчас они мне малы. Могу подарить, хочешь?
Я чуть не завизжал от радости.
— Только у них один недостаток — брюки женские. Ты понимаешь?
— Что, в горошек, что ли?
— Нет, дурачок, такие я тебе и не предложила бы!.. У них нет ширинки.
— И как?
— Они расстегиваются сбоку. Вот здесь. Если поверх брюк что-нибудь одеть — футболку, рубашку или свитер, то никто и ни о чем вообще не догадается…
Тетины штаны оказались не слишком
велики по низу.
Я был спасен от позора, а Ленька лишился фотки битлов. Первоначально снимали музыкантов не то с телевизора, не то с какого-то зарубежного журнала. У Леньки была сотая копия, мутная и замусоленная. Едва различимые три парня с гитарами наперевес походили на наших мужиков с косами, а четвертый, сидящий за барабанами — на кашевара у котлов…
***
Одновременно с появлением клешей я влюбился в девочку. Вернее, она нравилась мне и раньше, но модные штаны придали моему робкому, еще ребячьему чувству какой-то взрослый статус.
Ее звали Дина, она была дочерью грозного осетина Акима, который возил на лошади продукты в наш поселковый магазин. Мамы у Дины не было, она умерла, когда девочка училась еще в первом классе. Даже спустя тридцать лет я вспоминаю ее отца как персонажа кошмарного сна. В Акиме все было ужасно, начиная от прожженного брезентового плаща и кнута за голенищем ялового сапога и заканчивая его лошадью, которая, по слухам, копытами убивала всякого, кто приближался к ней сзади. Кроме того, она будто бы еще и кусалась, как собака.
Дом осетинской семьи, похожий на развалины, находился не просто на окраине поселка, а чуть ли не в лесу. Поговаривали, что в их доме даже нет света и отец с дочерью ложатся спать с закатом солнца. У Дины было три взрослых брата, которых никто не видел, потому что они жили далеко, на Кавказе. Иногда они, невидимые, навещали свою семью, и тогда Дина приносила в класс диковинное лакомство — гирлянды нанизанных на нитку и облитых густым фруктовым соком орехов. Всем доставалось по орешку, и мне казалось, что ничего вкуснее я не ел в жизни.
Помню, мы проходили в школе «Героя нашего времени» Лермонтова. Это было то редкое произведение из школьной программы, которое сразу же понравилось всему классу. Мальчики примеряли на себя печоринскую бурку и надменно скучающий тон в разговоре, а девочки жадно впитывали искусство любовных интриг. Все было по-серьезному и где-то совсем близко с взрослой жизнью.
Половину урока учительница читала нам одну из новелл, в оставшееся до перемены время мы бурно обсуждали прочитанное.
Первая же часть романа «Бэла» потрясла всех. После того как юная чеченская княжна умерла от раны, пацаны сидели как пришибленные, зато девчонки со слезами на глазах накинулись сначала на Печорина, потом досталось всем мужским персонажам новеллы: и Казбичу, и Азамату, и даже бедняге Максим Максимычу. Дескать, мог же старый хрен повлиять на молодого офицера! А он только трубку свою покуривал…
Девчонки подняли страшный гвалт, еще немного — и до кучи досталось бы и нам.
Я затравленно огляделся по сторонам и вдруг обнаружил, что в девчоночьей истерике не принимает участия лишь одна Дина. Она сидела очень прямо, сложив руки на парте, и смотрела куда-то в окно. Мне тут же вспомнилось: «…И точно, она была хороша: высокая, тоненькая, глаза черные, как у горной серны, так и заглядывают вам в душу…»
Это была Бэла.
Я увидел другую Дину, особенную…
С этого дня я бежал в школу только затем, чтобы увидеть ее. Я мог зайти в класс с закрытыми глазами и сказать, есть ли тут Дина или нет.
Именно в те младые годы я обнаружил странную особенность любви: стоит только влюбиться в кого-нибудь, как тут же у тебя появляются соперники. Они словно сидят в засаде и ждут, когда ты окажешь кому-нибудь предпочтение. Получается, что ты получаешь любовь в комплекте с соперниками.
Я не знаю, почему Рыжий стал ухлестывать за Диной. Лично я не находил между ними ничего общего: она — умница, отличница, он — балбес, троечник, но, тем не менее, Рыжий держал меня в напряжении: то подсядет к ней за парту, то, смотришь, вместе какую-нибудь трубу на металлолом несут. Конечно, это был не Эдик, но Рыжий — тоже пацан достаточно авторитетный в нашем поселке. А еще и наглый. Он мне виделся Грушницким, такой же самодовольный и завистливый.
Моя любовь к Дине получилась недолгой, но трагической. Почти как у Лермонтова.
Однажды моя возлюбленная заболела, и учительница попросила меня отнести ей задание на дом. От такой удачи я потерял дар речи и только мотнул головой. Когда я выходил из класса, мои уши горели, как габаритные огни.
Меня просто распирало от счастья, и я не придумал ничего умнее, как поделиться своей радостью с Рыжим. Вернее, я знал, что он не будет радоваться вместе со мной, так что правильнее было бы сказать: я хотел нанести ему удар, как соперник. Или что-то подобное, вроде: «Рыжий, у тебя нет никаких шансов!!!»
Когда я сообщил ему о встрече с Диной, Рыжий сидел на подоконнике в школьном коридоре и праздно болтал ногами. К моему удивлению и даже досаде, он не только не выбросился в окно, а даже обрадовался:
— Во, блин, нормально! Идем вместе, а то я не знаю, куда прошвырнуться… Ну, че застыл, пошли! Если не хочешь, я могу сам отнести.
И мы пошлепали по осенней грязи через весь поселок к лесу. Рыжий всю дорогу что-то возбужденно трекал, махал руками, а я шел раздосадованный, невпопад отвечал на дурацкие вопросы и злился на свою глупость: нашел перед кем похвастаться!
Так мы дошли до развалин жилища Акима и остановились перед покосившейся калиткой. На ней не висело никакого замка, не было даже щеколды или вертушки, но тем не менее войти в калитку мы не решались. Как в сказке: там начиналось царство Кощея бессмертного. И вид был соответствующий — всюду по двору валялись какие-то телеги без колес, оглобли, рваные хомуты, цепи, порванные мешки и разбитые ящики…
Посреди двора стояла деревянная колода с воткнутым в нее огромным топором.
— На плаху похоже… — подумал я вслух.
Рыжий поутих, стал оглядываться по сторонам и говорить шепотом.
— Как после побоища… — сказал он мне на ухо и округлил глаза. Мне показалось, что обильные веснушки на его лице и даже волосы потемнели.
— Ага! Как будто кто-то до нас тут приходил…
— Ну, тетрадки с домашним заданием приносил. Как думаешь, абрек дома?
— Надеюсь, нет. Время-то еще рабочее.
— Ты думаешь, это его касается?
Мы с четверть часа потоптались перед калиткой, прежде чем осмелились позвать Дину.
— В случае чего бежим в разные стороны. Ты — туда, а я — сюда! Нет, наоборот: ты — сюда, я — туда…
Рыжий явно не хотел на плаху.
— Ди-на! Ди-на! — сначала несмело и невпопад, но с течением времени все более слаженно, почти как серенаду для возлюбленной, голосили мы у ворот.
Дина вышла на крыльцо в длинном, до колен, грубом свитере. На ногах были калоши, тоже на размеров пять больше, чем нужно. Голые ноги казались нитками.
Мы с Рыжим от восхищения замолкли.
— А у вас хорошо получается! Я прямо заслушалась… — съехидничала Дина.
— Батя дома? — вместо «здрасьте» спросил Рыжий.
— Не, часа через три приедет… А что, нужен?
— Мне — нет, может быть, Борьке…
Почувствовавший себя в безопасности мой соперник тут же начал наглеть.
— Давай тетради, чего стоишь! — Он буквально вырвал из моих рук тетради и пошел к хозяйке дома. — Вот, Динка, домашнее задание тебе принесли…
Мне хотелось пристрелить Рыжего, как Печорин Грушницкого.
Мы прошли в дом, опасливо обойдя плаху с топором.
После дворового мрачного хаоса в доме мне показалось уютно и даже покойно. Было такое ощущение, что здесь проживает не косматое чудовище, а старушка, божий одуванчик. Половички, кружевные салфетки, бахрома… Может быть, Аким не так уж и страшен?
Пока Рыжий передавал Дине все школьные сплетни, я любовался ею.
Я представлял, что мы живем с Диной в этой развалюхе высоко в горах, где совсем нет людей. С утра я уезжаю на лошади на охоту, а Дина остается ждать меня. Она растапливает огонь в печи, варит еду, латает мой порванный о сучья деревьев плащ (ведь я же охотник!) и все смотрит в окно, не появлюсь ли я. Я возвращаюсь домой к вечеру, весь обвешанный добычей. У Дины от радости светятся глаза, она суетится вокруг меня, помогает раздеться. Потом мы кушаем, пьем чай и смотрим друг на друга, не отрываясь…
Дальше этого моя фантазия в ту пору не заходила.
Пока я мечтал, Рыжий действовал: покончив со школьными историями, он перешел на анекдоты.
Я злился и молчал. Меня словно перемкнуло. Я понимал, что теряю Дину, но ничего не мог с собой поделать.
— Ребята, а хотите арбуз? — вдруг предложила Дина.
Это был лишний вопрос. В ту пору арбузы, как и многое другое, были дефицитом, ради них люди часами стояли в очереди.
— Вон, доставайте любой из-под кровати! Братья недавно привезли… — Дина откинула край покрывала от кровати, и мы увидели с десяток здоровенных арбузов.
Рыжий кинулся к ним и выхватил самый огромный.
Арбуз лопнул о малейшего прикосновения ножа.
Как животные в мировую засуху не нападают друг на друга у водоема, так и мы с Рыжим забыли о неприязни друг к другу, пока поглощали кусок за куском арбуз. Можно сказать, мы захлебывались, упивались его соком, барахтались в нем! И ели, ели, ели… Мы даже на какое-то время забыли о существовании самой Дины. А она смотрела на нас с какой-то мудрой материнской улыбкой, вздыхала о чем-то, как будто была старше нас, пацанов, на несколько десятков лет.
И вот наступил тот момент, когда арбуз уже не входил в нас, а наоборот, настойчиво требовал выхода. Я заерзал на стуле, чувствуя, что, пожалуй, погорячился с арбузом. Понял, что долго так не просижу. Я почти с ненавистью посмотрел на Рыжего и с удовлетворением отметил, что он тоже как-то засуетился. Что ж, уйдем вместе! Только как? Спросить, где у вас тут туалет, было стыдно.
Рыжий проявил сообразительность.
— Слышь, Динка, мы сейчас сходим покурим и вернемся, ага?
Прозвучало солидно и вполне достойно.
Столкнувшись в дверях, мы пробкой вылетели во двор, перемахнули через плаху с топором и скрылись в кустах за забором. Оба метнулись к своим ширинкам, и… тут я вспомнил, вернее, нащупал ее отсутствие. Ширинка находилась сбоку, и это была страшная тайна. Если бы наши пацаны узнали о том, что я ношу бабские штаны, мне было бы отказано в лучших обществах нашего поселка и школы.
Пока Рыжий блаженно журчал, у меня на глазах даже навернулись слезы от желания присоединиться к нему. Возможно, это был арбузный сок.
— Ну, ты че? Давай! — фонтан из Рыжего не ослабевал.
— Да я не хочу, — еле произнес я. — Мне это… домой надо…
— Домой? — оживился Рыжий, не прерывая своего занятия. — Ну, ладно, иди… А мы тут с Динкой поболтаем!
Я еле сдержался, чтобы не треснуть его по башке.
Оставив Рыжего, я побежал по тропинке в сторону поселка и у первых же кустов избавился от арбузного давления. Потом я потоптался на месте, не зная, что теперь делать, куда идти. До меня постепенно доходило, что произошло на самом деле.
Я остался без Дины.
Надо срочно вернуться в дом и не допустить, чтобы Рыжий охмурял мою любовь. А что я скажу, почему вернулся? Я долго не мог ничего придумать конкретного, как будто с арбузным соком из меня вытекли мозги. Я заметался среди елок и осинок. Так и ничего не придумав, я рванул обратно в логово Акима. Чего пришел? А вот просто так!!!
