О национальной идентичности Николая Гоголя-Яновского
Опубликовано в журнале Урал, номер 9, 2013
Олег Кудрин — писатель, журналист, литературовед. Родился в Одессе. Закончил геолого-географический факультет Одесского госуниверситета. Кандидат педагогических наук. Участник легендарной команды КВН «Джентльмены Одесского университета». Работал в газетах «Гудок», «Собеседник», журнале «Имена» и др. Автор романов «Фондурин 917» (М., 2006), «Код от Венички» (М., 2009). Как литературовед печатался в журналах «Вопросы литературы» и «Октябрь». На страницах «Урала» печатается впервые.
«Мы не знаем Гоголя!»
Вопрос о национальной идентичности Николая Васильевича родился вместе с писателем Гоголем. Правда, он с тех пор регулярно объявляется малосущественным и неинтересным, но после каждого такого заявления, более или менее аргументированного, вновь привлекает к себе жгучее внимание. И это естественно, поскольку укорененность в фольклоре и быте одного народа, восхищение каждой его физиогномической деталью сочетаются с писательством исключительно на языке другого, близкого, но все же другого, с громкими заявлениями в преданности его, другого народа, государству, империи.
Взаимоотношения этих народов настолько сложны, неоднозначны, динамичны, что даже их самоназвания (русь, русины, московиты, казаки, русские, украинцы, малороссы, великороссы), текучие, как древесная смола, непостоянные, как отблеск морской волны, меняются местами и смыслами, только запутывают картину. А ведь она и без того чрезвычайно запутана из-за особенностей личности самого художника, творца. Гоголь, то редкостно лукавый, то беспредельно искренний, то жестко прагматичный, то христиански бескорыстный, с периодическими приступами самоуничижительной гордыни и гордой униженности, жаждущий славы и бегущий ее публичных проявлений, частенько и небезосновательно заслуживал от современников упреков в двуличии1. Фраза «Мы не знаем Гоголя!» — камертон многих писем и мемуарных воспоминаний. А чего еще можно было ожидать от человека, который в выпускных классах гимназии в течение года подвергался допросам, с перетряхиванием писем и дневников. При том, что это так называемое «Дело о вольнодумстве» в реальности яйца выеденного не стоило. Но по необходимости играло роль пасхального яичка ко Христову дню.
Именно поэтому в вопросе национальной идентичности нужно относиться с недоверием к тому, что Гоголь говорил и писал об этом — впрямую. А следует искать, где да как он проговаривался. И здесь есть очень точные маркеры, позволяющие определить особенности (вплоть до самых тонких) его этнической самоидентификации. Маркеры эти — снижающие, шутливо-оскорбительные названия национальностей. Их частота использования, соотношение с общепринятыми названиями этносов, а также, что очень важно, место использования — проза, публицистика, критика, письма и воспоминания. И все это в динамике, что показывает развитие личности, изменение жизненных установок и меру искренности или двуличности.
Итак, наши маркеры:
Хохол — украинец, малоросс, малороссиянин, казак, русский.
Москаль, кацап — русский, великоросс.
Лях — поляк.
И жид — еврей2.
Перед рассмотрением того, как и где использовал эти слова писатель, нужно уточнить тонкости дефиниций некоторых из них.
«Кацап» и «хохол» составляют очень интересную физиологическую, власяную пару оскорбительных кличек. «Кацап», «как цап» («цап» по-украински — «козел») — намек на острую, клинышком бородку, непривычную для украинских сел. «Хохол» же — воспоминание о фирменных чубах запорожцев. Таким образом, очевидно, что уже в самих этих словах симметрии нет. Изначально по определению «кацап» звучит более оскорбительно, чем «хохол». А с учетом того, что этой кличкой именовался более статусный, титульный народ империи, асимметрия возрастала. На практике же с годами получалось так, что назвать «кацапом» — значит почти наверняка обидеть, пойти на некоторый риск. А слово «хохол» — якобы безобидная шутка, едва ли не комплиментарная (что на самом деле, конечно же, не так).
При этом слово «малоросс», как и «Малороссия», для Гоголя никакого оскорбительного смысла не несло (так же, как «великоросс», «Великороссия» не имело превозносящего, шовинистического контекста). Эти смыслы появятся после Гоголя и во многом вследствие жизни и творчества Гоголя. Отталкиваясь от этого примера, украинца, не желавшего писать на украинском языке, авторы, разрабатывавшие украинскую национальную идею, как раз и ввели понятие «малороссийщины» — самоощущения второсортности, несамодостаточности, колониальной зависимости от метрополии. Во многом такое понимание этого слова живо и доныне…
Однако Гоголь, как и его современники воспринимали все по-другому. Скажем, что
касается античного мира, Малой Грецией считалась коренная, балканская Эллада, а
Большой Грецией — бессчетные греческие колонии в Средиземноморском бассейне. В
таком контексте (а тогда были в моде работы Гердера, сравнившего Украину с
Элладой и сулившего ей скорый расцвет) «Малороссия» звучит даже более
выигрышно. Другой пример, совсем близкий, в Речи Посполитой
также были Великопольша и Малопольша.
Столица ВеликопольшиГнезно, позже — Познань, столица Малопольши — великолепный крульский
Краков. И в таком сравнении Малороссия тоже смотрится получше.
Последний момент: в украинском языке слово «великий» означает всего-навсего
«большой». На карте Украины полно комично выглядящих в русском языке Великих Михайловок и Великих Сорочинцев. Поэтому и после этого для
украинского уха «Великороссия» звучало вполне буднично, а отнюдь не так пышно,
как для русского.
