Стихи
Опубликовано в журнале Урал, номер 9, 2013
Юлия Кокошко — писатель, автор книг «В садах» (1995), «Приближение к ненаписанному» (2000), «Совершенные лжесвидетельства» (2003), «Шествовать. Прихватить рог» (2008). Печаталась в журналах «Знамя», «НЛО», «Урал», «Уральская новь» и др. Лауреат премий им. Андрея Белого и им. Павла Бажова.
***
Что это хороводы вод
уводят серебро своих рыб
стремительно и навзрыд —
на меч и на скат горы?
Что за лихой призыв —
во всех препинаниях брызг —
в чей-то чужой язык,
в морок иных муз›к?
В клинопись солнца или иного огня,
разложенную на черепице волн,
на преломлении дня
на зыбь…
Или, натягивая грозовой перезвон,
расплещутся — августейшей листвой,
выкатят капители — в висящий дождем березняк,
вырастут чашами на плечах плетня
на сельской излуке пути,
и взапуски —
в черепки…
А может, в тысячу сумасшедших сил и жил,
подсекая ранжир,
волокут надутые бурдюки
той или этой беспамятливой реки —
за рубежи,
чтоб разлить за жизнь…
Что им — в пополнение вечных рифм
оставить хляби и воспарить
к тому, кто необратим —
или неоспорим?
Повезет ли перехватить
самый прозрачный пример,
и — достовернейшую из перемен,
а не чьи-то черновики?
***
Птицы, несущие непоправимый фронтон,
белые кепи и бремя растравы,
такой золотой,
черные буквы зрачка и перо запятой,
правят летучую расу —
в пробел, в почтальонский листок,
куст капитель, опрометчиво склонный к цветенью:
сдувший себя с городских иллюстраций
опрыснут тщетой,
и над страдой автострады
вестник, анфас — в рассуждениях гнутой веранды,
стрелянный паузами в решето,
аккордеон, растянувшийся полуверстой —
музы обрезов и чтимый картон,
странницы, переносящие библиотеку,
выклевав свой постраничный постой
и уже пустотелы,
вдруг разлетелись.
***
Баловням странствия или разменного часа —
блуд возвращения, в коем обрящут —
три карантина тумана и черную пряжу —
чтоб приплетали в конюшню дороги
вместо прекрасныя розы —
ломкие стебли следов, тупики, подворотни,
а на подошву — стенанье и скрипы брусчатки,
и что ни дверь, льются птичьи печати…
Но в назидание чертовым скрягам,
не проронившим на ход ни куста, ни багрянца,
не просадившим на вид ни змеи, ни вороны,
сразу на карр или тут же на всхлип —
послан нетвердый участник — пасущий, смотрящий,
и, перебрав корабли воплощенья, завоз и привар,
ввергнется в гордую форму «трамвай».
Так ли разборчив пустивший по борту
пышное имя каких-то торговых?
Не одержим ли двойничеством тот, кто един в двух вагонах?
Но в уловляющих свой каравай
всякий — особенно въедлив —
может быть проклят желанным объектом,
и полиняет в лице
и не заедет на цель.
***
В угловой оконной раме
над отверстыми дворами,
в распыленной переплетом
на апрельские мотивы
и хромые перспективы,
на случайное собранье
удалых и мимолетных —
и безмерных, но поблекших
и облизанных кострами,
на друзей перечисленья
и поправших параллели,
lege artis вьется ветр —
интервент и экстраверт.
Все смешало в окривевших
на мгновенье человеках
дуновенье чистой скверны —
выраженья, сантименты,
руки-крюки, лебедь мебель,
симультанные предметы
бьются в ранге переменных,
утерявших убежденья,
а кирпичные шедевры,
изрыгающие смелость
мировой литературы,
распускают амплитуды.
Визги, брызги, трескотня —
или мышья беготня?
Вы ли слышите меня?
Нам не стоит упражняться
на подкошенном сквозняцком
в тонком деле воцаренья.
