Мемуарное повествование
Опубликовано в журнале Урал, номер 9, 2013
Владимир Турунтаев (1930) — прозаик, очеркист, автор множества книг. Старейший автор журнала «Урал», где печатается с 1958 года. Живет и работает в Екатеринбурге.
Да, были люди в наше время…
М.Ю. Лермонтов
«При советской-то власти порядок был!..»
Из разговоров
От автора
Как известно, в конце 20-х и начале 30-х годов прошлого века в нашей деревне под флагом борьбы с кулачеством была репрессирована самая трудоспособная часть крестьянства, более миллиона «кулацких» семей вместе с детьми были сосланы на Север. Потом был голод, потом война, на фронтах которой погибла большая часть уцелевшего от репрессий мужского населения деревни. Так что к концу 40-х в сельских местностях был большой дефицит рабочих рук, и к полевым работам волевым порядком теперь привлекались горожане. Это стало традицией: летом целыми коллективами ездили на прополку, осенью на копку картошки и уборку овощей. Студенты и школьники-старшеклассники освобождались на это время от учебы, а служащие от своей основной работы.
Тогда же, в послевоенные годы, возник миф о том, что наш русский мужик ленив, много пьет и при первой возможности норовит удрать в город.
Каюсь, я верил в этот миф и когда был школьником, и в студенческие годы, и уже будучи журналистом. Верил до тех пор, пока не устроился на работу в журнал «Урал» внештатным литконсультантом и не сделался волею судьбы (или случая), как бы по совместительству, кем-то наподобие разъездного очеркиста, не обремененного никакими социальными заказами: редакция журнала предоставляла мне полную возможность самому решать, о ком, о чем и как писать. В советское время это было большой редкостью. Даже сквозь вездесущую цензуру удавалось иногда прошмыгнуть, этак бочком.
Встречался я и с простыми сельскими тружениками, и с руководителями хозяйств, и с первыми лицами районов и областей, и с опальными подвижниками из той породы, что, как говорится, на костер готовы пойти за свои убеждения.
А две невероятно тяжелые уборочные страды (тяжелые не только из-за нескончаемых дождей) от звонка и до звонка провел непосредственно в комбайновом отряде самого обычного колхоза — увидеть собственными глазами, как относится к своим прямым обязанностям каждый участник уборочного конвейера. С особым пристрастием я приглядывался к комбайнерам и их помощникам. Две уборочные страды — это, в общей сложности, более ста календарных дней. Все это время я видел перед собой прекрасных, исключительно трудолюбивых и на редкость терпеливых людей. И не видел на работе в поле ни одного пьяного. Не было также зафиксировано ни одного случая прогула. А какие замечательные помощники были у комбайнеров, почти все — школьники-старшеклассники. С каким энтузиазмом они работали, как переживали, если из-за дождей или поломок работу приходилось приостанавливать.
Но вот оказия: при всем энтузиазме и трудолюбии коэффициент полезного действия этих замечательных людей был чрезвычайно низок. Чрезвычайно низка была производительность их труда. Вот это, а не «природная леность» русских мужиков, по моему глубокому убеждению, и было главной, самой жгучей проблемой нашего тогдашнего сельского хозяйства. Проблемой, ни в коей мере не решенной ко времени перестройки, и потому в 90-е годы случилось то, что случилось. Надеюсь, тем, кто прочтет нижеследующее повествование, не понадобится особых пояснений.
Я обозначил эту свою работу мемуарным повествованием, поскольку все, о чем здесь повествуется, неразрывно связано с моей собственной жизнью, я вижу себя среди своих героев таким же действующим лицом, как и они сами. Я не сидел за штурвалом комбайна, не молотил, однако по мере сил и способностей делал то, что и полагалось в подобных обстоятельствах делать человеку моей профессии. Хорошо или плохо делал — не мне судить.
В данном повествовании нет «художественных» домыслов, все описанные события имели место в реальной жизни, все мои герои и антигерои, как и второстепенные упоминаемые здесь лица, выведены под своими собственными фамилиями и именами.
1. Симптом
В июле 1962 года зам главного редактора «Урала» Виктор Александрович Стариков неожиданно предложил мне съездить в командировку. В Оренбургскую область, на целину.
— Проветришься, а заодно напишешь для журнала очерк, — с поощрительной улыбкой молвил он.
А мне, внештатнику, да в то время еще и не члену Союза писателей, не положены были командировочные, о чем я был предупрежден при поступлении на работу. Но случилось так, что Тот-Кому-Положено заболел в поезде и, не доехав до целины, вернулся домой.
— Да утрясли мы твой вопрос, съездишь в порядке исключения, — сказал Стариков, этак небрежно поведя рукой из стороны в сторону. — Считай, что тебе сильно повезло, а то когда бы еще…
Однако вместо того, чтобы порадоваться, я ответил в том духе, что ровным счетом ничего не потерял на целине и, если можно, продолжал бы просиживать штаны за своим столом в отделе прозы. Тем более что в день моего предполагаемого отъезда в редакции ждали Виктора Астафьева, будущего нашего классика, а в то время подававшего большие надежды начинающего писателя. Он жил тогда в Чусовском и частенько наведывался в журнал «Урал». Бывало, направляясь тесным коридорчиком в «главный» кабинет, по пути распахнет по очереди двери наших отделов, помашет рукой: «Ребята, пошли, почитаю новый рассказ!..»
Старикова всерьез огорчила моя реакция: если я не поеду, то деньги, выделенные на эту командировку, пропадут для журнала, будут списаны. Такой был порядок.
— Да я никогда не писал очерков, — сказал я. — Вернусь с пустыми руками — что хорошего!..
За плечами у меня было пять написанных в соавторстве с С. Буньковым художественных книжек (причем одна вышла в Москве) и несколько журнальных публикаций. Очень слабые, в духе того времени вещи, но небольшая книжка рассказов «Трудный возраст» дорога мне тем, что ее обложку рисовал наш замечательный художник Виталий Волович, а художественным редактором был Борис Жутовский, который тогда работал в Средне-Уральском книжном издательстве. Двери художественной редакции были как раз напротив дверей насменовского отдела комсомольской жизни, в котором я тогда работал, и Боря частенько заглядывал к нам на огонёк, усаживался на диван, рассказывал что-нибудь интересное о своих странствиях или, выстукивая ритм на звонком сиденье венского стула, пел забавные песенки, например, про сидевшего на солнечной поляночке зеленого кузнечик, коленками назад, у которого была подружка, «такая же зеленая, коленками назад».
— Ну, не напишешь и не напишешь, вот беда, — продолжал уговаривать меня Виктор Александрович. — Хоть целину посмотришь да нам расскажешь, что там сейчас и как.
Да был я, был на целине, в 1958 году, в Кустанайской области. Три месяца проработал в составе студенческого отряда УПИ. Сперва строили коровник или свинарник, уж не помню, что именно (не достроили из-за нехватки стройматериалов), потом был прицепщиком на тракторе, помощником комбайнера, разнорабочим на току. Видел много чего, по возвращении написал несколько надуманных рассказов, но о том, что я на самом деле видел на целине, не написал ни строчки: был уверен, что ни газеты, ни журналы не напечатают ничего про дымившиеся на токах бурты зерна, про огромные, не убранные вовремя поля переспевшей, уже осыпавшейся пшеницы, про сваленные кучей, прямо среди поля, новенькие, только что с завода, но уже сильно тронутые ржавчиной косилки для раздельной уборки хлебов…
Тем не менее Стариков настоял на своем, и мне пришлось поехать, теперь уже на свою, уральскую целину.
Сойдя с поезда в Орске, первым делом направился в редакцию зональной газеты. Ее редактор Григорий Степанович Кибиш посоветовал для начала побывать в совхозе «Камышаклинском», расположенном недалеко от Орска, в Домбаровском районе.
— А совхоз целинный? — спросил я.
— Как вам сказать, — замялся редактор. — По правде говоря, уже не молодой, до недавних пор считался исключительно животноводческим, но ни по молоку, ни по мясу, ни по шерсти никогда планов не выполнял. А зерна и вообще ни грамма не сдавал: считалось, что земли там непригодны для выращивания хлебов: сплошной песок. Но пришли новые руководители и взяли на себя смелость распахать одиннадцать тысяч гектаров под зерновые. Вот вам последняя сводка о ходе уборки и сдаче зерна государству: «Камышаклинский» — на первом месте!
— А молоко, мясо?.. — поинтересовался я.
— По крайней мере, теперь они сдают этой продукции вдвое больше, чем прежде.
Я открыл записную книжку, чтобы запечатлеть фамилию директора этого совхоза.
— Авралёва, — сказал редактор. — Зинаида Яковлевна Авралёва. Героическая женщина, — и уточнил: — У нас тут, на целине, конечно, много героев, но она наособицу…
В Домбаровке от ворот хлебоприемного пункта тянулась длиннющая, чуть не в километр, очередь под завязку нагруженных зерном машин. Она помаленьку двигалась, но не убывала; машины с зерном все подходили и подходили. Вахтер у ворот на мой вопрос, есть ли в этой очереди машины из «Камышаклинского», коротко ответил: «Должны быть». Я двинулся вдоль очереди, задавая млевшим от жары водителям один и тот же вопрос: «Откуда?». Из всех окрестных совхозов были машины, только не из «Камышаклинского».
Лишь в самом конце очереди оказалась одна-единственная машина из нужного мне совхоза. Водитель согласился подбросить меня до полевого стана. Но еще с полчаса прождали, пока подошла наша очередь.
— За это время можно бы еще один рейс сделать, — посетовал водитель.
— А почему ваш совхоз сдает так мало зерна? — спросил я.
— Это сегодня только, — сказал водитель и пояснил: — Вчера был большой дождь, и все комбайны с утра простаивают, поэтому много свободных машин. Из других-то совхозов зерно с токов сюда повезли, чтоб план хлебосдачи поскорее выполнить, а наша мама умница: отправила почти все свободные машины за силосом для скота и в Ново-Троицк за шлакоблоками для строительства.
— Что за мама?
— Да директорша наша. Ее все так зовут.
И вот мы подъехали к полевому стану, где стояли комбайны, возле которых возились чумазые механизаторы. И почти одновременно с нами сюда же пришвартовался «уазик» с выгоревшим на солнце брезентовым верхом.
— А вот и она сама, — сказал «мой» водитель.
Я увидел вышедшую из «уазика» невысокую полноватую женщину с загорелым обветренным лицом, в белых тапочках, лиловом платье и цветастой косынке, которую она придерживала от ветра обеими руками. Серо-голубые, чуть насмешливые глаза. Губы слегка подкрашены, волосы в шестимесячной завивке. Представившись, я испросил разрешения поездить с нею по совхозу, и она, усмехнувшись, пожала плечами:
— Пожалуйста!
Я спросил у Зинаиды Яковлевны, с каких пор ее зовут мамой. Она быстро повернула ко мне лицо, и ее красивые белые зубы сверкнули в улыбке:
— А с первого дня! Когда меня утверждали в райкоме, один наш тракторист, член партии, по каким-то делам тоже там оказался и первым узнал новость. Сразу примчался в совхоз, собрал механизаторов и объявил им: «Ну, братцы, дела! Было у нас пять пап, пустили они совхоз под гору, а теперь маму прислали — что-то будет!..» До меня в совхозе сменилось шесть директоров…
Последний из них незадолго до посевной променял дефицитные запчасти на мебель для конторы, и когда в марте 1960 года Авралёва приступила к обязанностям директора, в совхозе не было ни одного отремонтированного трактора.
Я провел в ее совхозе полную неделю. Мне не возбранялось разговаривать с кем пожелаю, заглядывать во все углы, видеть, что хочу и даже то, что мне, журналисту, другой директор совхоза предпочел бы не показывать. Но в самый последний день случилось такое, что испортило настроение нам обоим — главным образом, конечно, Зинаиде Яковлевне, но и мне тоже.
Рано утром я зашел в контору, и в этот момент зазвонил телефон. Авралёва взяла трубку.
— Слушаю… Здравствуйте, товарищ Посовский… Каких свиней?.. Да вы что, Бог с вами!..
Когда она опустила трубку, я ее не узнавал: куда-то мимо меня смотрела отрешенным взглядом мертвенно-бледная восковая маска. Одна из конторских женщин чего-то накапала в стакан.
Спустя какое-то время Зинаида Яковлевна поделилась со мной так потрясшей ее новостью:
— Представляете: в управлении решили наш исконно овцеводческий совхоз сделать свиноводческим! Решили и вот — поставили меня по телефону в известность. А у нас животноводы почти сплошь казахи, которые свиней на дух не переносят. Когда-то, еще до меня, была тут небольшая свиноферма и, уж не знаю по каким соображениям, ухаживать за хрюшками приставили казаха. Так он, рассказывают, через крышу им корм кидал… Самое обидное, что с нашими специалистами не советуются, а доводят до их сведения уже готовые решения. Вот и весной: дали установку сократить посевы овса до ста гектаров. Не понимают того, что без овса ягнят не вырастить. Или совсем недавно первый секретарь райкома партии товарищ Рачков велел нам всю пшеницу убирать раздельным способом. Велел и точка, нас и слушать не стал. Ну, скосили на двух полях, а пока зерно в валках дозревало, ветер весь наш урожай песком и занес. Как теперь эти валки вытаскивать из песка и обмолачивать — спросить не у кого: никто не знает…
Зинаида Яковлевна подбросила меня на машине до райцентра. Ей надо было туда же: на следующий день в Домбаровке должен был состояться пленум райкома партии, и она собиралась сказать с высокой трибуны свое слово по поводу «интенсивного свиноводства».
Ну и я тоже решил воспользоваться нежданно подвернувшимся случаем: напросился на беседу к первому секретарю Домбаровского райкома партии товарищу Рачкову и завел разговор на ту же «свинскую» тему. Товарищ Рачков, высокий, плечистый, с властным взглядом, сказал как отрезал:
— Нам нужно как можно больше разводить свиней, иначе не будет мяса.
— Но там, где люди издавна привычны к овцеводству…— попытался я что-то сказать, но он уже не слышал меня.
— Свиней везде можно разводить, — коротко завершил разговор товарищ Рачков.
Я понял, что передо мной каменная стена. Настроение вконец испортилось, и мне уже расхотелось ехать за вторым очерком в «Адамовский». Но все же поехал — только потому, что пообещал Авралёвой написать о ее однокашнике, и мысленно уже видел оба очерка под одной шапкой. Конечно же: «Однокашники».
Уже будучи в «Адамовском», я узнал сногсшибательную новость: на пленуме райкома КПСС товарищ Рачков был подвергнут суровой критике за серьезные недостатки в работе и освобожден от должности первого секретаря. Первым секретарем Домбаровского райкома партии пленум единодушно избрал товарища Авралёву Зинаиду Яковлевну. Маму.
Непридуманный сюжет для плохого романа. Однако мне и в голову тогда не пришло, что вся эта «свинская» история с хорошим концом была не чем иным, как одним из многих симптомов серьезной хронической болезни, которой страдало все наше государство и которая в недалеком будущем явится одной из причин развала Советского Союза. Впоследствии с симптомами этой болезни мне предстояло встречаться на каждом шагу. И чаще всего развязки оказывались далеко не с таким хорошим концом.
2. Бывший лучший,
но опальный…
Путь мой пролегал от станции Весенней до города Светлого, близ которого и простирались необъятные нивы «Адамовского». Здесь была та самая настоящая, классическая советская целина. Другие масштабы и другие проблемы, нежели там, откуда я ехал. За окнами вагона всюду, сколь хватало глаз, проплывали поля, поля, поля… Справа они были еще золотисто-желтые, с прозеленью, а слева изборождены черно-бурыми полосами. Справа работали комбайны, много комбайнов, целая армия. Слева тракторы уже вспахивали зябь. А по дорогам мчались грузовые машины одна за другой, с кузовами, доверху наполненными зерном.
Полюбовавшись пейзажами, я забрался на верхнюю полку и достал из дорожного портфеля тоненькую красную книжечку карманного формата, которую мне подарил редактор орской газеты «Сельская новь» Григорий Степанович Кибиш, тот самый, кому я был обязан знакомством с Авралёвой.
«РЕКОМЕНДАЦИИ
по проведению весеннего сева, освоению новых земель, вспашке паров
и уходу за посевами»
— так значилось на обложке.
— Это кодекс наших хлеборобов, здесь коротко и четко изложена суть Оренбургской системы земледелия, применяемой сейчас в нашей области повсеместно. Благодаря этой системе область неуклонно наращивает производство зерна! — пояснил Григорий Степанович.