«Хохлы», «хохолки» и вытеснение комплексов
Итак, «хохол». В современной России это слово, в отличие от «кацапа», «москаля», «жида», «армяшки», «чурки», считается вполне приличным, практически полноценным синонимом слову «украинец». Истоки этого заблуждения — в том числе и в наследии Гоголя. В широко растиражированной цитате из его переписки со Смирновой-Россет:
«Скажу вам одно слово насчет того, какая у меня душа, хохлацкая или русская, потому что это, как я вижу из письма вашего, служило одно время предметом ваших рассуждений и споров с другими. На это вам скажу, что сам не знаю, какая у меня душа, хохлацкая или русская. Знаю только то, что никак бы не дал преимущества ни малороссиянину перед русским, ни русскому пред малороссиянином. Обе природы слишком щедро одарены богом, и как нарочно каждая из них порознь заключает в себе то, чего нет в другой — явный знак, что они должны пополнить одна другую (Выделено мною, именно этот отрывок часто используется для иллюстрации взглядов Гоголя. — О.К.). Для этого самые истории их прошедшего быта даны им непохожие одна на другую, дабы порознь воспитались различные силы их характеров, чтобы потом, слившись воедино, составить собою нечто совершеннейшее в человечестве». (Гоголь — Смирновой-Россет, 12 (24) декабря 1844).
Исходя из одной этой цитаты, вырванной из контекста, можно подумать, что слова «хохол», «хохлацкий» для Гоголя нормальные, обычные. Но в действительности все ровно наоборот. Нигде, ни в едином своем произведении Гоголь слов с этим корнем в этническом смысле не использует! Да и в письмах чрезвычайно редко, только блестя отраженным светом, то есть цитируя собеседника, точнее, собеседницу — ближайшего своего друга Александру Осиповну Смирнову-Россет. Только ей было позволено безнаказанно называть Гоголя хохлом, точнее — «хохликом»: «Зачем же вы не побранили и огорчили меня, зачем отложили это до другого письма? Вы говорите: «Спуститесь в глубину души вашей и спросите, точно ли вы русский или хохлик» (то же письмо). Сразу нужно заметить, что такая вольность позволена Смирновой-Россет не случайно. Вот как рассказывал Гоголь об их знакомстве (из дневниковой записи дочери Александры Осиповны):
«Когда она увидала меня с моим конвоем [Пушкин и Жуковский], она сказала: «Наконец-таки пришли! Ведь и я хохлачка, и я помню Малороссию. Мне было всего семь лет, когда я уехала на север, на скучный север, а я все помню и хутора, и малороссийские леса, и малороссийское небо, и солнце. Поговорим о родном крае». Александра Осиповна прочитала мне малороссийские стихи. Тут я узнал, что мы уже давным-давно знакомы и почти друзья и что мы всегда будем друзья».
В других же ситуациях и с другими людьми Николай Васильевич реагировал на «хохла» весьма жестко. Капнист, знакомя Гоголя с Муравьевым, сказал:
«Рекомендую вам моего доброго знакомого, хохла, как и я. Гоголя». Эта рекомендация, видимо, не пришлась по вкусу Гоголю, и на слова Муравьева: «Мне не случалось, кажется, сталкиваться с вами», — Гоголь очень резко ответил: «Быть может, ваше превосходительство, это для меня большое счастье, потому что я человек больной и слабый, которому вредно всякое столкновение». Муравьев, выслушав эту желчную тираду, отвернулся от Гоголя, который, ни с кем не простившись, тотчас же уехал. Впоследствии я слышал от Ивана Васильевича [Капниста], что Гоголь не на шутку рассердился за «непрошенную (как он выразился) рекомендацию». (Из воспоминаний И.А. Арсеньева «Слово живое о неживых»).
Данное событие датируется осенью 1849 года! За два с половиной года до смерти, когда писатель уже был признанным певцом русского патриотизма на прочном православном грунте.
При этом во внешности и творчестве Гоголя наблюдается очень странное, истинно гоголевское психологическое (или психопатическое?) замещение, вытеснение. В текстах Николая Васильевича, как законченной прозе, так и набросках, достаточно много «хохлов» и «хохолков», причем двух типов. Во-первых, это элемент модной прически (из законченных вариантов текстов): «камергер <…> с прекрасным завитым на голове хохлом» («Невский проспект»), «у него лицо похоже несколько на аптекарский пузырек, да на голове клочок волос, завитый хохолком» («Записки сумасшедшего»), «волос они на голове не носили ни хохлами, ни буклями» («Мертвые души»). Во-вторых, еще больше хохлов у гоголевских птиц, причем не в текстах, а в записных книжках и набросках: «Степная чайка с хохлом, в виде скобки», «Чепура с хохолком. Красивейшая птица. Белые перья на голове хохолком, склонившись на спину», «Хохлуша, хохлатая курица», «Нырок простой, черноголовый, с хохлом», «Двуххохлые лесные воробьи перепархи<вают> с согласным приятным пеньем», «Перепелистые потатуйки с хохолками летали по угоркам».
