Опубликовано в журнале Урал, номер 8, 2013
Сергей Рыбаков — доктор исторических наук, профессор УрФУ, автор более 320 публикаций, в том числе в центральных
изданиях. Постоянный автор журнала «Урал». Живёт в Екатеринбурге.
Ответ философам-марксистам А. Коряковцеву и С. Вискунову
Последую примеру Сергея Белякова, начавшего свою статью в майском номере «Урала» с обращения к футбольной теме. Предлагаю читателям представить ситуацию: вас пригласили на обсуждение состояния футбола в нашей стране, и вы приходите на встречу со знатоками, намереваясь поучаствовать в обсуждении проблем «футбольного хозяйства» — графика игр, судейства, вопроса о легионерах, послушать коллег, поделиться мнением. А тут выясняется, что, кроме вдумчивых экспертов, на собрании присутствуют фанаты одной из команд. Их озабоченность тем, чтобы кто-нибудь не задел честь обожаемого ими клуба, превращает собрание в энергичные прения. В ходе их фанаты возбуждаются, сверкают глазами, адресуют брутальные жесты тем, в ком подозревают оппонентов. С каждой новой репликой собрание всё дальше уходит от конструктивного обсуждения повестки дня…
Представили эту картинку? Так вот, оказывается, матрица фанатского сознания даёт о себе знать не только в подходах к футболу или хоккею. Может быть, это забавно, а может быть, наоборот, прискорбно, но она способна проявиться и при обсуждении философско-исторической тематики, когда к нему подключаются закоренелые адепты той или иной идеологической доктрины.
Жанр научно-мировоззренческой полемики существует с незапамятных времён. Для чего люди полемизируют? Для того чтобы расширить свои знания, пополнить интеллектуальный капитал, а главное — приблизиться к истине, которая, как издавна известно, рождается в споре. Научная полемика, конечно же, должна отличаться от боксёрского поединка. Но Андрей Коряковцев и Сергей Вискунов, опубликовавшие в апрельском номере «Урала» свои тезисы, посчитали иначе, высыпав на оппонента серию ударов-обвинений.
Ну что же, вот настала и их очередь «держать удар»…
Нищета эпигонства
Моя прошлогодняя статья в «Урале» вызвала у философского тандема весьма нервозную реакцию. Что им не понравилось? Приведённые там факты? Мне они и самому не нравятся, а что делать? Ведь факты, как мы знаем, вещь упрямая. Логику той статьи определили две абсолютно достоверные и неопровержимые данности: в 1991 году распался Советский Союз, а линиями его распада стали границы союзных республик. Коряковцев и Вискунов сии факты не опровергают (сделать это попросту невозможно), однако моей статьёй жутко недовольны. В чём же дело?
«Фанатский» мотив недовольства соратников не является тайной. Приверженцы марксистско-ленинской доктрины, они испытывают беспокойство и напряжение, заслышав малейший намёк на ошибки во взглядах или высказываниях их кумиров. Никто не запрещает Коряковцеву и Вискунову чтить властителей их дум, но это не значит, что все вокруг обязаны стать восторженными поклонниками марксизма.
Используя для «объяснения мира» упрощённые, чёрно-белые схемы, разрубая мир на контрастные полюса, Коряковцев и Вискунов проигнорировали или отбросили всё, что в эти схемы не вписывается. Соавторы учат нас, что вся история человечества — это история классовой борьбы. Они уверены, что деление людей по классовому признаку первично, а их этническая принадлежность вторична. Глядя на социум через доктринальные трафареты, они и не догадываются, что во многих европейских странах классово-сословные перегородки определялись именно этнической принадлежностью. Так было в Прибалтике, где крестоносцы из немцев стали землевладельцами-феодалами, а латыши и эстонцы превратились в бесправных крепостных. Так было во Франции, где на разных социальных полюсах оказались завоеватели-франки и закрепощённые ими галлы. Во время Великой французской революции потомки галлов выплеснули на франкскую знать веками копившуюся вражду, превратившуюся в реки крови; успевшие бежать потомки франков спасались за границей. С долей условности можно сказать, что галлы всё-таки взяли реванш у франков, хотя классовая теория этого как-то «не заметила»…
«Классический» марксизм — продукт германской ментальности. Как ни трудно Коряковцеву и Вискунову это «переварить», но так распорядилась история: любой концепт имеет определённую культурно-этническую маркированность. Разумеется, марксизм — не застывший феномен. Он имеет свою историю, а история — это всегда динамика, развитие, процесс изменений. Если друзьям-соавторам неведомо понятие «историзм», то понятие «диалектика» им, философам, всё же должно быть знакомо.
Краткий курс истории марксизма в СССР
Судя по их статье, Коряковцев с Вискуновым поклоняются тому раритетному марксизму, который осмысливался в категориях «военного коммунизма» и «перманентной революции». В Советском Союзе такой вариант марксизма сошёл с идеологической сцены ещё в 1927 году, когда XV съезд ВКП (б) исключил из партии 120 сторонников «мировой революции». Их упрощённые представления о ходе истории и заклинания об отмирании государства мешали людям с рабоче-крестьянской, почвеннической психологией успешно заниматься государственным строительством, не отвлекаясь на химеры «мировой коммуны». Не возьмутся же Коряковцев и Вискунов отрицать, что сталинская генерация марксистов заметно отличалась от предыдущей генерации, во главе которой стояли Ленин и Троцкий?
Вожди раннего большевизма брали власть для того, чтобы превратить Россию в «единый военный лагерь» и «базу» мировой революции, которая осмысливалась как серия гражданских войн в разных странах. Ленин говорил: «Отрицать гражданские войны или забывать о них — значило бы впасть в крайний оппортунизм и отречься от социалистической революции». (Ленин В.И. Очередные задачи Советской власти // Избр. произв. в 3 т. Т. 2. М., 1978. С. 594). Ранний большевизм был «маркирован» нетерпимостью. Троцкий провозглашал: «В годы ожесточённой борьбы классов разрушения займут больше места, чем новое строительство. …Критерий наш один — отчётливо политический, повелительный и нетерпимый». (Троцкий Л.Д. Литература и революция. М., 1991. С. 146, 172.)
Стратегические цели раннего большевизма были связаны с ликвидацией государства, товарно-денежных отношений, института семьи. Всеобщей поддержки среди населения России эти цели получить не могли, но в момент прихода к власти большевики использовали тактические лозунги, например: «Земля — крестьянам» и «Власть — советам», которые и привлекли на их сторону часть низовых масс. При этом, вступая в большевистскую партию, рабочие, солдаты и матросы были далеки от западного теоретизма вождей-интеллигентов. Доктринальная схема раннего большевизма не в силах была подчинить глубинные архетипы народа, отторгавшие идею планетарного глобализма. Соприкасаясь с русской почвой, марксизм не мог сохраниться в своём «классическом» виде.
Ленин и Троцкий пропагандировали постулат «Бытие определяет сознание», но на практике демонстрировали обратную логику, пытаясь подчинить бытие плодам теоретических занятий. Реальное бытие не заставляло их раздувать этнократические начала, делить страну на этнотерриториальные образования, нарезая искусственные внутренние границы. А каким бытием определялся «красный террор», унёсший в небытие множество человеческих жизней? Он определялся утопиями, уходившими корнями к манихейству — средневековой мировоззренческой антисистеме, не принимавшей реальный мир и механически противопоставлявшей дух и материю. Ранний большевизм стремился «перекодировать» сознание людей, вытравить из него прежние духовные ценности, в том числе — уважение к России, к её культурно-историческим традициям. В годы «военного коммунизма» пропаганда внушала: «Идея патриотизма — идея насквозь лживая». (Луначарский А.В. О преподавании истории в коммунистической школе. Пг., 1918. С. 6.)
С крахом надежд на мировую революцию большевизм оказался перед необходимостью поменять свою цель, а значит — и свою суть. Он стал постепенно трансформироваться, пройдя после начального, агрессивно-наступательного периода ещё несколько этапов, которые с долей условности можно обозначить как национал-большевистский, связанный с «национализацией революции» во времена Сталина; неокоммунистический, связанный с прожектёрскими планами Хрущёва; имперско-бюрократический, когда марксизм подвергся окончательному выхолащиванию; наконец — либерально-демократический, по сути дела, ликвидационный.