И еще сказал, что главный разработчик Оренбургской системы земледелия Ш.Ш. Хайруллин недавно был удостоен звания Героя Социалистического Труда.
— Это большой ученый, его поддерживает не только наш обком, но и Центральный комитет партии в лице товарища Воронова, прежнего первого секретаря обкома, а ныне члена Президиума ЦК КПСС, — и доверительным полушепотом: — Геннадия Ивановича Воронова считают правой рукой Хрущева…
За время пребывания в «Камышаклинском» я так и не удосужился заглянуть в упомянутые «Рекомендации», да и разговоров у нас с Авралёвой почему-то не заходило об Оренбургской системе земледелия. И вот теперь, под стук вагонных колес, я наверстывал упущенное. Впрочем, больших усилий для этого не требовалось, так как «Рекомендации» были написаны предельно простым и понятным языком. Например, при возделывании ранней яровой пшеницы самое главное — это ранняя, глубоко вспаханная, хорошо выровненная зябь и возможно более ранние, предельно сжатые сроки весеннего сева. Куда еще проще!
К Светлому поезд прибыл поздним вечером. Переночевав в Доме приезжих, утречком я позвонил Рютину, директору «Адамовского», передал привет от Зинаиды Яковлевны, сказал, что хотел бы написать большой очерк о людях его совхоза, об Оренбургской системе земледелия и, разумеется, о нем самом, Рютине.
— Очень хорошо, сейчас за вами подойдет машина, — проговорил Петр Георгиевич каким-то деревянным голосом.
Где-то через полчаса я уже сидел в кабине «ЗИЛа». Еще минут через двадцать зашел в контору целинного гиганта. Вот приемная. Секретарша на мой вопрос, у себя ли Петр Георгиевич, вежливо ответила, что Петр Георгиевич уехал, а куда и когда вернется — не сказал. Поблагодарив ее и мысленно чертыхаясь, я вышел в коридор. Нашел дверь с табличкой «Партком». Закрыто. Ну, думаю, дела… Что же делать?.. А ничего: прямо сейчас на первой же попутной машине — обратно в Светлый, оттуда поездом в Орск. У меня впереди было еще целых восемь командировочных суток, попрошу Григория СтепанычаКибиша замолвить за меня словечко перед Хайруллиным, о котором в «Урале», кажется, не было ни одной заметной публикации. А ведь фигура что надо!.. И очерк о нем может стать не просто заметным, а настоящим гвоздем номера. Уж не пожалею сил…
Но тут взгляд мой уперся в дверную табличку на втором этаже: «Главный агроном». Конечно, это не директор, но на безрыбье и рак рыба. Дай-ка, думаю, перемолвлюсь с ним об Оренбургской системе, спрошу как она показала себя в этом совхозе, и тогда будет с чего начать разговор с самим Хайруллиным. Если, конечно, и главный агроном тоже куда-нибудь не умотнул.
Я потянул дверь за ручку. Кто-то сидел за столом в глубине просторного кабинета. Мужчина. Худощавое унылое лицо, грустные глаза, и вообще, как мне показалось, весь вид у этого человека был какой-то затрапезный.
— А главного агронома нет? — спросил я.
— Пока еще есть, — ответил мужчина.
— Вы?..
— Сегодня — я, а завтра… Не знаю, кто будет завтра, — и даже не улыбнулся.
Я представился и спросил про директора.
Главный агроном пожал плечами:
— Он мне не доложился. В каком-нибудь отделении. Я тоже в поле сейчас поеду.
— Меня возьмете с собой? — спросил я.
Поговорим об Оренбургской системе, а потом попрошу подбросить меня в Светлый, к поезду.
— Зачем? — спросил он. — Со мной-то вам зачем?
— Ну, я ведь журналист, — говорю.
— Это понятно. Но я не тот человек, который вам нужен.
— Откуда вы знаете, кто мне нужен? — огрызнулся я. — Хотел с Рютиным встретиться, но он, похоже, человек необязательный. Теперь вы, не зная меня, беретесь судить о моих делах…
Он посмотрел мне в глаза и отходчиво усмехнулся:
— Можете свой портфель пока здесь оставить…
Он сам вел свою «антилопу-гну», иначе его изрядно помятый «уаз» с выбитыми и завешенными каким-то драньем оконцами трудно было назвать. Но мне на переднем сиденье, рядом с ним, было удобно и разговаривать, и смотреть в покрытое тонкими ажурными трещинками ветровое стекло на пробегавшие навстречу однообразные пейзажи. И по правую сторону дороги все пшеница, пшеница, пшеница. И по левую она же, родимая. Ехали быстро, и вскоре на левой стороне пшеница кончилась, дальше пошли просяные поля. До самого горизонта все просо, просо, просо, а справа по-прежнему желтела на ослепительно-ярком солнце пшеница. Вдалеке, как большие красные жуки, ползали комбайны. Далее пошли бесконечные ряды копен, до самого горизонта все копны, копны, копны… А мы все ехали, ехали, ехали…
Разговор наш поначалу плохо вязался. На мой вопрос, почему директор так некрасиво обошелся со мной, — можно подумать, что просто взял и сбежал, — Яков Петрович Орищенко, так его звали, смешливо и как-то загадочно глянув в мою сторону, коротко обронил:
— Наверно, так и есть — сбежал.
— Да почему?
Снова загадочная усмешка и встречный вопрос:
— Вы говорили ему по телефону, о чем собираетесь писать?
— Ну да: о нем, Рютине, на фоне Оренбургской системы земледелия.
— Все понятно, — и Яков Петрович надолго умолк, а мне ничего не было понятно.
— У вас много овсюга? — спросил я.
Зинаида Яковлевна жаловалась, что этого злостного, практически неистребимого сорняка с каждым годом становится все больше.
— У нас его нет, — сказал Яков Петрович.
— Понятно, — покивал я и решил показать, что не лыком шит: — Рано сеете по глубокой и выровненной с осени зяби?
Глядя на дорогу, Яков Петрович снова чему-то загадочно усмехнулся, но промолчал.
Когда опять пошли неоглядные пшеничные поля, он остановил машину.
— Выйдем-ка на минутку.
Вошли в пшеницу. Колосья тяжелые, налитые.
— Хотите поспорить? Если найдете хоть одну овсюжину…
— Что, совсем нет?
— А посмотрите, посмотрите!
Раздвигая руками колосья, я прошелся туда-сюда и действительно, как ни всматривался, не нашел ни одного сорняка.
Проехали сколько-то еще и снова остановились.
— По ту сторону дороги — поля совхоза имени XIX партсъезда, такого же гиганта, как и наш, — сказал Яков Петрович. — Хотите взглянуть на их пшеницу?
Мы перешли через дорогу, и я не увидел пшеницы, перед глазами был сплошной овсюг с пустыми легкими метелками: семена уже осыпались, но Яков Петрович отыскал одну метелочку с застрявшими в ней несколькими черными, длинными и тонкими зернышками. На конце каждого зернышка шевелилась как бы волосяная ножка. С ее помощью, пояснил Яков Петрович, овсюжное зерно легко ввинчивается в почву на нужную глубину. Однажды осыпавшись, семена овсюга могут дремать в земле очень долго, лет до пятнадцати, частично прорастая каждую весну. И каждую осень из новых метелок будут осыпаться на землю новые партии семян…
Раздвинув ладонями метелки сорняка, я увидел под ними чахлые колоски пшеницы. А метрах в десяти позади меня, по другую сторону полевой дороги, золотилась на солнце густая, с крупными полновесными колосьями пшеница «Адамовского» совхоза. Я спросил:
— Если овсюг такой коварный и хитрый, почему же он не перебирается через дорогу и не прорастает хотя бы по краям вашего поля?
— А он меня боится! — и Орищенко весело, как большой ребенок, рассмеялся.
Предо мной сейчас стоял другой человек, совсем не тот, которого я видел пару часов назад за столом в кабинете. Этот был хотя и худощав, однако высок, строен и подвижен. Живой взгляд, выразительное улыбчивое лицо.
— Ну, а если серьезно?
Яков Петрович помолчал, пожевал соломинку.
— Если серьезно, то вам лучше этого не знать.
Опять какие-то загадки.
— Да что, в конце концов, происходит в вашем передовом совхозе? Почему мне лучше этого знать? Вы чего-то боитесь? — как помнится, проговорил я это непозволительно повышенным тоном и приготовился выслушать не менее резкую ответную отповедь.
Однако Яков Петрович спокойно, глядя на меня добрыми глазами, ответил:
— Вы знаете, я уже давно ничего не боюсь.
— Тогда в чем дело?
— Да мне просто жаль вашего времени: если вы напишете о том, как мы боремся с овсюгом, этого ни одна газета не напечатает. Да и редактор вашего журнала наверняка тоже хорошенько подумает, прежде чем дать добро такому материалу. Дело в том, что я не совсем точно выразился, сказав вам, что у нас нет овсюга…
— А на самом деле и на ваших полях его хватает, — догадался я. — Только ехать к тем засоренным полям нам с вами было не по пути, так ведь?
— У нас ни на одном поле нет и не бывает овсюга в посевах пшеницы, — сказал Яков Петрович и уточнил: — Хотя в почве его семян и у нас полным-полно. Тех самых спящих семян, которые каждую весну частично просыпаются и кучно всходят. Больше скажу: у нас тоже поля по весне ой как густо зеленеют всходами овсюга…
— И где же они теперь, эти всходы?
— А уже нету! — развел он руками. — Мы дождались, пока все «пробудившиеся» семена овсюга не взошли, и уничтожили их, а уже чистые от сорняков поля засеяли культурными злаками…
Как просто!
— Но тогда как вы же укладываетесь в ранние сроки?
— Если б мы сеяли пшеницу в ранние сроки, не дожидаясь, пока взойдет овсюг, наша пшеничка сейчас выглядела бы нисколько не лучше, чем вон та, у соседей… Однако поехали дальше.
…Впереди, на самом горизонте, едва различимые в голубовато-молочной дымке, показались невысокие холмы.
— Там моя опытная делянка, — сказал Яков Петрович.
Минут через тридцать мы оказались на возвышенном месте, среди моря пшеницы. Отсюда далеко было видно. Дух захватывало от огромности хлебных полей. Они убегали куда-то за линию горизонта, теряясь вдали.
Поблизости работали два комбайна. Подъехали к одному.
— Как намолот? — спросил Яков Петрович у комбайнера.
— Вчера с директором подсчитали, — ответил тот. — На круг выходит по четыре бункера.
Яков Петрович с торжествующим видом обернулся ко мне.
— По четырнадцати центнеров с гектара! Для наших мест совсем неплохо, — перевел он на более понятный мне язык. — А между тем это поле за четыре последних года только дважды пахалось: осенью пятьдесят восьмого и весной шестьдесят первого. Нынче пшеница сеялась по лущёвке, то есть почва обрабатывалась лишь дисковыми боронами, поверхностно, на глубину не более двенадцати сантиметров, и смотрите, какая урожайность!
— А где же ваша опытная делянка? — спросил я, оглядываясь вокруг.
Яков Петрович, поглядев на меня, опять по-детски рассмеялся:
— Да вот же, прямо перед вами! — и широко развел руками. — Вот это самое поле площадью в триста девяносто гектаров. В восьмой бригаде у меня есть еще одна, чуток побольше этой: четыреста гектаров. И урожайность там повыше — пятнадцать центнеров с гектара. А всего нынче мы по лущёвке засеяли зерном пять тысяч гектаров. Конечно, не везде такой высокий намолот, как здесь, но там, где невысокий намолот на лущёвке, на соседних с нею глубоко вспаханных полях он еще ниже. Я пока не делаю окончательных выводов, но если дальнейшие опыты подтвердят преимущества лущёвки… Ты понимаешь, какую это сулит выгоду? — Яков Петрович попросил у меня записную книжку и ручку и сделал подсчет: — Сеять по лущёвке на одном поле можно только через год, а через год пахать. Значит, если ежегодно половина площадей под зерновые культуры в нашем совхозе, то есть тридцать тысяч гектаров, будут обрабатываться поверхностно — это же и намного быстрее, и в денежном выражении чистая экономия составит полтораста тысяч рублей. Недурно?
— Значит, работаете не по «Рекомендациям»? Ну, партизаны!.. — и я начал загибать пальцы: — Сев зерновых на всех площадях проводите в поздние сроки, глубокую вспашку — побоку…
— Пока только на пяти тысячах гектаров! — поправил он меня.
— Пока на пяти, а в перспективе?
— Поживем — увидим. Может, через год меня выгонят с работы.
— За это самое?
— А что вы думаете? На днях заместитель начальника нашего областного сельхозуправления товарищ Пуйдак орал на меня принародно, потрясая перед носом «Рекомендациями». Никуда, сказал, ты от этой красной книжечки не уйдешь.
— Понятно, почему Рютин сбежал от меня, — усмехнулся я. —Пообещал ему написать о том, чего у вас нет.
— А то, — усмехнулся в ответ Яков Петрович.
— Так и запишем: Рютин боится журналистов.
— Только чужих, которые неизвестно что потом напишут. А своих-то, оренбургских, Петр Георгиевич любит и очень даже охотно с ними встречается. Они знают свой шесток. На днях и со мной беседовал сотрудник нашей зональной газеты. Я ему открытым текстом говорил и о весенней борьбе с овсюгом, и о лущёвке, а вот как он подал мои мысли в газете: «Самое главное для нас — это ранние сроки сева ранних яровых культур. Чем раньше посеем, тем больше соберем хлеба…».
— Но ведь это же дословная цитата из «Рекомендаций»!
— А то!..
Дня через два после этого разговора с Орищенко в той же газете «Сельская новь» (редактор ее, напомню, — мой хороший знакомый Г.С. Кибиш) я сам прочитал небольшую статейку директора «Адамовского». Говоря о достигнутых совхозом успехах, Петр Георгиевич добавил (или редакция от себя добавила): «Этих успехов мы добились благодаря точному следованию «Рекомендациям научно-исследовательских институтов».
Уж куда точнее: мало того, что главный агроном игнорировал эти самые «Рекомендации», так ведь и директор совхоза, как мне потом стало известно, без лишнего шума, однако на больших площадях, проводил опыты по предпосевной весенней обработке почвы. Короче говоря, как я понял, передовой совхоз-гигант добивался высоких показателей в работе не благодаря, а главным образом вопреки «Рекомендациям», которые составлялись при непосредственном участии Героя Социалистического Труда Ш.Ш. Хайруллина и были одобрены не только Оренбургским обкомом партии, но и Центральным комитетом КПСС.
Я напрямик спросил Якова Петровича, как он сам, лично относится к этому человеку, и вот какой был ответ:
— Может, он и большой ученый, но в своем совхозе я знаю больше, чем он. Мой агроном Василий Павлович Волнянский в своем отделении знает больше, чем я. А бригадиры в своих бригадах знают больше, чем агрономы. Я никогда не жду, что агрономы отделений и бригадиры будут беспрекословно выполнять мои указания.
Вот так: даже в пределах одного совхоза Орищенко остерегался требовать от своих помощников беспрекословного повиновения, между тем одобренные партийными властями пресловутые «Рекомендации» были обязательны для безусловного исполнения по всей обширной Оренбургской области, протянувшейся с Востока на Запад, от Поволжья до Казахстана, на многие сотни километров.
Прежде чем решиться вступить в спор с самим Хайруллиным, Яков Петрович изучил данные метеостанции за последние 25 лет. И что же? Самым влажным месяцем в зоне нахождения «Адамовского» совхоза оказался июль. Выводы напрашивались сами собой: надо сеять пшеничку в такие сроки, чтобы в засушливом июне она находилась еще в ранней стадии развития, когда ей не требуется много влаги, и тогда в июле, войдя в стадию колошения, она в полной мере сможет использовать выпадающие в этом месяце обильные осадки.
Точно так же задолго до Орищенко поступил и знаменитый колхозный ученый Терентий Мальцев: по многолетним данным метеостанции вычислил самый влажный месяц в своей климатической зоне. В Шадринском районе Курганской области. Эвон где! Но и там самым влажным месяцем оказался июль, и потому мудрый Мальцев сеял зерновые культуры только в предельно поздние сроки, непременно дожидаясь массовых всходов овсюга.