Тут нужно вспомнить, что и сам Гоголь часто носил хохол, завитой хохолок. И вообще в собственной внешности он находил много птичьего, начиная с длинного носа-клюва. (Да и как тут не вспомнить гордого гоголя, плывущего по Днестру в финале «Тараса Бульбы», «мое птичье имя», говоря словами самого писателя). То есть похоже, что во всех этих завитых хохолках и птичьих хохлах есть нечто автопортретное, самопародийное. Но в чем же смысл этого замещения? Полагаю, именно в вытеснении! Ведь окружающие, чаще всего обожавшие Гоголя, тем не менее продолжали использовать кличку «хохол» для его этнического определения. Однако, чтобы не хамить всем, как генерал-лейтенанту, тайному советнику, сенатору М.Н. Муравьеву, писатель замещал в своем сознании «хохла» этнического на комически завитые и орнитологические «хохолки». Отводя тем от себя самого искры раздражения и вспышки гнева. В рамки этого спасительного психологического приема хорошо вписываются и нежные прозвища от близких людей: «хохлик» Смирновой-Россет, «Гоголек» Жуковского.
Но тем точнее и ярче все это
фиксирует этническую самоидентификацию Николая Васильевича — как украинца,
малоросса, русского (в смысле имперского суперэтноса,
объединяющего восточнославянские народы), но не хохла. И уж ни в коем случае не
русского в смысле — великоросса.
«Москали» и
«кацапы», собранные вместе
Подтверждение такой самоидентификации мы находим в употреблении снижающих кличек великороссов. В «Вечерах на хуторе близ Диканьки» их столь много, что, собранные и рассмотренные в совокупности, они дают весьма впечатляющую картину национальных стереотипов и даже предубеждений (вплоть до ксенофобии) малороссов по отношению к братьям из «Большероссии».
«Москалей» в «Вечерах» намного больше, чем «кацапов». И это естественно, поскольку первое слово в украинском языке богаче смыслами. «Москаль» — это и «русский», и «солдат». То есть, строго говоря, украинец, забранный в солдаты, тоже вроде как «москаль» («Ну так в москали возьмут» — «Боже сохрани!» — таков диалог Николая Васильевича с селянкой о будущем ее хлопчика. Из воспоминаний Л.П. Стороженко). Но только «вроде как», лишь частично («Боже сохрани!»). Настоящий солдат-москаль — это все же именно русский, великоросс.
И Гоголь ясно указывает на это в начале первой же новеллы книги. Вот во второй главке «Сорочинской ярмарки» красавица Параска «находила себе много предметов для наблюдения: ее смешило до крайности, как цыган и мужик били один другого по рукам, вскрикивая сами от боли; как пьяный жид давал бабе киселя; как поссорившиеся перекупки перекидывались бранью и раками; как москаль, поглаживая одною рукою свою козлиную бороду, другою…» (мы так и не узнаем, что он делает другой рукою, так как дивчину отвлечет парубок).
«Козлиная борода» москаля, данная вначале, склеивает, делает взаимозаменяемыми обе снижающие клички: «москаль» и «кацап». Но еще более впечатляет контекст, ряд, выстраиваемый писателем: этнически это все герои площадного театра, простонародных присказок, грубых анекдотов: цыган, жид и… москаль. Правда, чтобы ряд этот был не так очевиден, этническое перечисление разбито нейтральными (этнически, но не этически!) «перекупками».
Эта карнавальная картина, да еще с каламбурами, дана по нарастающей. И апофеоз всего — москаль, непонятно что делающий второй рукой: лапающий торговку, ворующий с прилавка, ковыряющийся в носу или ином месте, таки-да, телесного низа?.. Читающий волен сам представить это и смеяться в меру своей испорченности и фантазии. Интересно, что «москаль» был добавлен Гоголем сюда уже при перебеливании рукописи — для усиления комического эффекта.
В следующей главке отец красавицы слышит разговор двух местных мещан: «То-то и есть, что если где замешалась чертовщина, то ожидай столько проку, сколько от голодного москаля». Здесь уже явно имеется в виду москаль-солдат. А форма фразеологизма указывает на то, что его «голодание» — явление распространенное.
Через несколько глав Хивря говорит о муже: «…дурень мой отправился на всю ночь с кумом под возы, чтоб москали на случай не подцепили чего». Итак, голодные солдаты-москали, оказывается, вынуждены воровать что-то. И так часто, что это воспринимается как норма. (Кстати, и эта фраза была внесена в текст уже при перебеливании рукописи).
Еще через несколько глав супруга будит Черевика, который отсыпается после шинка.
«Враг меня возьми, если мне, голубко, не представилась твоя рожа барабаном, на котором меня заставили выбивать зорю, словно москаля, те самые свиные рожи, от которых, как говорит кум…» — «Полно, полно тебе чепуху молоть!»
Тут смех еще и в том, что Черевик с похмелья все перепутал («чепуху мелет») в популярном в тогдашней Малороссии анекдоте. В заметках Гоголя он рассказан полностью.
«Малороссияне той веры, что в аде хитрее всех и умнее хромой (крывый) чорт. Думаю, всякому малороссиянину известен анекдот про солдата, попавшегося, за грехи, по смерти в пекло и насолившего так крепко чертям, что они не находили никаких средств выгнать его вон. Гурьбою обратил<ись> к крывомучорту, жалуясь: що проклятый москаль усе пыше по стинамхрести та монастыри, так що доброму человеку ни як не можно жить у пекли. Хромой чорт, услышавши, на другой день чуть свет надел барабан, ударил под пеклом зорю. Солдат, услышавши зорю и схвативши амуницию, в одно мгновение выбежал вон, и таким образом избавились черти от такого неугомонного гостя».