Это может быть прискорбно,
вероятно — чьи-то козни…
Впрочем, бог с ним, до того ли?
Вы изводите тревоги:
вдруг и лики, и тарелки,
и попутные светила
(целый мир на аппетиты)
ни за грош собьются с круга,
завернутся в паутину,
ни за фант полезут в рухлядь?
Так ли нужен комментарий
на торги велеречивых,
чьи просевшие глаголы
выдают сверканье голи…
Почему же? Потому что
в угловой оконной раме
над вечерними дворами
и грибными киверами
расплескались стон и шмон,
раззуделись зверь и вой…
Боже, Боже, ваш и мой!
Страстный напев в рецидивах
1
Любимец пылких склонов, он не знал,
что тайно, как пятнашка заговорщик,
на четверть попустительных притворщик,
чуть приоткрыв бормочущую створку
подернутого вздохами окна,
кому-то пересмешнику в раденье,
я на него смотрела, влюблена,
из карцера провинциальной девы.
Внутри ее, в сугробах чепухи,
утянуты с игры в одну калитку,
хранились все слова его и лики,
засохший алексин, немного всхлипа —
примерены и брошены в реликты,
занесены в пергаменты, в виденья
и в чьи-то безнадежные стихи.
Но в чем же гром потертого преданья?
Что выплеснули в новые мехи —
и в новичке, валяющем страдальца?
Что — в сем переплетенье,
помимо терний?
Возможно, пересмешник, дальше — П.,
на праздности мелькнувший мне в толпе,
отважился, но так и не успел
на пьесу — на возгонку и на ток,
и на длинноты — выход на престол,
ни на потери… и никто, никто…
А может, весть — о том, что не видали,
как новые вандалы,
не дрогнув,
несут с объекта лучшую подробность —
и как ударно
все обглодали,
вычерпывая вдоль коптящих числ
из саранчи…
Но некто П., почетный наблюдатель,
не справив службы,
все упустив за подлую полундру,
не отличивший кабалы от муз,
пробел шебеки — с прочерком фелуки,
мне выдувает облако разлуки —
вот вам на счастье, Мелкий Мук,
точней, на посиделки
в ненастной девке.
2
Снискавший песнопений, он не знал,
поющие — из шатии менял,
где реют в деле
с налету очерненный снегом ворон,
кому уже ни разу не зардеться,
и закусивший тайной заговорщик
с бездонным оком вора и лгуна,
чье поприще — шпана…
Приотворив бранящуюся створку
обметанного вздохами надела
незваных,
я на него смотрела, сражена,
стяжая взоры тварных и цитварных,
подкатывая око Асмодея,
вперив в него и камни, и болванки,
и ледяные щели дельты,
где истекают втуне времена.
Внутри персоны сонма и томленья,
исправно починявшей угол зренья,
в вороне… то есть шпанской Филомеле
пересыпались все его явленья,
горящий чин и абрис базилевса,
отпущены дублетом
для чьих-то царств и для моих коллекций.
Переливалось или клокотало
десятое пришествие детали,
мельчайшие помечены крестами,
точнее, проштампованы устами —
оттянуты и сняты дальномером,
отвинчены и срезаны с химеры,
чтоб не сказать — отжаты от ехидны…
Божественно припущены стихией…
когда не мастихином.
Возможны перепевы или штампы,
вернее, переливы и помехи,
и прочий арабеск…
Каштаны
из пламени скорбей.
Велел ли он в какой-нибудь из версий
пожрать мои разведки?
Пересадить на дальние суда,
послать в завесы,
в загулы.
А там… да приголубит нас вода,
но как бы не умножила огулом.
Ни расплескать на ветер,
ни — между псами,
ни распахать мои фигуры,
чтоб вышли лопухами и овсами…
И то, и это — редкая страда!
Ни то, ни это — что за чехарда!
Но все ж таки осадок…
Но задница вола, но борозда…