Рассказ
Опубликовано в журнале Урал, номер 8, 2013
Дарья Лебедева — родилась
в Москве. Окончила исторический факультет Московского городского
педагогического университета в 2004 году. Учится в Литературном институте им.
А.М. Горького, работает редактором, журналистом, копирайтером. Печаталась в
журналах «Литературная учеба», «Молоко», «Москва».
Я верю, ищущий обрящет.
Не просто верю — я знаю
наверняка!
Возьми мой адрес, пиши мне
чаще,
Смешная девочка с маяка.
Олег Медведев
***
— Проезжаем мост. Господи, какой огромный, какой красивый! Вам нравятся мосты?
— Раньше нравились.
— А потом что? Разлюбили мосты? Полюбили водонапорные башни?
— Можно и так сказать…
Я смеюсь. Он кричит:
— Поразительно! Люди создают такое! Ни одной лишней детали, все конструктивно, практично — и совершенно. Мосты, водонапорные башни, телевизионные центры, что еще? Разум, это гимн человеческому разуму…
Я хмурюсь и отпиваю глоток горячего чая — его только что принесла проводница.
— Как насчет гимна человеческому сердцу? — спрашиваю.
— С сердцем у человека как-то хуже, чем с головой, — смеется мой восторженный попутчик, достает из сумки блокнот для эскизов и начинает быстрыми линиями набрасывать пролетающий мимо нас огромный вантовый мост.
— Вы художник?
Он кивает.
— Что на самом деле поразительно — это жизнь и ее развороты, — задумчиво говорю я, но не могу сдержать улыбку, глядя на него. Он, впрочем, не слушает, весь захвачен летящим рисунком ускользающей рукотворной красоты. — Я только что ушла от человека, который очень любил рисовать мосты. Села в поезд и уехала на другой конец страны, чтобы забыть его. А тут вы, прямо в моем купе. Рисуете мост.
***
Его подарки. Вот этот я получила на наш первый общий Новый год. Именно тогда что-то начало звенеть в груди — теперь этот звон такой сильный, я почти ничего не слышу за ним, а тогда был слабым и казался приятным отзвуком накрывающей меня любовной волны. Я получила тогда в подарок модель моста, который он рисовал, когда мы познакомились, — давным-давно это было, в самолете. Он любит рисовать мосты. Он этим меня тогда и заинтересовал, я подумала — вот было бы здорово написать рассказ о человеке, который рисует только мосты и ничего больше. И согласилась выпить с ним чашечку кофе в аэропорту.
Его картины. Они везде в нашем доме — на стенах, на полу, рисунки в папках разного формата. Блокноты с набросками почти вытеснили с полок мои книги. Он рисует каждый день. Встает рано, выпивает чашку кофе — жить не может без кофе — и рисует два часа до завтрака. Кофе он варит сам, завтрак делаю я. Завтракаем вместе — я как раз просыпаюсь к тому часу, когда он проголодается. Наши друзья уверены, что мы живем душа в душу. Что я верная боевая подруга гения, готовая делить с ним его беды и радости, а главное, бесконечные трудности его сложного характера. Его мама была так рада, когда в жизни сына появилась я, — ему было почти тридцать, и он был одинок и упрям и все делал по-своему. Он считал, что это свобода, а для близких это был форменный кошмар — безответственный, ненадежный человек. «Неужели он сможет ужиться с женщиной!» — вскрикивала моя будущая свекровь каждый раз, когда видела нас вместе.
Вместе мы выглядели так, будто созданы друг для друга. Оба красивые, в чем-то похожие. Мы любили обниматься и целоваться, я поднимала ножку, как героиня фильма, он не просто обнимал — он, глядя на меня чуть раскосыми глазами, гладил мои плечи, спину, грудь, беспрерывно, плотски, так, что наши друзья, даже привычные, отворачивались или уходили — так много в этом его движении было похоти и так мало тайны. В эти моменты я часто начинала слышать тот звон внутри, думала, что это желание, страсть во мне вибрирует, не дает сосредоточиться. Я пьянела, я ненавидела своих друзей за то, что они не восхищаются моим мужчиной.