Сталин предпринял шаги к укреплению государства и внёс коррективы в национальную политику. Он не стал отменять границы между республиками, сочтя достаточной мерой репрессии против «национал-уклонистов», в том числе — и украинских. Коряковцев с Вискуновым ставят себя в смешное положение, говоря, что Сталин одновременно и поощрял, и преследовал украинский национализм. Но «кремлёвский горец» не был шизофреником, и эти два подхода были разведены во времени: один относился к 20-м годам, второй — ко второй половине 30-х.
Марксизм в антигосударственной, антитрадиционалистской версии потребовал от России больших жертв, но не смог с наскока уничтожить корневые ценности русской жизни. Они остались действующим фактором нашей истории. Под их воздействием возникла советская цивилизация. Особое значение в её формировании имела победа Советского Союза в Великой Отечественной войне, когда самой надёжной опорой в борьбе со смертельным врагом стало обращение к русским культурно-историческим традициям, к военно-патриотическому опыту Руси-России. Патриотизм перестали считать пороком. Без русского патриотизма победить гитлеровцев не удалось бы. Это признал и Сталин, в мае 1945 года поднявший тост за русский народ, его «ясный ум, стойкий характер и терпение». (Сталин И.В. О Великой Отечественной войне Советского Союза. М., 1947. С. 196.)
Несмотря на трансформацию, марксизм, однако, сохранял статус монопольной идеологии, питая активность тех, кто выступал в роли его жрецов. Эти комиссары-идеологи скрыто, а порой и открыто, противостояли усилиям государственников и технократов-прагматиков. Их соперничество определило внутреннюю драматургию развития советской цивилизации.
Коряковцев с Вискуновым утверждают, что «практика советского руководства определялась не умозрительными схемами-теориями, а его объективным местом в системе общественных связей». Сложно понять, что означает «объективное место», но главное в том, что практика советского руководства чаще всего как раз и определялась умозрительными схемами-теориями. Марксизм с его идеей отмирания государства входил в конфликт с практикой государственного строительства.
В середине 50-х годов был взят курс на решение накопившихся социальных проблем, на закрепление в обществе атмосферы творчества и созидания. Однако на рубеже 50-х — 60-х годов были реанимированы утопические миражи раннего большевизма, что привело к перекосам в практической деятельности. Хрущёв пообещал за 20 лет построить коммунизм, прорекламировав его как «общество всеобщего изобилия», как нескончаемое потребительское счастье. Коллеги Хрущёва из партийной верхушки, осознав завиральность этой затеи, сместили его с поста генсека, а идеологическая машина сосредоточилась на концепте под названием «развитой социализм», не лишённом практического смысла и даже определённого шарма. Удовлетворял ли этот концепт, говоря словами Коряковцева-Вискунова, «запрос на идеологию, способную консолидировать общество»? Скорее да, чем нет.
Период «развитого социализма» был временем впечатляющего роста советской экономики, прорывных достижений в научно-технической сфере. Повседневные практики советского общества всё сильнее расходились с постулатами марксизма. Государство не «отмирало», выполняя регулирующие функции с помощью «социально ориентированной распределительной системы», о которой с понятной, в общем-то, ностальгией вспоминают соавторы. Росла мощь экономики, выполнялись важные социальные программы. СССР стал сверхдержавой, без которой не решался ни один существенный вопрос мировой политики.
В 60-е — 70-е годы советская цивилизация достигла пика своего развития. Её дальнейшему поступательному движению препятствовал ряд проблем, одной из которых был тлеющий сепаратизм национальных республик. Во времена правления Хрущёва и Брежнева идеологический аппарат агитировал за формирование «новой исторической общности — советского народа», однако эта «общность» осталась на бумаге: во всех республиках к тому времени сформировались национальные элиты, не заинтересованные в практическом решении этой задачи. Кадры для этих элит поставляли республиканские партийные и комсомольские органы. Этноэлитам становилось тесно в едином государстве, и с их усилением перспектива его разлома на отдельные национальные «квартиры» становилась всё более ощутимой.
Преемник Леонида Брежнева на посту генсека Юрий Андропов намеревался покончить с сепаратистскими тенденциями, отменив национально-территориальное деление страны. Из воспоминаний Аркадия Вольского, помощника Андропова, узнаём: «У него была идефикс — ликвидировать построение СССР по национальному принципу. Межнациональная рознь в СССР тлела всегда. Как-то генсек вызвал меня: «Давайте кончать с национальным делением страны. Представьте соображения об организации в Советском Союзе штатов на основе производственной целесообразности. Нарисуйте новую карту СССР». …Нарисовали три варианта. Сорок один штат у нас получился. Закончили, красиво оформили, и тут Юрий Владимирович слёг. Не случись этого, успей он одобрить проект, с полной уверенностью скажу: секретари ЦК, ставшие впоследствии главами независимых государств, бурно аплодировали бы мудрому решению партии, страна не вляпалась бы в то, во что спустя несколько лет по уши вляпалась». (90 лет СССР — уроки для России // Литературная газета. 2013, 13 мая. С. 3.)
Тем временем марксистская идеология продолжала сдавать свои позиции. К моменту, когда в борьбе за власть сошлись Горбачёв и Ельцин, во властных коридорах от «классического» марксизма мало что оставалось.
Кругозор А. Коряковцева и С. Вискунова формировался в условиях советской цивилизации, и если их болезненно задевает всё, что бросает на неё тень, то понять это легко. Я сам воспитывался в позднесоветское время. Это была эпоха великих достижений в науке, освоении космоса, промышленном развитии, повышении оборонной мощи, в культуре, спорте. Мы тогда жили заботами страны…
Но где сейчас та страна? Её нет! О том, почему она распалась, я и писал в своей прошлой статье, показав, что в её распаде особую роль сыграл этнический фактор, получивший гипертрофированный статус при закладке советского государственного проекта. С этим ясным и очевидным тезисом дуэт философов, не желающий расставаться с бесплодными абстракциями, похоже, до сих пор не согласен…
Пороки антиисторизма
Почему Коряковцев и Вискунов не признают очевидного? Общий корень всех изъянов их статьи — стремление теоретизировать в отрыве от реальной истории, подменяя знания догматизмом. Догматизм — это всегда антиисторизм.
Советская гуманитарная наука жила представлениями о жёстко заданном формационном сценарии истории, о фатальной зависимости всех процессов от строгих закономерностей. При изучении истории предписывалось делать упор именно на «общие принципы и закономерности, которые неизбежно повторяются». (Лекции по истории КПСС. Вып. I / Под ред. Ф.Д. Кретова. М., 1977. С. 426.)
Но в реальном историческом времени значимые события не повторяются с абсолютной точностью, «один к одному». Каждое из них по-своему уникально, и любые обобщения несут в себе угрозу искажений. Существуют одна подлинно универсальная историческая закономерность, известная с давних пор: «Что посеет человек, то и пожнёт».
Западноевропейская философия выстроила целый ряд однолинейных схем, подменивших историю механическим движением, понимаемым как перманентное преодоление прошлого. Примером социологического детерминизма, близкого к фатальной неизбежности, стала марксистская теория. Марксисты утверждали, что человеческое сознание «изменить направление хода развития общественной жизни не может». (Малая советская энциклопедия. В 10 т. Т. 8. М., 1930. С. 158.) Ленин исчерпывающе объяснил философскую суть марксизма: «Идея детерминизма, устанавливая необходимость человеческих поступков, отвергает вздорную побасенку о свободе воли». (Ленин В.И. Что такое «друзья народа» и как они воюют против социал-демократов? Полн. собр. соч. Т. 1. С. 158–159.) Марксизм ставил мораль в зависимость от партийно-политических задач.
«Идейно подкованные» теоретики-детерминисты уверены, что история должна двигаться в соответствии с их идеями. Если она их «не слушается», они увещевают её, отдают ей директивные команды, воздействуют на неё с помощью «магических» формул типа: «Иного не дано». Эти хлопоты нелепы: историей нельзя командовать. Она требует к себе иного отношения: у неё следует учиться, для этого она нам и нужна. Вот подходящий для развернувшейся полемики пример: если мы будем пренебрегать уроком, преподнесённым распадом СССР, то где гарантия, что не «провороним» и Российскую Федерацию?
Коряковцев и Вискунов не спешат учиться у истории. В советское время они приучились к иерархии общественных наук, где «флагманские» позиции занимала марксистско-ленинская философия. Историкам предписывалось обслуживать её, подгоняя фактический материал под доктринальные схемы. Так, в учебнике для студентов исторических факультетов говорилось: «Изучение отечественной истории даёт конкретное представление о том, как проявились и воплотились закономерности общественного развития, установленные теорией марксизма-ленинизма». (История СССР с древнейших времён до конца XVIII века: Учебник / Под ред. академика Б.А. Рыбакова. М., 1975. С.3).
