(Фигль-Мигль. Волки и медведи. — СПб., «Лимбус Пресс», 2013.)
Опубликовано в журнале Урал, номер 9, 2013
Гомункул по имени Фигль-Мигль возник по одной простой причине: в пост-индустриальной экономике 70% цены товара составляет бренд.
Существо без лица, возраста и
пола мозолило глаза питерскому читателю добрых полтора десятка лет. Оно имело
редкой изысканности псевдоним и представлялось публике с
широкой распальцовкой: «Человек с претензией. Родился
некстати, умрет несвоевременно. Не состоит, не может, не хочет. По
специальности фиговидец. Проживает под обломками».
Больше сказать о существе было нечего, потому как публикации в «Неве» и
«Звезде» к обсуждению не располагали. Но Фигля «Лимбус Пресс» заметил и от души благословил. Четвертый по
счету роман Ф.М. «Щастье» издатели объявили дебютным,
а вокруг псевдонима как бы сама собой возникла оживленная дискуссия. Спор шел
нешуточный, под стать любому спору о выеденном яйце: может, Крусанов?
или Москвина? а ну как сами Виктор
Полноте, господа, какой такой
Виктор
На церемонии награждения Фигль-Мигль обрел гендерную принадлежность и оказался женского пола. Барышня совлекла паранджу, но личико скрыла за черными пелевинскими очками. Имя тоже предпочла держать в секрете. Вот вам и еще один повод для пересудов. Говорят, Екатерина. Говорят, Чеботарева. Говорят, филологиня.
Страсти вокруг по-неандертальски примитивных PR-ходов — симптом куда как скверный: значит, толковать больше не о чем. Однако попробую, вдруг да получится.
Читать «Волков и медведей» до «Щастья» бесполезно: гарантированно ничего не поймете. Читать после бесполезно вдвойне, ибо второй роман — точная копия первого.
Время действия — неопределенное будущее. Место действия — Питер, развалившийся на удельные княжества. В аптеках торгуют кокаином. Огороды засеяны маком и коноплей. Менты, контрабандисты, авиаторы & Co привычно беспредельничают. Мирные жители с трепетом ждут китайской интервенции. Ко всеобщему разброду и шатанию на живую нитку пришита Другая Сторона — дымное обиталище безглазых демонов, которые пожирают друг друга и возрождаются из экскрементов. Стр-рашно, аж жуть. Подразумевается, что всему причиной светопреставление, но поди разберись, когда оно было и какого рода: в книге об этом ни слова. Охтинский канцлер снаряжает экспедицию по окрестностям. В путь отправляются знатные землепроходцы — медиум Разноглазый и лингвист Фиговидец. А все остальное точь-в-точь по Шекспиру: слова, слова, слова. Милости прошу убедиться:
«Ну а дальше само собой («всё как-то танцуя происходит») поведалось о картах на коре, бересте, коже оленей, глиняных табличках, папирусе, бомбикине, на скалах, эфесских монетах и серебряных сосудах; о картах Эратосфена и Птолемея, бронзовых картах римских землемеров, иллюстрированных итенерариях, периплах и картах-порталанах, которые хранились под замком в строжайшем секрете, печатных атласах и глобусах, «Атласе» Меркатора и «Театре Земель» Ортелия — и собранной д’Анвиллем коллекции в двенадцать тысяч экземпляров карт».
«Здесь особо нечему было разрушаться — ни внятной крыши, ни фронтонов, ни балконов, ни эркеров, ни колонн, ни полуколонн, ни элементов декора, ни мозаики, которая могла бы осыпаться, ни витражей, которые могли бы потрескаться, ни кариатид и атлантов, побитых, облупившихся».