Двусмысленный анекдот. С одной стороны, москаль грешный, с другой — пишет в аду кресты да монастыри, молодец, стало быть. С одной стороны, замучил бесовскую силу, что само по себе хорошо, с другой — столь надоедливый, неугомонный гость, что даже и чертей немного жалко. Что уж говорить об украинских селах и местечках, где стоят такие солдаты-москали, не имевшие в те времена стационарных казарм. И на вопрос, кто хуже, отвечает малороссийская поговорка, зафиксированная Далем: «— Кто идет? — Черт! — Ладно, абы не москаль».
…И вот матримониальные хлопоты в Сорочинцах идут к благополучному разрешению: «Добре! от добре!» — сказал Солопий, хлопнув руками. — «Да мне так теперь сделалось весело, как будто мою старуху москали увезли».
Тут снова не только смешное сравнение, но каламбур. «Москаля везти», как записано у Гоголя в малороссийских пословицах, означает «врать», в более узком смысле — «обманывать мать». В том смысле, что брехать ей, чтобы пойти на свиданье с москалем.
Хорошее уточнение смысла поговорки есть в «Вечере накануне Ивана Купала»:
«Дед мой <…> умел чудно рассказывать. Бывало, поведет речь — целый день не подвинулся бы с места, и все бы слушал. Уж не чета какому-нибудь нынешнему балагуру, который как начнет москаля везть, да еще и языком таким, будто ему три дня есть не давали, то хоть берись за шапку, да из хаты».
То есть «москаля везть», означает не просто врать, но врать неловко, невкусно. И, пожалуй, только глупая да никому не нужная девушка может покуситься на такие рассказы.
А приведенному фрагменту предшествуют другие слова гоголевского дьяка-рассказчика, которыми Гоголь отомстил П. Свиньину, издавшему «Басаврюка, или Вечер накануне Ивана Купала» в своих «Отечественных записках» со значительной редакторской правкой.
«Плюйте ж на голову тому, кто это напечатал! бреше, сучый москаль. Так ли я говорил? Що-товже, як у кого чортма клепки в голови! Слушайте, я вам расскажу ее сейчас». М-да, грубовато…
Далее при описании красоты козачки дается такое сравнение: «брови словно черные шнурочки, какие покупают теперь для крестов и дукатов девушки наши у проходящих по селам с коробками москалей». Здесь, судя по всему, имеются в виду русские (чаще всего владимирские) коробейники, офени (афени). Упоминание тут нейтральное (но посмотрим, что дальше будет).
Вот герои «Вечера» вспоминают старые свадьбы.
«Чего не выдумают навеселе? Начнут, бывало, наряжаться в хари — боже ты мой, на человека не похожи! Уж не нынешних переодеваний, что бывают на свадьбах наших. Что теперь? — только что корчат цыганок да москалей. Нет, вот, бывало, один оденется жидом, а другой чортом, начнут сперва целоваться, а после ухватятся за чубы… Бог с вами! смех нападет такой, что за живот хватаешься. Пооденутся в турецкие и татарские платья: всё горит на них, как жар…»
И снова характерен ряд перечислений: цыганки, москали, жид, черт, турки, татары.
В «Майской ночи» мы узнаем еще об одной черте «москаля». Пан писарь разговаривает с паном головой: «Хлопцы бесятся! бесчинствуют целыми кучами по улицам. Твою милость величают такими словами… словом, сказать стыдно; пьяный москаль побоится выбросить их нечестивым своим языком».
И еще два примера из «Пропавшей грамоты».
«Возле коровы лежал гуляка-парубок с покрасневшим, как снегирь, носом; подале храпела, сидя, перекупка с кремнями, синькою, дробью и бубликами; под телегою лежал цыган; на возу с рыбой чумак; на самой дороге раскинул ноги бородач-москаль с поясами и рукавицами… ну, всякого сброду, как водится по ярмаркам».
Как видим, ряд уже почти традиционный. Разве что комментарий впервые такой однозначно резкий — «сброд». Но именно поэтому в перечисление к привычным уже цыгану, перекупке и москалю добавлены свои — пьяный парубок и чумак. И «бородач-москаль с поясами и рукавицами», похоже, опять коробейник, офеня, но отчего же он тут в числе сброда? Очевидно, в соответствии с малороссийским глаголом, описанным Далем: «Москалить — мошенничать, обманывать в торговле».
«Чумаки долго думали, подперши батогами подбородки свои; крутили головами и сказали, что не слышали такого дива на крещеном свете, чтобы гетьманскую грамоту утащил чорт. Другие же прибавили, что когда чорт да москаль украдут что-нибудь — то поминай, как и звали». (Снова черт да москаль вместе. — О.К.).
Как видим, в целом, в сумме образ москаля, что солдата, что русского, взятый из глубин массового сознания, в варианте Гоголя получается не шибко привлекательным — вороватый, лживый, грубый пройдоха. И смешение этнического момента с социальным только усугубляет ситуацию. Ведь солдат, воин — по определению защитник Отечества. А тут воин, он же — русский, таков, как сказано выше3. В ряду ксенофобских предубеждений москаль — единоверец и близкий по происхождению родственник — оказывается для Малороссии XVIII — начала XIX веков в одном ряду ксенофобских предубеждений с жидом и цыганом.