Взгляд на историю как на служанку теоретических формул снижал статус и вес исторической науки, бросал на неё тень несамостоятельности и второсортности, обрекал её на зависимость от политической конъюнктуры. А ведь история — это точная наука, ибо все события, которые она изучает, уже состоялись; остаётся их внимательно изучить и всесторонне осмыслить с точки зрения алгоритмов, по которым жила изучаемая эпоха. Историки, стремившиеся знать историческую правду, были недовольны подчинённым положением истории и воспринимали слово «философия» синонимом догматизма и начётничества.
Коряковцев с Вискуновым хотели бы и сейчас оставить всё, как было тогда. История с её фактами, не вмещающимися в теоретические схемы, их раздражает. Они не могут опровергнуть факты и находят «гениальный» выход из положения — «аннулировать историю», объявив её рассадником архаики и базой почвенничества. Но такие подходы, конечно, не новы.
В 1920-е годы историю уже «отменяли». Тогда проводником конъюнктурного начётничества выступила «школа историков-марксистов» во главе с М. Покровским, назвавшим историю «политикой, перевёрнутой в прошлое». С подачи Покровского понятие «русская история», якобы «насыщенное великодержавным шовинизмом», было запрещено. (Малая советская энциклопедия. В 10 т. Т. 7. М., 1932. С. 406.) Схема Покровского отражала идею тотальной унификации. Он полностью отрицал всякое своеобразие российской истории, настаивая, что «социально-политическое развитие России шло таким же путём, как и развитие стран Западной Европы». (Покровский М.Н. Марксизм и особенности исторического развития России. Л., 1925. С. 40.) Методология Покровского несла на себе печать примитива: он призывал «упростить действительность», отвергал полемику: «Немарксиста всё равно не убедить в том, что Маркс, Энгельс и Ленин правы». (Покровский М.Н. Историческая наука и борьба классов. М.-Л., 1933. С. 22–23.)
В 1934 году «школа Покровского» была официально осуждена. Сталин распорядился вернуть преподавание истории, изгнанное из школ и вузов в годы «военного коммунизма». Историческая наука стала освобождаться от крайностей догматизма, хотя и продолжала находиться под строгим политическим контролем.
Выходя в конце ХХ века из плена одной моноидеологии, историческая наука чуть было не попала под пресс другой — радикально-либеральной. Не секрет, что многие черты радикального либерализма «скопированы» у раннего большевизма: упрощение, схематизм, гностическое высокомерие, нетерпимость к инакомыслию, пренебрежение к духовно-нравственным традициям. Подход радикальных либералов к русской истории мало отличался от подхода раннего большевизма. Их идеолог Е. Гайдар ставил задачу «сместить главный вектор истории России, чтобы привести его в полное соответствие с западной моделью жизнеустройства». (Гайдар Е. Государство и эволюция. М., 1995. С.187.)
Историческая наука избежала замены одних упрощённых стереотипов на другие, пойдя по пути расширения возможностей изучения истории. В нынешней научной литературе, кроме марксистской и либеральной концепций, представлены и иные модели исторического процесса: цивилизационный подход, евразийство, пассионарная теория этногенеза. На научно-практических конференциях и заседаниях диссертационных советов разные теоретические подходы нередко сталкиваются, и если участники диспута выдерживают научный тон, то добиваются своеобразного «стереоэффекта», панорамного взгляда на ту или иную проблему.
Ныне историки имеют возможность сопоставлять разные теоретические модели, определяя своё отношение к каждой из них. Формационно-классовую теорию из перечня исторических концепций никто не выбрасывал. Однако своё право на существование ей теперь приходится доказывать в мирном соревновании с другими моделями. Это вполне нормально: состязательность концептуальных идей является неплохим стимулом для творческого развития исторической науки. Претензии какой-то одной концепции на особое, монопольное положение вредят ей же самой, ибо порождают эпигонство и заявки на незыблемый статус, делающие эту концепцию неспособной к развитию и уязвимой для критики.
Язык истории — факты. Попытки объяснить историю в отрыве от них ведут к пустым абстракциям. Но каждый отдельный факт интересен не сам по себе, а в общей динамике процессов, высвечивающей неразрывное единство прошлого, настоящего и будущего. История — единый и цельный процесс, и ошибочны попытки адептов кабинетных теорий контрастно разграничивать прошлое и настоящее — по той же механической мерке, по какой разграничивается мёртвое и живое.
Впрочем, погружение в глубины смыслов не должно отменять изучения истории эмпирической, повествовательной, со всеми её фактологическими цепочками и хронологическими рядами. Наши философы и здесь ничем выдающимся не отметились. С. Вискунов свои познания прилюдно выявил на майском «Круглом столе», состоявшемся в пресс-центре «Комсомольской правды»1. «Практикующий социолог» попытался совершить исторический экскурс в Средневековье, что в его исполнении вышло путано и неудобоваримо. При этом выяснилось, что он совсем не обременён знанием хронологии отечественной истории, датируя значимые события с ошибкой в двести лет. Школьникам за такие ошибки ставят двойки.
«Факел» Стефана Пермского
Прискорбно слабыми познаниями истории отметился и А. Коряковцев. Во время ноябрьского диспута в редакции «Урала»2 он поразил почтенную публику пылким сообщением о том, «Стефан Пермский крестил коми-зырян огнём и мечом».
Хочется, чтобы читатели попробовали представить эту кошмарную картину: смиренный инок вдруг превращается в крестоносца, берёт в одну руку факел, в другую — меч и в зловещем одиночестве приближается к робкому и дрожащему от ужаса племени зырян. Впав в безысходность, те, чтобы избежать беды в своих домах, согласны на всё — даже на то, чтобы креститься.
Какой ответ на свой «ужастик» получил бы Коряковцев от жителей Сыктывкара, где поставлен памятник Стефану Великопермскому и где его имя носит центральная площадь города? Надо полагать, они объяснили бы философу, что если б Стефан и в самом деле был извергом, то никто не согласился бы увековечивать его память. Такие карикатурные байки рассказывали М. Покровский и его ученики. Трудно понять, как эти небылицы дожили до наших дней.
Удивляет, что Коряковцеву не пришла в голову мысль проверить глупую байку на достоверность. Если бы он сподобился проявить интерес к личности Стефана Пермского, то узнал бы, что тот в далёком XIV веке создал коми-зырянскую письменность, разработав для коми алфавит и переведя на их язык некоторые церковные книги. Стало быть, он и вправду принёс им факел — факел просвещения. Приобщение к грамотности и называлось «крещением зырян». В те времена «крещение» было синонимом «просвещения»: всем было понятно, что христианином становится тот, кто способен читать священные тексты. Гоняться за язычниками по таёжным дебрям с мечом в руке Стефан, конечно, не собирался — хотя бы потому, что руки у него были заняты книгами.
Стефан Пермский был продолжателем кирилло-мефодьевской просветительской традиции. Благодаря этой традиции, существовавшей на Руси и в России в течение веков, свою письменность получили карелы, чуваши, удмурты, шорцы, осетины и другие народности. Она дожила до XIX века, когда просветители И. Вениаминов и Д. Хитров издали «Грамматику якутского языка», а М. Челваков — «Грамматику алтайского языка». Неужели Коряковцев и Вискунов ничего об этом не слышали?
Раздули страсти наши полемисты и по поводу Михаила Ломоносова, «защитив» его от Синода, якобы «потребовавшего в 1757 году сжечь его произведения». Реальная ситуация выглядела так: Ломоносов написал сатирический «Гимн бороде», где посмеялся над внешним обликом священнослужителей, сравнив их бороды с козлиными. Синод, понятно, вступился за иереев, написав императрице Елизавете письмо, в котором пожаловался на «ругательства духовному чину»: мол, академик «безразумных козлят почтеннейшими, нежели попов, ставит, а при конце точно назвавши их козлами». Обида священноначалия была естественной реакцией. Представить тот эпизод жутким антагонизмом между передовой наукой и реакционной церковью не получается — хотя бы потому, что Ломоносов, будучи верующим, писал не только сатиру, но и гимны во славу «Божия величия», где с душевным подъёмом возглашал, что «всякая взывает плоть: Велик Зиждитель наш Господь!». Так что в данном случае Коряковцев и Вискунов напрасно пытаются связать русское православие с обскурантизмом.