Добежав до полузавалившегося забора, я увидел ужасное: Дина с Рыжим стояли под яблоней-дичком и заливались от смеха. Моя возлюбленная срывала яблочко и подкидывала его вверх, а Рыжий, как собака, ловил его ртом. Только и всего. Им было хорошо. Без меня.
Я развернулся и медленно пошлепал по лужам домой.
Так я потерял свою первую любовь.
***
Позже я узнал, что у моряков, изобретателей клешей, тоже не было ширинки на штанах. Они расстегивались так же, как штаны моей тети, сбоку. Это было устроено для того, чтобы моряк, свалившись за борт, мог быстро скинуть мешающую ему одежду.
Если бы мне это было известно тогда…
Джин›
Игоря звали Гарри.
Он стоял на перекрестке Ленина — Мира и скучающе смотрел на суету людей и машин сквозь дымчатые очки. Инопланетянин и снежный человек, стоящие в обнимку, привлекли бы к себе меньше внимания, чем Игорь (извиняюсь, Гарри!). Впрочем, если судить по внешнему виду, а именно он и притягивал внимание толпы, Гарри тоже был не из нашей страны. Он казался цветным персонажем, случайно попавшим в черно-белое кино. Бежевая водолазка-лапша, зеленый замшевый пиджак и настоящие американские джинсы, слегка потертые в районе правого кармана, где всегда что-то красиво топорщилось: не то деньги, не то зажигалка. На ногах у него были рыжие ботинки на платформе толщиной с пирог, а в руке он сжимал пластиковый дипломат.
— Привет, чувак! Чего тормозишь? — Гарри был деловой человек.
— Да в технаре задержали… Ну что принес? — я с надеждой посмотрел на дипломат.
Гарри затянулся сигаретой и покачал головой. Сквозь стекла очков я не видел его глаз.
— Ни фига себе! А я так надеялся…
— На днях у Чарли безник был. Вчера только монинг вышел из дауна…
— И что теперь?
— Не реви! Я — не динамо. На хазу пойдем. Прайс при тебе?
— Не выпендривайся!
— Ну, безандестенд! Мани взял?
— Вот! — я похлопал себя по карману и огляделся по сторонам, не видел ли кто.
— Тогда вэнтаем!
— Куда?
— На Вагонку.
— Он там живет?
— Нет, у него там вписка.
— Вписка?!
— Ты что, как березовец, докопался? Чарли не любит любознательных.
***
Двести рублей для меня и моих родителей были большие деньги.
Конечно, потеря такой суммы не разорила бы нашу семью, не довела бы ее до нищеты, просто мои родители никак не могли взять в толк, как можно отдать такие деньги за обычные штаны, по внешнему виду вообще похожие на спецовку. У них не укладывалось в голове, что грубость ткани и ее потертость — это шик! А бегущая змейкой ярко-желтая двойная строчка? А заклепки на карманах с крохотными иностранными буковками, похожие на печати? А кожаная, шероховатая изнутри и нежно-гладкая снаружи нашлепка на заду? А их мужественные, как у боевого оружия, запах и увесистость?
В течение многих вечеров я проводил со своими предками воспитательную работу. Я то снижал, то усиливал давление на их мозги. Совершал трудовые подвиги на благо семьи, был паинькой и в качестве награды просил лишь одно — купите мне джинсы!
Джинсы, вернее, джины можно было купить либо у какого-нибудь фарцовщика на дому, либо на барахолке, окруженном забором и вытоптанном до бетонной твердости пустыре на окраине города возле трамвайного депо.
Барахолка «работала» по выходным дням, и по утрам туда обычно стекалось полгорода. Двери в трамваях не закрывались, так как из них гроздьями висели люди.
Торговать начинали прямо от остановки. Вдоль дороги к главному торжищу стояли продавцы разной рухляди — того, что было украдено с дач или до поры до времени пылилось и ржавело в сараях.
Сама барахолка была разделена на территории — тут цыгане торговали огненными ондатровыми шапками, тут шубами, там на расстеленных на земле газетках лежали томики литературной попсы. На пятачке топтались молодые парни, предлагающие пласты западной музыки в ярких упаковках. Тут же шел рекордовыйчейндж, то есть обмен пластинками. Неподалеку основательные мужички разложили чемоданчики с радиодеталями. И так далее…
Джинами торговали возле самого забора. Там же были натянуты веревки с висящими на них тряпками — раздевалки. Проходящие мимо могли видеть в просветах между тряпками мелькающие бледные девичьи бедра и попки в разноцветных трусиках. Никто никого особо не стыдился — слишком велика была цель и вложены большие деньги. Парни, слегка порозовев от волнения и всеобщего внимания, примеряли джинсы, не заходя за тряпичное укрытие.
Покупать джинсы в одиночку никто не приходил. Счастливца окружала толпа друзей и родственников, как будто приобретали машину, а не штаны. Существовала реальная опасность остаться без денег или с одной джинсовой штаниной, запечатанной в прозрачном пакете. На этот популярный кидок чаще всего ловились те, кто жалел давать деньги на распечатку пакета, которая стоила 10–20 рублей.
Можно было купить поддельные джинсы, «самострок», то есть польские или болгарские штаны, выданные за штатовские. Те, кто уже сносили свои первые американские джинсы, видели разницу с первого взгляда, а новички долго вертели в руках покупку, проверяли, кожаная ли нашлепка, считали количество заклепок и терли по ткани разжеванной спичкой, ожидая, когда посинеет кончик.
Об американских джинсах слагались жуткие легенды. Будто бы все они заражены сифилисом, а в заднем шве спрятаны засушенные и начиненные различными эпидемиями вши. После первой же стирки они оживают и жадно впиваются в нежную мякоть владельца штанов.
Существовали, правда, и красивые легенды, вроде такой: на ткани джинов некоторых фирм при протирании проступают звездочки, знаки доллара или даже лицо Рейгана. Третий вариант лично мне нравился меньше.
***
Покупать джинсы на барахолке было рискованно и дороже рублей на тридцать, чем на квартире. Поэтому, когда после очередного моего давления родители наконец-то сдались и выложили деньги, я кинулся искать своего человека среди фарцовщиков. Мои предки называли этих людей проще — жулики и спекулянты…
Так я вспомнил про Гарри.
Осенью, в начале второго курса нас повезли в глухую деревню, куда-то под Ирбит, убирать картошку. Девчонок, благо их было немного, поселили в школе, в спортзале, а нас, парней, в полуразрушенной церкви без куполов — там был какой-то клуб. Ребята были из разных групп, поэтому мы еще две недели знакомились.
Моим соседом по нарам — наспех сколоченной чуть ли не из горбыля двухярусной кровати — оказался высокий парень с открытым комсомольским лицом. Он словно сошел с какого-то плаката вроде «Даешь БАМ!» или «Скажем Америке: «Нет!»». Его звали Игорь, и он действительно оказался комсоргом одной из параллельных групп.
Он легко уступил облюбованное мной место на верхней полке, чем приятно удивил меня, потому что в церкви то тут, то там уже возникали стычки именно по этой причине: всем парням в других парах неизвестно почему не нравилось нижнее место. Может быть, тут был зов природы: кто выше сидит, тот главнее.
— Это даже хорошо, что ты сверху — тревожить тебя не придется… — пробормотал он не то для меня, не то для себя.
— В смысле?
— Да так. Люблю ночью по деревне прошвырнуться… — произнес Игорь как-то загадочно.
— Ясно. Смотри, только на деревенских не нарвись — они своих девок не любят уступать.
— Ага! Да они за пару батлов что угодно отдадут!..
— Думаешь? — спросил я, хотя хотел узнать, что такое батлы.
— Кантри фри лав… — хмыкнул мой сосед.
— Что?
— Свободная деревенская любовь. За геройские дела даст нам каждая герла! — пояснил Игорь, аккуратно заправляя постель. — Тут на всю деревню пять герлиц и три мэна. Герлицы в глюковомприкиде возле церкви уже круги нарезают… Хочешь познакомиться?
Игорь с первого же с ним разговора вызвал у меня любопытство. Он был с какой-то тайной. Как шпион, как иностранец. То говорил, как все вокруг, а то вдруг в мозгах его словно переклинивало, и он переходил с одного языка на другой, похожий не то на английский, не то на какой-то блатной. Он был как чемодан с двойным дном. Было ясно, что у него есть какая-то другая жизнь, кроме студенческой и комсомольской. Такой двойной жизнью он изумлял меня весь месяц на картошке.
Утром Игорь будил свою группу:
— Все, чуваки, стэндайте! Пошли воркать…
Все ребята быстро привыкли к его фене, и теперь никто не называл тракториста иначе чем «драйвер», дребезжащий, пропыленный автобус — механические руины, вывозившие нас на поля, — «басом», а при выяснении отношений парни дружно посылали друг друга в «бэк» или на «прик».
Это была увлекательная игра в слова, которая не очень понравилась парторгу техникума, который следил за порядком «на полях». Идеологическим чутьем он чувствовал, что тут нечисто, пахнет, потягивает провокацией, изменой социалистическим идеалам, но предъявить ничего конкретного Игорю не мог.
— Вот ты сейчас что сказал? — раздраженно накинулся он на него однажды, когда тот выдал одну из своих коктейлевых фраз.
Игорь с обезоруживающей открытой улыбкой перевел сказанное на общедоступный язык.
— И что? Вот так нельзя было сказать вначале?
— Так я, Виктор Васильевич, английский язык изучаю. Может быть, меня разведчиком в Америку забросят. В будущем. Как только картошку уберем.
— Забросить-то, возможно, забросят, а вот вернешься ли, а? — парторг прижег Игоря взглядом, как ранку йодом.
— Йес, Виктор Васильевич!
— Йес… балбес! — вполголоса буркнул парторг и побрел в сторону столовой. Вид у него был усталый и растерянный — ну что с таким поделаешь? Лучше б хулиганом был…
Будучи соседом Игоря, я знал о нем чуть больше, чем остальные. Например, то, что каждую ночь — либо в полночь, либо на рассвете — он куда-то ускользает, а возвращается, пряча под курткой нечто.
Однажды пришел, почти вбежал в церковь на рассвете и, как был в одежде, плюхнулся на нары и закрылся с головой. Минут через пять дверь в церковь приоткрылась, кто-то огромный в телогрейке нерешительно зашел внутрь, потоптался на пороге и вернулся на улицу, оставив после себя густой тошнотный запах махорки.
Я понял, что Игорь куда-то вляпался.
Когда все стихло, мой сосед откинул одеяло и опустил ноги в кедах на дощатый пол.
— Ты чего? — спросил я его сверху.
— Да, блин, меня чуть местные не завинтили… — так же шепотом ответил мне Игорь.
— Что натворил-то?
— А-а, фигня! Зато смотри, что я наколупал!
Игорь осторожно расстегнул курточку и заглянул туда, словно там таилось живое существо. Запустив руку за пазуху, он вынул пропыленную деревянную дощечку.
— Смотри, какой крутой айк!
— Так это ж икона?
— Ну! А я что говорю! Конец девятнадцатого, не позже!
Сквозь копоть я едва рассмотрел луковые лики святых. Мне стало не по себе. Я впервые держал в руках настоящую икону, кроме того, как сказал один киношный персонаж, «меня терзали смутные сомнения».
— Игорь, ты что, ее украл?!
— Боб (он меня так окрестил при знакомстве), я похож на чувака, который способен что-то стырить?
— Нет. Но тогда откуда у тебя икона, и почему мужик за тобой гнался?
— Ладно, слушай, только больше никому, понял?
Я кивнул.
— Ты заметил, что деревня, в которой нас поселили, почти пустая? Пипл разбежался по городам. Тут ему ловить нечего! Полный голяк… Остальные дринчат без продуху… Я насчитал десятка четыре заброшенных домов. Там никто не живет уже много лет. Я заглянул туда и понял, что не зря поехал в колхоз.
— Что, прямо так везде остались иконы?
— Нет, конечно! Но кроме икон, я нашел много клевых вещиц: деревянные часы, медные подносы, граммофон, несколько самоваров, медные дверные ручки, утюги… Я это все снес в тайничок. После колхоза думаю с одним мэном сюда метнуться да забрать.
— Ты что, собираешь антиквариат?
— Нет, конечно! Просто я знаю человека, который завернут на этом деле и может дать за вещицы неплохие грюники.