И Гоголь в данном случае — лишь аккуратный регистратор объективно существовавшего образа. Современный российский историк Алексей Миллер пишет:
«Наиболее типичной чертой москаля в малорусских поговорках выступает склонность к обману и вообще пройдошливость. При ближайшем рассмотрении облик москаля оказывается очень близок к облику солдата из великорусских сказок, которые, впрочем, в отличие от малорусских пословиц, симпатизируют этому персонажу, а не надуваемому им мужику. Если вспомнить, что русская армия до второй половины XIX в. не имела казарм и квартировала по домам и хатам, а содержимое солдатского котелка прямо зависело от пройдошливости его хозяина, то происхождение малороссийского образа москаля становится вполне понятным. Для великорусского крестьянина у малороссов был целый ряд других названий (наиболее распространенное — кацап), лишенных, в отличие от москаля, интенсивной негативной окраски». («Украинский вопрос» в политике властей и русском общественном мнении (вторая половина XIХ века). СПб., «Алетейя», 2000).
Что ж, рассмотрим «кацапов» в «Вечерах на хуторе близ Диканьки». Мало их, но какие! В словарике ко второй части «Вечеров» указано: «Кацап, русской человек с бородою». Хитрая, лукавая фраза. Для великоросса — все нормально: русский мужик с окладистой бородой, для малоросса — еще одна шутка. Ведь «кацап», «как цап» и так указует на козлиную бородку, а тут снова о ней же. Причем в пояснении для русских и так, что они могут не понять иронии.
А далее герой новеллы «Федор Иванович Шпонька и его тетушка» остановился в постоялом дворе. И вот какие пояснения дает ему сосед и собеседник Григорий Григорьевич Сторченко:
«Надобно вам знать, милостивый государь, что я имею обыкновение затыкать на ночь уши с того проклятого случая, когда в одной русской корчме залез мне в левое ухо таракан. Проклятые кацапы, как я после узнал, едят даже щи с тараканами».
Особый юмор в том, что заведение описано автором как отвратительное, есть подозрение на клопов. Да и вся эта радость — «в ста верстах от Гадяча» (редкостное неблагозвучное название реального городка). В таких условиях высокомерие по отношению к «проклятым кацапам» и их якобы небрезгливости смешно само по себе.
Впрочем, есть в данной фразе и другой, более обидный повод для смеха. Для украинцев, привыкших гордиться своим наваристым и многоингредиентным борщом, простые в готовке щи — традиционный объект насмешек. И в том еще один смысл шутки: мол, для щей и тараканы хороши — все ж наваристей будут.
В последующем историю «таракана в ухе» Сторченко станет поминать, когда ему полезно будет не расслышать неприятную для него новость: «Ей-богу, ничего не слышу!» — отвечал он. «Надобно вам сказать, что у меня в левом ухе сидел таракан. В русских избах проклятые кацапы везде поразводили тараканов». Тут уж впору вообще засомневаться в реальности этой истории… И все равно то, что автор насмехается над своим героем, который насмехается над «проклятыми кацапами», не должно скрывать факт, что и коннотация второго снижающего этнического именования великороссов опять сугубо негативная.
Показательно также то, что изначально в тексте у Гоголя вообще был чуть другой акцент: «…в одной корчме в России залез мне в левое ухо таракан». Казалось бы, разница небольшая, но в таком варианте появляется намек на сепаратизм: «в одной корчме в России…», а тут, под Полтавой, не Россия, что ли?.. Вариант «русской корчмы» без акцентированного названия страны действительно аккуратней.
После такого обзора «москалей» и «кацапов» в «Вечерах на хуторе близ Диканьки» впору спрашивать: как же прошел этот сборник через цензуру, как завоевал такую любовь и популярность у великорусского читателя? Да так и прошел. Это собранные вместе, да еще разжеванные, приведенные примеры производят впечатление. А отдельные фразочки о «сучьих москалях» и «проклятых кацапах», редко, равномерно рассыпанные по тексту, теряются среди великолепного пышного фольклорно-барочного текста с обильными насмешками над героями новелл, украинцами по определению.
К тому же есть тут и еще одна
хитрость. Ее позже, вслед за Гоголем и, похоже, по примеру обожаемого им
Гоголя, использует Булгаков при написании «Белой гвардии». Там у него красные
не могли быть плохими, поскольку власть не позволила бы. Белые не могли быть
плохими, поскольку автор этого не хотел. И получилось, что плохими втройне, за
всех — за белых, за красных и
за себя — должны быть украинцы, петлюровцы.
Мерзкие ляхи и гонимые поляки
Вот и в «Вечерах на хуторе…» ирония по отношению к великороссам, пусть даже в качестве легкой приправы растворенная в тексте, была бы непростительна, если бы вкус ее не перешибался, да надежно, этак с запасом, ненавистью к ляхам-полякам-католикам. Тут показательно, что слово «поляк» употреблено вообще лишь раз и, как для этого сборника, почти комплиментарно: «Поляку дали под нос дулю, да и заварили свадьбу». А в остальных случаях «ляхи» и «католики» (что в гоголевских новеллах синонимично) поминаются с пренебрежением, нелюбовью, презрением. Это рассыпано по всему тексту «Вечеров», но особенно плотно сконцентрировано в «Страшной мести». В нескольких ее ударных фрагментах.