Коряковцев с Вискуновым хотят доказать, что проблема межнациональных отношений в нынешней России связана с «идеологией традиционных ценностей», критикуют традиции, сводя их исключительно к бытовым ритуалам. Резание баранов они именуют «практикой сакрального», не понимая, что главное в развитых религиозных системах — это этические императивы, а не внешний регламент.
Религия, убеждены соавторы, «отвлекает общество от реальных социальных проблем ценой вовлечения в дискуссию по вопросам, которые заведомо рационально не разрешимы». Почему «рационально не разрешимы»? Если тему религиозности сводить к халяльному мясу и постам, тогда, видимо, не разрешимы. Но для основной части человечества эти вопросы вполне разрешимы, причём именно рационально: сакральный стержень мировых религий не в способах «кушать мясо», а в универсальных нормах морали, в заповедях, предписывающих не совершать подлостей, не врать, не красть, чтить родителей, плодить детей и тому подобное. В заповедях сконцентрирован самый что ни на есть рациональный опыт человечества, давным-давно научившегося отличать мораль от баранины.
Понятно, что традиции нужно рассматривать в диалектической связке с новациями. Понятно, что если нет новаций, то нет и общественного развития. Но столь же верно и другое: если нет традиций, то нет общественной устойчивости. Поиск умной пропорции между новациями и традициями — одна из важных задач практической социологии. Но дуэт не мирится с «половинчатостью», помня заветы отцов марксизма, отождествивших традиции с регрессом: «Традиция — это великий тормоз, это сила инерции в истории; но она только пассивна и потому неизбежно оказывается сломленной». (Энгельс Ф. Введение к английскому изданию «Развития социализма от утопии к науке» // Маркс К., Энгельс Ф. Сочинения. Т. 21. С. 292.)
Певцы безостановочного прогресса воспринимают традицию как формальную, статичную истину. Кто бы спорил, буквализм и схоластика омертвляют традицию, превращая в фетиш. Но она вполне способна реагировать на импульсы времени, хотя её суть остаётся неизменной. Эта суть — опора на опыт прошлых поколений, верность нравственным заповедям и духовным корням, неприятие отщепенства и родовой беспамятности. Без традиций общество становится нежизнеспособным.
Людям свойственно верить в лучшие перспективы, и потому идея прогресса притягательна для них. Нелепо отрицать прогресс и новаторство в устроении человеческой жизни, в развитии науки, техники, интеллекта. Но лишь при одном условии — если прогресс и новаторство не получают механического доминирования над самой жизнью. Коряковцеву и Вискунову хочется идти вперёд, не оглядываясь назад, ощущать себя светочами прогресса, трактуемого как одоление «тормозных» традиций. Вера в абстрактный прогресс уводит наших философов от реальной жизни, превращает их в теоретическую функцию. Невольно вспоминается афоризм: «Только глупые идут всегда вперёд. Умные идут туда, куда им надо».
Сумбур одномерного социологизма
Философы взялись расставить акценты в непростой, полной нюансов теме национальных отношений, полагая, что для этого хватит когда-то заученных теоретических схем. Но эти схемы увели философов от существа заявленной темы. Их статья напичкана абстрактным социологизмом, в котором национальный вопрос утонул, как муха в компоте. По национально-этнической тематике соратники не сказали ничего конкретного — нельзя же ведь считать конкретикой фантомные изобретения и назидательные сентенции. В таких случаях говорят: «Им про Фому, а они про Ерёму». Постоянное «съезжание» соавторов в социологизм объясняется, по-видимому, их уверенностью в том, что только он и обеспечивает универсальными рецептами на все случаи жизни.
Я не собираюсь отрицать наличие социальных проблем в современной России. Но сомневаюсь, что их можно исчерпывающе объяснить с помощью контрастных схем, выработанных в середине XIX века. С помощью формационно-классового социологизма можно понять далеко не всё даже из того, что происходило в царской России. Как с его позиций объяснить поведение русских крепостных крестьян в 1812 году, когда они развернули партизанское движение против наполеоновских войск, пришедших в Россию под знаменем «европейского прогресса»? Почему русские капиталисты часто тратили свои капиталы на альтруистские проекты, как это сделал, к примеру, Павел Третьяков, подаривший Москве художественную галерею? Как трактовать статистику, согласно которой к 1912 году более четверти российского дворянства составляли выходцы из крестьян? Почему в 1918 году ижевские рабочие дружно ушли в армию Колчака воевать против большевиков? И таких вопросов много. Вряд ли ревнители чёрно-белых схем найдут точные ответы на них.
Вот Коряковцев с Вискуновым разъясняют: мол, «относительное благополучие советской Грузии» было вызвано «сохранением в ней мелкотоварного сектора экономики». Здесь их «социологический» аргумент срабатывает против них самих. Им они недвусмысленно подтверждают, что Грузия в советское время находилась в особом, привилегированном положении, ибо в российских областях ситуация была иной: «мелкотоварный сектор» там был сведён к ничтожному минимуму. Помню, в годы армейской службы мы с земляками поражались, слушая рассказ ефрейтора из Грузии о том, как до призыва его дворовая компания сбрасывалась деньгами, чтобы слетать на самолёте в Москву с целью скоротать вечерок в ресторане. Русские парни, слушая тот рассказ, ощущали какую-то ущербность. И что, им было бы легче, если б их «просветили» по поводу грузинской «мелкотоварности»?
Кстати, «мелкотоварностью» в Грузии дело не ограничивалось. Там, как и в других южных республиках, и в Прибалтике, существовало немалое по масштабам капиталистическое подполье в виде теневого производства и чёрного рынка товаров и услуг. Если в русских областях и было что-то похожее, то по размаху они не могли и сравниться с Закавказьем. Объяснить эту ситуацию, опираясь на социологические схемы и игнорируя этническую тему, наши теоретики, конечно же, не смогут.
Вообще-то, я признаю, что социальная проблематика важна и заслуживает вдумчивого разговора. Но разве о ней надо говорить так, как это делают Коряковцев с Вискуновым?
«Практикующие социологи» «практикуют» вдалеке от реалий социума. Если их одномерный социологизм применительно и к ХIХ веку «работает» в ограниченном диапазоне, что уж говорить о реалиях XXI века? Пусть они вместо заклинаний о «грядущем левом повороте» попробуют взвешенно оценить нынешнюю социальную действительность, не скатываясь к схоластике и не пережёвывая фразеологическую ботву, оставшуюся от позапрошлого века. С пафосом вещая об «организованном сопротивлении граждан из разных классов и прослоек», они ни полслова не говорят, что это за классы и прослойки. И едва ли способны их назвать, ведь для этого нужны представления о реальной структуре нынешнего российского общества.
Вице-премьер в правительстве РФ Ольга Голодец заявила: «В секторах, которые нам видны и понятны, занято всего 48 миллионов человек. Все остальные (речь идёт о 38 миллионах человек — Прим. ред.) — непонятно, где заняты, чем заняты, как заняты». (Слово. 2013. 5–18 апреля 2013 г.)
Знают ли озабоченные судьбами «пролетарской революции» философы, что за 1990-е годы число промышленных рабочих в Российской Федерации сократилось почти вдвое — с 19 миллионов человек до 10 миллионов? В последующие годы, правда, их численность немного выросла, но о преодолении последствий ельцинской деиндустриализации говорить пока рано. За последние 20 лет резко сократилось и крестьянское население. Зато уверенно росло количество управленцев. Сейчас в РФ на госслужбе находится 1,7 миллиона чиновников — столько было во всём СССР в 70-е годы. А сколько менеджеров служит в частных компаниях? Каков удельный вес предпринимателей, в который входят не только олигархи, но и занятые средним и мелким бизнесом? Сколько миллионов насчитывают частные охранники, банковские служащие, бухгалтеры, торговые агенты, офисный люд, работники отелей и прочие занятые в сфере сервиса? А ведь есть ещё и «креативный класс», куда относят не только художников, артистов, режиссёров, музыкантов, журналистов, но и блогеров, пиарщиков, рекламщиков, провайдеров, телевизионщиков, дизайнеров, визажистов, флористов, вип-парикмахеров и т.д. Численность «креативных» в России оценивается в 13 миллионов, то есть она выше численности заводских рабочих. Пусть наши теоретики с учётом этих реалий и без демагогии ответят: «работает» в наше время формационно-классовая логика или нет?
Неувязки и нестыковки
Узкопартийное мышление оборачивается нетерпимостью к оппонентам. Дефицит аргументации в «словесном боксе» заставил Коряковцева и Вискунова прибегнуть к заведомо неспортивным приёмам — передёргиваниям и инсинуациям.