В Курганской области не было какой-то сугубо «своей» агротехники, однако и там, как и повсюду в стране, спускавшиеся сверху директивы надо было выполнять неукоснительно и без лишних разговоров: велено как можно больше посеять кукурузы — сей, сколько велят и еще сверх того. Велено сокращать черные пары — сокращай, своди их к чертовой матери хоть подчистую. Мальцев оказался единственным, кто с трибуны Всесоюзного совещания осмелился отстаивать необходимость сохранения паров. И тотчас оказался в опале, о нем перестали упоминать в печати. В доску разбейся земледелец, но сработай так, чтобы твое руководство могло отрапортовать своему вышестоящему руководству о досрочном окончании посевной. И никого при этом, кроме дотошных агрономов, не интересовали какие-то там почвенно-климатические условия. Не беда, если урожайность зерна окажется низкой — все простится, если уборочная страда и хлебосдача, пускай хоть с недобором зерна, будут завершены досрочно. Потому Терентий Мальцев со своими поздними сроками сева долгое время был как кость в горле у руководителей Курганской области. И постоянно подвергался унизительной критике со стороны властей. Даже хуже того.
В повести Солженицына «Один день Ивана Денисовича» есть такая сцена. Ранним морозным утром заключенных подняли, чтобы вести на работу. Однако при температуре ниже сорока градусов работы отменялись. А термометр находился на столбе, на самом верху. И вот бригадиры собрались у этого столба, «а один, помоложе, бывший Герой Советского Союза, взлез на столб и протирал термометр, чтобы посмотреть, какую он показывает температуру. Снизу советовали:
— Ты только в сторону дыши, а то поднимется…»
Терентий Мальцев, слава Богу, лагерной баланды не хлебал, всю жизнь безотлучно выращивал пшеницу. Но был в 50-е годы такой эпизод в его жизни. Когда однажды весной тогдашний председатель колхоза, получив директиву из райкома партии, распорядился сеять против воли колхозного ученого и первый трактор с сеялками уже двинулся по кругу, Герой Социалистического Труда, депутат Верховного Совета СССР Терентий Мальцев, не видя другого способа спасти урожай, бросился, раскинув руки, на землю перед громыхающей громадиной. По счастью, в самый последний момент мотор у трактора неожиданно заглох…
…Я провел в обществе Якова Петровича все оставшиеся у меня командировочные дни. К Хайруллину уже не было охоты ехать, однако, заскочил в Орске в редакцию зональной газеты и поделился с Кибишем переполнявшими меня впечатлениями. Выслушав сбивчивый от волнения рассказ, Григорий Степанович отеческим тоном посоветовал мне хорошенько подумать, прежде чем писать очерк об Орищенко, агротехнику которого первый секретарь обкома партии товарищ Шурыгин, побывав однажды осенью в «Адамовском», назвал шелудивой, из-за того что поля, неглубоко обработанные дисками сразу после уборки зерновых, выглядели весьма непрезентабельно: солома тут и там топорщилась поверху, как иголки у ежа.
А Геннадий Иванович Воронов (член Президиума ЦК КПСС и правая рука Хрущева) сказал, что лущёвка — это возврат к сохе.
Я написал и об Авралёвой, и об Орищенко («Право
на крылья», «Урал»,
«Я зашел в редакцию «Сельской нови» и рассказал об опытах Якова Петровича. Один из сотрудников доверительным тоном посоветовал:
— Не вздумайте в самом деле написать о его опытах в журнал! Сев по лущёвке давно осужден как возврат к сохе.
Я подумал, что и авиаконструктору, который предложил использовать керосин в качестве топлива для реактивных самолетов, наверное, поначалу тоже говорили, что это возврат к примусу. А ведь летают! На керосине летают. Главное, чтоб крылья были, и у самолета, и у его создателей».
И еще я понял, что даже при том режиме, который был в стране, можно было много о чем писать. Между строк.
Яков Петрович Орищенко как в воду смотрел, когда в августе 1962 года полушутя напророчил, что, мол, через год его погонят с работы.
Летом следующего, 1963 года на оренбургскую целину пожаловал высокий гость — министр земледелия США господин О. Фримен. И, ясное дело, не случайно привезли его в «Адамовский» совхоз, где были идеально чистые поля и пшеница своим видом могла кому угодно порадовать глаз.
На высоком областном уровне было решено, что в совхозе встречать американского министра будут, в частности, директор Рютин и главный агроном Орищенко. Но предварительно второй секретарь обкома партии товарищ Титков лично провел с Орищенко вот такой профилактический инструктаж:
Т и т к о в. Если Фримен заведет с тобой разговор об агротехнике, то говори, что у нас была травопольная система, но мы ее отвергли и разработали свою собственную систему земледелия, в основе которой… Ну, сам знаешь. А то ведь ляпнешь что-нибудь этакое…
О р и щ е н к о. Вы плохо обо мне думаете. Я же советский человек, знаю, когда и что надо говорить. Зачем же я буду наши внутренние споры выносить на суд американца, хоть и министра! А что касается агротехники, то глубокая выровненная зябь сама по себе очень хорошая вещь, но ведь это же не единственный способ обработки почвы!..
Т и т к о в. Ну вот и понёс!..
О р и щ е н к о. Так я же сейчас с вами разговариваю, а не с Фрименом…
Но секретарь обкома уже все решил и с этой минуты не слышал того, что говорил ему главный агроном.
Орищенко не было среди лиц, сопровождавших Фримена по совхозу. В ходе экскурсии американцу показали самое лучшее поле. А именно то, которое «мы» с Орищенко прошедшей осенью выбрали под нерайонированный, а потому, естественно, не рекомендованный Оренбургской системой земледелия сорт озимой пшеницы «Цезиум-94». Причем это поле вообще никак не обрабатывалось, а сразу после уборки было засеяно прямо по стерне. Но Фримену, разумеется, сказали, что озимая пшеница на этом поле была посеяна ранней весной по ранней, глубокой, выровненной с осени зяби. От сведущих людей я потом слышал, будто по возвращении в Москву господин Фримен сказал Хрущёву: «О, у вас в «Адамовском» совхозе господин Рютин выращивает замечательную пшеницу!»
Пристрелочный залп был дан зональной газетой «Сельская новь», посвятившей «шелудивой» агротехнике передовую статью. Было сказано, что «итоги нынешнего года опрокинули рассуждения руководителей «Адамовского» совхоза: они сдали хлеба с гектара на полцентнера меньше, чем их сосед — совхоз им. XIX партсъезда, который всегда имеет зябь и стремится как можно раньше посеять. Лущёвка и поздние сроки сева, если их дальше применять, приведут к краху, загубят славу совхоза, созданную ветеранами целины. Ранняя, глубокая, выровненная зябь — вот основа высоких урожаев, и никакие другие выверты не принесут пользы».
И вот что забавно: на той же газетной странице была помещена сводка о ходе хлебосдачи, и из этой сводки следовало, что совхоз «Адамовский» на тот момент выполнил свои обязательства на 70 процентов, в то время как из тринадцати сохозов зоны восемь (почти две трети) выполнили обязательства менее чем наполовину. Однако ругали только «Адамовский». Да, в этом году он оказался на втором месте по урожайности, на 0,4 центнера с гектара отстал от совхоза имени XIX партсъезда, тогда как «Броцлавский» — на целых 35 центнеров! Позднее знающие люди мне разъяснили, почему «Адамовский» отстал, а его соперник вышел вперед: первому при составлении отчетности засчитали кормовые травы как зерновые, а второму — «обналичили» левые посевы зерновых. Нужен был повод для экзекуции, а для этого все средства хороши.
У меня с того времени хранится номер газеты «Южный Урал» от 31 октября 1963 года, где был напечатан отчет с IV пленума обкома партии. Вот выдержка из выступления председателя облисполкома Молчанова: «Вас, товарищи адамовцы, предупреждали: весеннее дискование почвы, мелкая заделка семян и поздние сроки сева к добру не приведут». Секретарь обкома Титков в заключительном слове вторил ему: «Здесь правильно критиковали руководство Адамовским производственным управлением. Но тов. Шикаренков (начальник управления. — В.Т.) оказался необъективным, старался ввести нас в заблуждение, оправдывая ошибки, когда под предлогом борьбы с сорняками грубо нарушались основные принципы агротехники. Надо признать, что областное управление мало помогало адамовцам в наведении порядка, в особенности при укомплектовании совхозов агрономами».
Сигнал прозвучал и был услышан теми, кому надо было услышать.
3. Качели судьбы
Из письма Я.П. Орищенко от 21 октября
«Уборку зерновых закончили в начале этого месяца, по урожайности мы на втором месте, на первом — совхоз им. XIX партсъезда. Обязательства по хлебосдаче нами выполнены на 73 процента, совхозом им. XIX партсъезда на 74,3, а всеми остальными совхозами Адамовского управления — от 35 до 61.
У меня большие неприятности. На току скопилось много семенного зерна, завозить его в хранилища сразу было нельзя, сперва требовалось подсушить, я сам две недели не отходил от сушилки, работали днем и ночью, но не успели: пошли дожди, зерно в буртах по краям стало прорастать, и тут внезапно нагрянул начальник областного сельхозуправления Рогов, раскричался, пригрозил снятием меня с работы и тюрьмой. А вскоре приехал прокурор, завел уголовное дело.
Был у нас Хайруллин, вел себя весьма деликатно. О лущёвке сказал: «Мне уже тридцать лет известно, что она дает хорошие урожаи». Ничего не могу понять!»
Я тоже. Тоже ничего не мог понять. И стал писать письма. Написал первому секретарю Оренбургского обкома партии Шурыгину. Ответа не последовало. Написал в «Известия», лично Аджубею. Молчок. Оставалось одно: написать по тому адресу, откуда, я был уверен, мне обязательно ответят: «Москва, Кремль, Центральный Комитет КПСС». Я уже писал туда в 1954 году, т. е. еще до «оттепели», в защиту повести И. Эренбурга (под тем же названием: «Оттепель»), статьи В. Померанцева «Об искренности в литературе» и романа В. Пановой «Времена года». И вскоре в Свердловск прибыл зам заведующего отделом культуры ЦК партии Хлябич, пригласил меня, вчерашнего студента, в номер гостиницы «Большой Урал», и мы культурно, не перебивая друг друга, поговорили что-то около полутора часов. Хорошо помню первый его вопрос: «Что вас побудило написать такое письмо?» И я ничтоже сумняшеся ответил: «Да понимаете, как-то вдруг овладело бунтарское настроение». Как сейчас вижу его сузившиеся, заоловяневшие глаза. Потом мы с ним подъехали к обкому партии, перед входом в который он попрощался со мной, не подав руки, а сам отправился на совещание партийного актива, где в своем выступлении, говорят, поминал меня, и где во время перерыва к редактору газеты «На смену!» М.М. Пилипенко подошла Карякина, зав. кафедрой марксизма-ленинизма, и спросила: «А что, Турунтаев еще работает у вас?».
Я продолжал работать, милейший человек и хороший поэт МихалМихалыч Пилипенко ограничился двухчасовой беседой со мной, больше походившей на дискуссию в дружеских тонах по вопросам советской литературы последних, перед «оттепелью», лет. После этого прошло, наверное, не менее полувека, когда мне позвонил из Москвы один известный литературовед и сообщил, что, роясь в архивах ЦК КПСС, случайно наткнулся на «Записку», подписанную заведующим отделом культуры ЦК, в которой целая страница посвящена моей особе, и зачитал мне по телефону эту страницу. Там три абзаца начинались словно бы рефреном: «В. Турунтаев ошибочно полагает, что повесть Ильи Эренбурга «Оттепель» с одобрением встречена читателями…, …что статья Померанцева «Об искренности в литературе» отражает истинное состояние нашей литературы…, …что роман Веры Пановой чуть ли не выдающееся произведение…» И в конце «Записки»: «Как нам сообщили из Свердловского обкома КПСС, с В. Турунтаевым проведена работа».
Но вернемся в шестьдесят третий год. На этот раз я написал в ЦК КПСС по более точному адресу, а именно лично Никите Сергеевичу Хрущеву. Ой, как мой отец отговаривал меня от этого шага: «На самоубийство идешь!» Друзья говорили: «Все равно ничего не добьешься, да и не дойдет твое письмо до Хрущева». А я храбрился: «Вот и поглядим. Если все хорошо кончится, тут же подам заявление в партию. Да что там: считайте меня уже коммунистом!».
И даже мой герой, он же мой подзащитный… Вот что Яков Петрович написал мне:
«Я еще ничего не сделал такого для нашего Отечества, чтобы поднимать столь громкий шум. Кстати, твой очерк в «Урале» я никому, кроме жены, не показывал, и о нем ни в совхозе, ни в нашем управлении никто не знает.
Не так давно у нас в совхозе побывали первый секретарь обкома Шурыгин, председатель облисполкома Молчанов и Хайруллин. Со мной не встретились, но нашими посевами, по словам Рютина, остались довольны. Однако вскоре на бюро обкома Шурыгин заявил, обратившись к начальнику нашего Адамовского территориального управления, что «Орищенко нигилист, он не признает Оренбургской системы земледелия, не верит в озимую пшеницу, отвергает ранние сроки сева, глубокую выровненную зябь» и т.д. и т.п.
А помнишь, как мы с тобой подбирали участок под посев озимой пшеницы прямо по стерне, вообще без какой бы то ни было предварительной обработки почвы? Так вот: наша озимая пшеница оказалась лучше, чем у соседей на чёрных парах. Просто Рютин побоялся показывать секретарю обкома стерневые посевы».
Все-таки я написал. Лично Хрущеву. Аж на восьми страницах, но процитирую только две строки:
«Его (Орищенко. — В.Т.) еще не съели, но обязательно съедят, если это письмо не дойдет до Вас, Никита Сергеевич!»
Письмо было отправлено, и через полтора месяца я получил из Москвы такую бумагу:
«РСФСР,
Министерство производства и заготовок
сельскохозяйственных продуктов
16 декабря
Тов. Турунтаеву В. Ф.
На Ваше письмо, адресованное на имя товарища Н.С. Хрущева, сообщаем, что Министерством производства и заготовок сельскохозяйственных продуктов РСФСР дано указание Оренбургскому областному управлению производства и заготовок сельскохозяйственных продуктов оказать помощь главному агроному совхоза «Адамовский» Орищенко Я.П. в его работе по усовершенствованию системы обработки почвы под посев яровых культур, разработанной им в конкретных производственных условиях хозяйства.
Заместитель министра (Максимов)».
А вскоре приходит письмо и от Орищенко:
«Дорогой друг Володя, опять ничего не понимаю: сегодня приезжал к нам в совхоз начальник областного управления Рогов, тот самый, который совсем недавно привозил прокурора по мою душу. Теперь он мило со мной беседовал, спрашивал, какая мне помощь требуется в опытах. Ты можешь что-нибудь объяснить?»
Объяснять ничего не пришлось. Вскоре мне позвонил Борис Беленький из редакции издававшегося в Свердловске журнала «Сельскохозяйственное производство Урала»:
— Читал сегодняшнюю прессу?
— Нет еще.
— Быстро беги к нам!
Прибегаю. Передо мной разворачивают газету «Сельская жизнь», орган ЦК КПСС, и я вижу на третьей странице огромную, во всю полосу, статью. Заголовок — афишными буквами: «АГРОТЕХНИКА НЕ ТЕРПИТ ШАБЛОНА!» И подпись под заголовком тоже крупными буквами, прямо-таки министерская: Я.П. Орищенко…
И сразу после этой статьи в прессе развернулась дискуссия, прицельно бившая теперь уже по Хайруллину.
А там состоялся Февральский пленум ЦК, где свое слово сказал сам Хрущев, и — таков был порядок — последовали санкции: были освобождены от работы первый секретарь Оренбургского обкома партии Шурыгин, второй секретарь обкома Титков, начальник сельхозуправления Рогов. Хайруллин был лишен звания Героя Социалистического Труда.
А я, как и обещал друзьям, подал заявление о приеме в партию, и очень скоро меня приняли кандидатом в ее ряды, после чего передо мной открылись двери многих дотоле наглухо закрытых для меня, беспартийного, кабинетов. А.В. Коваленко принял меня где-то через час после моего звонка его помощнику. Позднее долгие беседы (часа по два и более) были у меня с первым и третьим секретарями Свердловского обкома партии Петровым и Романовым, а с райкомовскими секретарями всех уровней я теперь общался в рабочем порядке. Но это к слову.
Что же касается моего друга Яши Орищенко, то коммунисты Оренбургской области избрали его своим делегатом на очередной партийный съезд. И думалось, что теперь ему полегче будет работать. Ведь все хорошо, что хорошо кончается. Как бы не так!
В июне шестьдесят четвертого я приехал в Кувандык к Зинаиде Яковлевне Авралёвой, она теперь здесь работала первым секретарем райкома партии.
