Опубликовано в журнале Урал, номер 8, 2013
Once upon
a time один критик упрекнул
меня в том, что моё мышление (как сочинителя книги поэтологического
характера) иерархично: я «поставил» над всеми литераторами, пишущими стихи,
М.Н., А.Р., Б.Р., Р.Л., В.Д., Е.И., А.З., Н.С. и др. Ужас! Упрёк был с двойным,
а то и с тройным дном: иерархичность оценки (точнее — модальности, т.е.
отношения к предмету говорения) есть субъективность и предвзятость, заговор, аксиологическая наглость, поэтологическое
вероломство, социальный вызов и политический в литературоведческом аспекте
демарш. Да, моё мышление иерархично, типологично, аналитично, синтетично etc. Как и
у остальных 7 млрд особей homo sapiens, населяющих земной
шар. Автор заметки осерчал и обиделся на меня за то, что сам
же сделал в своём корректирующем и карающем очерке, сравнив работы трёх поэтологов и отдав первое место трудам того, кто к поэтологии не имеет никакого отношения, и поместив на
второе и третье места книги (серию) поэта-анталогиста,
создавшего за 25 лет работы сводный триптих современной региональной поэзии и
пару книжек, написанных мной грешным. Критика должна упрекать? Обижаться
за державу словесности — и бить? — мне стало жаль этого человека, не знающего
теории и практики Зеркала Текста (Ю. Левин). Критик должен писать не на бумаге,
а на зеркале — поверх своего лика и сквозь него. Одним
словом, я не обиделся, но — оторопел и удивился: оказалось (по мысли данного Once Upon A Time),
что в «Поэзии и Литературе» я глумливо ранжировал мёртвых (поэтов), а в «Поэтах
Урала» — взялся за живых, то бишь из страшноватой птицы грифа-могильника
превратился в настоящего хищника: коршуна, ястреба, орла, — чтобы рвать живое
мясо здравствующих коллег…
Автор, обвинивший меня в
иерархизме, к сожалению, не заметил, что и первая, и
вторая книги в равной степени посвящены исследованию феномена поэзии (в его
необывательском понимании как стихописания) в стихах
как живых, так и мёртвых. Мёртвых поэтов вообще-то не бывает. Мёртвые графоманы
встречаются повсеместно.
Писать на зеркале и по
зеркалу — трудно. Почти невозможно. Жаль лица своего, исчезающего под
наплывающим текстом. И тогда критик начинает инвектировать:
судить, ругать и поучать. Скушно.
Поэзия — дело мужское,
кровавое (А. Ахматова). Поэтология — суха и опасна (как для объекта исследования, так и для
субъекта-исследователя). Рано или поздно — получишь по башке за то, что кого-то
не упомянул, кого-то недоцитировал, кого-то не
удостоил и удостоил не так, как хотелось бы удостаиваемому.
Поэтолог — это тот, кто думает и пишет о текстоведении, о текстотворчестве,
о поэзии и о поэтах. Поэтологи, как правило, сами
сочиняют стихи и стишки. Всё нормально: физики занимаются
физикой, химики — химией, математики — математикой, а поэты — поэзией.
Вот, видимо, почему так редуцировалась сфера литературной критики. Сегодня
критика — сами литераторы, и пишут они друг о друге. Так и должно быть.
Сочинитель читает написанное не им, ведёт, так сказать, разведку того, что
создаётся противником (соревновательность, да?). Потом, сняв «карту творчества» имярека, восхищается ею,
возмущается, наслаждается, отвергается от неё, влюбляется в неё и т.д., т.е.
проводит — в любом случае — диверсионную работу: хваля — перехваливая, ругая — переругивая, оценяя —
переоценивая — недооценивая Нечто etc. А затем… А потом превращается в чистильщика: уничтожает следы
своего присутствия на чужой этико-эстетической территории, смотрится в зеркало
— и видит текст. Не своё, милое себе лицо, но — текст. Текст, равный и себе, и
объекту текстотворчества. Такие дела…
И ещё. Может быть, самое
главное. Поэтолог, поэзиевед
должен любить то, что он исследует. Наблюдает. Познаёт. Осознаёт. Он должен
(если может, умеет и смеет) плениться (в прямом, этимологическом значении)
поэзией и поэтом. Он обязан попасть в плен.