— Деньги, что ли?
— Нет, именно грюники.
Я некоторое время помолчал, переваривая услышанное.
— Игорь, а почему мужик-то гнался?
— А черт его знает! Может, спортсмен или жену свою караулил. Я уже вэнтал обратно, когда этот кантрушник увязался за мной. Вроде загасить хотел… Короче, давай спать! А то уже скоро подъем… Ох, как же спать-то хочется!..
Вскоре Игорь блаженно засопел, как человек, уставший от трудов праведных.
После колхоза нам дали отдохнуть с недельку. Когда я встретил Игоря в коридоре техникума, я обомлел: он был весь джинсовый. Штаны, курточка, жилетка… Про таких в то время говорили, что у них даже зуб джинсовый. Лично я столь «упакованного чувака» видел первый раз в жизни. Это было чудо. Хочется привести параллельный пример, но я не знаю, какие в нынешнее время нужно увидеть шмотки на человеке, чтобы прийти в такой шок…
— Игорь, это ты? — на всякий случай спросил я.
— Йес! — самодовольно ответил он.
Я осторожно потрогал рукав его курточки. Ткань даже на ощупь была не наша, не советская: плотная, шершавая и одновременно какая-то скользкая, будто присыпанная тальком.
— Откуда все это?
— Да уж не фазер купил! Угадай с двух раз…
Вспомнив его ночные вылазки и утренний разговор, я все понял, но мне в это не верилось.
— Что… оттуда?
— Ну да — с родимых колхозных полей…
Я был тогда просто подавлен, а чем конкретно, так и не понял. Да и не хотел разбираться. Тут были и зависть, и желание иметь такой же прикид, быть модным, и ощущение чего-то не очень хорошего в происшедшем, во всяком случае, неправильного. Какое-то дурное послевкусие. Родители, да и вся мораль того времени вбили мне в голову, что деньги надо зарабатывать честным трудом — пахать! — а потом на них покупать все, что тебе вздумается. А всякий другой, нетрудовой путь добычи — обмен-обман, кража являются преступлением…
***
И все же, когда родители дали мне двести рублей на джинсы, я первым делом подумал о Гарри — он единственный из моих знакомых был вхож в темный мир фарцовки.
Несмотря на то, что после колхоза мы почти не общались — так, при встречах в коридорах техникума «привет — хэлло!» — Игорь сразу же согласился мне помочь.
— Браво, чувак! Пора менять этот беспонтовыйклоуз… Вид у тебя, мой фрэнд, как у урловогомэна, — и он, хмыкнув, презрительно взял меня за отворот пиджака «в елочку».
«Вписка» фарцовщика Чарли оказалась не просто в самом дальнем от центра районе города, но и на его окраине, в брусковых бараках у заросших кривыми березками и тополями шлакоотвалов.
Тут люди жили по своим законам. Они ходили по улицам босиком, распивали из трехлитровых банок мутную бражку, сидя на шлаковой завалинке дома, дети ползали в канавах вместе со щенками и котятами. Шальные женщины бродили в рваных платьях, колыхая свободолюбивыми грудями, не знающими оков лифчика. Все, кого не устраивали местные нравы и обычаи, давно уже покинули этот район. Остались все свои, никто никого не стеснялся.
Я был очень напряжен и, как мне казалось, незаметно щупал оттопыривавшуюся в заднем кармане брюк пачку денег. Я уже имел печальный опыт хождения по подобным районам.
— Слышь, Игорь, и как только твой Чарли тут живет? Тут можно не только приобрести джинсы, но и лишиться собственных штанов! Сдернут, как не фиг делать!
— Да-а, тут могут отфэйсовать так, что мало не покажется!..
Я заметил, что Гарри тоже напряжен. Он рисковал больше, чем я: если мои деньги были невидимы для жителей окраины света, то его шмотки просто вопили о своей дороговизне и могли запросто привлечь к себе внимание местных гопников, и тогда… Впрочем, в этом случае нам обоим было бы несдобровать.
— Надо будет посоветовать Чарли сменить флэт… — пробормотал Гарри.
Мне показалось, что как-то резко стемнело. Откуда-то из кустов раздались пьяные вопли. Возможно, это была песня.
Поплутав еще с четверть часа, мы наконец-то нашли нужный нам дом.
— Постой внизу, полукай по сторонам…
Все было как в шпионском романе.
Гарри поднялся вверх по скрипуче-вонючей лестнице.
Я спрятался за приоткрытой дверью и стал добросовестно «лукать» по сторонам.
Состояние было встрепанное. Еще два часа назад я вышел из техникума студентом, комсомольцем, почти отличником, а после началось нечто безумное. Ради американских штанов я с двумя сотнями родительских рублей полтора часа мотаюсь по тагильскому Гарлему. Рискую получить по морде и остаться без денег. И вот теперь стою на стреме…
Интересно, что я должен делать, если появится милиция или компания поддатых парней. Бежать к Гарри или наоборот, прочь от дома?
Пока я лихорадочно обдумывал ситуацию, Гарри крикнул сверху:
— Боб, камай сюда!
Я махом взлетел на второй этаж.
Тут тоже было все непросто.
«Вписка» изнутри выглядела как логово американского агента, кстати, хорошо защищенное: дверь была изнутри обита жестью, имела несколько замков и косяк в виде швеллера. На окне — решетка из арматуры.
В комнате все было не наше, не советское, кроме косоногого стола, чугунной кровати и двух табуреток. Всюду валялись запечатанные в целлофан заграничные шмотки, импортные рекламные пакеты (на барахолке 5 рублей за штуку) стопками лежали в углу.
На столе стояли наполовину опорожненные бутылка рома «Негро» и пачка «Мальборо».
На кровати валялся полуобнаженный красавец, бронзовотелый атлет в адидасовских трусах и таких же кроссовках. На его широкой груди лежала гитара, струны которой хозяин дома вяло перебирал.
— Здрасьте, — неуверенно сказал я, хотя намеревался выдать что-то вроде «чао». С волками жить — по-волчьи выть.
— Привет! — неожиданно по-человечески ответил Чарли. — Присаживайтесь, дринчить будете?
— А вайна нет? — спросил Гарри, повертев в руках бутылку с ромом.
— Не-а, моя гирлица все подобрала…
— Тогда ладно, не будем, а то нам еще через ваш урлятник домой добираться. Слышь, Чарли, ты зачем такую безмазовую вписку выбрал?
— Что, стремно? — самодовольно хмыкнул хозяин.
— Не то чтобы стремно, но…
— Ага, тут влегкую загасить могут!
— И в чем кайф? — пожал плечами Гарри.
— А в том! Береза здесь винтилово не устраивает, а с местным пиплом всегда договориться можно. Вон сосед со своей дринк-командой за батл сторожем моей вписки работает. Любого замочат, кто к дверям приблизится! А вам что надо-то?
— Как, что надо? Я ж с тобой договаривался! — Гарри удивленно поднял брови.
— Да-да-да… Помню, что-то было такое. А о чем говорили-то? — Чарли виновато улыбнулся. — А-а, вспомнил! Вам адики нужны.
— Чарли, какие адики?! Трузера давай!
— Трузера? Брендовые?
— Конечно, не старье же!
— Стэйтсовые?
— Йес!
Чарли тяжело вздохнул и в задумчивости потеребил струны гитары:
Когда я был чилдраном,
Носил я тертый «райфл»…
— Не хочу выглядеть динамщиком, чуваки, но трузеров у меня нет. Много чего есть, а штанов нет. Не завезли. Может, клевые рекорда нужны? Нет? Простите, фрэнды! Я тогда на безднике дрянь вмазал — ничего не помню… Такая креза была!
Чарли поднялся с кровати и хлебнул рома прямо из горла бутылки. Мы с Гарри были ему ниже плеча. Что тут скажешь?
Мы вышли на улицу. Гарри раздраженно звякнул зажигалкой, а я, наоборот, вздохнул полной грудью горьковатого осеннего воздуха. Здесь, во дворе, мне показалось как-то хорошо и если не безопасней, чем в квартире, то, во всяком случае, привычней. И даже местная алкашня мне показалась почти родной.
— Зафакал он меня уже… Был прайсовыймэн, пока одна задвига его на беду не подсадила, — объяснил мой приятель ситуацию. — Я понимаю, кайфолом случился, но ничего, есть у меня еще один чувачок… Через недельку я тебя найду. Будут у тебя навороченные трузера…
— Да ну их на фиг, Игорь! — я проверил, на месте ли деньги. — Нам сейчас главное до трамвая добраться…
Придя домой, я вернул деньги родителям. Они удивленно посмотрели на меня, но я не стал рассказывать, почему передумал покупать джинсы…
***
И все-таки культ американских штанов был так велик в те годы, что через несколько месяцев я все же приобрел их. И опять не совсем праведным путем, а если сказать честно, вовсе криминальным, попадающим под уголовную статью закона.
Одним словом, какие штаны, такой и путь их приобретения. О-о, проклятый порочный Запад!..
Вот история моего грехопадения…
В конце второго курса у нас была первая практика. Я, не раздумывая, выбрал геологоразведку, поиск алмазов на Северном Урале. Об этом я мечтал с детства.
Геологоразведка на деле оказалась немного не тем, что я себе представлял. Если мне воображались сплошные приключения и великие открытия, то в реальности жизнь геологоразведочной партии в полевых условиях, в тайге — это много однообразной грязной работы, тоски и водки. Довольно узкий круг общения, отсутствие благ цивилизации, удобств, привычных любому горожанину, ощущение своей малости и даже ничтожества среди величия дикой природы.
Короче говоря, через месяца два таежной жизни я начал подозревать, что все это бородатое счастье — не мое. Вдруг нестерпимо захотелось пойти в кино, в театр, даже в картинную галерею… Да хотя бы просто видеть, как с шипением и фырканьем наполняется стакан газировкой!
И я нашел себе отдушину.
В субботу и воскресенье, заслуженные выходные дни, когда мужики либо пили водку и парились в бане, либо шли на охоту, а потом уже пили и парились, я приспособился выезжать на попутном автобусе в рабочий поселок, находившийся в километрах тридцати от нашего лагеря.
Я успел так одичать в тайге, что при виде обычной пятиэтажной хрущевки чуть не заплакал от умиления. Мне она показалась архитектурным совершенством и вершиной градостроительной мысли. Думаю, что при виде какого-нибудь мавзолея Тадж-Махал я испытаю меньший восторг, чем тогда перед облезлым панельным домом, увешанным сырым бельем и благоухающим борщом и кошками.
Поселок был небольшой — приземистый железнодорожный вокзал, серое здание администрации с красным выцветшим флагом, десятка три пятиэтажек, кинотеатр, больница, детский садик. От этого каменного центра во все стороны ручейками растекался частный сектор — деревянные домишки, бани, сараи, огороды. Женщины ходили по воду с коромыслом на плече.
И еще самое важное для меня! В поселке имелась своя гостиница. Дело в том, что неподалеку на реке стояли довольно крупная ГРЭС и лесоперерабатывающий комбинат, поэтому туда часто наведывались командированные из областного центра.
Совсем случайно я узнал, что в гостинице за рубль в сутки можно снять номер, вернее, кровать. Мне большего и не надо было! Я приезжал в поселок в субботу к обеду, оставлял в гостинице рюкзак, болотники, переобувался в кеды и отправлялся вкушать блага цивилизации…
Программа на выходные была изысканна и многообразна.
В небольшом книжном магазинчике я нюхал едкую типографскую краску и покупал редчайшие по тем временам томики поэтов Серебряного века, которые в родном городе можно было увидеть лишь на барахолке.
В общественной бане я с волнением ловил хохот и взвизги из женской половины, находящейся за перегородкой. Правда, приходилось сдерживать свое воображение, чтобы моющиеся рядом мужики ничего плохого не подумали.
В столовой я съедал неимоверное количество выпечки, которой был обделен в лесу.
Никогда так внимательно и заинтересованно я не просматривал передачу «Вести с полей», как в том поселковом кинотеатре. А любой художественный фильм, даже на партийно-производственную тему, мне тогда казался шедевром, достойным «Оскара» и всего прайда каннских «Львов».
Уже в сумерках, наполненный впечатлениями, я приходил в свой номер и заваливался в кровать с одной из свежекупленных книг в руках. Так и засыпал.