Вот примеры. Говоря о конфликтах в Сагре и Кондопоге, я действительно писал, что они возникли во многом из-за бездействия властей. Наши полемисты бездействие властей интерпретировали в пользу «общегражданской природы» тех конфликтов, т.е. попытались отрицать их этнической характер. А затем принялись домысливать, с помощью дубоватых фантазий «развернув схему, отсылающую к теоретикам общества «Память»: если бездействие власти приводит к угнетению русских, значит власть не русская, антирусская». Бездействие власти — это результат той самой «минимизации государства», которую Коряковцев и Вискунов фактически пропагандировали в своей статье. Были факты попрания прав русских в Кондопоге и Сагре? Если были, то и надо говорить: «были». А если наши славные теоретики не сочувствуют русским, то и об этом могли бы сказать прямо, а «не разворачивать отсылающую схему».
Коряковцев и Вискунов «попрактиковались» в приписывании оппоненту того, чего он не говорил и не собирался говорить. Вот они сначала пишут: «Нас пытаются уверить, что рабочему будет хорошо, если прибавочный продукт, им производимый, будет присваиваться представителем того же этноса». Кто их пытается в этом «уверить»? Потом втирают кому-то очки: мол, Рыбаков «представляет «русскую государственность” как социальную однородность». Почему они свои заявления не подтверждают цитатами? Что это за манера вести полемику — выдумать какую-нибудь глупость и, как дохлую мышку, подбросить её оппоненту?
Что касается наличия в «старой» России социальных групп и сословий, то никто из историков их не отрицает. Социальная история России — яркая и интересная тема. Только, к сведению философов, она весьма далека от их деревянного схематизма. А зачем они придумали, будто бы я «отождествил» правящий в дореволюционной России «политический режим» с русским этносом? Ни один историк в здравом уме не станет утверждать, что история государства и история этноса — это одно и то же.
Да будет известно теоретикам: русская государственность — вовсе не «сказка», рассказанная историками. Если они считают её «сказкой», пусть найдут адекватные средства для «разоблачения» немереного числа исторических источников, начиная с «Повести временных лет» с её знаменитой заставкой: «Вот повести минувших лет, откуда пошла Русская земля, и кто в Киеве стал первым княжить».
Увлёкшись шулерскими передёргиваниями, Коряковцев с Вискуновым пишут: «Рыбаков убеждён, что черту оседлости и еврейские погромы выдумал В.И. Ленин». Похоже, что друзья-философы читали мою статью через мутное стекло. У меня там написано: «Конкретных фактов, касающихся причастности великорусов к «великим погромам», ни в одной из своих работ Ленин не привёл». Разве отсюда следует, что я отрицаю факты погромов? Отсюда следует только то, что я возражаю против попыток свалить вину за погромы исключительно на великороссов.
Давайте разбираться. Первый погром, направленный против евреев, произошёл в Одессе в 1821 году. Затем были погромы там же, в Одессе, в 1859 и 1871 годах и в Аккермане в 1862 году. Из «Википедии» узнаём: «Их основными участниками были местные греки, проявлявшие враждебность к евреям на почве торговой конкуренции». В 1881–1882 годах прокатилась волна погромов по Новороссии (территория нынешней южной Украины). Из «Еврейской энциклопедии» можно узнать, что они были спровоцированы революционерами из «Народной воли», которые «считали погромы соответствующими видам революционного движения». (Еврейская энциклопедия. СПб., б.г. Т. 12. С. 617.) Очень хотелось народовольцам «левого поворота»…
В 1890-х — начале 1900 годов антиеврейские погромы затронули Черниговскую, Киевскую, Херсонскую губернии, Николаев, Мелитополь, Симферополь, Житомир, Екатеринославль, Керчь (нынешняя Украина), Кишинёв и Дубоссары (Молдавия), Кутаиси (Грузия), Гомель, Минск, Оршу (Беларусь), Ростов-на-Дону. Была попытка организовать погром в польском Ченстохове. «Википедия» сообщает: ту попытку «решительно подавили русские войска, а погромщики были сурово наказаны».
В этом перечне из нынешних российских городов мы видим только Ростов-на-Дону, в начале ХХ века относившийся к Новороссии, а не к Великороссии. В Великороссии погромов не было. Иногда в литературе упоминается конфликт между русскими и еврейскими купцами на Макарьевской ярмарке в Нижегородской губернии в 1905 году. Но даже если его интерпретировать как антиеврейскую акцию, всё равно этого не хватит для того, чтобы объявить великорусов «нацией, великой своими насилиями», как это сделал Ленин.
Пассаж Коряковцева-Вискунова в поддержку большевистской национальной политики является образцом пошлого фарисейства: «Если даже представить наличие «этнофобского плана” у государственных руководителей, то какое презрение нужно иметь к своему народу, чтобы изображать его безвольной пешкой в руках всесильных господ!». К какому «своему»? К «метаэтносу»? Или всё же к русскому народу? И кто говорит о «презрении к своему народу»? Те, кто «упразднил» русских! Чего здесь больше — лицемерия или недалёкости?
Показателем агрессивного ведения полемики Коряковцевым и Вискуновым стало навешивание ярлыков на оппонента. Наделившие себя этим правом «гении проницательности», оказывается, знают обо мне больше, чем я сам: ничтоже сумняшеся они записали меня в «почвенники». Если кто-то бесцеремонно, не спрашивая твоего согласия, помещает тебя в утрированную классификацию и пришпиливает тебе этикетку как растению в гербарии, это волей-неволей заставляет насторожиться. Тем более если это делают такие «знатоки» русского языка, как Коряковцев с Вискуновым, с необычайной лёгкостью нивелирующие разницу между почвенничеством и ксенофобией.
Но любить свою культуру вовсе не означает ненавидеть чужую. Если кому-то нравятся Москва и Санкт-Петербург, то этот кто-то не имеет права посетить Париж или Гамбург? Если он прочитал Пушкина, Гоголя, Шолохова, то ему «не положено» читать Джека Лондона, Томаса Манна, Хемингуэя? Согласно логике наших философов, получается именно так.
Себя-то Коряковцев с Вискуновым к кому относят? К «беспочвенникам», что ли? Философы утверждают, что российские этносы соединились в единый «метаэтнос» на базе «практического, житейского, бытового слияния». Житейская, бытовая практика — это и есть общая почва. Господа мыслители отсылают нас к «экономическим связям», но ведь «связи» и есть квинтэссенция среды, почвы.
На кого рассчитан тезис о том, что «отталкивание от либерализма» открывает путь «либо национализму, либо какой-то левой идее»? Антиподом либерализма, как известно всему миру, является консерватизм — идеологическая система, стоящая за традиционные ценности, государственный и общественный порядок, безопасность и стабильность, не принимающая радикализм и экстремизм. Статье Коряковцева-Вискунова не хватает продуманности. Если бы они поработали над понятийным аппаратом, то воздержались бы от безответственных аналогий применительно к России: «В условиях кризиса сама логика политической борьбы толкает правящие круги к национал-социализму».
Загадки «мозаичного метаэтноса»
Заголовок статьи бойких теоретиков «Легко ли русским с русскими?» выглядит заявкой на продолжение разговора о тревогах-заботах русских, о «русском вопросе». Но в заголовке русские упомянуты, а в тексте их нет. Соавторы, живущие в мире диковинных теоретических сновидений, отрицают не только наличие «русского вопроса», но и существование самого русского этноса, «растворив» его в загадочном «российском метаэтносе».
Коряковцев и Вискунов не дозволяют русским, как, впрочем, и другим народам Российской Федерации, свободно разобраться с собственной идентичностью, укатав их в «единый мозаичный метаэтнос-нацию». Соратники со зверской серьёзностью утверждают, что жители российских регионов «равнодушны к собственной и чужой идентичности». Может быть, они объехали всю страну и опросили всех её жителей? Может быть, и вправду выяснили, что русские, все как один, хотят быть «прилагательными», мечтая отказаться от «старой», «оставшейся в былинной мифологии» идентичности ради «мозаичного метаэтноса»? Может быть, философам удалось убедить их, а заодно чеченцев, калмыков, татар, в том, что их нет, а есть свежеизобретённый «метаэтнос»? Поиграли словами — решили проблему?
Какой-такой «метаэтнос» может сложиться в России, где среди её граждан русские составляют 82 процента населения? Эти 82 процента должны приспособиться к запросам оставшихся 18 процентов? Соотношение 82 к 18 делает несуразными попытки устроить в России «плавильный котёл» или превратить её в конгломерат замкнутых «мультикультурных» сообществ.