Кувандыкский район — красивейший уголок Оренбургской области, расположенный средь живописных гор. Его называют Оренбургской Швейцарией. Зинаида Яковлевна пообещала показать мне эту «Швейцарию» во всей красе и, конечно же, познакомить с интересными людьми. Однако в первый день ничего у нас не вышло. Новый, недавно избранный первый секретарь обкома, дважды Герой Социалистического Труда, кавалер шести орденов Ленина А.В. Коваленко, побывав в хозяйствах Восточной зоны и осмотрев там посевы, именно в этот день по возвращении в Оренбург должен был проезжать через Кувандыкский район, и Авралёвой в качестве хозяйки района полагалось «по протоколу» встретить его в «Новокиевском» совхозе.
Я попросил Зинаиду Яковлевну подкинуть и меня к месту встречи, пообещав, что буду нем как рыба и даже невидим для тех, кому не надо меня, журналиста, видеть. Она подумала-подумала и нехотя согласилась: «Раз уж вы мой гость, то куда от вас денешься!..»
Александру Власовичу было тогда пятьдесят пять лет, невысокий, полноватый, с нездоровым одутловатым лицом, неторопливый в словах и жестах. Выйдя из машины перед совхозной конторой, он отряхнул с брюк дорожную пыль и завел разговор с подошедшими к нему механизаторами и специалистами совхоза. Спросил, как у них рожь растет. Ему ответили, что плохо. Покивал. Кто-то заметил, что в других местах она ничего.
— Так нет, я спрашиваю, как она здесь, у вас растет, а не в других местах!.. А озимая пшеница у вас есть?
— Озимая пшеница растет!
— Стоит ею заниматься?
— Да, пожалуй!
Рядом с Первым стояли приехавшие с ним и смотревшие ему в рот какие-то руководящие товарищи — я никого здесь не знал, кроме самого Коваленко, Авралёвой и томившегося сбоку от меня у дверей конторы молоденького главного агронома «Новокиевского» Володи Дроздова, с которым Зинаида Яковлевна успела меня познакомить, и я время от времени шепотом спрашивал у него, кто тут есть кто.
Александр Власович, с явным интересом взглядывая на Авралёву, поделился своими впечатлениями о поездке:
— Молодцы целинники! Хлеба у них замечательные. И овсюга не так много, есть кое-где, но не так, как пишут заезжие журналисты. Хуже дела обстоят в совхозе «Адамовском». Хоть овсюга у них вроде как совсем нет, только вот посевы очень сильно изрежены. Директор с главным агрономом храбрятся, но не знаю…
Одна Авралёва вступилась за руководителей «Адамовского»:
— В тех-то местах изреженные посевы могут как раз обернуться урожаем. Там ведь чуть не каждое лето случаются засухи, я работала в тех местах — знаю…
— Ну что ж, хорошо, если так, — покивал Первый.
Но тут произошло следующее. И. о. начальника облсельхозуправления Л.Д. Пуйдак, который еще совсем недавно был ярым сторонником Хайруллина, а после Февральского пленума ЦК мгновенно «перестроился» и открестился от своего кумира, заявив, что «автора пресловутой Оренбургской системы земледелия и ученым-то назвать нельзя», вот этот самый Пуйдак с трагическим надрывом в голосе проговорил сейчас:
— Зинаида Яковлевна, побойтесь Бога! Засуха… Да они же все там, в «Адамовском», просто-таки помешались на поверхностной обработке почвы! — и, обращаясь к Коваленко: — Ведь Орищенко до чего додумался: заставляет механизаторов сеять хлеб вообще по необработанной стерне! Вот и результат!..
Первый опять пожал плечами:
— Ну, подождем до осени.
Но товарищ Пуйдак не унимался, решив бить до конца:
— Верно люди говорят, что у них там шелудивая агротехника!
И его поддержал еще один из свиты, весьма представительный мужчина:
— И правда, что шелудивая! Там этот Орищенко… Тоже мне, кандидат наук…
— А это кто такой? — спросил я у Володи Дроздова.
— Второй секретарь обкома Баландин. Который вместо Титкова, — шепнул мне на ухо Володя.
Забегая вперед, скажу, что Анатолий Никифорович Баландин вскоре стал председателем облисполкома, а в 1980 году сменил А.В. Коваленко на посту первого секретаря обкома партии.
Я приехал в «Адамовский» недели через полторы после Коваленко, сразу и рассказал Якову Петровичу обо всем, что увидел и услышал возле конторы «Новокиевского», чем сильно расстроил его.
— Ну, с Пуйдаком все понятно: хоть и вылил на Хайруллина бочку помоев, но ведь не по убеждению, а исключительно из страха за свою шкуру, и мне он этого своего унижения до конца жизни не простит. Но Баландин, Баландин… Мы ведь с ним однокашники, и никогда между нами никакая кошка не пробегала. В совхозе у нас он прежде никогда не бывал и вообще до недавних пор работал далеко от наших мест. С чего бы это вдруг…
— А что у тебя в этом году с посевами-то приключилось? — спросил я.
— Приключилось?
— Сильно изрежены, говорят, они у тебя.
Яков Петрович поскреб пальцами затылок.
— Ну, есть изреженные, только в общем-то посевы у нас неплохие. Как-то так получилось, что Коваленко провезли именно по изреженным полям…
На другое утро мы сели в
старенький облезлый агрономовский «уаз», раздатка у которого
начинала греметь, как только стрелка спидометра приближалась к цифре 40, и
поехали смотреть посевы по маршруту, которым проехал первый секретарь обкома.
Расстояние в
Целина первого года и правда не радовала глаз.
— Целина на наших небогатых органикой землях только со второго года начинает давать настоящий урожай. А что местами посев изрежен — давай поглядим, — сказал Яков Петрович.
Мы выбрали самый густой рядок, — подсчитали число колосоносных стеблей на погонном метре и число колосков на шести стеблях, взятых с этого рядка наугад. Затем выбрали самый редкий рядок и произвели такие же подсчеты. На изреженном рядке колосья оказались намного крупнее, и на каждом стебле их было больше.
Затем мы свернули с маршрута секретаря обкома и до конца дня колесили по полям второго отделения. И в этом году, как и прежде, самый лучший хлеб был на «шелудивых» полях. На лущёвке.
У Якова Петровича что ни поле, то опыт. Вот смешанный посев двух сортов пшеницы: на одном поле «Цезиум-94» и «Альбидум 43», на другом тот же «Цезиум-94» и «Саратовская-29».
— Академик Кузьмин находит, что при смешанных посевах общая урожайность, как правило, бывает на уровне того сорта, для которого погодные условия оказываются наиболее благоприятными. Решил вот проверить его опыты в наших условиях.
А чуть дальше — продолжение прошлогоднего опыта: пшеница, посеянная по просянищу без вспашки. Посев идеально чистый, без какой бы то ни было примеси проса. Как и в прошлом году. А ведь раньше на паханых просянищах получить чистое зерно пшеницы без какой бы то ни было примеси проса было просто невозможно: вместе с пшеницей непременно созревало и просо, обильно всходившее из перезимовавших зерен.
И, наконец, стерневые посевы озимой пшеницы, которые наводили такой страх на товарища Пуйдака. Зашли мы с Яковом Петровичем в эту пшеницу, и не хотелось их нее выходить — такая она была высокая, красивая, ровная.
На третий день мы собирались пораньше выехать из дому и посмотреть посевы в новорожденном совхозе «Веселом», где главным агрономом Саня Матвеев, до прошедшей зимы пять лет проработавший у Якова Петровича агрономом отделения. Да и в другом соседнем, только что образованном совхозе «Спутник» — тоже мой старый знакомый, Василий Павлович Волнянский, в недавнем прошлом — агроном отделения в «Адамовском». Он-то как раз и закладывал первые опыты с посевом пшеницы по непаханому просянищу. И помогал Якову Петровичу в опытах со стерневыми посевами.
— Моя школа! — с гордостью сказал мне Орищенко, и я видел, как заблестели у него глаза, как рад он был, когда ему сказали, что в «Спутнике» урожай обещает быть еще даже получше, чем у него самого в «Адамовском».
Но в этот день нам не пришлось побывать ни в «Веселом», ни в «Спутнике». Яков Петрович, отправившись рано утром в свою контору по одному пустяковому дельцу, задержался там до обеда. Вернулся сердитый и удрученный. Всего-то и надо было, чтоб во второе отделение, где проводилась обработка посевов, послали еще одну бортовую машину. Рютин всю неделю был в отъезде, и главный агроном обратился к его заместителю, главному зоотехнику Чикомасову. Тот долго думал, где взять машину. Настрочил записочку завгару. С этой записочкой Яков Петрович отправился искать завгара. Нашел. Завгар наотрез отказался дать машину. Яков Петрович вернулся к Чикомасову. Тот опять надолго задумался. В конце концов нацарапал вторую записочку тому же завгару. Пожестче. Яков Петрович опять побежал в гараж. Дело было улажено, но день был угроблен. Мне тогда это казалось удивильным: главный агроном, кандидат сельскохозяйственных наук бегает, как мальчик, с записочками к завгару. Позднее я понял, что все это было в порядке вещей. Такова была в стране тогдашняя система управления. Во всех областях нашей жизни, а в частности — в сельском хозяйстве.
Ни один руководитель, за редчайшим исключением, не назначал своим первым заместителем специалиста, равного ему по уму, знаниям, опыту и авторитету. Директор «Адамовского» Рютин не был исключением. Во всех зерновых совхозах, в которых мне пришлось побывать, первыми заместителями директоров были главные агрономы, и это понятно. Однако Рютин, директор гигантской фабрики зерна, своим замом по производству назначил зоотехника. И убил сразу двух зайцев: Орищенко был отодвинут в сторону от каких было ни бы то управленческих дел, а в заместителях у Рютина оказался удобный, послушный исполнитель, далекий от производства, которым в основном и жил совхоз.
На четвертый день мы все-таки съездили в «Веселый». Сопровождавший нас Саня Матвеев всю дорогу жаловался на овсюг и сурепку. Однако поля у него оказались почти такими же чистыми, как и в «Адамовском».
Я попросил Якова Петровича проехать полями совхоза имени XIX партсъезда, где опять рано отсеялись. И мы пришли в ужас от увиденного: на обширных массивах, площадью до полутысячи гектаров каждый, рос в основном один овсюг…
В середине августа мы созвонились с Яковом Петровичем, и он сообщил, что к ним снова приезжал Коваленко и нашел, что в «Адамовском» едва ли не самый лучший хлеб. Пока убрали только ячмень на лущёвке. Урожайность небывалая для тех мест: пятнадцать центнеров с гектара.
В тот день, когда я ему опять позвонил, совхоз как раз отрапортовал о выполнении плана.
Его мечта — довести урожайность зерновых до ста пудов (16 центнеров) с гектара в среднем по совхозу. Причем без особых дополнительных затрат.
Планов и замыслов было много, но в сутках всего 24 часа, а у главного агронома совсем мало времени для научных изысканий.
— Хорошо бы превратить наш совхоз в научное опытное хозяйство, — поделился он со мной своей затаенной мечтой.
— А что для этого надо? — спросил я.
— Во-первых, увеличить штаты. Совсем не намного: на две единицы. Мне нужен один научный сотрудник и еще заместитель по производству зерна и кормов для животноводства.
У него не было ни одного помощника, который делал бы за него черновую работу, вел наблюдения. Всем приходилось заниматься самому: и проверять глубину вспашки на десятках тысяч гектаров, и подсчитывать количество появившихся за ночь ростков в ящиках на подоконнике.
У него были далеко идущие планы, было призвание к научной работе на больших площадях, в производственных условиях. Научное опытное хозяйство на базе совхоза-гиганта, с минимальным штатом научных работников наверняка не обременило бы государство, но, судя по тому, что уже сумел сделать Орищенко, от него многого можно было ждать. Но, похоже, никому, кроме самого Орищенко, такое опытное хозяйство не было нужно. Я это понял после разговора с первым секретарем обкома партии А.В. Коваленко. Как я уже сказал, встретились мы с ним тепло, он с живейшим интересом слушал меня до тех пор, пока я не заговорил об Орищенко, и тут он вдруг заскучал и словно бы перестал меня слышать, взгляд его сделался рассеянным.
— Орищенко неплохой агроном, но у нас есть специалисты и посильнее…
Когда же я завел речь об опытном хозяйстве на базе «Адамовского» совхоза, Александр Власович не нашел нужным вообще что-либо сказать по этому поводу: просто смотрел на меня невидящими глазами и молчал. Потом со вздохом быстро взглянул на часы, и я понял, что мне пора уходить. Попрощался он со мной очень тепло, с радушной улыбкой и явным, как мне показалось, облегчением.
С тех пор Орищенко мне не звонил и не писал. Некоторое время спустя я узнал, что он уже работает в Оренбургском сельскохозяйственном институте. А потом и вообще куда-то на Алтай уехал…
4. Уникальный тандем
Центральная усадьба «Красной звезды», не так давно возведенная на широком пологом пригорке, на опушке веселой березовой рощицы, больше походила на какой-нибудь курортный городок. Вдоль аккуратных прямых улочек, опушенных зеленью молодых фруктовых деревьев и ягодных кустов, стояли совсем еще новые белостенные домики на одну-две семьи и — особняком, по низу пригорка — многоквартирные, городского облика жилые дома. И эти жилые дома, и столовая с огромными светлыми окнами, и небольшая, будто игрушечная контора со звездой на коньке, даже приземистые корпуса котельной и мехмастерских, белоснежные, как облака, проплывавшие над ними, все радовало глаз, и в то же время поначалу где-то в глубине сознания шевелился червь сомнения: уж не в «потемкинскую» ли деревню тебя ненароком занесло?..
А на площади достраивался Дворец культуры. Директор совхоза Григорий Михайлович Ефремов, высокий грузный мужчина лет пятидесяти, в черном, видавшем виды кителе, провел меня «внутрь» Дворца и, тяжело хрупая сапогами по шлаку, словоохотливо стал пояснять:
— Здесь будет фойе, там — зрительный зал на четыреста мест… Вот вам, пожалуйста, артистическая, а тут курительная комната…
По хлипким мосткам поднялись на второй этаж. В большой светлой комнате работали лепщики из Свердловска.
Дворец строился за счет фонда предприятия и так называемого фонда укрепления. Но…
— Чтобы иметь фонд предприятия, — разъяснил мне Григорий Михайлович, — хозяйство должно быть рентабельным, и не просто рентабельным. Во-первых, себестоимость всех без исключения видов продукции в совхозе должна быть не выше, а производительность труда не ниже плановой; во-вторых, по всем без исключения видам продукции должен выполняться план продажи; в-третьих, не должно быть перерасхода фонда заработной платы и, наконец, в-четвертых, каждый рабочий совхоза, без исключения, должен выполнять свой индивидуальный план…
— Но ведь такое, наверное, возможно только в идеале! — невольно вырвалось у меня.
— Не знаю, какие у вас идеалы, — буравя меня взглядом и вдруг осерчав, тяжело обронил директор. — А у нас — так!
— Тогда могу себе представить, сколько вам приходится работать, — постарался я исправить свою оплошность. — Поди, на сон времени совсем мало остается?
Он продолжал буравить меня своими глазками, но теперь — с добродушной усмешкой:
— Сон — святое дело, за счет сна у нас никто не работает. У нас строго соблюдается восьмичасовой рабочий день, разве что механизаторы во время посевной и уборочной работают на два часа дольше.
Я попросил разрешения провести рядом с ним один полный день.
— Так в чем дело? — сказал он. — Приходите завтра ко мне в кабинет к восьми утра!
Мы просидели с ним до пяти вечера. В течение всего дня он никуда не выезжал, не уходил, только отлучился домой на обед. И за весь день к нему обратились по разным делам только девять человек, в том числе: заместитель по хозяйственной части — доложил, что в Свердловске раздобыли стекло для Дворца культуры, надо перевести деньги и выслать машину, вопрос был решен в три минуты; бухгалтер-оперативник положила на стол сводку и молча удалилась; позвонил бухгалтер шестой фермы, спросил насчет денег за картошку. «Звони главбуху, а не мне»; заведующая столовой пожаловалась, что главбух не подписывает какую-то там накладную, Григорий Михайлович всмотрелся в эту накладную и перечеркнул крест-накрест: «Правильно делает»… И ни одного рабочего не было у него в этот день.