1975 год. Разведгруппа
из семи морпехов оказывается в Лаосе. Задач много: во-первых, обозначиться в этом неспокойном месте (если
Восток дело тонкое, то Юго-Восток — тончайшее), т.е.
стратегически: показать друзьям — противникам (двум-трём державам), что мы
ЗДЕСЬ, и войти в состояние контакта-неконтакта-полуконтакта
с предполагаемыми визави (не с лаосцами, естественно: они заняты своими делами
политико-партизанского характера). Во-вторых (тактика), прогуляться в глубь (весьма неглубокой) страны, ознакомиться с
окрестностями, достопримечательностями, кое-какими людьми и нелюдьми.
И в-третьих: главное. Обнаружить нечто, очень нужное
всем — и нам, и англосаксам и прочим друзьям-товарищам… И
— группа пошла. Джунгли. Холмистые. Не те джунгли великой Амазонии школьно-географического характера (в те поры спутникового
и кабельного телевидения не было: и картинки реальной — тоже), а полусухой
лес-подлесок с огромным количеством насекомых и гадов (как в Индии, например; в
Анголе, там кусты да огромные кочки то ли травяные, то ли тростниковые —
жуть; а в Северной Африке — там песочек везде, и в ботинках тоже). Идёт
группа. Командир (нарушая предписанный порядок) — первый, во главе колонны по
одному с интервалом ровно на разрыв мины — и летучей, и лежачей, и прыгучей.
Слышатся редкие хлопки миномёта (одиночный аплодисмент), которые чреваты через 7–10 секунд ответным
групповым аплодисманом. Клакеры хреновы.
Окказиональный (на арапа) обстрел окрестностей военной базы. Демонстрация
бдительности и ужаса тихой вечной войны. Группа идёт. Навстречу (с неба) —
мина. Прямое попадание в морячка, следовавшего за командиром. Командир летит — боком — в сторону, точно на север (поближе к
Родине), и, контуженный, катится с холма, по откосу вниз — прямо к товарищам
военным. Низкорослым, однолицым
и неловким, как инопланетяне. Пятеро останавливаются и — бегом — уходят вверх;
двое, кажется, убиты. И — командир. Однако последний жив. Его берут в плен. И
он приходит в себя в бетонном полуподвале какого-то строения
военно-промышленного образца (ох уж этот Рембо с его бамбуковыми клетками и кагебистами, подбирающимися с электродами к его бесценным
гениталиям…). Контузия серьезная. Тотальная. Кровь идёт из всех телесных
отверстий. Но настроение — бодрое. Потому что — страшно. Не за медальки,
которых лишат, если выберешься, а за ребят, окопавшихся на вершинке холма. Три
недели его никто не трогает. Он лежит на бетонке, предварительно вымазав своей
кровью комбинезон. Ходит он, что называется, под себя, в штаны. Играет немощного, обезумевшего от контузии идиота.
Стонет. Его рвёт кровью — и он слабым голосом издаёт англо-матерные звуки с
добавлением волшебного слова «God», что-то вроде «Oh, my God…».
Ясно: узнают в нём русского — расстреляют. Морского котика — отдадут за выкуп.
Всё просто. Кормят: миска риса и миска воды. Половину съедает, половину
разбрасывает окрест себя. Воду выпивает всю. Но миску отбрасывает от себя на
метр — не пил я её, вашу вонючую воду.