Вот ругательства Катерины, обидевшейся на мужа: «Твои кости станут танцовать в гробе с веселья, когда услышат, как нечестивые звери ляхи кинут в пламя твоего сына, когда сын твой будет кричать под ножами и окропом». Но это еще так, проклятия озлившейся бабы. А вот чуть позже — уже авторский текст, описательный, почти репортажный, с элементами задорной публицистики:
«На пограничной дороге, в корчме, собрались ляхи и пируют уже два дни. Что-то не мало всей сволочи. Сошлись, верно, на какой-нибудь наезд: у иных и мушкеты есть; чокают шпоры; брякают сабли. Паны веселятся и хвастают, говорят про небывалые дела свои, насмехаются над православьем, зовут народ украинский своими холопьями и важно крутят усы, и важно, задравши головы, разваливаются на лавках. С ними и ксенз вместе. Только и ксенз у них на их же стать: и с виду даже не похож на христианского попа. Пьет и гуляет с ними и говорит нечестивым языком своим страмные речи. Ни в чем не уступает им и челядь: позакидали назад рукава оборванных жупанов своих и ходят козырем, как будто бы что путное. Играют в карты, бьют картами один другого по носам. Набрали с собою чужих жен. Крик, драка!.. Паны беснуются и отпускают штуки: хватают за бороду жида, малюют ему на нечестивом лбу крест; стреляют в баб холостыми зарядами и танцуют краковяк с нечестивым попом своим. Не бывало такого соблазна на русской земле и от татар. Видно, уже ей бог определил за грехи терпеть такое посрамление! Слышно между общим содомом, что говорят про заднепровский хутор пана Данила, про красавицу жену его… Не на доброе дело собралась эта шайка!»
Согласитесь, после таких строк все иронизмы и сарказмы по отношению к москалям действительно кажутся невинными. И в этом плане Гоголь рассчитал все точно. Но эта закономерность, выявленный прием станет еще объемнее, многозначительней, если соотнести его с перепиской Гоголя тех же лет. Слова «лях», «ляшский» он там не употребляет вовсе, только «поляк», «польский»!
Вот в контексте хоть и
шутливом, но все же позитивном: «Сестрице Марии не
пишу потому, [что должен бы был говорить о часто поминаемом ею в письме поляке,
а они теперь люди подозрительные]» (письмо матери 16 апреля 1831 года). В ПСС
Гоголя дается исчерпывающее объяснение пассажа о «поляке». Это «П.О. Трушковский, впоследствии муж М.В. Гоголь. Последней
(впервые публикуемой) фразой письма, подсмеиваясь над увлечением сестры, Гоголь
намекает на польское восстание
Чуть позже, в письме Пушкину, Гоголь, разделывая под орех роман ФаддеяБулгарина «Петр Иванович Выжигин», задает риторические вопросы Булгарину: «…почему не продолжили разговора Петра Ивановича с Наполеоном, или зачем в самом месте развязки впутали поляка (можно придумать ему и фамилию даже)?»
Тут Гоголь намекает на то, что в образе умного и симпатичного польского офицера из наполеоновской армии, наставляющего соратников, Булгарин вывел себя (как известно, Ян ТадеушБулгарин принимал участие в походе Бонапарта в Россию). Этой фразой Гоголь ставит современного русского ура-патриота Фаддея на место, напоминая о прошлом воинственном польском патриотизме Тадеуша. Это, конечно, не совсем донос, на которые как раз был горазд сам Булгарин, но нечто очень похожее. Однако и при этом весьма показательно, что Гоголь не огрубляет «поляка» до «ляха».
Через несколько лет в письме И.И. Срезневскому Гоголь пишет: «Я недоволен польскими историками, они очень мало говорят об этих подвигах [запорожцев]; впрочем, они могли знать хорошо только со времени унии, но и там ни одного летописца с нечерствою душою, мыслями. Если бы крымцы и турки имели литературу, я бы был уверен, что ни одного самостоятельного тогда народа в Европе не была бы так интересна история, как козаков» (6 марта 1834 года).
Да, есть недовольство «черствостью» историков, но снова «польских», а не «ляшских». Не менее важен и другой аспект: соотнесение истории козаков (украинцев, малороссов) с «самостоятельными народами». Это как раз тот случай, о каком говорил в своем исследовании Мандельштам — когда Гоголь писал по-русски, мысленно переводя с украинского. Ведь в украинском языке «самостiйний» более близкий синоним к словам «независимый», «суверенный», чем в русском. Словосочетание «самостийна Украина» стало в XX веке лозунгом украинских националистов, а слово «самостийность» даже перекочевало в русскую политологию и публицистику с явной негативной коннотацией.
И очень скоро, разыскивая в Петербурге «Песни люду Галичского», Гоголь приходит в сильное раздражение от того, что эту книгу приходится выписывать аж из Варшавы. Почему? «Здешние скоты книгопродавцы так пугаются всего, что выходит на польском языке, что даже польского букваря нигде не отыщешь, и с важным видом говорят только: запрещен» (30 апреля 1834 года, письмо Максимовичу). Здесь уж не ирония, а просто ругательство. И снова не по отношению к полякам, а к тем, кто продолжает их прессовать после поражения «Листопадового восстания».
Спустя несколько месяцев в письме Максимовичу: «Пожалуйста, напиши мне обстоятельнее о Киеве. Теперь ты, я думаю, его совершенно разнюхал, каков он, и каков имеет характер люд, обитающий в нем: офицеры, поляки, ученый дрязг наш, перекупки и монахи» (14 августа 1834 года). Здесь по-гоголевски показателен перечислительный ряд, противопоставление «офицеры, поляки» — в начале, «перекупки и монахи» — в конце. И ревниво не любимый Гоголем «ученый дрязг наш», в котором шутливо соединяются черты как «перекупок», так и «поляков» (в Киевском университете было много польских преподавателей из закрытого Волынского/Кременецкого лицея).