— Да зачем ко мне пойдут рабочие? — сказал Григорий Михайлович таким тоном, словно мое недоумение поразило его до глубины души. — У них бригадиры есть. И у бригадиров главный начальник тоже не я, а управляющий отделением. Что же это будет, если я начну решать вопросы за бригадиров и управляющих? Только подорву их авторитет, а заодно и свое здоровье, — и, словно прочитав на моем лице очередной недоуменный вопрос: — Вот вы сейчас наверняка думаете, чем же занимается директор-пузан, если к нему не идет простой народ. Поди, целыми днями протирает штаны в кабинете да точит лясы, вот как сегодня с вами. К вашему сведению, я определяю направление главного удара и в этом вижу свое предназначение. А к рабочим я сам иду. У нас в совхозе шесть отделений. На каждом я бываю раз в месяц и провожу там два полных дня. Беседую отдельно со свинарками, отдельно с доярками, с трактористами и строителями, — он пошарил в боковом кармане кителя и извлек на свет Божий изрядно потрепанную газету, затем надел большие круглые очки и, не разворачивая всю газету, отыскал нужное место — таблицу основных производственных показателей крупной американской свинофермы. — Вот вам, пожалуйста, тема моей позавчерашней беседы со свинарками: у американцев время откорма почти такое же, как и у нас, но на производство центнера свинины мы затрачиваем в разы больше времени, чем они. Полдня разбирались, отчего у нас такая неувязка выходит, и тут каждая свинарка могла высказать все, что у нее было на душе…
Все это было очень интересно, но я, пообщавшись с Орищенко и Мальцевым, пока что больше тяготел душой к земледелию и ерзал на своем стуле в ожидании удобного момента, чтобы задать еще один каверзный вопрос. О главном агрономе. Рабочий день близился к концу, а этот товарищ ни разу еще не заглянул к своему директору. Может, он в отъезде? Да ведь уже вовсю шла посевная, как же без главного-то агронома. Что ж, видимо, и тут как везде: при такой крупной, колоритной фигуре, какой увиделся мне Ефремов, в должности главного агронома наверняка обретается какая-нибудь бесцветная, заурядная личность, простой исполнитель.
Но то, что я услышал…
— Мой главный агроном занимается своим прямым делом, и я ему сейчас не нужен, поскольку он наделен необходимыми полномочиями: управляющие отделениями находятся в полном его подчинении, весь совхозный автопарк во время посевной — в полном его распоряжении. У него своя голова, и незачем ему бегать ко мне или звонить по телефону…
…Летом 1950 года в колхоз «Хлебороб», входивший в зону Понькинской МТС, прибыл из Москвы новый агроном, выпускник Тимирязевской сельскохозяйственной академии. Борис Васильевич Синёв. Григорий Михайлович сразу обратил на него внимание: этот молодой человек чуть не круглые сутки пропадал в поле, днем исполнял обязанности агронома, а ночью работал за прицепщика на тракторе или штурвальным на комбайне. При этом аккуратно являлся на все оперативные совещания в МТС, хотя ему, агроному одного из пятнадцати колхозов, не обязательно было туда являться. И однажды Ефремов предложил ему должность главного агронома в МТС.
Синёв отказался:
— Да я еще как следует не знаю производства — какой из меня главный…
Только через полтора года согласился. К этому времени дела в МТС уже шли неплохо. Мальцевская агротехника в сочетании с исключительно высокой организацией производственных процессов давала прекрасные результаты. Лишь в тех колхозах, где было много солонцов, урожаи по-прежнему оставались низкими. Как бельмо в глазу, были для понькинцев эти солонцы — все показатели тянули вниз.
— Может, что-нибудь сообразишь, а? — с последней надеждой обратился Григорий Михайлович к Синёву.
И тот засел за литературу. Ночи напролет штудировал тома научных трудов, изучал опыт советских и зарубежных хозяйств. В конце концов пришел к выводу, что солонцы просто… не следует пахать. Осенью их достаточно продисковать (взлущить), весной же несколько раз проборонить. А поскольку весной солонцы не сразу поспевают для обработки, Борис Васильевич предложил боронить их по участкам, по мере поспевания. Сеять на засоленных землях стали овес, культуру весьма нетребовательную. И результат превзошел все ожидания: урожайность зерна на солонцах подскочила аж в пять с половиной раз, с четырех центнеров с гектара до двадцати трех!
Как-то Григорий Михайлович, зайдя в кабинет к Синёву, скромно притулился сбоку стола и сказал:
— Оставайся за меня директором, а мне бы хоть года два поучиться! Сам знаешь, за плечами у меня всего четыре класса сельской школы. Есть возможность поступить без экзаменов в техникум. Всего два года…
Синёв покачал головой:
— Нельзя ли директором кого другого? Я ведь агроном…
— Тебе надо расти! Из тебя выйдет хороший директор.
— Я — агроном, — упрямо повторил Синёв.
И тогда Ефремов, перейдя на другой тон, поставил вопрос ребром:
— Когда ты после войны учился в своей Тимирязевке, за тебя тут вламывали такие, как я. Теперь, будь добр, заплати должок!
И два года Борис Васильевич исполнял обязанности директора, а Ефремов по окончании техникума вернулся на свое прежнее место. Ознакомившись с делами, поздравил Бориса Васильевича:
— Хозяйство вести умеешь. Может, так и останешься директором? А я попрошусь в другую МТС.
В вышестоящих организациях тоже решили, что Синёва надо выдвигать на более высокую должность, и ему предложили несколько постов на выбор: заместителя ректора Курганского сельхозинститута, главного агронома Курганского сельхозуправления, заместителя начальника того же управления…
Синёв отказался от всех предложений.
— Я — агроном, — упрямо твердил он всякий раз.
Можно себе представить, чего ему это стоило, ведь он был членом партии, а члену партии не положено было так вот просто отказываться от нового назначения.
Когда в Понькинскую МТС приезжали корреспонденты, им для большей наглядности показывали сплошь заросшие бурьяном поля соседнего совхоза имени Буденного. Зрелище производило впечатление. Хозяйство это считалось свиноводческим, но мяса сдавало государству буквально крохи, зато комбикормов из государственных ресурсов черпало полными пригоршнями, так как своих кормов хватало разве что на пару месяцев, пока шла жатва. Один директор сменял другого, ставился вопрос о смене направления хозяйства — слишком дорого обходилась производимая этим совхозом свининка.
И вот обком партии предпринял последнюю попытку спасти тонущий корабль: назначили сюда директором Ефремова. Он не стал отказываться, но поставил условие: с этих пор совхоз будет носить другое название: «Красная звезда». А затем… Затем он пригласил в свой совхоз Бориса Васильевича Синёва. Главным агрономом. На этот раз Борис Васильевич не стал отказываться.
Я попросил Синёва рассказать подробнее, как все было.
— Да примерно так все и было, — лаконично ответил он.
— И вы нисколько не раздумывали?
— Да нет, как-то сразу решил.
— Правда, нисколько не раздумывал, — подтвердила Зоя, жена Бориса Васильевича. — Пришел вечером домой, передал мне привет от Ефремова и сказал, что договорился с ним о работе…
— Хотелось посмотреть, что можно сделать в нашей стране и при наших порядках из самого захудалого хозяйства, если с таким директором, как Ефремов, взяться за дело как следует, — добавил Борис Васильевич.
Это была самая длинная фраза, какую мне когда-либо доводилось слышать от него, а встречались мы впоследствии много раз.
Уже на другой год урожайность зерновых в совхозе выросла вдвое. Еще через год — снова вдвое. А в 1964 году совхоз вышел по урожайности на первое место в районе, превзойдя даже «Заветы Ленина» Терентия Мальцева.
Борис Васильевич скуп на слова, но все, что он говорил — крупным выразительным баском, — было значительно, весомо. Во всем его облике чувствовалась убежденность и интеллектуальная сила: прямой, твердый, можно даже сказать, суровый взгляд небольших черных глаз, жесткие складки ранних морщин вокруг рта, худощавая подтянутая фигура. И элегантный белый воротничок с галстуком под синей хлопчатобумажной рабочей курткой тоже, как видно, были в характере этого незаурядного человека.
В начале пятого он встал из-за стола. Я думал, в поле собрался, и хотел попросить, чтоб взял меня с собой. Нет, оказывается, домой: восьмичасовой рабочий день в этом совхозе — закон для всех служащих.
— Но ведь сейчас посевная!
— Идет по графику, — пожал плечами Синёв. — Пятнадцатого завершим.
— Пятнадцатого июня? И не поздно?
— В самый раз.
— Бить не будут?
— Все может быть, — усмехнулся он и, подсев к столу, вытащил несколько газет и протянул мне: — Посмотрите ради интереса…
«Шадринская правда» за 31 мая
И, согласно издавна установленному порядку, власти соответствующим образом реагировали на критические выступления газет (как правило, изготовленные по прямому указанию тех же властей). Так, «за срыв сроков сева» весной того 1962 года приказом начальника Шадринского районного управления Синёву был объявлен строгий выговор, а Ефремову — просто выговор, двадцать восьмой по счету за последние шестнадцать лет, за то время, пока Ефремов и Синёв выводили из отстающих в передовые сперва Понькинскую МТС, а затем совхоз «Красная звезда». В эти же годы сам глава государства и партии Н.С. Хрущев дважды с высоких трибун призывал других директоров «брать пример с товарища Ефремова».
И только когда в том же 1962
году коллектив совхоза вопреки прогнозам ретивых газетчиков первым в области
превзошел установленный ЦК КПСС высокий рубеж, получив на своих кормах по 75,2
центнера мяса в расчете на
— …Нам сказали: «Сейте, когда сами найдете нужным», — с кривой усмешкой подытожил Борис Васильевич.
Шестнадцать лет потребовалось великим подвижникам Ефремову и Синёву, чтобы заслужить такое «доверие» властей! Чтобы они могли сеять по собственному, а не чьему-то еще разумению. Но только сеять. Только сеять…
А тут Пленум ЦК КПСС принял решения по селу, призванные положить конец административным мерам и зажиму идущей снизу инициативы, бесконечным перестройкам и поискам чудодейственных «всеобщих» систем земледелия.
— Наконец-то у нас руки будут развязаны! — поделился со мной своей радостью Григорий Михайлович, собираясь в Курган, на совместное заседание обкома партии и облисполкома, где местные власти должны были принять решения «в свете решений ЦК КПСС». — Вот теперь-то мы покажем американцам кузькину мать!
Синёв помалкивал и чему-то кривенько посмеивался про себя, сидя за своим столом и углубившись в бумаги. В этот вечер, дожидаясь возвращения директора с новостями, он допоздна не покидал своего рабочего кабинета. А я, конечно, не упустил возможности поговорить с Синёвым лишних пару часов в спокойной обстановке.
Но вот где-то около восьми вечера мы услышали, как к конторе подъехала машина, как с невообразимой силой, будто лопнула автомобильная шина, захлопнулась дверца. Прогромыхали в коридоре шаги, распахнулась дверь кабинета, и на пороге возникла мрачная фигура директора в сдвинутой на ухо шапке. Шагнув к Синёву, он сложил пальцы правой руки в кукиш и, потрясая им перед собой, взревел и правда что чуть не «на всю округу»:
— Вот нам будет послабление! — и в следующее мгновение, сорвав с головы шапку, с размаху швырнул на пол. — Сволочи! Дармоеды! Все через жопу делают! — в воздухе повисла длинная непечатная фиоритура. Нагнулся, поднял шапку, повертел в руках и снова, взревев, шмякнул ее об пол. Забегал, закружился по тесному кабинету, грохоча стульями и матерясь на все лады. — Ну почему у нас всегда так? Почему всегда все благие намерения — ну обязательно через жопу проводят? Эх, да разъязви их в душу!.. … …! Да пошли они… ..!
Синёв понуро сидел за своим столом и, пока директор выпускал пар, тихим голосом меланхолично повторял нараспев, вперемежку с непечатными словами, одну и ту же фразу, как видно, крепко засевшую у него в голове:
— …А в промышленности что делается!.. …твою ма-а-ать!.. … А в промышленности что делается!.. …твою ма-а-а-ать!.. — И один раз у него вырвалось: — Сталина нет…
Я промолчал, Ефремов, похоже, не услышал, а Борис Васильевич не стал дальше развивать эту тему и продолжал все так же меланхолично тянуть:
— А в промышленности что делается!.. …твою ма-а-ать!..
И мне припомнился один давний случай из сталинских времен. Ранней осенью 1952 года было объявлено о созыве XIX съезда КПСС. Я тогда еще учился на отделении журналистики, пописывал в газеты небольшие заметки и однажды получил от газеты «На смену!» задание: сбегать на Шарикоподшипниковый завод и найти комсомольца, который, став на предсъездовскую трудовую вахту, возьмет повышенные обязательства.
Такой комсомолец сразу нашелся, стоило мне только обратиться к комсоргу механического цеха. До сих пор помню его фамилию: Рогулин. В обеденный перерыв состоялось цеховое комсомольское собрание, на котором этот Рогулин взял обязательство выполнять норму аж на 145 процентов! Ну, а после собрания мы с ним прошли к его станку. Пока продолжался обеденный перерыв и в цехе еще было тихо, я порасспрашивал парня о том, как он стал токарем, о его дальнейших планах и в конце разговора задал такой каверзный вопрос: «А ты мог бы еще больше сделать? Ну, скажем, выполнять норму на сто пятьдесят процентов?» Не знаю, с чего мне в голову пришел столь глупый вопрос: ведь если парень взял повышенные обязательства, то наверняка они на пределе возможного. Наверняка они с мастером все хорошо продумали, все просчитали.
До конца обеденного перерыва оставалось не больше минуты, когда Рогулин, потянувшись пальцем к пусковой кнопке и не глядя на меня, сказал:
— Ясно, мог бы! И даже на сто шестьдесят процентов. Свободно.
— И что для этого нужно?
— Чтоб мастер дал побольше заготовок…
В один из последующих моих
приездов в «Красную звезду» Борис Васильевич познакомил меня с любопытнейшим
документом. Приказом № 157 по Курганскому областному управлению сельского
хозяйства от 18 августа
В преамбуле этого приказа говорится, что главный агроном совхоза «Красная звезда» т. Синёв упорно не желает вывозить с железнодорожной станции и вносить на поля выделенные совхозу калийные удобрения. Вывод: поскольку совхоз «Красная звезда» является передовым в области хозяйством, на которое должны равняться другие хозяйства, предупредить т. Синёва, что в случае… В общем, вплоть до увольнения с работы. Но самое примечательное — наверное, за всю историю советского сельского хозяйства не случалось ничего подобного, — это резолюция в левом верхнем углу:
«СИНЁВУ
НЕ ПРИНИМАЙ ВО ВНИМАНИЕ!
ДИР. Г. ЕФРЕМОВ
22 VIII 1964»
— Что за удобрения? — спросил я у Синёва.
— Камень молотый, — предельно лаконично ответил он.
Но все же у этой главы конец оказался почти как в святочной сказке: наградили их потом. Григория Михайловича «Золотой звездой» Героя Социалистического Труда, а Синёва — орденом Ленина.
5. Статус агронома
— Вам бы деньков на десять пораньше приехать, — посожалел главный агроном «Новокиевского» совхоза, мой давний знакомый Владимир Дроздов. — Поглядели бы на нашу пшеничку. Вот так мне была! — и приставил ладонь к подбородку. — Рассказать — не поверите! Это еду я по полям и нагнал на дороге старушку, посадил. Сперва спокойно сидела, все поглядывала в окошко на пшеницу, на комбайны, которые уже вели выборочную уборку. И вдруг завозилась, запричитала. Смотрю: плачет! «Что это, бабуся, с тобой?» А она тычет пальцем в стекло: «Тут Господь прошел!» — «Да нет, — говорю, — не Господь, нынче вся пшеница такая». Не верит, твердит свое: Господь и Господь. Немного было успокоилась, да через поле пшеничка еще выше оказалась. Опять в слезы: «И тут Господь прошел!..»
…С утра и до позднего вечера мотались мы на стареньком, белесо-голубом «москвичишке» по проселкам и полевым дорогам, волоча за собой пушистый хвост пыли. Когда мимо проносились встречные «зилы» и «газоны», груженные зерном, Владимир средь бела дня включал фары и, убавляя скорость, почти вслепую пробирался обочиной сквозь густую пыльную завесу. Медленно оседая по обе стороны дороги, пыль, как туман, зависала над пшеничными полями, и в этом зыбком желтовато-сером тумане мутно-красными призраками плавали комбайны.
— Балует нас нынче погода! — Владимир был довольнешенек.
Но и в том 1962-м году, когда он только приступил после института к работе в «Новокиевском» и провел первую свою посевную, погодные условия складывались как нельзя более благоприятно, всходы были дружные и радовали глаз. Наверное, он с такой же довольной улыбкой оглядывал свои щедро зеленевшие поля.