Колченогая фабула, опутанная словесными веригами, кое-как ковыляет со страницы на страницу под камнепадом однородных членов. Авторский взгляд то и дело цепляется за ничего не значащие детали и эпизоды: плоскогубцы, обмотанные изолентой, — скорее отметить; кот, похожий на ежа, — немедля увековечить; сельские похороны — сию секунду запечатлеть во всех подробностях… Оккам ужаснулся бы этому бессмысленному и беспощадному умножению сущностей, — любая часть повествования может быть изъята без малейшего ущерба для целого. Преодолеть поток ненужных ретардаций по силам одному лишь Фиглю. В итоге имеем торжество бесконвойного аутизма: прозаик тихо сам с собою, а до читателя никому дела нет — самовыражение дороже.
Но и это не главная претензия к лаурированному роману. По Хайдеггеру, всякий порядочный текст содержит в себе ответ на некий надтекстуальный вопрос. На какой вопрос отвечают «Волки и медведи», — тайна сия велика есть. Идея высказана без должной ясности или не высказана вовсе. Смысловая невнятица влечет за собой цепную реакцию: сюжет вянет на корню, следом отправляются в небытие характеры, безликие и неприкаянные герои вяло имитируют действие…
При всем при том фанфары и лавры налицо — за какие, собственно, заслуги? В положении о «Нацбесте» значится: «Цель премии — вскрыть не востребованный иными средствами рыночный потенциал отличающихся высокой художественностью и/или иными достоинствами прозаических произведений». Как говорят в Госдуме, разберемся в порядке поступления.
Художественность здешняя откровенно курьезного свойства, поскольку изобразительную точность Фигль подменяет эмфатической вычурностью. И ведь словечка в простоте не скажет: «Уродливые остовы домов… торчали как восклицательные знаки у ворот ада». К чему бы адским вратам такие несуразные стелы? Суровый Дант, знаток преисподней, о них отчего-то умолчал: надо думать, после него установили. Хотите еще? Всегда пожалуйста: «ядовитые искры истерики», — кто бы еще объяснил, как искра может быть ядовитой? «Неожиданно клыкастые скалы», — верно, скала похожа на клык, но сама-то клыков не имеет… Впрочем, довольно, — ведь практически каждую фразу «Волков…» можно комментировать подобным образом. Скажу лишь, что извитие словес у Ф.М. служит двум целям. Во-первых, декорирует пустоутробие текста и сюжетную скудость. Во-вторых, ненавязчиво свидетельствует о р-редкостном красноречии. Мандельштам обозвал подобную манеру письма аутоэротизмом — и не ошибся.
Остаются «и/или иные достоинства». Из таковых имеются: а) полный набор обывательских фобий (см. выше); б) бледная карикатура на «новых реалистов»: бритоголовые поэты с кастетами в карманах; в) Шпенглер, Моммзен, Эратосфен и Птолемей, призванные обозначить широту авторского кругозора. Небогато для 480-страничного фолианта.
Д. Быков заметил: «Нацбест» всегда премирует тенденцию, а не автора». А тенденция такова: жизнь вокруг откровенно ступорозная, и литература, за неимением другого материала, давно и прочно увязла в мнимофантастической дряни, — ну до чего же Белинский был точен в определениях! Мало ли мы в последние годы издали подобных фантазий — псевдомистических, претенциозных, насквозь книжных и намертво запутанных? Так ведь не только издали, но и премировали, — тенденция, однако!
Тем не менее, есть еще одна любопытная тенденция: литераторов этого сорта моментально зацеловывают до обморока и столь же скоропостижно забывают. Ну-ка, навскидку: как звали героиню «Каменных кленов»? С кем воевали кубанские казаки в «Укусе ангела»? Может, чего попроще спросить? Ладно: кто написал «Убежище 3/9»? То-то же. Думаю, и Катерину де Габриак не минет чаша сия. Ибо есть у бестселлеров (национальные не исключение) одно общее свойство: после прочтения в голове ничего не задерживается.
Однако пенять барышне не на что. Ведь было и ей щастье.
Александр Кузьменков