То есть, подводя итоги, — в
эпистоле у Гоголя отношение к полякам сложное, амбивалентное, но совсем не
такое негативное, как в «Вечерах». И они нигде, ни разу не названы ляхами.
Россия эпистолярная
А как обстоят дела в переписке с Россией, в смысле, Великороссией, с русскими, в смысле — великороссами? С москалями и кацапами?
Вот весьма показательное письмо матери. Гоголь уточняет, какую сумму может высылать ему матушка. Ведь жизнь в Петербурге весьма дорога:
«Я уже совещался здесь и насчет моего намерения переместиться в провинцию, но признаюсь, боже сохрани, если доведется ехать в Россию. По-моему, ежели ехать, так уже ехать в одну Малороссию. Но признаюсь, если рассудить, как нужно, то, несмотря на мою охоту и желание ехать в Малороссию, я совершенно потеряю все, если удалюсь из Петербурга. Здесь только человеку достигнуть можно чего-нибудь» (2 апреля 1830 года).
Итак, дорогостоящий Петербург Гоголь готов терпеть исключительно из-за того, что в империи только здесь можно сделать карьеру. Однако как четко здесь дано территориальное противопоставление «России» и «Малороссии». Усиленное к тому же эмоциональным уточнением: «боже сохрани (какое совпадение со словами молодицы, волнующейся о будущем сына!) если доведется ехать в Россию» — «ежели ехать, так уже ехать в одну Малороссию».
Через несколько месяцев в письме той же Марии Ивановне то же противопоставление:
«Сфера действия этого романа [«ЯкубСкупалов», изданный анонимно и подаренный Гоголю Свиньиным] во глубине России, где до сих пор еще и нога моя не была. Если бы я писал что-нибудь в этом роде, то верно бы я избрал для этого Малороссию, которую я знаю, нежели страны и людей, которых я не знаю ни нравов, ни обычаев, ни занятий» (19 декабря 1830).
Здесь противопоставление «Россия (в смысле — Великороссия) — Малороссия» дано еще более четко. И по отношению к обеим употреблено слово «страна». Да, конечно, в синонимическом смысле — скорее как «территория», «земля», «край», а не «государство». Но все же и последний смысл на все 100 процентов отрицать нельзя. Ведь в тот момент в состав Российской империи входили страны — Финляндское княжество, Польское царство. И Малороссия (Украина) совсем недавно (последний раз при Разумовских) тоже была именно «страной-государством», гетьманщиной, входящей в сверхгосударство — империю. С другой стороны, в этом письме противопоставление родной Малороссии всему остальному миру еще резче, чем в прошлом. Россия, в которой «еще и нога моя не была», стоит в длинном ряду «стран и людей, которых я не знаю ни нравов, ни обычаев, ни занятий». При всем том ни о какой близости, особой связи России и Малороссии речи не ведется.
Но вот уже письмо не дебютанта, а человека, вкусившего первую славу. И не матушке, а Пушкину. Гоголь мечтает о профессорстве в Киеве: «Там кончу я историю Украйны и юга России» (23 декабря 1833 года). Заметьте, не «Украйны и Новороссии», не «Малороссии и Новороссии», и не просто «юга России» (в XIX веке, когда не хотели или не могли говорить «украинский», говорили — «южно-русский»; вот и Шевченко в начале 60-х свой украинский букварь вынужден будет назвать «Букварем южно-русским»). Да, противопоставление «Украйны» и «России» тут, конечно, не такое четкое, как в письмах матери, но все же оно есть.
Однако это все еще корректные формулировки. А есть у Гоголя и откровенные грубости, хоть и выраженные в шутливом тоне: «Жаль мне очень, что вы хвораете. Бросьте в самом деле кацапию, да поезжайте в гетьманщину. Я сам думаю то же сделать и на следующий год махнуть отсюда. Дурни мы, право, как рассудишь хорошенько. Для чего и кому мы жертвуем всем. Едем!» (Письмо Максимовичу 2 июля 1834 года). Сказано столь вызывающе, что в ПСС советские издатели поспешили смягчить впечатление сноской: «Бросьте… кацапию… — Это и некоторые подобные шутливые выражения не отражают, конечно, подлинного отношения Гоголя к России и русскому народу».
«Москалей» в письмах Гоголя нет, зато есть Москва в том же контексте: «Молодец! меня подбил ехать в Киев, а сам сидит и ни гадки о том. А между тем я почти что не на выезде уже. Что ж, едешь или нет? влюбился же в эту старую толстую бабу Москву, от которой, кроме щей да матерщины, ничего не услышишь» (Письмо Максимовичу, 12 марта 1834 года). Как точно соотносится эта эпистолярная фраза с тем, что было в прозе: тараканьими щами из «Шпоньки» и «пьяным москалем» с «нечестивым своим языком».
Итак, вывод о том, что в «Вечерах на хуторе близ Диканьки» Гоголь пишет о «ляхах» много хуже, чем он на самом деле думает о «поляках», можно дополнить еще одним. А именно: там же, в «Вечерах», о великороссах, «москалях» и «кацапах» пишет примерно то же, что и думает. То есть в соответствии со всеми предубеждениями, свойственными тогдашним обитателям Малороссии, несмотря на ликвидацию гетьманщины, все еще ощущающей себя «страной».