Но скоро стало не до улыбок. Когда в конце июня в совхоз заглянул секретарь обкома партии, пшеницы и не видать было: овсюг напрочь задавил ее. Секретарь обкома этак удрученно смотрел на совсем еще молодого специалиста и, качая головой, все повторял:
— Ну что такое, агроном? Ну что такое? — и немного погодя: — Что же ты собираешься теперь делать, агроном?
А что мог сказать ему Владимир? Только одно:
— Надо подумать…
И до него такое было из года в год: в лучшем случае пять, ну шесть центнеров зерна с гектара — вот обычные в этом совхозе средние урожаи. Десять центнеров — чуть ли не рекордом считались. И секретарь обкома, конечно же, знал это и, наверное, потому разговаривал с Владимиром, несмотря на всю бедственность ситуации, мягким, чуть ли не отеческим тоном. Даже более того: дал Владимиру карт-бланш:
— Давай думай, агроном! Принимай решение. Найдешь нужным перепахать сейчас все сорные поля — перепахивай! — и с ободряющей улыбкой, подняв указательный палец, завершил разговор: — Только постарайся уж, чтоб через год-другой в твоем совхозе были настоящие хлеба!
Я не верил своим ушам, когда Владимир мне это рассказывал: ведь этот секретарь обкома был не кто иной, как тот самый Титков, о котором я столько был наслышан в «Адамовском» совхозе. Тот Титков, который в том же самом году, когда происходил описанный выше его «отеческий» разговор с Владимиром Дроздовым, сживал со свету моего Орищенко, опытнейшего агронома, кандидата сельскохозяйственных наук, только потому, что тот получал самые высокие на Оренбургской целине урожаи не по той системе земледелия, которая навязывалась сверху. Тот самый Титков, по указанию которого против Орищенко стали заводить уголовное дело буквально из-за пустяков.
Один и тот же человек представал передо мной в двух совершенно разных лицах. Почему? Как такое было возможно? В то время по причине моего еще недостаточного опыта на очерковом поприще — от Орищенко до Дроздова прошло всего каких-нибудь три года — я не в состоянии был этого понять. Понял много позже, но об этом в своем месте.
Владимир подумал-подумал, посоветовался с бывалыми хлеборобами и решил, что не стоит перепахивать заовсюженные, списанные по акту массивы: сколько-то зерна собрали, пусть хоть по полтора центнера с гектара, а все лишний корм скотине. Зато следующей весной провели капитальную предпосевную обработку почвы, и всходы всюду были отличные. Однако в середине лета осадков выпало, как в предыдущий год, вдвое меньше нормы, и так же, как в предыдущий год, многие поля были списаны по акту. Пошли разговоры: мол, агроном переусердствовал, иссушил почву излишней предпосевной обработкой. А все потому, что работал не по Оренбургской системе земледелия. Возражать на это было трудно.
Зимой Владимир побывал в нескольких совхозах, где и в самые неблагоприятные годы собирали неплохие урожаи, поговорил с тамошними агрономами. Кое-что прояснилось, однако, далеко не всё: в тех совхозах поля не были столь сильно засорены, и потому борьба с овсюгом велась не чрезвычайными мерами, а систематически, из года в год, то на одном поле, то на другом. Но вот как одним махом избавиться от этого злостного и коварного сорняка, заполонившего всю совхозную пашню?
И тогда Владимир поступил так, как в свое время поступил главный агроном «Красной звезды» Борис Васильевич Синёв: в оставшееся до посевной время перелопатил гору книг и научных статей по земледелию. И пришел с твердым убеждением: предпосевную обработку против овсюга необходимо провести, как и в предшествующем году, сразу на всей посевной площади. А чтобы не иссушить почву, не следует отрывать предпосевную обработку от сева: ночью при низкой температуре воздуха, когда испарения невелики, дисковать покуда еще влажную почву, а рано утром — сеять и сразу же прикатывать поле тяжелыми катками.
И получилось: хлеб в тот, третий, год работы Дроздова в совхозе уродился неплохой, по урожайности совхоз вышел на пятое место по району.
Но миновало еще два года, прежде, чем пшеница у Владимира стала давать стопудовые урожаи. К той осени 1966 года, когда мы встретились для основательного знакомства, стаж его агрономической работы перевалил за четыре года. Это был мужчина богатырского телосложения, с крупными чертами крестьянского, располагающего к общению лица и низким, раскатистым баском.
Километр за километром бежит дорога. «Вот и «Божьи поля», валки тучные — не перешагнешь, старики прикидывают: центнеров на тридцать потянут. А рядом — я сразу узнал ее, родимую: лущёвка, из-за которой столько всего натерпелся Яков Петрович Орищенко. Теперь она «реабилитирована». Позапрошлой весной здесь впервые засеяли по лущёвке три небольших поля и получили неплохой результат. В прошлом году уже на большей площади она снова оправдала себя. И нынче тоже».
Потом Владимир заговорил о новых сортах зерновых: с прошлого года он всерьез занялся обновлением сортов пшеницы. Уже в этом году половину площадей засеяли сортами первой репродукции, раздобывая семена всеми правдами и неправдами.
— А еще у нас есть удивительный сорт овса, который мы чуть ли не первыми в мире запустили в производство, — не без гордости сообщил мне Владимир. — Привез прямо с селекционной станции. Урожайность не так чтобы очень, всего около 15 центнеров, зато зеленой массы — по 375, вдвое против кукурузы. Во овес!
На этом разговор прервался, мы подъезжали ко второму отделению, где главного агронома ждали дела куда более важные, чем разговор с журналистом.
— Сегодня, Александр Трофимыч, занимайся только семенами! Весь день — только семенами! — наказал Владимир участковому агроному и подробно разъяснил, что и как надо делать. Затем дал подробные инструкции заведующему зернотоком и управляющему отделением. Те дружно кивали и обещали сделать все как надо.
По пути на третье отделение заехали на зябь. Владимир проверил качество пахоты и отбиты ли поворотные полосы. Если не были отбиты, — дожидался пока подъедет тракторист и пройдется плугом по кромке поля.
Одно было непонятно: зачем главному агроному стоять и ждать целых двадцать минут, пока тракторист делает эту поворотную полосу. Сказать — и ехать дальше. В конце концов, на отделениях есть участковые агрономы.
— На них мало надежды, — сказал Владимир. — А спрашивают в первую очередь с меня.
Субботу я провел в райцентре, а воскресным утром вернулся в совхоз. Владимир был в конторе.
— Что с семенами? — спросил я.
— Почти на нуле.
Опять весь день мотаемся по отделениям, и главный агроном снова и снова втолковывает управляющим, заведующим зернотоками и участковым агрономам простую истину: НАДО ЗАСЫПАТЬ СЕМЕНА В ХРАНИЛИЩА!
Словно он не был ни в пятницу, ни в субботу во всех пяти отделениях. Словно не говорил много раз те же самые слова тем же самым людям.
Выражаясь техническим языком, можно сказать, что коэффициент полезного действия главного агронома был близок к нулю. Иными словами, я еще не видел этого славного мужика в роли главного агронома. Он занимался эти дни чем угодно, но только не решением проблем, которыми по статусу положено заниматься главному агроному: на моих глазах он был контролером, погонялой, надсмотрщиком, толкачом, водителем своей персональной машинёшки, но только не главным агрономом.
Спрашиваю: какими же чисто агрономическими делами ему сейчас надо было бы заняться.
— Многими, — с тяжким вздохом молвил Владимир. — Например, позарез надо связаться с контрольно-семенной лабораторией и узнать, какую всхожесть показывают семена нашей твердой пшеницы. Неплохо бы и просто посидеть за столом в агрокабинете, подумать есть о чем: сравнить, скажем, данные по урожайности этого года с прошлогодними; посмотреть, какие факторы влияли нынче на урожайность, какая зябь лучше показала себя — августовская или сентябрьская; решить, какие поля следует пахать глубоко, а какие обработать поверхностно — пахота-то уже полным ходом идет…
Говорят: агроном не только технолог, но еще и организатор производства. Да что ж это за организаторская работа, если главный агроном элементарно подменяет своих подчиненных! Подменять-то подменяет, а толку от этого нет никакого. Ведь в совхозе пять отделений. Значит, пять управляющих, пять заведующих зернотоками, пять участковых агрономов, пять учетчиков… Это сколько же времени надо, чтобы каждому ежедневно объяснять во всех подробностях, что и как ему надо делать, да еще каждого проконтроливать!..
— А куда денешься! — пожимал плечами Владимир. — Некуда деваться, вот и носишься как угорелый с шести, а то и с пяти утра и до полуночи.
— А семена не засыпаются.
— Рано или поздно засыплем. Каждый год такая лихорадка с ними, а все равно к весне ни одно хозяйство не остается без семенного фонда.
— Только во что это обходится.
— Мы народ крепкий, выдюжим. А куда денешься? Партия сказала: «надо!» — вот и крутимся.
Девять вечера. Владимир обещал долго не засиживаться в конторе. За стеной басом, в отца, ревет двухгодовалый Сашка. Вот затих — то ли уснул, то ли добился от матери своего. За дверью послышался плеск воды и шарканье мокрой тряпки об пол. Немного погодя хозяйка попросила меня на время перейти в другую комнату.
Без пяти десять. Владимир все еще на планерке. Маша уже вымыла полы во всем доме и теперь стоит в раздумье:
— Не знаю, идти в кино иль нет?.. Вторая серия. Интересно, чем кончится…
— Первую-то серию с Володей смотрели?
— Да ну, с Володей!.. С Клавой, женой главного инженера! С Володей уже и не помню, когда в кино были. Среди зимы только. Да в майские праздники на концерт художественной самодеятельности ходили: опять же я одна в зале сидела, а Володя на баяне играл и в хоре пел. Он ведь музыкальное училище закончил одновременно с сельскохозяйственным институтом. Почти в один день оба диплома ему вручили, и два направления на работу получил: завучем в городскую музыкальную школу и главным агрономом сюда вот… Пришлось выбирать. Выбрал…
— Хоть зимой-то он больше бывает дома?
— Да почти так же! Выходной, не выходной, а дома его никогда нет. То агроплан составляет, то в контору за чем-нибудь вызовут и с концом. Про будни и говорить нечего: в девять вечера у них планерка только еще начинается…
— Каждый день?
— Каждый! По субботам, правда, с семи.
— А вы все-таки сходили бы в кино, — посоветовал я ей. — За Сашкой присмотрю, на всякий случай оставьте запасные штанишки.
В полдвенадцатого, наконец, Владимир пришел домой. Лицо осунувшееся, хмурое. Прихватил в сенках кастрюлю с холодными щами, нарезал толстыми ломтями сало, хлеб и занялся едой. Маша еще досматривала кино.
— Вот так… — гуднул он на низких нотах. — Сейчас были у нас начальник райсельхозуправления и представитель из области. Навтыкали нам по высшему разряду. А вы говорите…
Досталось Владимиру не только за семена, но и за то, что он, главный агроном, не смог по памяти доложить, сколько каждая машина вывезла сегодня зерна на элеватор. А когда подъезжали к совхозу, на глаза начальству попался тракторист, пахавший без поворотных полос…
«Вот вы были сегодня в отделениях. А что конкретно предприняли, чтобы там все завертелось? Чтобы больше зерна на элеватор было вывезено, чтобы семена быстрее засыпались…»
И напоследок:
«Чтобы в трехдневный срок семена полностью были засыпаны, иначе разговор будет продолжен в другом месте!»
Директор совхоза пытался было вступиться за своего главного агронома, но ему не дали говорить, а велели тут же написать приказ: главному агроному — строгий выговор…
Когда к шести утра мы с Дроздовым подъехали на зерноток второго отделения, там уже скопилось несколько машин в ожидании загрузки. Дроздова тотчас окружили сердитые, невыспавшиеся водители.
— Владимир Иваныч, да что ж это такое?
Из шести погрузчиков работал только один. Остальные простаивали или были неисправны. Дроздов повел очередные переговоры с заведующим зернотоком:
— Почему семена не завозятся в склад?
— Дак людей нетука!
— Вон же городские подъехали!
— Дак склад закрыт!
— А где кладовщик?
— Дак я ж его не караулю! — и кепку на глаза.
Садимся в машину и едем искать кладовщика. По счастью, он был дома, сидел на крылечке и курил.
Минут через пятнадцать склад открыли. Теперь надо было запустить очистку. Выбрав из кучи решет две пластины, Владимир отнес их к вороху семенной пшеницы.
— Действуй! — приказал Дроздов заведующему зернотоком. — Запускай очистку!
Тем временем на зерноток явился наладчик, запустил второй погрузчик.
Я намекнул Владимиру, что неплохо бы перекусить. Он подумал, подумал и махнул рукой:
— Ладно, поехали!
Через полчаса вернулись. Очистка не работала. Владимир от души матюгнулся и бегом припустил к погрузчикам, возле которых, мешая друг другу, толклись городские. Минуты через три очистка заработала.
Затем Владимир распорядился, чтобы единственный на току самосвал во-зил сегодня только семена. Исключительно только семена. На наших глазах он сделал пять ездок от семенного вороха к хранилищу.
Владимир решил посмотреть, как подсыхают в поле валки: два дня назад прошел небольшой дождь — не пора ли уже снова их подбирать. Отлучились буквально на полчаса, а когда вернулись, зав. зернотоком уже успел распорядиться, чтобы самосвал загружали зерновыми отходами.
К пяти вечера в хранилище было завезено около двадцати тонн семян. Мизер. А после пяти городские уехали, и зерносклад остался без рабочей силы. Управляющий бегал по домам, зазывая женщин на зерноток. Взмыленный, потный, в белой помятой широкополой шляпе и зеленом брезентовом плаще до пят — ну совершенный персонаж из какой-нибудь кинокомедии! Директор совхоза, по словам Дроздова, «выписал» его откуда-то из-под Оренбурга.
Владимир вполуха выслушал его оправдания. Мрачный, сосредоточенный, со скрещенными на груди большими тяжелыми руками, он в эти минуты смахивал на полководца, который, понимая, что проигрывает сражение, все еще надеется на какое-нибудь чудо.
И вот последняя спасительная мысль:
— Едем к Гончаренко!
По дороге легкой рысцой трусила лошадка. В бестарке, свесив наружу ноги, полулежал одетый в выпачканную глиной спецовку мужчина лет тридцати.
— Здоровеньки булы, Владимир Иванович!
— А мы к тебе, Виктор Никифорович! Зашиваюсь с семенами. Помоги! Людей надо организовать и вообще…
Гончаренко смущенно улыбнулся:
— Та шо ж я буду подменять управляющего?
— А как коммунист! — нашел нужные слова главный агроном.
— Рази шо так, — согласился Гончаренко и, словно уже давно был в курсе всех свалившихся на главного агронома неприятностей, без единого уточняющего вопроса начал прикидывать на пальцах: — Петро пидэ… Нина пидэ… Галя на работе… Кучумовапидэ… Клава не станет отказываться, но слабая… Оля… Маруся… Восемь чоловик хватит? Колы попереминке машины загружать, будэ усё идты и будэ усё справно…
Вскоре он уже распоряжался возле зерносклада:
— Цэй погрузчик малэнький так поставить и сыпать у стороны. А у того вал погнут, можее травму зробыты… Электрик дежурный е? Чтоб свет ночью был… У того транспортера трэба ремень ушить, вин нэ тянет…
Кивнув в его сторону, Владимир сказал мне:
— Редкий талант у мужика. Теперь я спокоен: если Гончаренко взялся помочь — семена будут засыпаны. До недавнего времени был управляющим, так я горя не знал с этим отделением.
— А что случилось?
— Глупая история, вспоминать неохота…
Позднее я узнал от других людей, что за история приключилась с Гончаренко. Один пьяница в посевную прихватил два мешка семенных отходов. Директор поехал по свежему следу и поймал пьянчужку с поличным, а заодно под горячую руку прогнал Гончаренко в объездчики: что, мол, за управляющий, если у него из-под носа зерно крадут!..
Вечером, когда мы заехали домой перекусить, к Маше по какому-то делу заглянула жена директора. Я полушутя-полусерьезно подбросил ей: не бережет, мол, здешний директор своих специалистов. Как она на меня поглядела!
— А вы спросите: бережет ли директор сам себя! — И к Маше: — Вчера твой-то когда с работы домой пришел? В полдвенадцатого? А мой Гариф Зарифович после планерки, тоже в полдвенадцатого ночи, как укатил на отделения, так я его и не видела всю ночь. В пять утра приехал. Сразу завалился спать и велел разбудить через полчаса. Ну, я не такая дура — ничего, думаю не случится, если и три часа поспит. Так что вы думаете? В половине шестого, будто кто ему в уши выстрелил, вскочил и — в машину. Так его до сих пор где-то носит нечистая сила… Извини меня, Владимир Иванович, но ты ведь в сравнении с Гарифом Зарифовичем как на курорте живешь: на дворе вон еще как светло, а ты — дома… — И опять выразительно глянула на меня: — А вы говорите…
На другое утро часов в семь Дроздову позвонил начальник райсельхозуправления и спросил, как дела.