Как наши изобретатели «создали новую общность»? Так, как приготавливают салат или винегрет, перемешав все компоненты? Это комично. Этносфера — не кулинария. Каждый человек имеет, как известно науке, всего двух родителей. Стало быть, в случае, если его родители имеют разную этническую принадлежность, он выбирает из двух вариантов, а не из двухсот, и выбирает не «метаэтнос», а принадлежность к определённому языку и культуре.
Правда, есть ещё и третий вариант, диктуемый той самой «почвой», которая у философов вызывает скрежет зубовный. Многие из тех, кто происходил из других народов, на русской почве становились русскими. Весьма показательный пример — это Владимир Даль, отец которого был датчанином, а мать француженкой. Сам же Владимир Иванович, выдающийся учёный-лингвист, создатель «Толкового словаря живого великорусского словаря», всегда подчёркивал свою «русскость». Подобный выбор самоидентификации и сейчас не редкость. Я лично знаком с человеком, у которого отец — вепс, мать — мордвинка, а себя он уверенно называет русским.
Понятно желание «практикующих теоретиков» осчастливить науку новейшим термином, но делать выбор за сотню российских народностей их никто не уполномочил. Стремление распорядиться идентичностью целых народов, при этом лишив их права на этническую солидарность, — это безмерная самонадеянность, которую не прикроют никакие теоретические выверты, никакие «спекуляции в головах». «Отменить» этнос — это, конечно, круто. Как легко и непринуждённо это делается! Назвали его «старым», и дело сделано…
Но тогда откуда же извлечь чаемый «метаэтнос»? Тут оказывается, что без истории всё же не обойтись, «будь она неладна». Философы, «смиряясь», признают проходившее «на протяжении десятилетий или даже веков» взаимодействие населявших Россию этносов: «В силу векового общения стереотипы поведения, формирующие тот или иной этнос, подверглись если не полной, то частичной стёртости». Они пишут, что «российская специфика означала только одно — этнический синтез». Правда, результатом этого синтеза, по их убеждению, был всё тот же «мозаичный метаэтнос-нация как единый социальный организм», но даже столь смелым мыслителям не приходит в голову отрицать участие русских в том «синтезе». Они признают: да, русские мирно взаимодействовали с иными этносами…
Ёлки-палки, а как же ленинский тезис о «тюрьме народов»? И вот мастера казуистики склеивают «взаимодействие» с «тюрьмой»: «В состав «Русской» империи добровольно вступали целые государства по воле их правителей», но «народы сопротивлялись «русскому» царизму». Лучше бы Коряковцев с Вискуновым этого не писали, ибо реальные факты явно не на их стороне. Конечно, бывали ситуации, когда инициатива по присоединению к России исходила от правителей или элитных групп, выступавших от имени их народов — грузин, молдаван, казахов.
Но гораздо больше было моментов, когда желание находиться под «высокой рукой» русских царей выражали сами народы. В одних случаях они добровольно принимали присягу царям, как это делали башкиры, марийцы, удмурты, чуваши, сибирские и астраханские татары, большая часть казанских татар и ногаев, буряты, хакасы, шорцы и другие народы Сибири, осетины, абхазы, финны и даже немцы Восточной Пруссии. Да, и такое было: в 1758 году жители Восточной Пруссии присягнули на верность императрице Елизавете Петровне — в пику своему королю Фридриху II, которого они терпеть не могли.
В других случаях народы просили разрешения поселиться на российской территории и перекочёвывали сюда, как это делали калмыки, спасавшиеся от манчжур, и уйгуры, переселявшиеся из Китая. В России селилось немало армян, болгар, сербов, бежавших от турецких гонений, немало шотландцев, уезжавших из-под власти английской короны, немало немцев, покидавших Германию из-за войн, разорений и голода. По данным исторической науки, с 1828 по 1915 год в Россию переехало 4,2 миллиона иностранцев. (Кабузан В.М. Эмиграция и реэмиграция в России в XVIII — начале XX века. М., 1998.) Этим людям, наверное, никто не сообщил о том, что они едут в «мрачную тюрьму народов».
Наши философы, чтобы поддержать тезис о «тюрьме народов», упоминают о башкирах как участниках восстания Емельяна Пугачёва. Какое-то количество башкир в отрядах Пугачёва, безусловно, было. Они были недовольны царской бюрократией, в пору бироновщины переставшей соблюдать привилегии, дарованные башкирам Иваном IV, которому они дружно присягнули и которого называли «добрым царём» и «белым ханом».
Вообще-то, я не собирался утверждать, что в царской России межэтнические отношения всегда были идеально гладкими, ибо не ставил своей задачей представить вместо живой истории некий плоский трафарет. Понятно, что межэтнические связи в «старой» России выстраивались не по учебникам социологии. Нужно изучать историю отношений между конкретными народами — русскими и татарами, русскими и башкирами, татарами и башкирами и т.д., тогда придёт предметное понимание сути вещей, ясность и конкретность сменят псевдонаучную риторику. В реальной истории бывало всякое. Были и войны, в том числе и довольно длительная Кавказская война. Были и конфликты. Были случаи исхода с территории Российской империи — в Турцию ушла часть крымских татар, адыгейцев, чеченцев.
В то же время нельзя не видеть, что не эти случаи определяли общее состояние межэтнических отношений в царской России. Проявлений этнической розни было меньше, чем после нарезки большевиками национально-территориальных единиц, поскольку до 1917 года этничность не гипертрофировалась. В официальных анкетах указывалась не этническая, а только конфессиональная и сословная принадлежность. Так называемая «пятая графа» появилась в годы советской власти.
Русский этнос возник как объединение восточнославянских племён — полян, древлян, ильменских словен, кривичей, радимичей, вятичей и других, но уже на раннем этапе его формирования в нём инкорпорировались и неславянские племена — меря, мещера, мурома, голядь, торки, берендеи и другие. И в последующие века русский этнос также оставался открытой системой. Идеологи раннего большевизма почему-то усмотрели в ней «великодержавный шовинизм».
Вопреки тезису наших философов о русском царизме как о жестоком угнетателе народов, цари и царицы как раз старались «ласково» обходиться с подданными из числа нерусских народностей. Так, Екатерина II писала князю Потёмкину: «С кавказскими жителями обходиться милостиво мне затруднения не будет. …Что татары подгоняют свой скот под наши крепости, то я их к тому с удовольствием ещё до войны всегда поощряла предписанием ласкового обхождения». (Императрица Екатерина и князь Потёмкин. Подлинная их переписка: Оттиск журнала «Русская старина». СПб., 1876. Т. XVI. С. 45; Т. XVII. С. 446.)
Коряковцев с Вискуновым уверяют, что методы «колониальной экспансии держав» не имеют никакого значения. Почему не имеют? Только потому, что могут поломать одеревеневшую марксистскую схему? Понятно, схема нашим гуманистам всего дороже, но как можно «не заметить» разницу между «ласковым обхождением» и грубым изнасилованием?
В чём же соавторы хотят нас уверить? В том, что русофобия невинна и не заслуживает презрения? Или в том, что русские обязаны смиренно сносить любую дискриминацию, поскольку их попытки защищаться могут быть приравнены к «национализму III Рейха», к стремлению «повторить его успех»? Господа философы, наверное, считают, что русским не следовало защищаться и от того самого Рейха?
Из писаний Коряковцева с Вискуновым следует, что после 1917 года русского народа не стало, а на его место пришёл советский народ. О том, что в реальности представлял собою «советский народ», в майской статье показал Сергей Беляков, и мне незачем повторяться. Философы уверяют, что эта общность никуда не делась, и надо только «подправить» её название. «Сейчас «советскому народу» может быть дано конституционное наименование «россияне». Завтра, возможно, для него изобретут какое-нибудь иное слово», — летит их творческая мысль. Какой простор для теоретических дерзаний открывается перед ними! Русских они уже «обнулили», завтра «обнулят» россиян. Слышите семимильные шаги прогресса, отодвигающего в сторону «всякий исторический хлам»?
Отказав русским в праве на существование, Коряковцев и Вискунов вдруг озаботились их положением в бывших советских республиках. Отмечая тамошнюю русофобию, они объяснили её стараниями местных идеологов, «создавших образ врага в виде русского человека». Да, это действительно есть, но если бы философы занялись поиском истины, а не обслуживанием абстрактных схем, они согласились бы, что русофобия там связана с этнократическими тенденциями, закладывавшимися ещё в 20-е годы, о чём я и писал в своей прошлой статье.