Это было счастье, и, как всякое счастье, оно оказалось недолгим.
Однажды ночью я проснулся от шума. Сначала я подумал, что в номер вносят мебель, потом понял — ко мне кого-то подселяли. Хотелось сильно спать, поэтому я не стал подниматься и знакомиться. Я с головой закутался в одеяло и попытался вернуть себе сон. Это мне удалось, но с большим трудом: дежурная была чем-то недовольна, громко ворчала, брякала по полу шлепанцами, а потом неизвестные, оставшись в комнате, принялись ругаться меж собой.
Один наседал на другого с вопросом:
— Гоша, ты хоть понял, что произошло?! Мы в заднице! Ты готов завтра аскать деньги у прохожих?! Или, может быть, стопом поедем?
— Да пошел ты в бэксайд!.. — промычал неизвестный.
— Сам иди!
— Не гони, Серый! Перенайтаем, я позвоню фазеру, и через день-два будет у нас пару сотен… До Питера с шиком докатим. Все ништяк! А теперь отвянь — башка раскалывается…
Они еще с четверть часа кусались, пока одного из них, того, что еле шевелил языком, не сморил сон.
Я проснулся, уткнувшись лбом в стенку. Затылок напекло солнцем. Кажется, намечался чудесный весенний день. Вчерашняя суета в номере показалась мне дурацким сном. Я обернулся и столкнулся с чужим взглядом. Не приснилось…
На соседней кровати сидел белобрысый парень в трусах и в фирменной футболке. Рядом на стуле грудой лежало что-то джинсовое. На третьей койке кто-то спал, свернувшись личинкой.
— Здрасьте, — сказал я и опустил ноги на пол.
— Привет, — буркнул новичок и отвернулся от меня.
По его внешнему безутешному виду я догадался, что передо мной тот, кто проявлял беспокойство по поводу отсутствия денег. Серый.
Я сходил помылся, почистил зубы и уже надевал штормовку, чтобы пойти в столовую, как вдруг Серый, до этого сидевший в позе роденовского мыслителя, вдруг шепотом спросил:
— Слышь, чувак, тебе джины нужны?
Я замер с курткой в руке. Вопрос был очень интересный. Тем более что у меня имелись с собой деньги. Не родительские, а свои собственные, получка за три месяца работы в геологоразведке. Деньги были зашиты в заднем кармане брюк.
— М-м, покажь…
Парень вмиг оживился и, пристально взглянув на своего спящего товарища, кинулся к табурету с одеждой. Выхватив джинсы, горячо зашептал:
— Во! Фирма. Ливайсы. Немного поношенные, с месяц, не больше, зато за стольник, а? Понимаешь, старик, мне срочно в Питер надо, а этот фраер крезанутый вчера в кабаке все деньги в карты продул, да еще в бутылку полез, вот нас и кинули на станции. Возьми, ну хоть за восемьдесят, а?
Овладеть Анджелой
Дэвис
Вам поможет фирма «Леви’с»!
— Понял, да? Берешь?
Это был очень сильный соблазн. Джинсы были действительно хорошие, и вот они рядом. Заплати, и они твои! И я сломался…
Правда, у меня ума хватило на радостях не лезть тут же в карман за деньгами.
— Сейчас пойду у ребят денег займу! — как-то инстинктивно схитрил я.
В туалетной кабинке я трясущимися руками отсчитал деньги.
Принес Серому.
— Вот, возьми.
Бедолага быстро спрятал деньги под подушку.
— На, забирай и…
Парень что-то недоговаривал. Меня это насторожило.
— Что и?
— Ничего. Ты когда съезжаешь?
— А что?
— Ничего. Лучше тебе слинять, пока этот шизанутый не проснулся. Безмазово будет! Любит до всех докапываться…
Приключения мне были не нужны. Тем более рисковать, имея пачку денег в кармане.
Запихивая джинсы в рюкзак, я украдкой посмотрел, не одна ли у них штанина.
Автобусная остановка находилась напротив гостиницы. Некоторое время я сидел на лавочке, ожидая автобуса в лагерь, но на солнце меня быстро сморило, и я решил перебраться в тенек на лужайку. Только я прилег под березой, как гостиничная дверь откинулась от страшного пинка, и на улицу выбежал почти голый, лишь замотанный в полотенце чернявый парень, а следом за ним Серый.
Почувствовав недоброе, я отполз к забору.
— Где эта сука?! — заорал чернявый на всю улицу. — Ну, где?!
— Гоша, стэндай!
— Да что стоять-то?! Он кинул меня на штаны! Где тут полис?! — не унимался голый.
Я отполз еще подальше. Мне кажется, в тот момент я, как хамелеон, приобрел окраску свежей весенней травы. Только сейчас я понял, что Серый продал мне не свои джинсы, а Гошины, да еще объяснил ему исчезновение штанов тем, что я их украл.
— Не ори ты так! Пошли в номер… Нам в милицию нельзя, нам в Питер надо! В стремныхтрениках поедешь, ничего страшного, зато, может быть, мочалок цеплять не будешь…
Серый кое-как увел Гошу в гостиницу. Тот все оборачивался назад и шарил злобными глазами по окрестностям…
Только они зашли в здание, я, подхватив рюкзак, сорвался с места и побежал прочь, подальше от остановки.
В лагерь я попал уже в сумерках. Добирался до места не на автобусе, а на попутках.
Рюкзак с джинсами я забросил под кровать и несколько дней не прикасался к нему. Ожидая прихода милиции, хотел даже сжечь злосчастные штаны как доказательство преступления, но не смог сделать этого, зачарованный тусклым блеском медных заклепок и брутальной потертостью на месте паха.
Я размочалил в зубах кончик спички и потер им по ткани. Спичка посинела. Настоящие… Ливайсы.
***
После окончания практики, уже почти летом, нас собрали в техникуме. Я надел джинсы и пошел на встречу. Мне хотелось сразить своим модным прикидом одногруппников, но не удалось: все ребята и даже девчонки — все! — были в джинсах…
Удивительно было еще то, что никто не стал рассказывать, как кому достались первые джинсы.
Пройдет совсем немного времени, и в джинсах будут ходить все, даже бабушки. Развеян будет в прах еще один культ, уйдут в прошлое хиппи и фарцовщики со своим обаятельным и нелепым сленгом. Им на смену придут торгаши и перекупщики без моральных принципов и идей сделать мир свободным и красивым.
Кстати говоря, легко расстанется с былой феней и мой приятель Гарри, в девяностые годы он даже сменит забугорное имя на кличку Толстый и будет продавать оружие различным группировкам. Однажды при передаче ящика гранат он подорвется прямо в машине. Взрыв будет таким мощным, что от Гарри останутся лишь окровавленные клочки джинсовой ткани.
Вот и вся история о моих штанах, штанах с большой буквы.
Вмешательство богов
После того, как была съедена первая партия шашлыков и наполовину опорожнена бутылка самодельного коньяка, разрумянившийся дядя отвел меня за баню, распинал ногой в рваной калоше травяные заросли и указал пальцем на позеленевшую от времени глыбу белого кварца:
— Ну что, узнаешь?
— Вроде нет… А что?
— А поднять сможешь? — не унимался дядя.
Обжегшись в крапиве, я добрался до камня и запустил пальцы под его прохладное, влажное дно. С большим трудом оторвал булыгу от земли и тут же бросил ее на место. Раздался глухой удар — мне показалось, что баня подпрыгнула, как от сейсмического толчка.
— Тяжелый… — Я вытер руки о листья лопуха. — Откуда он здесь взялся?
— Откуда взялся, откуда взялся… Ты принес!
— Я?!
— Ага. Лет тридцать назад. Неужто не помнишь?
— Не-а… — Я еще раз попытался поднять камень. — Ф-фу!.. И на кой леший я его принес?
— Не знаю. Дед еще тогда был жив… Помню, вышел он за калитку и куда-то смотрит в конец улицы. Потом окликнул меня: «Погляди-ка, наш Борька идет!» Ты шел — нет! — почти полз на четвереньках, на спине у тебя был рюкзак, а в нем что-то большое и тяжелое…
— Что, неужели этот камень?!
— Ну да. Ни слова не говоря, ты протащился мимо нас к бане, вывалил глыбищу из рюкзака и рухнул рядом без сил. Дед посмотрел на вас обоих, тоже ничего не сказал, только цигарку не с той стороны зажег…
— Да-да-да, что-то припоминаю! Седьмой класс… летние каникулы… я ходил на шахту, копался в отвалах…
— Ты тогда геологом мечтал стать. А до шахты, между прочим, километра три!
— Во дури-то было! А что вы камень до сих пор не выбросили или не заложили куда-нибудь под фундамент?
— Да ни у кого рука не поднялась его потревожить! Как только представишь, что ты, по возрасту еще пацан, такое расстояние его на своем горбу ишачил… Это уже памятник, а не камень! Пойдем-ка выпьем за него…
***
Недавно я заметил, что меня как-то незаметно покинули чудесные детские привычки. Они выпали, как молочные зубы, и сохранились только в памяти — моей и тех, кто меня знал в ту пору. А их тоже почти уже не осталось в живых…
Когда-то мне здорово попадало от родственников и учителей за мой взгляд исподлобья. Им казалось, что так смотрит на мир обиженный человек. А во время пацанских разборок такой взгляд воспринимался уже как вызов, как желание получить по физиономии.
— Че смотришь? Недоволен?..
И полетели грязные кулачки…
А я не знаю, почему так смотрел! Мир мне нравился. По большому счету, конечно. Кое-что я бы в нем изменил уже тогда, но мне никто этого не предлагал. Как и сейчас.
Возможно, я смотрел по-волчьи потому, что таким вот угрюмо-насупленным казался себе более крутым, или по той причине, что у меня начинало портиться зрение.
Также я обнаружил, что давным-давно не читаю за едой. А ведь в пору моего детства я не садился за стол без чтива. От этого еда и содержание книги только выигрывали. Под хороший рассказ я мог съесть все что угодно! Когда мама все же отнимала у меня книгу, то еда — пусть даже самая любимая! — казалась мне не вкуснее опилок, а время, проведенное за столом, бессмысленно потраченным. Я начинал лихорадочно искать вокруг себя хоть какие-то буквы и строчки и чаще всего находил их. В дело шли старые газеты, постеленные на подоконнике, забытый на столе мамин справочник по фармакологии, обложка журнала, на которую отец ставил горячую сковородку.
Мама, как могла, боролась с моей привычкой читать во время еды, она убеждала меня в том, что таким образом я порчу зрение и книги. Приводила душераздирающие примеры из собственной и мировой медицинской практики, грозила косоглазием и опасностью подавиться во время еды.
Не помогало.
Более того, она сама «спалилась». Однажды нас отпустили с уроков пораньше, я вошел в дом тогда, когда меня никто не ждал, и стал свидетелем следующего… Мама сидела на кухне за столом. Взгляд ее был устремлен в распахнутую посередине и прислоненную к трехлитровой банке с солеными огурцами роман-газету. Перед ней стояла тарелка с двумя полурассыпавшимися картофелинами, исходившими паром и щедро политыми постным маслом. Мама, не глядя, поддевала картошку вилкой и подносила ее ко рту, потом нашаривала рукой лежащий на столе надкушенный огурец.
— Что, интересно? — спросил я, вложив в эту фразу весь сарказм и ехидство, которые смог произвести.
— Отстань! — как от мухи, отмахнулась от меня мама, продолжая читать.
Только через несколько секунд до нее дошло, что произошло на самом деле. Она медленно оторвала свой взгляд от роман-газеты и посмотрела на меня. Слегка покраснела…
Мы тут же договорились, что за едой можно читать журналы. Но никак не книги! Боже упаси.