— Да ничего, — скромно этак ответил Владимир. — На втором отделении вчера две тысячи тонн засыпали.
— Это хорошо, — похвалил его начальник управления и сказал, чтоб не очень расстраивался, так как строгий выговор будет заменен на просто выговор. А если дела с засыпкой семян пойдут еще лучше, то «может, обойдемся и вовсе без взыскания».
Когда я рассказывал ему о «Красной звезде», о том, как в этом курганском совхозе специалисты приходят на работу в восемь утра, а в начале пятого расходятся по домам, как тамошний главный агроном по вечерам ковыряется на своем приусадебном участке, где у него и сад, и огород, и пасека с пчёлами, Владимир сперва только посмеивался:
— Это на какой, говорите, звезде?
— Своими глазами видел! — божился, уверял я его.
— Ну, может, хозяйство это какое-нибудь экспериментальное, тогда другое дело.
— Да нет же, самый обычный большой совхоз!
— А в уборку они как, в посевную? Тоже по восемь часов?
— Круглый год. Круглый год у них восьмичасовой рабочий день. Как в городе на каком-нибудь заводе.
— Ну не знаю, не знаю…— помотал Владимир головой. — Что-то из области фантастики.
Однако на другое утро сам вернулся к разговору:
— Рассказал я нашему совхозному инженеру про эту «Красную звезду». Посмеялся он. Не может, говорит, быть такого в сельском хозяйстве, — Владимир помолчал. — Ну, кто спорит: конечно, работа по шестнадцать и более часов в сутки, да еще без выходных, это форменное издевательство над личностью. Но другого пока ничего не придумано. — Он тяжело вздохнул. — Не говорите мне больше про восьмичасовой рабочий день! И без того тошно. Может, в этом совхозе все так, как вы говорите, но ведь это один совхоз из тысячи. Образцово-показательный. Я во многих совхозах бывал, но нигде не видал того, о чем вы говорите. И близко не было. Понимаете, в чем тут дело? В сельском хозяйстве своя специфика. Вот она-то и не позволяет, чтоб везде было так, как это сумели сделать в «Красной звезде». — И еще раз с нажимом повторил: — Специфика, понимаете?
Я все же решил провести маленький эксперимент. Поставил Владимиру условие: пока я у него в гостях — будем питаться «как люди», три раза в день и притом в определенные часы.
Владимир категорическим тоном заявил, что это немыслимо. Даже в течение каких-нибудь десяти дней.
— Завтракайте без меня, а уж обедать — ладно, как-нибудь будем вместе.
Я решил не сдаваться:
— Завтракать тоже вместе или вместе будем голодать!
— Капризничаете, — пожал плечами Владимир.
Утром к половине седьмого он ушел в контору, а я положил перед собой записную книжку и стал заносить в нее по памяти кой-какие подробности. Так, отметил, что накануне Владимир трижды мотался в самое отдаленное четвертое отделение, чтобы отдать необходимые распоряжения управляющему. Двенадцать километров туда и столько же обратно. Итого семьдесят два километра. Предельная скорость, которую развивал его старенький «москвичок», — сорок километров в час. Почти два часа, около четверти восьмичасового рабочего дня ушли только на дорогу. Есть на четвертом отделении телефон, но — в конторе, а от конторы до зернотока — два километра. Два часа ушло у главного агронома только на дорогу в четвертое отделение и обратно, но ведь он в тот день ездил и в другие отделения, и на элеватор, и (вырвался-таки!) в контрольно-семенную лабораторию. По спидометру вышло без малого триста километров. Делю на сорок. Ого: семь с половиной часов!
Но это далеко не предел. Забегая вперед, скажу, что накануне моего отъезда из совхоза Владимир провел в дороге всю ночь: повез вечером пробы семенного зерна в лабораторию при элеваторе, и на обратном пути заклинило двигатель. Вернулся домой утром.
«В машине спал?» — спросил я. Он только рукой махнул: «Холод был собачий — разве уснешь…»
Итак, жду Владимира к завтраку. Девять утра… Десять… Одиннадцать… Двенадцать…
— Понимаете, — добродушно загудел он с порога. — Опять машина забарахлила, километрах в десяти отсюда. Часа два провозился. Потом смотрю: горючее на нуле! Кое-как дотянул до заправки, а тут еще заправщица куда-то ушла, с полчаса прождал…
Но на второе утро он пришел завтракать к десяти часам, на третье с шумом ворвался в дом и, выбросив вперед руку с часами, победно пробасил:
— Время! Засекайте время!
Было ровно девять.
Прошло еще два или три дня, и он признался мне:
— Оказывается, и в самом деле можно нормально, три раза в день питаться!
— И работа не стоит?
— Вообще-то нет.
— Так, наверное, можно выкраивать время и для того, чтобы посидеть в кабинете, подумать о насущных делах?А вечерком на баяне поиграть. И в кино с женой сходить. И пчёл завести — говорят, очень полезно для здоровья…
И тогда он мне вот что сказал:
— Ну, допустим, я выкроил для всего этого время. Не знаю как, но — допустим! И все равно не уйду домой, пока все другие специалисты и сам директор остаются на работе. Но допустим, если уж так вы хотите, что и все наши специалисты, и сам директор захотят и сумеют выкраивать время для полноценного отдыха. Тогда встает главный вопрос: одобрит ли такую отсебятину районное начальство? Думаю, что вряд ли… — Помолчал, собираясь с мыслями. — …Оно конечно, если бы на центральном отделении опять управляющим был бы Гончаренко, я мог бы туда раз в три дня наведываться. При нем и участковый агроном, и завтоком работали бы как надо. Ну, еще на третьем отделении неплохой управляющий. Да, если бы такие были на всех пяти отделениях, я мог бы и над диссертацией работать. Я ведь в прошлом году в аспирантуру поступил, да все никак не могу к кандидатским экзаменам начать готовиться, — и усмехнулся: — Времени нет.
Из совхоза «Новокиевского» путь мой лежал в Адамовский район. И там, в совхозе «Веселом», мне посчастливилось встретить людей, которые на проблему времени, подобно руководителям «Красной звезды», взглянули по-новому. Главный агроном первым делом завез меня на зерноток. Там почти не было людей: четверо грузчиков — вот и вся рабочая сила. А зерноток был громадный, целина же! Всего в «Веселом» их три, и они за сутки пропускали до тысячи тонн зерна. В соседних совхозах — «Спутнике», «Адамовском», «Буруктальском», имени XIX партсъезда, было занято по 35–40 человек на каждом зернотоку. Своих грузчиков там обычно не хватало — приглашали городских, от семидесяти до ста человек.
«Веселый» же обходился вообще без городских. Там на зернотоках стояли опрокидыватели — несложные механизмы, позволявшие обходиться без грузчиков: бортовые машины одна за другой въезжали задним ходом на такой опрокидыватель и через две-три минуты уже отправлялись назад к комбайнам. И грузчиков не надо, и машин меньше требуется благодаря сокращению простоев.
— Где ж вы опрокидыватели-то раздобыли? — спросил я у главного агронома.
— А где попало: один был, два выменяли в Казахстане, а два на элеваторе напрокат взяли.
Но «Веселый» обходился своими силами не только на зернотоках. В этом совхозе три отделения, и в каждом по одной бригаде. В совхозе имени XIX партсъезда два отделения, но в одном три, а в другом четыре бригады. В обоих совхозах площадь пашни одна и та же — около тридцати тысяч гектаров, а соотношение управляющего персонала в отделениях на тот момент, когда я там находился, было таково: в «Веселом» 12 человек, а в совхозе имени XIX партсъезда — 23, почти вдвое больше. И дело тут не только в экономии по зарплате. Ведь «лишние» 11 человек, бригадиры и их помощники, — это же механизаторы экстра-класса! Значит, в «Веселом» на 11 механизаторов экстра-класса больше занято непосредственно в производстве. В условиях целинного земледелия — по тысяче тонн зерна на каждого! Как раз в тот год в «Буруктальском» на уборочной работало около 50 комбайнеров, командированных из других районов, а «Веселому» предлагали восьмерых, но и тех директор «по-соседски» уступил буруктальцам. Ни одного комбайнера со стороны не работало той осенью в «Веселом», а уборку этот совхоз закончил первым в районе. И вот какой парадокс: в «Веселом» уборку вели 65 комбайнов, а в «Адамовском» — 130, то есть сокращение числа комбайнов позволило только ускорить темпы уборки.
Директор «Веселого» Венедикт Тимофеевич Балабанов средь бела дня сидел за столом и просматривал газеты. Увидев нас с главным агрономом, снял очки, вышел из-за стола нам навстречу. Он и внешне очень походил на курганского Ефремова: большой, грузный, с лысой головой, ястребиным носом и добродушным выражением лица. Снова уселся за стол, предложив и нам удобнее располагаться. И повел неторопливый разговор, будто размышляя вслух.
— …Чем меньше людей в хозяйстве (разумеется, до определенного предела), тем больше каждый сделает. Не верьте тем, кто сетует на нехватку людей. Людей хватает, только надо их хорошо организовать.
— …Нынче в городах нашей области снято с предприятий и послано на уборку около тридцати тысяч человек. Сколько бы они за это время на своем месте сделали!..
— …Вот жатки. Шестиметровых у нас только двадцать штук. В основном четырех-, а есть и трехметровые. Если бы все были шестиметровыми, потребовалось бы в полтора раза меньше комбайнов, а уборочную закончили бы на полмесяца раньше. А какая, в сущности, разница заводу-изготовителю? Немного больше металла потребовалось бы, а механизм тот же. Мелочь оборачивается миллионами: представляете, что значит заканчивать уборку на полмесяца позднее? Хорошо, осень нынче сухая…
Главный агроном «Веселого» рассказал, как весной в первый год работы, не осмотрев как следует массив, он дал команду приступать к севу. И поехал дальше, на другие поля.
А через полчаса к этому полю подъехал директор. Вылез из машины, прошелся взад-вперед и увидел, что кое-где лезет овсюг.
— Кто велел сеять?
— Да главный агроном!
— Ну хорошо, — сказал Венедикт Тимофеевич. — Продолжайте сеять.
— Так овсюг же!
— Не знаю. Агроному виднее. Делайте, как он велел.
И поехал искать главного агронома. От отделения до отделения — десятки километров. Каждое поле — по четыреста да по шестьсот гектаров. А таких полей около полусотни. Полдня носился директор по совхозу, пока не нашел своего главного агронома. Сказал ему про овсюг.
Тот поехал, посмотрел. Верно, лезет. Велел приостановить сев и сперва продисковать поле.
Не проще ли было директору самому сразу отдать необходимые распоряжения? Возможно, Володя Дроздов на месте Венедикта Тимофеевича так бы и поступил. Как не раз поступал при подобных ситуациях в своем совхозе. Но Венедикт Тимофеевич, прогонявшись полдня за своим главным агрономом, тем самым дал понять — и ему, и другим, — что у каждого в хозяйстве строго разграниченные функции: директор — это директор, а главный агроном — это главный агроном. Потратив однажды несколько часов на пустую, казалось бы езду, Венедикт Тимофеевич, как опытный шахматист, который ради выигрыша партии может пожертвовать фигуру, сберег для себя много драгоценного времени в будущем.
Месяца два от Владимира Дроздова не было никаких вестей. И вдруг звонит мне по городскому телефону: в Свердловске оказался проездом в… «Красную звезду»!
— Интересно будет поговорить с вашими героями и поглядеть на все своими глазами…
После этого прошло еще около двух месяцев, и вдруг такое вот письмо:
«Здравствуйте, Владимир Федорович!
Дела у нас в совхозе идут, в основном, неплохо, но самое интересное — это то, что теперь на работу мы все, специалисты во главе с директором, ходим к восьми утра, а в пять вечера — домой.
Конечно, было много споров, сомнений и возражений. И даже сейчас, когда мы уже работаем по-новому, нельзя наверняка сказать, чем все это кончится. Но стараемся, как это ни трудно, укладываться в восьмичасовой рабочий день. Одно несомненно: работать стало интересней.
Гончаренко Виктор Николаевич сейчас управляющий, дела у него в отделении идут хорошо.
Урожайность зерновых в среднем по совхозу составила 17,3 центнера с гектара, хлеба государству сдали аж три плана с гаком (331 процент!), так что себестоимость центнера зерна составила 3 р. 60 к. при плане 5 р. 50 к. План вспашки зяби выполнили. Семена закончили чистить в январе, и потому выговор с меня сняли.
Зима у нас нынче интересная:
вот уже 10 января, а снега нет, земля вся черная. А морозы в декабре доходили
до 37 градусов, в пашне трещины в
В марте мне сдавать кандидатский экзамен. Сижу, читаю по-немецки. Много играю на баяне.
Вам привет от Маши и Шурки.
10.01.67 г.».
А весной — еще письмо:
«…Вот так и живем мы в совхозе, как Вы нам советовали, но есть и новости. Дело в том, что с 1 февраля и по 1 апреля я был за директора. Прежде всего мы перенесли наряд на утро, на 8 часов 45 минут. Четверти часа вполне достаточно, чтобы обговорить с главными специалистами все дела на предстоящий день. В 5 вечера как правило уходим домой. Конечно, делать объективные выводы еще рано, но факты все же довольно обнадеживающие: квартальный план по молоку мы выполнили к 10 марта, а по мясу — к 25 февраля, такого еще не бывало. У нас ежегодно было плохо с ремонтом тракторов, а в этом году все трактора отремонтировали в марте.
Оказывается, за восемь часов можно сделать больше, чем за 16. Что будет дальше — не знаю: завтра приезжает директор. Видимо, он нашу систему сломает. Ну, я Вам напишу об этом.
Снега нынче мы так почти и не видели: в марте все поля черные, выехали бороновать на месяц раньше обычных сроков. Почва сухая. Решили так: заборонуем один раз и будем ждать осадков. Если дождей не будет, с севом повременим.
Да, вот еще: ваш очерк передавала Москва, у нас многие слушали.
3.04.
И еще были письма:
14.05.67 г.
«Сегодня посеяли немного ячменя в низких местах по безотвальной мальцевской вспашке. Вся остальная земля суха, как порох. Планы таковы: пройдут дожди — будем сеять. А нет, так посеем в июне просо на корм скоту.
Однако даже в такое тяжелое время мы, как ни странно, на работу ходим к восьми утра. Наш директор болеет вот уже 4 месяца. Что-то с сердцем, врачи говорят: от перегрузки. Если б мы все это начали хотя бы на год раньше — ГарифЗарифович, может, и не заболел бы».
18.07.67 г.
«На полях, что нынче засеяли в апреле, будет по 2–4 центнера, не больше. Некоторые совхозы полностью пошли на ранний сев, так у них все вообще сгорело. Шесть хозяйств у нас сейчас покупают прошлогоднюю солому.
Мы сеяли с 12 по 20 июня. Таких сроков старики не помнят. Много было разговоров, что поздно, что все равно все засохнет. Но после дождя, прошедшего 12 июня, мы все же рискнули. Всходы были отличные, и сейчас состояние хлебов нормальное. Особенно хороши «Божьи поля». И гречиха лучше прошлогодней. Думаем, что не зря рискнули.
Наш директор уходит с работы по болезни сердца».
17.9.67 г.
«Получил журнал с Вашим очерком. Уже многие его прочитали. Правда, не всем он пришелся по нутру, высокопоставленное начальство обиделось на эпизод с семенами. Я думал все перенести молча, но потом не выдержал и на бюро райкома высказал все, что думал.
Уборка проходит в трудных
условиях: весна была плохая и осень не лучше: начались дожди. На сегодня убрали
У нас новый директор, Кадышев ушел на пенсию, теперь работает в райисполкоме,
занимается бумажными делами, вот чем кончились все его мытарства. С нашим
главным инженером Чурбановым тоже плохо, что-то
серьезное с желудком, иногда даже на наряд не приходит, а если случится выпить
12.11.67 г.
«Г. Гай, больница.