Разве ленинский тезис о России как о «тюрьме народов», впаянный в советские учебники, не способствовал русофобии? В своей статье адепты ленинизма на этот вопрос ответили каменным молчанием, пугаясь самой мысли о снятии табу с имени «гения всего человечества». Зато развлекли тех, кто «в теме», написав: «Это надо отметить особо: антикоммунистическая пропаганда здесь тесно увязывается с русофобией — памятники Ленину уничтожаются вместе с русским населением». Хотели того философы или нет, они отметили поразительный парадокс: этноэлита на постсоветском пространстве сносит памятники человеку, которого должна без устали благодарить за его национальную политику.
«Аграрность» бывших советских республик, притянутая Коряковцевым и Вискуновым, этот парадокс лишь подчёркивает, ибо именно при советской власти бывшие «аграрные окраины» приобрели мощный промышленный потенциал — за счёт общесоюзного бюджета, т.е. благодаря всё той же ленинской национальной политике. Где сейчас бесправие русских закреплено законодательно? В Латвии и Эстонии. В СССР эти республики вовсе не были «аграрными окраинами»: союзный центр вливал в заводы и верфи Прибалтики колоссальные средства.
Напомню: союзные республики были оснащены государственной атрибутикой, имели конституции, обладали правом вступать в отношения с иностранными государствами. В статье 76 Конституции СССР 1977 года было чётко зафиксировано: «Союзная республика — суверенное государство». Это означает, что условия для удовлетворения амбиций этноэлит были созданы в советское время. «Перестройка» лишь реализовала те условия и те амбиции.
Республики выходили из СССР в территориальных границах, нарезанных для них центром. Примеры субъективных границ и произвольных территориальных статусов можно приводить и без прямой привязки к «русскому вопросу»: Нагорный Карабах, Абхазия, Южная Осетия, Джавахетия, Марнеули и Болниси, Ферганская долина и т.д. А если уж говорить о районах с преобладанием русского населения, то информации наберётся на отдельную статью. В прошлый раз в качестве примера я упоминал город Гурьев, основанный в 1640 году ярославским купцом Гурием Назаровым, а после распада СССР ставший казахским Атырау.
У Коряковцева с Вискуновым нет сочувствия к живущим там русским: дескать, «что с воза упало, то пропало». Это не удивляет: ведь русские в Казахстане, как и в Прибалтике, Закавказье, Молдавии, Крыму, не относятся к лелеемому философами «метаэтносу». Реакция теоретиков на пример Гурьева-Атырау сурова: «Почему современные поколения должны решать проблемы, сообразуясь с канувшими в историю датами? Какое им дело до того, что ныне принадлежащий Казахстану город Гурьев основал во время оно русский купец?». Затем следует очередная подмена смыслов: я вёл речь о произвольных границах внутри СССР, у философов же откуда-то выскочил тезис о «вооружённых столкновениях» как о «проявлениях высокой «духовности»». Спутать духовность с агрессией способен только очень специфический склад ума.
Долой законы?
Не менее лихо «практикующие теоретики» решают вопрос о «замещающей миграции». Коряковцев и Вискунов всех, кто говорит о её минусах, заносят в список «ксенофобов». Товарищей не волнует, что «замещающий» концепт, сочетаемый с антирусскими мифами, ослабляет русских, травмирует их самосознание, порождает ощущение ненужности на своей родине. Не им ли вызвана не спадающая волна русской эмиграции в Европу и США? Не им ли порождён клич: «Пора валить отсюда!»? Не им ли объясняется резкое сокращение притока в Россию русских из стран СНГ, не видящих для себя перспектив на земле предков и предпочитающих уезжать в дальнее зарубежье?
Чтобы обосновать «благотворность замещающей иммиграции», дуэт придумал «тонкий» теоретический ход: объявить исчерпанным деление народов на коренные и некоренные: «Само понятие «коренные народы» является содержательно пустым и не описывает никакой социальной реальности». Думаю, читатели сполна оценят сей «перл». Легко представить, что услышали бы «практики-философы» в ответ на свой «философский вывод» от немцев в Германии или поляков в Польше. Кстати, в Швейцарии уже приняты строгие законы против нелегалов. Даже в Австралии, когда-то созданной именно мигрантами, сейчас иммиграция сильно ограничена. Видимо, швейцарцы и австралийцы не успели ознакомиться с «передовой» теорией Коряковцева-Вискунова.
Какова методика философствования, взятая соавторами на вооружение? Держа перед глазами абстрактную формационно-классовую схему, сгоряча названную ими «социальной реальностью», они выбрасывают из неё всё, что туда не вмещается, — коренные народы, духовность, религию, психологию, менталитет… Короче, всю сферу человеческого сознания. Зачем она им нужна? Ведь марксизм «зафиксировал» её «вторичность» по отношению к «первичной» материи, значит, её как бы и нет. Как увлекательно философствовать в такой парадигме! Всё «вторичное» объявляется «содержательно пустым» и выбрасывается к чёртовой матери. То, что «вторичного» набирается на мировую историю, смелых и прогрессивных философов не волнует. При такой методике тяга Коряковцева и Вискунова к «научному» прогнозированию выглядит уморительным недоразумением.
Дуэт неутомим в своей псевдонаучной риторике: «Либерализация рынка труда и удешевление рабочей силы на всём постсоветском пространстве порождает нашествие гастарбайтеров в индустриально развитые регионы». Но в реальности это нашествие наблюдается только там, где его допускают. К примеру, его нет на Украине, куда «гастарбайтеров» не пускают, стремясь обеспечить работой местное население. Оно и понятно: ведь Украине, в отличие от России, не навязывается «замещающий» концепт. Украинский политикум понимает, что увеличение доли приезжих свыше определённой «нормы» неизбежно ведёт к межнациональным столкновениям и к социальным катаклизмам.
Ещё раз Коряковцев и Вискунов выказывают нулевую информированность, когда утверждают, что «в современных Германии, Швеции, Норвегии, Нидерландах нет острых социальных конфликтов на национальной почве». Разве они ничего не слышали о норвежце Брейвике?
Реальность «откликнулась» на апрельскую статью Коряковцева и Вискунова с удивительной оперативностью. Уже 6 мая в Германии начался громкий судебный процесс по делу группировки «Национал-социалистическое подполье», более десяти лет занимавшейся преследованиями иммигрантов из Турции. Ясно, что члены этой группировки на бесплатные правительственные преференции для турецких семей смотрят иначе, чем Коряковцев с Вискуновым. Да и остальные немцы воспринимают такие преференции не столь радужно, как наши философы. В приватных беседах немцы не стесняются говорить, что щедрые льготы для приезжих — это «верёвка, на которой удавится белая цивилизация».
В 2010 году статусный немецкий политик Тило Саррацин издал книгу «Германия. Самоликвидация». Опираясь на статистику, он описал последствия, которые ждут Германию в итоге нарастающей иммиграции из Азии и Африки. По мнению Саррацина, речь идёт о грядущем «схлопывании» германской цивилизации. Своё отношение к проблеме он выразил так: «Интеграция — задача того, кто интегрируется. Я не обязан терпеть того, кто ничего для этого не делает, кто живёт на средства государства, отрицая это государство». Книга Тило Саррацина вызвала мощный резонанс. Соцопросы выяснили: критичное отношение к миграционной политике официального Берлина поддерживают более половины граждан Германии.
…В апреле, будучи в Стокгольме, я наблюдал, как неподалёку от королевского дворца волонтёры бесплатно раздавали всем желающим горячие деликатесы. Среди желающих были и белые шведы, и арабы с африканцами. Говорю об этом, чтобы подтвердить: в Швеции в самом деле существует, проявляясь в различных формах, «перераспределительная система», которую так хвалят Коряковцев и Вискунов. Только, вопреки их уверениям, эта «система» не стала гарантией межнационального мира в Швеции: в середине мая там вспыхнули и более недели не прекращались этнические беспорядки. В пригородах шведской столицы иммигрантская молодёжь громила полицейские участки, станции метро, школы и магазины, жгла автомобили, забрасывала файеры в жилые помещения, нападала на полицейских, избивала прохожих, в том числе и женщин. Огонь полыхал одновременно в десятках мест, а приезжавших на его тушение пожарных молодчики встречали градом камней.