Иногда в камеру
заползает солнечный зайчик, бледный и размытый, и пишет на противоположной от
окна стене кружок с точкой. Это ребята. Его ребята. Он молится. Просит Бога,
чтобы не пускал их сюда. Не прорваться: гарнизон — человек 300. Значит, то, что
ищем, — здесь. Это хорошо… Через три недели к нему в
камеру приходят трое: старший офицер с белым носовым платком в правой руке (в
правой — это хорошо), офицер помладше с бамбуковой палочкой в правой же руке
(о, это тоже очень хорошо), но бамбук какой-то такой, не рэмбовский,
а скорее удилищный: верхушка удочки, тонкая бамбуковая вица. Третий —
унтер-офицер с АК—47, который смотрится в его ручках (все — низкорослые, как
семиклассники) как трёхлинейка, как винтовка Мосина
образца 1908 г. Старший заговорил по-своему. Средний — по-русски. Младший
аккуратно пнул в лицо: пленный от удара не заслонился,
но успел разглядеть — сапог наш, советский, на подошве рядом с каблуком цифра
«39». Карлик милый. Милый карлик… Карлик у Кеши украл прахоря…
Средний перешёл на английский. Пленный оживил свои глаза, сделал взгляд
осмысленным, хотя и не хрена не понял: юго-восточный англо-суржик почему-то напоминал татарский — так,
если бы говорил ребёнок, сюсюкающий и не признающий шипящих и сонорных звуков. Старший брезгливо поглядывал на загаженного, в кровяной
коросте «котика». Средний наслаждался своим чудесным
произношением. Младший переложил автомат в правую руку (о, Боже, как это
хорошо!), а потом вообще выпустил его из руки и держал эту родную для пленного волыну за ремень (длинный! — о, хорошо), покачивая автомат,
как люльку для 30 (+1) шмелей (хорошо, да? — шмелиный улей). Пленный ругнулся,
застонал, попытался повернуться, лечь на спину — средний помог: пнул в лицо, пнул в плечо, пнул в живот, пнул в… «Вот и всё.
Хана вам, пацаны», — подумал пленный, овладевая автоматом
(это легко — сначала ногой — садясь, потом рукой — уже стоя, потом три коротких
по коленным чашечкам (отключка моментальная и надолго
— болевой шок: это вам не кино и не телевизор). И — ходу. Ушёл просто:
не спеша, мимо вышки — и влево. Умел ходить рядом с неслепым
так и с такой скоростью, что становился невидимым. Всё. Буш. Лес. Подлесок. Долбаная джунгля…
Группа в сборе. Минус
один. Его звали Петя. Через пару месяцев его матери вернут Петины (папины) часы
«Победа» и вручат орден Красной Звезды (в то время рядовой состав орденами
почти не награждали, только — посмертно; а так всё — медальки, белые и рыжие)…
Через неделю группа ушла в Камбоджу, где месяц ребята кушали лягушек, ящериц и гадов. Ещё через месяц лаосскую базу смела диверсионная
группа, вслед за которой прошла группа чистильщиков. Дело было сделано. Нечто
было обнаружено и взято. Остальное — сметено к чёртовой матери… Схема такая:
разведка — диверсионная работа — зачистка.
Очень похоже на
писательскую работу: замысел — осуществление замысла — правка. Подготовка
к написанию (нулевой текст в виде плана) — черновик — чистовик… Сначала разведка неизведанного (познание с параллельным влюбливанием в предмет текстотворчества,
или пленение автора этим предметом: мука мученическая). Потом полное разрушение
пленившего тебя предмета с последующим воскрешением его в вербальном, текстовом
виде. И, наконец, зачистка, работа с черновиком, доведение его до совершенства,
почти до пустоты (с точки зрения обывателя)…
Сегодня поймал первого
леща с тёмно-зелёной башкой и бронзовым (с золотистым
отливом) телом. Это — подарок Каменского пруда мне на мой день рождения. Сидел
на мостках с удочками и думал: графоман и талант отличаются друг от друга тем,
что они по-разному знают время: графоман живёт нынешним, талант — всегдашним.
Графоман (и игрок, и имитатор, и сервилист, и идеологизированный стихоговоритель)
живёт и пишет ЗДЕСЬ И СЕЙЧАС, талант — ВСЕГДА И ВЕЗДЕ. Графоман — всегда к
месту. Талант — вечно не ко времени. Но навсегда. Сочинители, принадлежащие к
моему поколению, разделились на две группы: одни приемлют только власть, власть
государственную и любую (в России значит — священную, кто бы ни властвовал),
другие приемлют и хаос, и космос (хаокосмос),
упорядочивая первый и всклокочивая второй. И те и другие, а им сейчас за 50, за
70, — в своё общее время получали и получили, как оказалось, вечную прививку несвободы.