У меня трагедия. 3 октября мы заканчивали уборку, и меня срочно вызвали в район с отчетом. В Гай собрался ехать и наш парторг Петухов, поэтому я поставил свою машину в гараж, собрал бумаги и подсел к Петухову. И вот едем. Позади меня сидел наш профорг. И у нас с ним завязался разговор, во время которого я, естественно, не смотрел вперед. А по дороге в Гай есть мост через глубокий овраг, и при подъезде к нему я невольно обернулся и увидел, что машина летит мимо моста прямо в овраг, до которого оставалось не более пяти метров. Уж не помню, куда в этот момент смотрел парторг, но я попытался, ухватившись за руль, левой рукой выправить машину. Не успел.
Петухов и профорг каким-то образом вылетели из машины, не пострадав, а я продолжал крутить руль, пока машина не перевернулась. Рентген показал перелом четырех позвонков и общее сжатие позвоночника. Дней десять лежал на спине, как пласт, в полной неподвижности, потом меня подвесили на гамак. Были страшные боли.
В больнице я уже 40 дней. Перед ноябрьскими праздниками врачи разрешили ложиться на бок, а сейчас я уже без боли могу двигать руками и ногами. Слушаю радио по транзистору и учу по памяти немецкий язык, надеюсь все же сдать кандидатский экзамен по нему. Врмени много. Из совхоза приезжают каждый день, побывало у меня и все районное начальство. Но главное для меня теперь — поскорее встать на ноги. К Новому году намерен покинуть больницу.
В совхозе дела ничего: семена засыпали, зябь вспахали. Как я уже писал, у нас новый директор. Так-то он ничего, но ярый противник агротехники Орищенко: прослушал доклад второго секретаря обкома партии Баландина и сделал для себя соответствующие выводы. Я пока с ним не спорю, ведь не во всяком споре рождается истина, а данный случай именно таков: наш новый директор Резник 14 лет прослужил в армии, был офицером, потом работал инструктором райкома и заочно кончил агрофак, после чего два года проработал главным агрономом совхоза и — к нам. Мне кажется, что для опровержения системы Орищенко нужна более серьезная подготовка. А Резник, став директором нашего совхоза, даже не поинтересовался опытами, которые мы тут, в его теперешнем совхозе, успешно проводим (включая элементы агротехники Орищенко). А между тем нынче была у нас комиссия из Оренбурга, и за постановку этих опытов мне присудили первое место по области, Почетную грамоту РСФСР и путевку по Советскому Союзу. Начальник сельхозуправления пообещал: как только выздоровлю — в любое время отпустит меня в путешествие по этой путевке. Значит, надо выздороветь до посевной, потому что в посевную, понятно, я никуда из совхоза не поеду».
25.12.67 г.
«Пишу из совхоза. Дела мои хороши, если не считать того, что врачи велят больше лежать. По словам врачей, буду на больничном еще дней 40–50. Но дома я могу все же заниматься какими-то полезными делами. Например, на этих днях разбирался с тем, что случилось без меня в совхозе. Как говорится, горе не приходит одно.
В октябре, вскоре после аварии,
34 комбайна зашли на последнее поле пшеницы в
Но все же справедливость восторжествовала: недавно на очередной партийной конференции Постникова с треском освободили от работы. Рассказывают, что на конференции был сам Коваленко, который в своем выступлении не выбирал выражений и прямо назвал Постникова пьяницей. Здорово попало и нашему другу Кибишу, который уснул, сидя в президиуме и будучи в нетрезвом состоянии. Его вывели из состава бюро, но на работе оставили.
Между прочим, Коваленко спрашивал виновника моей беды Петухова об аварии, но обошлось без оргвыводов.
В этом году снега много, это хорошо».
5.01.68 г.
«Полным ходом иду на поправку, так что к посевной выйду на работу. Петухов, наш парторг, вчера уехал на курорт, что вызвало возмущение многих. Дело в том, что Чурбанов совсем разболелся, а ему и не подумали дать путевку.
Потихоньку хожу в контору, беседую со своими агрономами. Снега у нас много, должно быть много влаги в почве, а это — урожай».
1.05.68 г.
«Поздравляю Вас с праздником! Здоровье у меня отличное. Сдал кандидатский по немецкому языку. Приступил к работе. Примерно с 10 мая начнем сеять. Влаги в почве много.
В нашем районном звене опять изменения. Дело в том, что третий секретарь райкома партии написал басню, а Кибиш ее напечатал в своей газете. И обоих сняли с работы.
Разговаривал с агрономами из Адамовского района, мнение такое, что Орищенко в настоящее время находится в опале».
6.06.68 г.
«Отсеялись нынче быстро, за неделю. По-прежнему ходим на работу к восьми утра. И ничего не случилось. На днях прошел хороший дождь. Лучше всех сработало на севе 2-е отделение, где управляющим Ваш знакомый Гончаренко В.Н. , он забрал все знамена и все премии.
Директор наш вроде бы поумнел после одного разговора на повышенных тонах.
В остальном все нормально: у меня ничего не болит.
Шурка уже большой, ездит со мной в машине по полям».
1.08.68 г.
«У нас все в порядке, 5-7 августа начинаем уборку. Урожай хороший. Отменный урожай выращен в Кувандыкском районе, Авралёва Зинаида Яковлевна сейчас на высоте.
В Оренбурге предложили мне
отправиться в поездку по Союзу с 20 августа, но я отказался: уборочная же,
самая горячая пора. Позавчера начали косить ячмень. Герои Вашего очерка в
«Уральском следопыте» Слава и меньшой Иван Сиюгалеевы
с первых дней у нас в героях: скосили по
30.01.69 г.
«У нас все хорошо. В 1968 году наш Гайский район сдал государству зерна аж три плана, а один наш совхоз сдал план района. Это, конечно, здорово. Самый высокий урожай на 2 отделении у Гончаренко. Пшеница в среднем дала по 24 центнера с гектара. Лучшим комбайнером совхоза стал Слава Сиюгалеев, в районе работало 137 комбайнов, и он всех опередил.
Два месяца я был за директора, сейчас он вернулся с лечения.
У нас с Машей родился второй сын, назвали Игорем».
Два года не
бывал я в «Новокиевском»: с
По правде говоря, меня одолевали некоторые сомнения: а все ли так на самом деле, как он пишет мне. Уж больно все гладко. В голове крутились вот эти самые слова: «Так не бывает». И хоть не было у меня оснований подозревать Владимира в каком-либо приукрашивании действительности, я все же решил заранее не сообщать ему о своем приезде и позвонил в совхоз только из райцентра.
— Сможешь приехать за мной? — спросил я.
Ответ мне показался по меньшей мере странным:
— Отчего же нет? Партия — наш рулевой!
Приехал он на «уазе», без водителя. Ну, что рулевой — понятно.
— А почему — партия?
— Так я ведь теперь совхозный парторг, не шутите со мной!
Вот оно что!
— А как агрономическая работа?
— Вопрос не по адресу. Теперь другой главный агроном, с него и спрашивайте агрономическую работу, а мое дело воспитывать политически зрелых трудящихся.
— И нельзя было отказаться?
Он посмотрел на меня этак удивленно:
— Вы ведь, кажется, тоже член партии…
Ну, конечно же, вопрос был глупый: если партия сказала «надо!» — не приведи Бог отказываться. Чревато. И я даже предполагал, что будет дальше: если Дроздова избрали парторгом, значит, вскоре последует назначение его на более высокую должность, нежели должность главного агронома. Директором совхоза? Начальником райсельхозуправления?
Будем посмотреть.
Между прочим, я знал одного человека, который, находясь на достаточно высокой должности — главного энергетика Уральского турбомоторного завода, сумел отказаться, когда ему предложили вступить в партию. А инженерно-технических работников принимали в партию строго ограниченно, это же такая честь, и можно себе представить, какой скандал бы вышел, если бы он просто сказал: «Не хочу вступать в партию!» Или даже: «Не считаю себя достойным». Прогнали бы с должности, это уж как пить дать. И надо было суметь — отказаться вступать в партию и выйти сухим из воды. Но мой отец был умнейшим человеком. Да, это был мой отец. Федор Георгиевич. Потому не с чужих слов расскажу эту презабавнейшую историю.
Я видел уже заполненную анкету, которую отец, вдруг решившись на отчаянный шаг, засунул куда-то подальше. Но что он сделал? Пошел в заводской партком, поблагодарил за доверие и сказал, что считает своего заместителя человеком не менее, а может и более, чем он, Турунтаев, достойным состоять в партии: и институт марксизма-ленинизма в свое время кончил с отличием, и общественную работу обожает, и всегда с людьми. В общем, блестящую характеристику дал своему заму, от которого давно хотел избавиться. Институт марксизма тот действительно кончил, а специалист был никакой. Зато, оказавшись в партии, стал быстро набирать очки: на пенсию выходил, уже будучи главой администрации крупного города, грудь в орденах. А мой отец как был, так и остался главным энергетиком.
— Ну, а как идут вообще совхозные дела под твоим чутким руководством? — спросил я у Дроздова.
— А хорошо идут! — бодро ответил он. — В понедельник начинается уборочная страда, так что ты приехал в самое время.
Был субботний вечер. Канун уборочной страды.
— И тебе, парторгу, понятно, будет не до меня?
— Да почему же? — добродушно прогудел Владимир. — У нас тут есть чудесный уголок: тишайшая заводь и белые лилии по бережкам. Завтра весь управляющий персонал выезжает туда на пикник. И мы с тобой поедем. Весь день будем вместе отдыхать на речке.
— Постой, а уборочная?
Владимир рассмеялся:
— Все в порядке: техника готова, кадры механизаторов подобраны. Пусть люди отдохнут перед напряженной работой.
Пикник в этот воскресный день удался на славу: и поплавали вдоволь, и попели, и водочки, ясное дело, выпили под соленые рыжички. Однако пьяных не было, поздним вечером все чин-чином разъехались-разошлись по домам.
Утром в понедельник комбайны приступили к косовице. А меня ожидали новые огорчения (не скрою, что переход Дроздова «на другую работу» меня весьма и весьма огорчил).
Мне не терпелось взглянуть на «Божьи поля»: как они нынче?
— А никак! — передернул плечами Дроздов. — Одни сорняки на них. На сено списаны.
Вот те на! Я опять не поверил своим ушам. Погодные условия были, по словам Владимира, неплохие: план по зерну с тех полей вполне могли взять, а то и с гаком, если не по двести, то хоть по сотне пудов с гектара.
Грустно было оглядывать поля, на которых вместо пшеницы вырос овсюг.
Владимир надолго замкнулся в себе. Стиснув губы, смотрел только на дорогу перед собой.
— Но почему? — Допытывался я у него. — Ты же прекрасный агроном, Володя!
— Но я не главный агроном и не управляющий отделением, — наконец заговорил он. — Я секретарь партийной организации. Не могу я и политучебу организовывать, и к партийным собраниям готовить материалы, и за каждым полем приглядывать, их у нас знаете сколько, полей! Да и главному агроному за ними не углядеть. В том, что случилось с «Божьими полями», виноваты управляющий этим отделением и участковый агроном — с них и спрос, — тут голос у него неожиданно помягчел: — Между прочим, у нас теперь на трех отделениях из пяти работают опытные, знающие дело управляющие. Вот как раз к одному из них мы сейчас и едем…
По выразительному взгляду и улыбке Владимира я понял, к кому мы едем. Конечно же, к Виктору Никифоровичу Гончаренко.
Это ж надо: такого хлеба в «Новокиевском» совхозе, как в этот раз на полях его отделения, я ни до, ни после не видал. И хотя не всюду пшеница была богатырская, где-то встречалась и низкорослая, но это оттого, что где-то почвы получше, а где-то похуже. Во всяком случае, овсюга нигде не было видно. Когда же зашла речь о «Божьих полях», списанных на сено (они в другом отделении, у другого управляющего), Виктор Никифорович высказал такое суждение:
— Я бы не стал на сено там косить.
— А что же ты стал бы делать? — спросил парторг.
— Подождал бы, пока зерно в колосьях вызреет. Хоть и пять-шесть центнеров, а все же было бы зерно. Да еще солома осталась бы, хорошая, витаминная солома. Владимир Иванович, ну зачем же зерну пропадать! Нехай списано, а оно все же зерно…
Новый главный агроном круто, с разбегу принял у Дроздова дела и уже чувствовал себя уверенно, с людьми разговаривал твердым голосом. Дело как будто знал неплохо, был энергичен. Наметил севообороты. Но уже допустил не одну промашку. Так, одно из лучших полей у Гончаренко — прекрасно вспаханное, чистое от сорняков — определил под рожь, которая в этих местах обычно дает низкие урожаи. Виктор Никифорович пытался доказывать, что так дело не пойдет, что на этом поле надо сеять пшеницу и взять от земли как можно больше. Однако новый главный ответил со всей категоричностью:
— Делайте, как запланировано!
Владимир тут же разыскал главного агронома и на моих глазах деликатно поинтересовался, по каким соображениям такое хорошее поле отводится под рожь. Тот ничего вразумительного сказать в ответ не мог.
— Вы когда-нибудь имели дело с рожью? — спросил у него Дроздов.
— Да пока еще нет… — вынужден был признаться новый главный.
— А Гончаренко сеет ее каждый год, — сказал Дроздов. — Я бы вам посоветовал заложить опыты на небольшом участке, потому как экспериментировать на производственных площадях очень рискованно…
Нет, он все же по-прежнему остался агрономом, Дроздов, хотя и старался не вмешиваться в чужие, не положенные ему по статусу дела. Ничего больше не сказал своему преемнику Владимир — пускай сам улаживает свой конфликт с Гончаренко.
А вскоре, как и можно было предположить, Дроздова «перевели на другую работу» — назначили директором отстающего совхоза.
Вот что он мне сообщил в письме
от 4 апреля
«Мой новый совхоз «Передовик»
находится в
И техника к севу не готова, надо ехать в Орск за запчастями. Вот такие дела. Говорят, что народ тут здорово пьет, ну с народом мы поработаем. Совхозу всего 9 лет, я — третий директор. Первый запил, второй подрался с секретарем парткома и был выгнан с работы. Что будет дальше — посмотрим».
Второе и последнее его письмо
из «Передовика» я получил в феврале
«У меня все нормально: привык, и вроде так и надо. Готовимся к севу.
Вчера был в «Новокиевском». Там настоящий траур. Главного агронома В.Т. Величко с работы сняли и исключили из партии. Главный ветврач спился и снят с работы. И, наконец, директора С.М. Резника тоже сняли с работы».
Я знаю, что Володя Дроздов не хотел уходить из «Новокиевского» совхоза. Дела в совхозе шли в гору, и столько было интересных задумок. Но «наверху» решили по-своему. Такой был порядок: способному, предприимчивому специалисту, как правило, не давали засиживаться: только пошли дела — вот тебе другое место, покажи и там, на что ты способен. Не беда, что на прежнем месте вскоре же все вернется к исходной точке. Если не станет хуже, как это случилось с «Новокиевским».
Тоже своего рода качели. И очень удобный способ избавляться от неугодных — в частности, от талантливых, но чем-то неудобных, доставлявших своей чересчур активной деятельностью слишком много хлопот вышестоящим товарищам. Из разряда последних — Орищенко и Дроздов.
Ну, с Орищенко все понятно: бунтарь. А Дроздов? Сколько я знаю, он весьма был лоялен по отношению к своему начальству. Но, видимо, тоже чересчур «высунулся». Ведь по его же инициативе в «Новокиевском», набиравшем темпы крупном совхозе, была введена новая, невиданная доселе ни в районе, ни во всей Оренбугской области организация труда, при которой специалисты и весь управляющий персонал могли нормально, «как в городе», работать по 8 часов в сутки и, подумать только, своевременно завтракать, обедать и ужинать. И работать стали куда лучше.
Вспомним: в свое время, когда мы еще только спорили с Дроздовым о возможности перехода на 8-часовой рабочий день, он высказал опасение, «одобрит ли такую отсебятину районное начальство». На третьем году работы «по-новому» я спросил Владимира, как это самое начальство воспринимает уже свершившийся и хорошо зарекомендовавший себя факт.
— Начальство безмолвствует, — ответил он.
А вскоре мне самому довелось встретиться с первым секретарем райкома партии. Разумеется, я не преминул завести с ним разговор о новой организации труда в «Новокиевском». И — не узнал мнения партийного босса на этот счет: он либо безмолвствовал, как бы не слыша моих вопросов, либо неожиданно заговаривал на другую тему, либо хватался за телефонную трубку и срочно звонил куда-то, надолго отвлекаясь от нашего разговора. А потом вдруг дал понять, что время аудиенции закончилось. Партийная школа.
В общем, хорошей концовки и у этой главы не получилось. А потом… Потом я узнал о безвременной кончине моего друга Володи Дроздова. От диабета.
(Окончание в следующем номере)