Казалось бы, в Швеции, ставшей «чемпионом по толерантности», подобные бесчинства невозможны: мигранты и их потомки, составляя 15 процентов населения, живут там, не зная хлопот. Хотя около половины их не работают, проблем с жильём и пособиями никто из них не испытывает. Их анклавы в Стокгольме и Мальмё (в Мальмё иммигранты составляют уже 40 процентов), где они живут обособленными общинами, стали для шведов-автохтонов закрытым пространством. В условиях торжества мультикультурализма от мигрантов не требуют приобщения к шведской культуре. Они принимают по спутнику телепрограммы из мусульманских стран и не особо нуждаются в знании шведского языка. Почему же арабские юнцы устроили бунт в столь гостеприимной стране? На этот вопрос они отвечают незатейливо: «Нам скучно!». Слыша в телерепортажах такие ответы, потомки викингов впадают в шок: выходит, они должны за свой счёт не только кормить гостей, а ещё и развлекать их.
Шведский премьер-министр и глава правящей Умеренной коалиционной партии Фредерик Рейнфельдт заявил: бунт мигрантов не заставит правительство отказаться от толерантного отношения к ним. Такое заявление, скорее всего, будет иметь для правительства безрадостные последствия, ибо на фоне тех событий резко вырос рейтинг националистов, критикующих мультикультурализм. Их партия «Шведские демократы» имеет немалое представительство в риксдаге и если на парламентских выборах 2014 года получит устойчивое большинство, то безбрежной толерантности в Швеции, по-видимому, придёт конец.
Так что категоричность Коряковцева-Вискунова, утверждающих, что «никакого «кризиса мультикультурализма” на самом деле не существует», в очередной раз оказалась неуместной. Выведут ли шведские события их из мира кривых зеркал? Призывая к судебным наказаниям за объявления «сдам квартиру только русским», понимают ли соавторы, что проблема неконтролируемой иммиграции шире русского вопроса и затрагивает не только русских? В мае агентство «Regnum» сообщило о конфликте в селе Курманаево Нурлатского района в Татарстане. Там схлестнулись интересы местного татарского населения и таджикских иммигрантов.
Молодые таджики взяли за правило подвергать домогательствам курманаевских девушек, в том числе и школьниц. Попытки местных мужчин заступиться за дочерей и сестёр наткнулись на «порицание» со стороны чиновников и полицейских. Видя «толерантность» местных властей, таджики обнаглели, скопом избивая тех татар, которые возмущались произволом. Всё это заставило курманаевцев собрать сход, где они спросили у администрации: на что живут приезжие, если почти никто из них не работает? Где они берут немалые деньги, выкладываемые за незаконное оформление прописки? Было заявлено: если власти ничего не предпримут, то Курманаево станет «новой Кондопогой».
События в Курманаеве вызвали в Татарстане резонанс, позволяющий жителям села надеяться, что мигранты будут «вразумлены». Но в этой истории есть особый штрих. В том же Татарстане чуть раньше курманаевцев в аналогичную ситуацию попали жители русского села Шумково Рыбнослободского района, оставшиеся одни в своём противостоянии с таджиками: местные власти не стали их даже слушать.
Чью сторону в конфликтах, произошедших в Курманаеве и Шумкове, заняли бы Коряковцев с Вискуновым? Наверное, они с умным видом принялись бы объяснять татарам и русским, что коренные народы — это миф, и что «в действительности этнические проблемы решаются путём взаимной интеграции представителей разных этносов на основе общих производственных процессов и социальной солидарности». Едва ли их речь была бы встречена аплодисментами…
Коряковцев и Вискунов печалятся: «Действительная проблема сводится к тому, что никто не заинтересован в интеграции гастарбайтеров и иных пришлых народов в российское общество». Они полагают, что местное население должно бросить все свои дела и срочно заняться «интеграцией гастарбайтеров»? На какое количество мигрантов рассчитана толерантность певцов химер? Сколько приезжих, на их взгляд, может «переварить» Россия? Пять, десять миллионов, двадцать, сто? Или «интересы революции» стоят выше любых цифр?
Проблема неконтролируемой миграции приобретает остроту не только в увязке с совместимостью или несовместимостью разных культурных миров, но и в связи с вопросом о темпах технологического развития. Использование дармовой рабочей силы порождает сопротивление технологическим новациям, тормозит модернизацию производства, наносит вред и социальному, и культурному развитию страны, выдавливая из экономики квалифицированных работников. Наукоёмкие технологии становятся никому не нужными.
Защищая безлимитную миграцию, Коряковцев и Вискунов, независимо от их желания, защищают постулаты радикал-либерализма, ограждая право нанимателей на демпинг заработной платы, на отказ от социальных обязательств перед наёмными рабочими из местных. В России есть безработица, которая в ряде регионов достигает значительных величин, и было бы разумным обеспечить для начала работой всех нуждающихся в ней граждан РФ. У наших марксистов об этом не сказано ни слова. Интересы граждан России, видимо, заботят Коряковцева-Вискунова куда меньше, чем интересы мигрантов.
Константин Ромодановский, глава ФМС, заявил, что его служба с лавиной незаконной миграции уже не справляется. Он предложил распространить на все российские регионы инициативу москвичей, создавших миграционные патрули из числа местных жителей. Это означает, что нелегальная миграция вырвалась из-под контроля. «Замещающий» концепт привёл к провальным результатам.
Ежегодно в Россию приезжают миллионы иммигрантов. На конец февраля 2013 года в России, по явно неполным данным ФМС, находилось 10 миллионов 200 тысяч иностранных граждан, из них 4 миллиона 200 тысяч не были заняты никакой трудовой деятельностью. Но чем-то ведь они всё-таки занимались? Чем?
В 2001 году в структуре департамента МВД по борьбе с оргпреступностью были созданы подразделения по противодействию этнической преступности. В период президентства Д. Медведева работа этих подразделений была свёрнута вместе с работой УБОПов. Наверное, их существование было признано «не толерантным». Положение в сфере этнической преступности, конечно, резко ухудшилось.
В 2012 году министром внутренних дел был назначен Владимир Колокольцев, имеющий опыт борьбы с этнопреступностью. Он намерен дать жёсткий отпор этническим бандгруппировкам. О том, что такой отпор необходим, свидетельствует недавнее высказывание вице-премьера Дмитрия Рогозина: «Россия подвергается нашествию героиновых банд, ведётся откровенная война против нашей страны, причём в таких масштабах, что можно сравнить поступающие объёмы героина с оружием массового уничтожения». В поездах из Средней Азии в Россию провозят десятки килограммов героина, приезжие торгуют наркотой, выкачивая из карманов миллионов местных наркоманов огромные деньги, утекающие за границу.
Сейчас набирает обороты острая общественная полемика, некоторые участники которой говорят о «войне цивилизаций», развернувшейся в городах и весях России. Им есть на что сослаться. Наиболее яркий пример — даже не Манеж, не Кондопога, а арест в начале нынешнего года в Питере 270 участников ваххабитского подполья — граждан Узбекистана, Таджикистана, Азербайджана, у многих из которых не было при себе никаких документов, а у тех, у кого были, они оказались поддельными. Этот пример показывает: если нелегальную миграцию «толерантно» пустить на самотёк, она неизбежно превращается в проблему государственной и общественной безопасности. Атмосфера внутри замкнутых этногруппировок благоприятствует не только криминальной, но и террористической, и разведывательной деятельности.
В Кремле осознали, что концепт «замещающей миграции» превращает Россию в «проходной двор», являясь прикрытием непрозрачной деятельности в нашей стране миллионов иностранцев. Президент Путин поддержал предложение ФМС о въезде иностранных граждан в Россию только по загранпаспортам. Такая норма будет введена с 1 января 2015 года. Напомню, что ещё весной 2012 года Путин потребовал привлекать к уголовной ответственности чиновников и работодателей, нарушающих правила найма и размещения мигрантов.
Коряковцев и Вискунов увидели в том требовании негатив, обозначенный ими как «идейный тупик русского почвенничества». По сути, они призвали игнорировать действующие в стране законы, удостоверяя крайнее своеобразие своей «социальной практики», маркированной «идейностью» и «прогрессивностью». Что кроется за их призывом? Инфантильность? Асоциальность и тяга к экстремизму? Что бы это ни было, их призыв становится яркой иллюстрацией «чёрных дыр» догматизированного сознания.
1 Речь о «круглом столе», состоявшемся 13 мая 2013 года.
2 12 ноября 2012 года в редакции в рамках проекта «О(б)суждения» состоялась дискуссия, посвященная разбору предыдущей статьи профессора Рыбакова «Легко ли быть русским в России?».