Этот вывод тоже может показаться парадоксальным и провокативным только тем, кто плохо знает реальную историю тех лет и краев. Российская, советская и снова российская историография традиционно преуменьшали автономистские настроения в Украине на протяжении всего XVIII века. Скажем, Гетманат Разумовского (1750–1764 гг.) описывался преимущественно комически. Может быть, он и выглядел таковым из Петербурга и Москвы, но в Украине воспринимался вполне серьезно. Тем более что подкреплялся соответствующими законами, указами и правами. А неравный тайный брак казака Алексея Розума с императрицей Елизаветой, дочерью Петра Великого, виделся в массовом сознании то ли как запоздалая награда за Полтаву (в парадигме рыцарской-«лыцарской» верности), то ли как своеобразный реванш за ту же Полтаву (в рамках карнавальной культуры «все равно мы сверху»; позже, во времена нарастания антисемитизма в СССР, подобным образом будет восприниматься связь Алексея Каплера и Давида Самойлова со Светланой Аллилуевой).
И вовсе замалчивалась так называемая «миссия Капниста». Существует докладная записка министра двора Пруссии Герцберга королю, датированная 1791 годом:
«Ко мне тайно прибыл дворянин из Малороссии или Русской Украины, который называет себя Капнистом… Он утверждает, что (его) послали обитатели этой страны, доведенные до крайнего отчаяния тиранией, которую российское правительство, а именно князь Потемкин, делали над ними, и что он хотел бы знать, в случае войны могут они надеяться на протекцию Вашего Величества — в таком случае они попробуют сбросить русское иго. Он говорит, что это была страна давних запорожских казаков, от которых забрали все их привилегии, бросив их под ноги русских».
Скорее всего, это был тот самый знаменитый поэт и внешне абсолютно лояльный империи Василий Капнист, что часто гостил у Гоголей и общался с маленьким Николаем. Впрочем, некоторые историки опровергают достоверность этой записки: «В самом ли деле это был Капнист?», «А может быть, это чья-то провокация?». Что ж, даже если и так, то остается упоминаемый тут «князь Потемкин», который ведь тоже был гетманом и титул этот, похоже, выпросил не для коллекции, а с далеко идущими целями… То есть получается, что светлейший князь, названный Капнистом (или анонимным провокатором) тираном, на самом деле был скорее конкурентом в автономистских видах на Украину.
Но, чтобы разобраться в этом подробнее, нужно с другой стороны посмотреть на любовный треугольник Россия — Украина — Польша…
___________________________________
1 Самый яркий пример — письмо П.А. Плетнева от 27 октября 1844 года: «Наконец захотелось тебе послушать правды. Изволь: попотчую <…> Но что такое ты? Как человек существо скрытное, эгоистическое, надменное, недоверчивое и всем жертвующее для славы».
2 Последняя пара к этнической идентичности Гоголя отношения не имеет, но она в данном случае хороша для подтверждения корректности исследования. Анализ творчества Гоголя через линзу «жид — еврей» позволяет увидеть, как в русском языке произошла инверсия по сравнению с европейскими языками. Ведь там слово Jew, Jude («жид»), позаимствованное от греков, используется для обозначения этноса, существующего в современности. А Hebrew, Hebräer («еврей»), позаимствованное от греков, используется для именования исторического, библейского народа и современных религиозных евреев.
В русском же языке ныне все иначе — евреями называют как современный этнос, так и библейский народ. А современных религиозных евреев — иудеями. Жид же, слово, нормальное для европейских языков, в русском стало лишь презрительной кличкой в рамках УК.
У Гоголя как в прозе, так и в письмах, в научно-публицистических статьях все в полном соответствии с европейской традицией. «Евреи» — народ Библии. «Жиды» — современный этнос (с поправкой на то, что по сравнению с Библией события двух-трехвековой давности для Николая Васильевича тоже современность). И вот дальше начинается марксизм, поскольку отношение к этносу определяется экономическими, социальными, классовыми факторами. В Речи Посполитой, а позже в Российской империи еврейское население по причине своей маргинальности часто было вынуждено заниматься промыслами, обслуживающими господствующие классы и вызывающими ненависть у социальных низов: арендаторство, ростовщичество, откуп винокурения, являвшегося дворянской привилегией. И Гоголь, смотревший на «евреев» с симпатией, а то и восхищением, к «жидам» относился с антипатией или, в лучшем случае, с иронией. Конечно, подобное было и до него, например, в фольклоре. Но так ярко и, что греха таить, талантливо впервые проявилось в его творчестве. Он в таком отношении был отнюдь не маргинален. Показательно, что и Пушкин, готовя для «Современника» статью «Собрание сочинений Георгия Конисского, Архиепископа Белорусского» (1836), взял туда как раз те отрывки из «Истории русов», что активно использовались Гоголем при написании «Тараса Бульбы» (1835), в том числе и отрывок о «русских церквах <…> отданных жидам в аренду».
Так получилось, что из «Истории русов» псевдо-Конисского Гоголь взял социальный антисемитизм и перенес его в современный литературный контекст. Спустя какое-то время литвин/белорус Достоевский, столь многое взявший у Гоголя, даст в своих «Дневниках» гоголевскому классовому антисемитизму более четкие экономические основания и освятит его светом своего таланта. Но если уж для таких гениев и разумных консерваторов «жидовская душа» была мелкой, а «жидовское царство» всевластным, то что говорить о консервативных радикалах. Российская же власть (в отличие от прочих европейских стран) не сильно препятствовала погромным настроениям, отчего слово «жид» вскоре стало и вовсе кроваво-неприличным. По каковой причине было заменено на позитивное «еврей».
3 И тем больший контраст современным автору и его героям солдатам-москалям — славные казаки из украинского прошлого.