Теперь мои книги стоят на полках пестренькими рядами или лежат стопкой на рабочем столе перед компьютером. На них нет ни единого жирного пятна, края их не заляпаны, не надорваны страницы. Нет, я не стал наконец-то культурнее, боюсь, что моя читательская страсть просто подугасла, и я не хватаюсь за книгу при первой же возможности…
А вообще, книги в моей биографии сыграли не последнюю роль. Если бы не было определенных книг, я стал бы другим человеком. Удивительно и даже стыдно признаться, что этими судьбоносными для меня книгами порой оказывались не произведения серьезных классиков, не труды по философии или психологии, а обычная литературная попса, развлекаловка. Все читали, им ничего, а меня зацепило и повело…
***
Однажды я так обрадовался началу каникул, что в первый же день лета сломал ногу. Прыгнул через канаву, нога подвернулась — хруп! — и лодыжка прямо на глазах стала опухать и наливаться нехорошим баклажановым цветом. Девочки, ради которых я совершил этот прыжок, увидев мою ногу, едва не попадали дружно в обморок, как плитки домино. Их слабость и восхищение придали мне сил, и я доковылял до дома без посторонней помощи. Едва дверь закрылась за мной, я завыл от боли, как дошкольник…
Ночь была ужасна, утро — не лучше. Зато к обеду я был уже загипсован, знаменит и обласкан вниманием. Меня навестили даже мои враги, правда, не знаю, с какой целью: может, хотели убедиться, что целое лето не увидят меня? Соседка принесла мне шоколадный батончик, а другу я разрешил отломить кусочек гипса. Мне даже показалось, что периодически ломать ногу не так уж и плохо. Жаль только, что это приключение выпало на каникулы…
На второй день число посетителей с подарками вдруг резко сократилось, а на третий — не пришел никто. Так я остался сам с собой… Два окна с видом на свободу, потолок с трещиной по штукатурке, а перед носом лежащая на двух подушках загипсованная нога, словно одетая в белый валенок. От сладостей меня уже тошнило.
За окном как никогда заманчиво визжали девчонки, зазывно бухал о ворота мяч. Кажется, играли в вышибалы. Гады, друзья еще называются! Могли бы уйти куда-нибудь подальше…
Если бы я был взрослым мужиком, наверное, запил бы — такая на меня напала тоска!
Где-то на третий день валяния в кровати я попробовал снять гипс, мне показалось, что нога уже зажила. Боль, как удар током, тут же образумила меня.
Нынешние подростки, попавшие в похожую ситуацию, прирастают к компьютеру — игры, переписка, кино… Неким подобием компа во времена моего детства был телевизор. Возможности их, конечно, были не сопоставимы. Черно-белое изображение, всего две программы — одна московская, другая — местная, свердловская. Интересные передачи только вечером, днем сплошные «вести с полей» и «пятилетку в четыре года». Телевизор был крайне чуток к перепадам энергии, и при малейших ее колебаниях изображение покрывалось рябью, как аллергик сыпью, а так как у нас в поселке местные сварщики и распиловщики дров, не таясь, воровали энергию, то днем смотреть передачи было невозможно. Телевизор показывал более или менее прилично, когда шла какая-нибудь комедия или милицейский детектив, вроде «Следствие ведут знатоки». Тогда похитители энергии могли запросто схлопотать по физиономии от своих же соседей или рисковали быть сданными органам ОБХСС. Но на моей памяти такого ни разу не случилось — народ не был избалован увлекательным кино, в том числе и воришки. Хороший фильм выделялся в программе кругляшком, а рядом ставился жирный восклицательный знак. К фильму готовились за неделю, к его просмотру заканчивались все дела в доме, возле экрана собиралась вся семья. В поселке замирала жизнь, да что там в поселке — во всей стране!
Одним словом, телевизор не очень развлекал меня. Так, изредка… Можно было, конечно, перекинуться на книги, но те, что стояли у нас на этажерке в зале, я уже давно прочел. Во всяком случае, те, что были мне понятны.
Изредка меня навещал друг. Толик сидел на краю кровати и уныло ковырялся пальцем в моем гипсе, как в собственном носу. Уже проковырял маленькую дырочку-ноздрю. Временами друг вытягивал шею, прислушиваясь к звукам с улицы, — ему было скучно со мной.
— Ладно, иди гуляй… — с обидой говорил я.
— Ну, если ты просишь… Ты не скучай, я приду завтра. Точно-точно!
— Ага, придешь… Книжку бы принес какую-нибудь интересную…
— Обязательно принесу! Завтра!
Друг убегал из комнаты и тут же радостно растворялся в ребячьем гомоне улицы.
Я ему не верил. Нет, он был хороший друг, но путевую книгу он не мог принести. Почему? Да потому что в их доме я никогда не видел ни одной книжки, кроме учебников. Как-то семья обходилась без беллетристики, и все ее члены выглядели вполне довольными и самодостаточными крепышами.
И все же друг удивил меня! Толик вбежал в мою «больничную» комнату с сияющими глазами и с лету плюхнул мне на грудь перевязанную бельевой веревкой стопку книг. Она была в соломенной трухе и так едко, заковыристо пахла коровником, что мне показалось, будто мне швырнули на грудь лопату свежего навоза.
Я брезгливо дернулся в сторону и чихнул.
— Ты чего делаешь?!
— Вот. Книги!
— Вижу… — пробурчал я и осторожно перенес стопку на стоящую рядом с кроватью табуретку. — Ее до меня что, коровы читали?
— Нет, свиньи, — не переставал радоваться друг. — Мы ее у Леньки в свинарнике нашли. В углу валялась, от прежних хозяев еще осталась. Смотри, снизу уже плесень, как грибы… Я прямо так и сказал: «Давайте Борьке отнесем!»
— Это почему мне? Потому что в свинарнике нашли?
Друг скалил зубы.
— Сейчас книжкой по лбу получишь!
— Ничего себе! Я ему — книги, а он мне — по лбу…
— Ладно, спасибо… Вон, возьми себе яблоко.
Как бы нечаянно выбрав самое большое яблоко, друг убежал. Ему было хорошо — совесть его была чиста. Я понял, что теперь он долго ко мне не придет.
Я занялся книгами… Узел на веревке был таким застарелым и плотным, что пришлось разрезать его ножом. Освобожденные от пут книги разлетелись в разные стороны, захлопали страницами, как птицы крыльями. Поднялось такое облако пыльной трухи, что я закашлялся.
На мой кашель в комнату заглянула мама.
— Что случилось?
— Апч-хи! Тут без мокрой тряпки не обойтись…
— Откуда эта куча мусора на кровати?
— Толик принес… Это — книги.
— Доисторические, что ли? «Слово о полку Игореве»?
— Не знаю, еще не смотрел…
Мама каждую книгу обтерла мокрой тряпкой и даже выхлопала за окном.
Потом она как-то чересчур заинтересованно стала их просматривать.
— О-о, Жюль Верн! «Дети капитана Гранта»! — воскликнула она и даже обдула с этой книги пылинки, чуть ли не поцеловала.
Я заволновался.
— Мам, ты не забыла, что я болен?
— А что, тебе плохо?
— Нет, мне просто показалось, что ты хочешь забрать у меня эту книгу…
— Даже и не думала… — Мама с сожалением рассталась с книгой. — Другие-то хоть можно почитать?
— Можно, но только сначала я их все просмотрю. Я — больной, меня нельзя обижать, — совсем обнаглел я.
Мама пошла на кухню. Уже в дверях она мстительно бросила:
— Дети капитана будут плавать на корабле и искать своего отца. Что тут интересного?
— Мама!
— У-у, жадница!
Мама обиделась на меня, как девчонка, которой не дали сладкого…
Оставшись один, я по-хозяйски оглядел россыпь книг перед собой. Сразу было видно, что «Дети капитана Гранта» — самая лучшая книга: на потрепанной обложке был изображен скачущий по сумеречной степи всадник в шляпе, матерчатый корешок вытерт до рямков, страницы обилием разного цвета и формы пятен напоминали географические карты. Интересно, сколько с этой книгой, лежащей на обеденном столе, было съедено кастрюль супа, ведер жареной картошки, тазиков пирожков, выпито чая и компота?..
***
В тот день я впервые узнал, что такое «читать до рассвета». Ночью мои родители по очереди несколько раз встревоженно заглядывали ко мне в комнату и не находили меня на месте: на одной ноге я мотался по всему свету с командой путешественников и из-за рассеянности «ученого осла» Жака Паганеля никак не мог обнаружить место крушения трехмачтового корабля «Британия».
Я проснулся в полдень. С огородов доносилось бряканье ведер. Горячее, как безумие, солнце светило мне прямо в лицо. Мокрая слюнявая щека прилипла к книжной странице…
На табуретке под газеткой ожидал меня завтрак — яичница на тарелке, пара кусочков белого хлеба, стакан чая. Я потянулся за костылем, чтобы доковылять до дворового туалета, невольно покосился на распахнутую книгу, зацепился взглядом за строчку: «Путешественники ускорили шаг, чтобы до наступления ночи добраться до озера Саладо, на самом берегу океана» и… очнулся часа через два от рези внизу живота…
Как-то незаметно наступил вечер, а следом — ночь. Это был уже запой…
Порой чувства так переполняли меня, что я не мог читать. Мне не хватало воздуха. Я откладывал в сторону книгу и переводил дыхание, успокаивался. Дух свинарника, который источала книга, будоражил мое воображение — мне он казался запахом загнанных в погоне лошадей, диких животных.
Я с ужасом поглядывал на катастрофически уменьшающееся с каждым часом количество непрочитанных страниц — неужели это счастье скоро закончится? Как жить дальше, люди?
И вот этот ужасный день наступил. Когда я добрался до последней строчки: «…Роберт Грант надеется осуществить мечту своего отца: основать шотландскую колонию на одном из островов Тихого океана», у меня тут же возникло желание переметнуться на начало книги и читать по второму кругу. Я не хотел верить в то, что книга закончилась. Так петух какое-то время бегает по двору с отрубленной головой и делает вид, что ничего не произошло.
Выражаясь современным языком, отныне я «подсел» на чтение. Я ощутил, что такое кайф от хорошей книги, и уже не мог жить без этого наслаждения. После каждой талантливо написанной книги человек становится немножечко другим, потому что он прожил еще одну, иную жизнь. Так бывает еще после встречи с сильной личностью, с настоящей любовью.
«Детей капитана Гранта» я поставил на этажерку рядом с альбомом для марок, и эта книга положила начало библиотеке, которую собираю с той поры по сей день.
Как безумный наркоман через забор высматривает алые цветки мака на чужих садовых участках, так и я всюду, где только мог, отыскивал, а потом выпрашивал или выменивал на что-либо понравившиеся мне книги. Были перерыты все сеновалы, чердаки и кладовки моих приятелей и родственников. Как кит ради моллюсков пропускает сквозь усы тонны воды, так и я ради какого-нибудь замызганного томика «Библиотеки фантастики и приключений» втягивал ноздрями в себя килограммы чердачной пыли, рвал о ржавые гвозди штаны и рубахи.
Позже ради четырехтомника «живаговеликорускаго языка» Даля я расстался с любимым спортивным велосипедом, за несколько романов Дюма, которые сейчас лежат в каждом магазине, я расстался с коричневой, великолепной потертости индийской кожаной курткой. Студенческую стипендию я оставлял на барахолке на книжных развалах…
Я ничуть не жалею о том, что посвятил своей страсти столько времени и отдал немало денег! Зато какое наслаждение — лежать на сеновале на ворохах свежескошенной травы, и читать книгу про что-нибудь невероятное, к примеру, про приключения землян на других планетах. На самом вираже крутого сюжета мучительно-приятно отложить книгу в сторону и оглядеться вокруг — мир изменился во время твоего чтения… Ползающие вокруг тебя бронзовопанцирные жуки кажутся доисторическими животными, а ниспадающие сквозь щели солнечные лучи — открытым космосом, в котором клубятся, как планеты и звездные системы, обычные пылинки…
***
Вернемся к Жюлю Верну, вернее, в мое детство, а еще точнее, в то лето, начавшееся так, казалось бы, неудачно, с перелома ноги. Бородатый кучерявый француз сделал мне роскошный подарок — он подарил мне мечту. Я решил стать путешественником…
Я украсил все стены в доме географическими картами. Извивы рек, кляксы озер, коричневые разводы гор и зеленые — лесов, тракторные следы границ государств будоражили мое воображение. Названия неведомых городов звучали для меня как призыв немедленно отправиться в путь.
Я изрезал все пальцы, изготавливая парусники. Названия знаменитых кораблей я шептал по ночам, как юноша имя возлюбленной. Биографии первооткрывателей земель и морей я знал лучше собственной. Старенькая учительница географии при виде меня пускала счастливую слезу — не зря столько лет простояла перед партами…
С двумя верными друзьями мы облазили ближайшие леса. Проверяли себя на пригодность к далеким и, возможно, смертельным походам: ходили по снегу босиком, ели ножки грибов, заячью траву, пили воду из рек и ручьев…
Однажды мы нашли в лесу ручей с какой-то мутноватой водой. Попили из него, перекусили, а потом пошли вверх по ручью. Через метров сто мы уткнулись в колючую проволоку, а за ней увидели солдат, строем идущих в баню — на шее у них белели полотенца.