И вот странная функциональная особенность и необычные свойства и последствия
ТАКОЙ прививки несвободы: одних она, эта прививка, адаптировала к существованию
в любой политико-экономической формации, — других же она забросила в СВОБОДУ. В
свободу, которая всегда есть, даже если она наличествует только в голове или в
ящике стола.
Мой друг поздравил меня эсэмэсом из Лондона (интернет я не люблю). Я сидел у окна и
думал, что графоманы без разведки и боя, без жертв, без плена и любви создают
чистовик — и рассылают его всюду, где есть электронные СМИ (индивидуальные,
обобществленные и вообще «социальные») или машина Гуттенберга. У графомана нет
выбора: он обязан публиковаться. Таланту (истинному) — всё равно. Он знает
время. В том числе и то, когда его опусы будут опубликованы (пусть через
20–30–50–100 лет). Графоман работает (или пытается работать) бартерным методом
(ты мне публикацию/книгу — я тебе премию; или — наоборот). Талант не спешит.
(Сергей Гандлевский, крупнейший поэт России, — не спешит; Ольга Седакова, поэт
драгоценный, не спешит и т.д.) У таланта есть выбор: актуальность или вечность.
У графомана — только актуальность и прагматика. Такие дела.
Наконец, я взялся
отвечать на поздравления. Очередь дошла до моего лондонского Олега, который
сегодня превратился в самобытного, глубокого и пронзительного (от горечи
времени и души) поэта. Звоню (на часах около 11 утра). Ответил не сразу: в
Лондоне 6 утра. Олег перебирается в ванную, и мы говорим. Новости, то-сё. Я сижу на веранде — под
окном рябина, осинка, вербочка и яблоня. Говорю
Олегу: вот — у меня тут рябина под окном. А Олег смеётся: и у него рябина… Аж слёзы навернулись.
Снова о
гибели? Был уже мальчик,
нам не
чета.
Выбросьте
книги, закройте журнальчик.
И — хоть
до ста.
Лучшего не
воскрешается призрак.
Нет
ничего.
Что вы
трясёте мотнёй романтизма?
Дети,
во-во.
На
окровавленных склонах Кавказа
наш
романтизм.
Холод,
вагон человечьего мяса,
вши,
ревматизм.
Не
начинайте. Окончится плохо.
Стиль есть
война.
Стиль
есть, простите за пафос, эпоха.
Нам это на?..
…Сгинем
уродливо, но элегично.
И не
пророчь.
Чисто,
чувствительно, гордо, лирично.
В звёздную
ночь.
Стихи Олега Дозморова
возмужали — вслед за его душой. Душа поэта растёт, когда больно. Теперь Олег
это знает. И я за него спокоен. (Да нет, волнуюсь же: думаю о
нём, мысленно с ним разговариваю, спорю, соглашаюсь. Соглашаюсь
— чаще.)
А ещё у меня расцвела
сирень. Белая-белая-белая. Второй раз цветёт. Сирень невероятно прекрасна. И
она это понимает. Сирень знает, что она — красива. Она стоит так, как
возносится белый дух зимы. Она почти шарообразна, густа и необъятна, как
русский язык. Я могу смотреть на неё часами. А когда я дома — я слушаю её. Я
слышу её белое цветение. Я слышу её красоту. Закрываю лицо руками — и чувствую,
что вот-вот смогу её произнести. Произнести сирень. Землю. Небо. Красоту. И мне
— страшно. Страшно и как-то горько-весело оттого, что можно слышать сирень и
даже говорить её… Здесь, у нас на Земле, всё — язык.
Наш дар и наша мука. Наше счастье и наша беда. Наш свет и наши потёмки. Наша
душа и наш Бог.
Родная
речь, отойди от меня,
поди прочь, не приближайся
ко мне,
я боюсь
сейчас твоего огня,
между тем
сгораю в твоём огне.
Так
садится покойник, почти встаёт
в
крематорской печке, зовёт рукой,
открывает
рот и почти поёт.
Что со
мной, что со мной, что со мной?
(Стихи Олега Дозморова)