— Вон, вон, смотрите! — вдруг чуть ли не закричал Ленька, тыча пальцем куда-то в сторону бани.
Мы вгляделись и тоже пришли в ужас: из просторного бревенчатого сруба с бойко дымящейся трубой прямо в наш ручей по желобу сбегала вода с мыльными хлопьями. Нас тут же чуть не стошнило хором…
Нелепых, потешных ситуаций и реальных опасностей, таких, как встреча с деревенскими парнями или же другими искателями приключений, в наших блужданиях по лесу было предостаточно.
Как-то я нечаянно высказал мысль о том, что неплохо было бы вести дневник наших путешествий. Моим друзьям это предложение так понравилось, что каждый из них изъявил желание тут же взяться за перо, то бишь за авторучку. Меня, как автора идеи, такая наглость возмутила.
— Тих-ха! Ну, хорошо! — предложил я после небольшой перепалки. — Пусть победит сильнейший… Через неделю встречаемся у меня на сеновале, и каждый принесет описание нашего последнего похода. У кого получиться лучше, тот и будет… э-э… Жюль Верном.
У всех заблестели глаза, мы спешно разошлись по домам по разным причинам, а через полчаса, запыхавшиеся, встретились в поселковом магазине канцтоваров — каждый купил по тетрадке. Ничего и никогда не читающий Толик взял общую тетрадь и окинул нас с Ленькой уничижительным взглядом. Типа, тоже мне писатели! Мелкотня…
В тот день я впервые ощутил настоящий писательский страх перед белым листом. Что-то похожее я испытывал и раньше, когда заканчивалась старая тетрадка, и мама выдавала мне новую. Какое-то время тоже было страшно прикоснуться к бумажной чистоте авторучкой, боязно вывести первое слово.
Начать писать дневник оказалось еще страшнее… В школе все делалось по указке, там было все ясно: в одной строке «11 февраля», ниже — «Классная работа» и в третьей строчке «Упражнение № 5». А с какой фразы начать свой дневник, я не знал.
Через два часа глубочайших размышлений и потуг мне показалось, что я забыл алфавит. Я перевел безумный взгляд на лежащую рядом газету, лихорадочно прочел несколько строк и успокоился. «Фу, кажется, что-то помню…»
Белый лист ослепительно смотрел прямо мне в глаза и парализовал мою мысль и волю. Он давил на меня, как более сильный на слабого. Чем больше я смотрел на его четко разлинованную поверхность, тем более уродливым и кощунственным мне казалось все, что я ни напишу. Не выдержав напряжения, я спрятал тетрадь под клеенку и взялся выводить первые пришедшие в голову слова по краю газеты. Надеялся расписаться…
Как я сейчас понимаю, поступил совершенно верно, хотя и чисто интуитивно.
Вскоре слова стали складываться в неуклюжие тупые предложения, вроде «мама мыла раму», потом меж предложениями паутинкой протянулась какая-то логика. Сюжет заскрипел и тяжело тронулся с места…
От радостного волнения я забегал по комнате, как сукин сын Пушкин.
К полуночи я исписал полтетрадки и, совершенно изможденный, отправился спать.
Над моей кроватью висела пришпиленная на четыре гвоздика открытка с портретом бога путешествий и открытий Жюля Верна. Мы по-родственному пожелали друг другу спокойной ночи. Когда я опустил гудящую голову на локоть, мне показалось, что щеки мои стали колючи от пробивающейся бороды…
В течение недели я еще дважды бегал в магазин за тетрадками.
Обычный поход в лес — с утра и до вечера — в моем описании по накалу страстей и риска мало уступал героическому освоению первопроходцами сибирских просторов. Правда, первые две страницы я пытался придерживаться маломальской правды, но вскоре написанное стало вызывать у меня стойкое отвращение. Писать то, что самому неинтересно, это было уже слишком — если я зеваю, то мои друзья и вовсе загнутся от скуки. Что же делать?
И тогда я решил слегка приукрасить… Сначала я немного — чуть-чуть! — преувеличивал, выдавал желаемое за действительное, но к концу первой тетрадки разнуздал свою фантазию и выпустил ее на белые просторы листа бумаги.
Так я ступил на порочный путь откровенного сочинительства.
***
Через неделю мы, как договаривались, собрались на сеновале.
Друзья пришли вовремя, но… без тетрадок. Смущенно вздыхая и разводя руками, они признались в неожиданном открытии: оказывается, рассказывать о чем-либо и описать то же самое — это разные вещи. Вот такие дела…
Я не стал убеждать друзей в обратном, ибо на собственном опыте убедился в их правоте.
— Ну, а ты-то как? — осторожно спросил Толик, обладатель самой толстой пустой тетрадки. Чувствовалось, что ему хотелось, чтобы я тоже утонул в чернильных реках.
Стараясь скрыть внутреннее ликование, я как можно беспристрастнее одну за другой достал из-под рубашки три свои тетрадки.
Ленька схватил их, распахнул одну, вторую…
— Ничего себе! И вправду все исписал… — Он был в замешательстве. — А я только несколько предложений нацарапал…
— А я целую неделю над названием думал… — хмыкнул Толик. — И что, это все про нас? Столько… и все про нас?
Этим вопросом, как стрелой, мой друг угодил мне в самое незащищенное место. Честно говоря, я сам не знал, о ком писал целую неделю. Но не про нас — это точно.
— Читаем или как? — остановил я попытки залезть мне под нежную писательскую совесть.
— Давай погнали, че ты!.. — Друзья мои поудобнее улеглись на ворохах сена.
Я уселся на перевернутое ведро.
Едва я начал читать, сразу же обратил внимание на то, какой у меня противный голос — слабый, дребезжащий… Потом волнение слегка улеглось, меня самого неожиданно увлек сюжет, а последнюю тетрадь я дочитывал, мечась по сеновалу из угла в угол и завывая, как привидение. Я закончил рассказ о нашем путешествии на таком высоком, пронзительном пафосе, что во всем поселке неожиданно наступила какая-то подозрительная тишина.
Я посмотрел на своих друзей в ожидании оценки.
Они ошеломленно молчали, но в полумраке их глаза горели так пронзительно, что могло вспыхнуть сухое сено. Никто из них не сказал мне, что ничего подобного с нами не происходило, что все это враки. Теперь они могли поклясться на чем угодно, что все было именно так. А сомневающийся мог запросто получить в глаз…
Много позже я понял, почему тогда, на сеновале, мои друзья не обвинили меня во лжи: хороший вымысел более живуч и достоверен, чем сама правда.
***
Как ни странно, но после такого успеха я не кинулся строчить рассказ за рассказом. Более того, я вдруг потерял всякий интерес к сочинительству, где-то посеял свои тетрадки и не очень-то об этом жалел.
Так я разом спалил весь свой творческий запал.
С друзьями мы почему-то перестали ходить в походы. Наверно, после вымышленных приключений среди дикой природы обычный лес с костровищами на каждой полянке, ржавыми консервными банками и обрывками газет, лес, где и заблудиться-то всерьез невозможно, показался нам скучен…
Маетно, ненужно, будто без большой любви прошел остаток лета. Я не знал, куда себя деть.
1-е сентября я воспринял как избавление от тоски — хоть будет, чем заняться. Так оно и случилось.
Нет! — я не окунулся с головой в учебу, не записался сразу в несколько спортивных секций, не встретил девочку, за которой хотелось бы волочиться тенью. Меня ожидала страсть иного рода…
Как-то на последнем уроке классная объявила, что завтра состоится сбор макулатуры. Я почувствовал радостное волнение. Дело в том, что после увлечения чтением я ходил на сбор макулатуры с иной целью, нежели мои одноклассники. Можно даже сказать, с прямо противоположными вражьими намерениями. Короче говоря, домой я порой уволакивал гораздо большую стопку, нежели приносил в школу.
Похищение книг из макулатурной кучи было отработано мной до мелочей.
Я самый первый появлялся невинно со стопкой газет, перевязанных бельевой веревкой, отмечался перед учительницей и, потирая алчные ручонки, ждал остальных одноклассников. Затем я, как таможенник, тщательно просматривал все, что поступало в общую кучу. Прощупывал, пронюхивал, запускал пальцы. Старался выглядеть равнодушным, даже скучающим, но при этом у меня тряслись руки, ибо я знал, что в любой момент в моих руках может оказаться истинное сокровище, вроде украденного кем-то у родителей томика Джека Лондона или Марка Твена.
В тот день мне не везло. Как видно, в семьях моих одноклассников за лето накопились кучи серой периодики, и теперь они благополучно от нее избавились. В некоторых стопках я находил кирпичи. От этого было еще досадней. Ни одной интересной книжки, ни одного красочного журнала…
Когда я уже совсем было отчаялся, в последней пачке нашел какую-то книжку без обложки, но с множеством цветных и черно-белых иллюстраций: счастливые дети в панамках с рюкзаками и молотками на длинной ручке, фотографии и рисунки самоцветов, горы, пещеры… Я некоторое время колебался: брать книгу или не брать? На учебник географии похожа… Ладно, выбросить всегда успею! Незаметно сунув трофей под свитер, я покинул школу.
Родителей не было дома, я налил себе тарелку еще теплого густого борща, отрезал ломоть черного хлеба. Распахнул и положил перед носом книжку. Приготовился вкушать…
Как-то незаметно исчез борщ. Просто испарился. Хорошо бы плеснуть еще пару половников, но не хотелось отрываться от текста. Там такое! Герои, юные геологи, вошли в лес и готовились спуститься в старую копь. О-о, я чувствовал, что там они найдут самоцветы! Я даже видел, как кристаллы, слегка присыпанные землей, поблескивают гранями. А слова-то какие волшебные — морион, топаз, аметист, аквамарин…
К вечеру я уже знал, для чего живу. Цель четко определилась — геология!
На последней странице я отыскал имя автора книги — Александр Евгеньевич Ферсман. Во вклейке с фотографиями обнаружил его портрет — лысый, лучезарно улыбающийся толстячок. Я сразу понял, что это бог. Совсем неслучайно мне попалась в руки эта книжка без обложки. Бог путешествий Жюль Верн передал мою судьбу другому богу, богу минералогии. С этого момента путешествия обрели смысл — поиск минералов, открытие новых месторождений. Это было уже серьезно, по-взрослому.
В школьной библиотеке я вскоре прочел все книги, где хотя бы раз упоминались слова «геология», «минералогия», «петрография»… Я перестал смотреть вдаль и по сторонам — только под ноги. Всюду мне виделись удивительные и редкие минералы. Хождение по асфальту для меня было мучительно, как прогулка в ластах по песку. В школу мои друзья шли по тротуару, я бежал сбоку по колдобинам, как собака. Концы штанин всегда были в пыли и репьях. Ежедневно домой я приносил в портфеле и в карманах по два-три килограмма заинтересовавших меня камушков. Отец предложил мне ссыпать их в ведро во дворе, чтобы потом смешать камни с цементом и песком и забетонировать опалубку у дома.
— Все, щебенку я не буду покупать! Борька ее за месяц натаскает со всех дорог… — на полном серьезе сказал он как-то маме за обедом.
Зиму я заранее ненавидел. Я не знал, как жить и что делать в это дурацкое время года.
***
Как всякий уважающий себя геолог, я решил собрать минералогическую коллекцию. Сколотил ящик с ячейками, покрасил его марганцовкой, чтобы он приобрел коричневый, бывалый цвет. Стащил ком ваты из маминой аптечки и выложил ею дно ячеек. Там стало мягко и уютно, как в птичьем гнездышке.
Осталось дело за малым — собрать минералы и приклеить подписи с названиями. Серьезных минералов, которые можно было бы выставить, показать другим, у меня было немного — всего один. Небольшая мутноватая друза хрусталя. Она очень одиноко смотрелась в ящике, поэтому я решил заполнить ячейки всем, что нашел по дороге, а потом заменить эти камушки на более достойные.
Я быстро заполнил свой ящик и вновь задумался — увы! — названия минералов были мне неизвестны. Грубые поселковые жители все мои находки обозначили бы одним словом — щебенка. А может быть, действительно они так называются? Мне хотелось чего-то глубоко ученого, научного, а тут на тебе — ще-бен-ка! А что делать? И я нашел выход — обозначил свои минералы как щебенку, но написал это слово немецкими буквами — Schebenka. Получилось и красиво, и научно. Мне это так понравилось, что слово «хрусталь» я тоже написал немецкими буквами.
Перед тем как отправиться в школу, я замирал с портфелем в руках в благоговейном восхищении перед своей коллекцией. Я гордился ею и собой тоже…
***
Будучи от природы человеком маниакальным в достижении желаемого, что называется, «вынь да положь», я не мог смириться со своим незнанием минералогии. Всюду, где только можно, я кинулся собирать сведения о том, что обыватели называют просто камнями. В моем случае — щебенкой. Я изрезал сотни газет, журналов, книг, выколупывая оттуда нужные мне сведения. Особенно пострадал от меня журнал «Наука и жизнь». Простите, товарищ главный редактор, если вы когда-нибудь узнаете об этом!
Надо сказать, я преуспел в знании минералогии.
Так, однажды, роясь на металлургической свалке, я нашел нечто фиолетово-зеленое, очень похожее на кусок цветного стекла. Неужели… флюорит? Откуда? Этот минерал у нас не водился, по идее, его не должно тут быть вообще, но все же я почему-то был склонен считать, что нашел именно флюорит. Много позже я убедился в правильности своей догадки и даже узнал, как этот минерал оказался на свалке: флюориты используются в металлургии в качестве флюса. Вот и все.
Случались и позорные промашки…
Как-то я попросил моего деда, бывшего шахтера, отвести меня на старые отвалы. Дед охотно согласился — он не любил сидеть дома. Мы договорились на утро, а весь вечер я шил из старых дерматиновых сумок бабушки мешок с длинной, широкой лямкой на шею, вроде сумы нищего-побирушки. В одной из книг я видел такую же у геологов — они складывали туда найденные камни. Уже в сумерках я приделал к найденному на помойке молотку длинную, чуть ли мне не по пояс рукоятку. Так, по моему мнению, должен выглядеть настоящий геологический молоток.
Утром, когда дедушка увидел меня в полной экипировке, он едва не передумал идти со мной на отвалы. Увидев мольбу и отчаяние в моих глазах, он сказал:
— Погоди-ка…
И ушел в сарайку.
Вернулся он минут через десять раскрасневшийся и более благосклонный, даже благостный. Насмешливо оглядев меня, он хмыкнул:
— Ладно, пойдем огородами… Может, обойдется. Лишь бы собакам на глаза не попасться…
Мне не очень понравилась идея тащиться закоулками, хотелось, чтобы поселковая ребятня увидела меня во всей рукотворной геологической красе, но нынче был не тот случай, когда я мог диктовать свои условия.
Мы уже почти вышли за ворота, как тетя, выползшая на крыльцо с зубной щеткой в руках, увидела нас и прыснула от смеха:
— Ну, вы даете!.. Папка, тебе еще шарманку на шею и обезьянку на цепочку… Не! Борька у тебя вместо обезьянки!
Но настоящий позор я испытал на отвалах.
Это было удивительное, по-своему прекрасное место. Рыжая, скользкая от сланцев земля, почти лишенная растительности, холмы и котлованы, заполненные прозрачной водой, в которой отражалось синее небо. Все рыжее, голубое, немного зеленого. Легкий, свежий ветерок и ощущение вечного покоя от заброшенного шахтерского кладбища…
— Вот и пришли… — произнес дед. — Давай побирайся, а я пойду отдохну.
И он медленно, вразвалку побрел туда, где из-под земли косо торчали полусгнившие кресты. От его кирзачей остались на земле уверенные мужские следы покорителя. Дед не боялся идти туда, где жили умершие люди. А я не только зауважал деда, но в то же время почувствовал и себя героем. А что! Вот я гордо стою на холме, молодой, сильный, преисполненный желания сделать какое-нибудь великое (на меньшее я не согласен!) научное открытие. Я — вооружен: на плече у меня сумка под еще неизвестные науке минералы, в руках молоток.
Я еще некоторое время покрасовался на куче отвалов, любуясь своей мужественной, многократно увеличивающей меня тенью. Мне казалось, что я сейчас похож на одного из героев Джека Лондона, жизнерадостного золотоискателя-одиночку из «Золотого каньона». Я вытянул руку, все пальцы сжал в кулак, а указательный вытянул. Тень уважительно изобразила револьвер в моей руке. Я даже почувствовал тяжесть в руке. Настоящий «Смит и Вессон». Здорово!
И тут же шальная мысль ошпарила мне мозги: «А вдруг я на самом деле сейчас найду золото, что тогда?!» Я жадно, ищуще огляделся вокруг, словно мог увидеть самородок величиной с кирпич, потом посмотрел под ноги и… обомлел: возле моих кед поблескивали крупицы золота. Их было много. Я зажмурил глаза, потряс головой, думая, что это галлюцинация или, того хуже, начало безумия. Золотая лихорадка! С героями Джека Лондона и не такое бывало…
Я открыл глаза, но желтые поблескивающие кристаллики не исчезли. В их сверкании мне почудилась уже звериная хищность.
Я хотел позвать деда, но смог издать только беспомощное не то мычание, не то всхрюкивание. Тогда я упал на колени и носом почти уткнулся в землю. Точно, золото! Оно сидело вкраплениями разной величины почти во всех камушках…
А дед между тем уютно полулежал на небольшом травяном коврике возле одной из могил и дымил своей газетной цигаркой. Рядом с ним поблескивало горлышко чекушки. Бедняга, он еще не знал, что его внук уже обессмертил свое имя! О личном обогащении я тогда не думал — это было для меня слишком мелко.
Через четверть часа моя сумка была уже набита «золотом» под завязку. Дело оставалось за малым — как ее поднять и, тем более, донести до дома. Тут без деда было не обойтись…
— Эй, дедушка! — крикнул я не своим, охрипшим от пережитых волнений голосом.
— Ну? — отозвался дед.
Мы смотрели друг на друга, и обоим не хотелось идти навстречу: мне было боязно оставлять мешок с «золотом», деду — жаль прерывать трапезу и общение с умершими.
— Эй! — снова крикнул я.
— Ну? — Дед был тяжелее моего мешка.
— Ладно, иду… — пробурчал я и поволок за собой мешок. За ним оставался след, похожий на средней глубины канаву.
Я преодолел только половину пути до кладбища, когда мешок лопнул, а лямка вообще осталась в моих руках. «Золото» нагло и насмешливо засверкало на солнце.
Погрузневший от выпитого дед доковылял до места трагедии.
— И что ты тут насобирал? — спросил дед и достал из прорехи камушек.
Я замер в ожидании. У меня начала подрагивать правая нога. Мне казалось, что сейчас дед охнет, даже, возможно, выругается вполголоса от удивления и восторга, но ничего этого не произошло.
— Что это? — спросил он довольно скучным голосом.
— Золото! — гордо и с упреком заявил я, пытаясь скрыть усмешку: «А еще шахтер!»
— Золото? Надо же… — Повертев перед носом камушек, дед изобразил слабое удивление. — А почему ты так решил?
— Желтое и блестит! — громко и уже с вызовом ответил я и вновь подумал про деда нелестное.
— Точно. Желтое и блестит. Ну, конечно же, золото. Как я не догадался… — Дед поскреб прозрачную, как леска, щетину. — Мешок-то знатный!.. Решил обогатиться? Велосипед, небось, новый хочешь?
— Хочу. Но это для науки! — Так красиво и запросто я отказался от миллионного состояния.
— Не-е, это для велосипеда… — Дед пошевелил кирзачом мешок. — А для науки одного камушка хватит. Вон, возьми любой, а остальное оставь здесь. Не потащишь же ты все это в поселок? В штаны наложишь, что я матери скажу?
В чем-то дед был прав и тем не менее раздражал меня. Вернее, поэтому. Ишь ты, в штаны наложишь… велосипед… что я матери скажу… Было обидно! Как-то не так делаются великие открытия! Не такие произносятся слова.
— Чего насупился? Пойдем-ка лучше перекусим. Да оставь ты мешок, никто его не возьмет! — Дед слегка подтолкнул меня в сторону кладбища.
— Не хочу! — буркнул я.
— Ну, как хочешь…
Дед сходил на свою полянку и молча принес мне в кепке пару сваренных в мундире картофелин, огурец и хлебную корку. Видно, он решил, что я боюсь покойников.
Сидя на мешке с «золотом», я махом проглотил принесенную еду и задумался в позе роденовского мыслителя: волочь весь мешок, половину или взять один камушек.
Итак, принести всю добычу у меня не хватит силенок. Это ясно. Оставить все? Тоже выше моих сил. Душевных. Остается одно: оставить в мешке столько, сколько смогу донести.
Чуть ли не со слезами на глазах я расставался с каждым камушком, пока на дне порванного мешка не осталось примерно с полведра булыжников с блестками.
Тем временем дед где-то насобирал крепеньких красноголовиков, сложил их в снятый пиджак, и мы отправились в обратный путь: впереди разрумянившийся, ухмыляющийся дед с кульком грибов, сзади я, согнувшийся в три погибели под тяжестью «золота».
Как я пришел домой, не помню. Проснулся утром и тут же услышал дедушкин голос с кухни:
— Борька сказал, что всем сделает подарки. Тебе, бабушка, новый платок, тебе, Надежда, плащ резиновый…
— Болоньевый, папка! — со смехом поправила его моя тетя.
— Ну, да, этот самый. Родителям обещал купить машину. «Волгу». Чтобы они его к ученым людям возили на разные там совещания. Без него-то они как теперь?
— А тебе, старый пердун, что он обещал купить? — бабушка, как всегда, сердилась.
— Мне? Хм…
Я почувствовал, как горьковатый запах махорки стал гуще — дедушка задумался.
— А тебе, говорит, дедушка, подарю трубку, как у Сталина, три бутылки водки «Столичной», нет! — четыре и палку копченой колбасы. Вот.
— Та-ак… — зловеще протянула бабушка. — Мне, значит, платок, а тебе и то, и другое и водку? А вот это видел?!
Кажется, бабушка показала деду шиш.
— Хм, а может быть, ты с внуком за золотом ходила? — разумно аргументировал дед. — Ладно, ладно, не греми кастрюлями! Пойду-ка я лучше присмотрю за золотишком, камушки пересчитаю. Да! — если сперла что, скажи честно. Верни пока не поздно, я промолчу, и внук ничего не узнает. Он у нас теперь большой человек, светлая голова…
— Иди, пока поварешкой не получил! Ишь, трубку ему, как у Сталина…
Я тяжело поднялся с кровати — болела каждая мышца. Кое-как натянул штаны, рубаху. Вчерашняя эйфория по поводу золота улетучилась, и теперь было стыдно показываться на кухню. Какой же я дурак!
— Будешь есть, золотоискатель? — насмешливо спросила меня тетя, едва я показался на кухне.
О-о, началось! Я на несгибающихся ногах проковылял до дверей.
Дед сидел на крыльце возле ведра с «золотом» и подкидывал на руке один из камушков. Было неясно: он определяет его вес или хочет запустить его в сороку, сидящую на заборе.
Я, поэтапно согнувшись, опустился с ним рядом.
— Дед, что это? Только честно, — голосом страдальца и мученика спросил я его.
— Медь, — ответил он мне так же тихо. — Шахта-то медная.
— А блестит как золото…
— Поговорка есть: «Не все то золото, что блестит».
— И желтое…
— У-у, сколько всего желтого, но не золота!
— А почему ты мне раньше не сказал? — попытался я на него обидеться.
— Ты бы не поверил. Знаешь, как у тебя глаза горели? А потом… что плохого — ты полдня прожил открывателем золотого месторождения! Это же здорово!.. Мне бы так во что-нибудь поверить…
Дед тоже почему-то загрустил.
Кстати говоря, в то лето я все-таки увидел настоящее золото. Дед, чувствуя вину за случай с медью, сам предложил мне пойти мыть золото. Выяснилось, что во время войны он с мужиками, чтобы прокормить семью, ходил мыть золото по берегу одной из речек, а потом они сдавали металл в приемные пункты.
Мы угробили весь день с утра до вечера, перепачкались в иле до самых ушей, дед упал в воду (все-таки Бог есть!), прежде чем на дне алюминиевой широкой тарелки среди речных песчинок я увидел пару невзрачных блесток. Я так устал, что и не очень-то им обрадовался. Да и блестеть они могли бы поярче!
Воистину права старательская поговорка: «Золото моем, голосом воем».
***
Я не удовлетворился только книжными знаниями о минералах.
Я рос в поселке, поэтому плохо знал город — меня одного туда никто не пускал. Это было опасно. Не знаю, как сейчас, но в пору моего детства весь город делился на районы, и пацан моего возраста, зашедший на чужую территорию, подвергался если не избиению, то вытряхиванию мелочи из карманов точно. Чаще всего его ожидал полный комплект услуг, и даже расширенный. Из моих сверстников нет ни одного человека, кто в детстве хотя бы пару раз не нарывался на стайку «пограничников».
Одним словом, из-за этих «железных занавесов» я даже не догадывался о существовании в городе краеведческого музея с его великолепной минералогической коллекцией.
Я пребывал в досадном неведении до тех пор, пока в один прекрасный зимний день всех шестиклассников нашей школы не загрузили в автобус и не повезли в город на экскурсию. Когда я зашел в зал «Природа нашего края» и увидел стеклянные стойки с посверкивающими кристаллами, мне показалось, что я уже в раю и прямо сейчас меня озарит своей широкой улыбкой и сожмет в могучих объятьях местный бог — Александр Евгеньевич Ферсман.
Я бегал по залу с безумными глазами, как охотничья собака, сорвавшаяся с поводка, по лесу, и не знал, возле какой коллекции остановиться. Все они были великолепны! Я хотел остаться здесь навсегда. Больше всего боялся услышать фразу: «Дети, а сейчас перейдем в другой зал…» От желания увидеть кристаллы ближе, чем это возможно, я так боднул головой стекло, что едва не завалил одну из стоек с минералами на паркет. Бабушки-смотрительницы закудахтали, а учительница, видя, что со мной творится неладное, взяла меня за руку. Я почувствовал себя посаженным на железную цепь.
Зал я покинул едва ли не со слезами на глазах и с твердой уверенностью, что я сюда еще вернусь. И не раз.
Минералогия, как всякая страсть, подтолкнула меня на кривой путь преступления.
Мне очень хотелось пополнить свою коллекцию минералов. А как можно сделать это? Отправиться в карьеры, старые копи, шахты, либо выменять, купить или же попросту стырить минералы у других коллекционеров.
Мне оставался только последний, криминальный путь, так как в поездку за камнями родители меня не пустили бы, денег на покупку минералов у меня не было, как и экземпляров для обмена — тоже. Оставалось одно — воровать. Вот такая жестокая жизнь.
Грехопадение случилось в один прекрасный весенний день, перед самыми каникулами. День на самом деле был чудесный: яркое, всеобъемлющее солнце, высыхающие в низинах бурые лужи от стаявшего снега, первые клейкие листочки на тополях и ощущение грядущей свободы.
Наш класс отпустили с уроков пораньше. Все поскакали домой, а я задержался в библиотеке, а потом рванул на автобусную остановку и — в город! У меня был полтинник, сэкономленный на обедах, а в кармане складной ножик. Кто ж в город без оружия поедет?
Конечной остановкой моего путешествия был, разумеется, музей. Причем на этот раз меня интересовала не сама коллекция минералов, находящаяся внутри здания, а те несколько глыб разных пород у входа. Я их заприметил еще во время первого посещения музея и подумал: «Не может быть, чтобы от них ничего нельзя было отковырять!»
До музея я добрался вполне благополучно, без стычек с «пограничниками». Судьба, как известно, благосклонна к безумцам. Я несколько раз прошелся вдоль фасада здания музея, прикидывая, откуда мне может угрожать опасность и куда в случае чего бежать. Поняв, что я никого не интересую, приблизился к глыбам. О-о, какие же они большие! Мне бы только небольшой кусочек, это даже будет незаметно… Бурый железняк… о-о-о! — что-то зелененькое… Малахит?! А вот магнитный железняк…
Заложив руки за спину, я с видом мальчика из приличной семьи долго и со всех сторон изучал эти глыбы. На самом же деле я искал трещинку, куда можно воткнуть лезвие моего орудия преступления, чтобы отделить хоть кусочек от массива. Увы! — поверхность минералов была такой гладкой, как будто поколения таких, как и я, безумцев с утра до вечера зачищали и даже шлифовали ее своими ножичками.
Я ощупывал камень так чутко и тщательно, как врач не исследует больного, как сапер не обеззараживает мину. И я был вознагражден дважды: мне удалось отщипнуть по кусочку почти от каждого камня и целым и невредимым добраться до дома. Конечно, моя добыча выглядела очень неказисто, какие-то небольшие сколы руд, известняков и мрамора. Оставь ее на тротуаре, никто бы и не наклонился за нею. Но я был очень горд своей добычей, разглядывал каждый ее квадратный миллиметр, нюхал и, возможно, даже пробовал на вкус (на известняк поплевал точно, чтобы вдохнуть тот запах, который бывает в комнате после побелки стен).
Когда я опускал эти драгоценные кусочки в ячейки ящика, на нежное ватное дно, скажу честно — совесть меня не мучила. Я был счастлив.
После этого преступления я пошел еще на одно «дело», грозившее мне более суровым наказанием в случае обнаружения, чем первое. Я украл из школьного музея черненький кристалл мориона со сколотыми краями. Все равно на него никто из посетителей не обращал внимания, он лежал там, под стеклом, как скол обычного кварца. Рядом с морионом даже не лежала бумажная этикетка с названием-именем, он был там как беспризорник, а у меня слезились глаза от умиления, когда я смотрел на этого сироту — так хотелось пополнить им свою коллекцию!
Короче говоря, я взял на себя этот грех. Когда учительница географии послала меня одного в музей за большим глобусом, я, оставшись один на один с кристаллом, оказался слабее своего искушения. Дрожащими руками я распахнул дверцу шкафчика — о-о, как предательски звонко задребезжали стекла! — и просунул пальцы за морионом. Кристалл уютно улегся в моей ладони…
Целую неделю я ходил в школу, как в последний раз. На каждом уроке я вздрагивал, когда кто-либо стучался в дверь. Мне казалось, сейчас в класс войдет, цокая когтями, тяжело дышащая немецкая овчарка, следом милиционер, а за ним директор школы. Я живо представлял, как меня выводят из класса в наручниках. И уже бритого.
Несколько дней я боролся с противоречивыми желаниями: тайком отнести морион обратно в музей, выбросить его в пруд (концы в воду!) или положить камушек в одну из ячеек своего минералогического ящика. В итоге ни одно из желаний я не исполнил — после того, как в очередной раз в страхе перепрятал вожделенный кристалл, я не смог вспомнить место его нахождения. Думаю, он лежит где-то сейчас, надежно заныканный, и ждет меня уже более тридцати лет. Вот такая нелепая история…
А все-таки хорошо, что так получилось! Из этого преступления я сделал для себя вполне серьезные выводы: во-первых, красть страшно и стыдно, а во-вторых, ворованное не приносит счастья. С тех пор я уже никогда и ничего не воровал. Ну, почти… Во всяком случае, ничего ценного.
***
К восьмому году обучения наш класс, и без того не очень дружный, разбился на две группы, я бы даже сказал, группировки — те, кто учился хорошо, собирались остаться в школе еще на два года, а двоечники, лоботрясы и хулиганы мечтали получить свидетельство о восьмилетнем образовании и пополнить ряды пэтэушников.
Неожиданно для всех я присоединился ко второй группе.
Страсть к минералогии и мечта о геологоразведке убили во мне не только отличника, но и школьника. К восьмому классу я почувствовал, что перерос школу. Она мне стала неинтересна. Ходил на уроки и получал пятерки лишь по инерции — все-таки позади восемь лет радения!
Ближе к экзаменам меня начали активно воспитывать: дома — мама, в школе — учителя. Все убеждали меня пойти в девятый класс, а после школы — в институт.
— Нет! Только в горный техникум. В этом году. На геологоразведку, — твердо стоял я на своем.
Мама пила валерьянку вместо чая, ругалась с отцом, требуя, чтобы он сказал свое веское мужское слово в пользу высшего образования. Отец, имевший три класса и два коридора и обладавший в доме правом лишь совещательного голоса, смотрел на меня умоляюще: блин, шел бы ты учиться в школу, а то меня сожрут заживо…
В школе классная учительница, исчерпав все доводы, повела меня на промывку мозгов к директору. Это была крайняя мера убеждения, потому что директора в школе все боялись. Даже отпетые хулиганы. Был он огромный, толстый, с неожиданно крохотными свербящими глазками. Похож на бегемота. Одет всегда был в один и тот же черный, лоснящийся на известных местах костюм, серую рубашку и черный галстук-селедку. Башмаки его были размером с полено. Я никогда не видел директора улыбающимся. Когда он вразвалку шел по коридору с папкой под мышкой, мне казалось, что под ним прогибаются половые доски.
А фамилия у него была под стать виду — Гросс. Илья Яковлевич Гросс. До сих пор помню медную табличку на двери в его кабинет: «Директор школы Гросс И.Я.».
Когда меня завели в кабинет, и я остался с глазу на глаз с директором, в моей голове вертелось дурацкое: «Гросс И.Я». Вернее, так: «Гросс и я».
Хозяин кабинета долго смотрел на меня своими бусинками. Когда я уже был готов упасть в обморок, спросил:
— Почему не хотим учиться?
— Почему? — пролепетал я.
— Ты меня спрашиваешь? — Авторучка в руках директора выглядела как спичка.
— Нет! — испугался я.
— Что нет?
— То есть да! — совсем запутался я.
Илья Яковлевич опять погрузился в изучение меня. Это была страшная пытка.
Наконец он произнес:
— Я понял. Ты хочешь учиться.
— Да! — почти выкрикнул я.
— Ну, вот… А мне говорили, будто бузишь…
— Нет! — поспешил я его заверить.
— Вот и хорошо. Иди…
Только спустя полчаса я понял, что произошло, и с ненавистью пнул парту. Крышка брякнула, словно огрызнулась.
Целый месяц я жил причисленным к группировке маменькиных сынков и дочек. С завистью поглядывал на будущих пэтэушников, которые уже вели себя в школе как люди временные и даже случайные. Они будто бы даже повзрослели: я заметил, что у парней-двоечников как-то разом выросли усы, а у плохих девчонок при ходьбе стала подпрыгивать грудь.
Жизнь казалась мне безнадежно загубленной…
И тут произошло следующее. Уже во время экзаменов пронесся слух, что великий и могучий И.Я. заболел. Основательно. Лег в больницу минимум на месяц.
Я понял — это мой шанс! Сейчас или никогда.
Я вновь взбунтовался и поднял пиратский флаг. Ни мои родители, ни учителя этого не ожидали. Я их застал врасплох, и они неожиданно легко сдались — а-а, делай, что хочешь!.. Достал уже.
Я ликовал и мысленно уже тюкал молотком где-то на северных просторах Союза. Весь в бороде и комарах. Счастье-то какое, а!
***
Я расписался у секретаря за полученные документы, вышел в коридор, осмотрелся по сторонам, и только тут до меня дошло — это все! Мне уже не надо сюда приходить, готовить уроки, ждать звонка. Отныне все это — уже прошлое. Впереди другая жизнь, которой я не знаю совсем. А тут все понятно, надежно и даже уютно! И учителя добрые, и даже И.Я. — неплохой мужик, чтоб он выздоровел!
Куда я собрался? Зачем? И зачем я нашел эту книжку в макулатуре?! Шел бы на свалку, там и копался. Может быть, пойти и вернуть документы, сказать, что передумал?
Я подошел к окну и прислонился лбом к прохладному стеклу.
Школьный двор, весь в яркой зелени тополей. Футбольное поле, беговая дорожка. Сколько на ней содрано коленок!..
И тут я увидел толстячка с рюкзаком, который шел размеренным шагом куда-то в сторону автобусной остановки. Его лысина сверкала на солнце. Это был знак. Это был мой личный бог. Александр Евгеньевич Ферсман.
Все, прощай, школа!.. Эй, подождите меня!