Никто из моих друзей не любил его. Сначала он им нравился, они охотно начинали общаться, но редко кому хотелось продолжать. Я этого не понимала — у нас было множество общих тем. Так мне казалось. Мне было легко с ним. Так мне казалось.
***
— Садимся.
— Да.
— Не хотите выпить кофе в аэропорту?
— А вы правда рисуете только мосты?
— В основном.
— Покажете мне что-нибудь?
— Конечно!
***
Ему понадобилась еще пара полок для альбомов с набросками. Я стала разгребать давно заброшенный шкаф в прихожей — там, на нижних полках, с незапамятных времен копились какие-то мои бумаги. Я так давно ничего не писала и не печатала, что с трудом вспомнила об этом моем хранилище. Он напомнил мне о нем. Выпил кофе и перед тем, как чмокнуть в щеку и убежать на пленэр, вдруг сказал: «Надо выкинуть все из этого шкафа, тут лежит всякий хлам. Вечером займусь». И ушел.
Я села в коридоре на старый бабушкин стул, перевезенный из квартиры моих родителей, и вдруг вспомнила — там, на двух нижних полках, лежит вся моя прошлая жизнь. Я открыла скрипучие древние дверцы, села на пол и вынула пачку тетрадей сверху. Ничего особенного — лекции с уроков по вождению. Наверное, он прав. Все это просто хлам. Вынула еще несколько тетрадей, папок с распечатками, не глядя, положила рядом. На полке осталась только небольшая картонная коробка. С книгами.
***
— Сейчас я пишу рассказ про девочку с маяка, которая прожила всю жизнь у моря в своем маленьком доме. У нее было много планов на жизнь, много мыслей и идей, но время на маяке шло так медленно, что ход его был почти незаметен. Она мечтала, что завтра уедет с маяка навсегда и поедет повидать мир. Но однажды она посмотрела в зеркало и поняла, что стала старой. Она так привыкла считать себя девочкой, юной, красивой, что решила и старость отложить на завтра…
— Она так и умерла, ничего не сделав?
— О нет, я не хочу писать про ее смерть. Может быть, она так и будет жить на маяке — дряхлая, хрупкая старушка. Представьте, еле ходит, но отказывается от помощи других смотрителей: сама носит воду из колодца и каждый вечер перед закатом зажигает свет для кораблей. И верит, что она молодая девушка, у которой впереди целая жизнь, а маяк — это временно, это просто отправная точка. И пока она не отправится в путь, не начнет какую-то другую жизнь, она не умрет. Возможно, она никогда не умрет.
***
«Девочка с маяка» — было написано на обложке. И позабытая фамилия. Моя — девичья. Десяток новеньких книг, ни разу не открытых, уже впитавших запах пыли и старого шкафа, триста состарившихся, сросшихся страниц, ни разу не испытавших внимательного взгляда, бегущего по строчкам, как Фрези Грант по волнам. Ни залома, ни пятна, ни карандашной пометы на полях.
Я сидела перед этой коробкой — моим прошлым, о котором я бесповоротно забыла.
Тогда я начала прислушиваться к звону внутри — он рос, налетая и утихая, он пел мне о девочке с маяка, вечно юной, хотя ей было уже лет сто, она плохо ходила и еле видела. Но каждый вечер зажигала фонарь, смотрела на волны и верила, что завтра, завтра, непременно завтра начнет новую жизнь.
Его подарки. Наша квартира полна его картинами, его привычками, его строгими запретами, его обидами и переживаниями. Его подарки мне были на самом деле подарками самому себе — вот что звенело сейчас отчетливо в моей груди, теперь я разбирала подробности, не могла перепутать это ощущение ни со страстью, ни с любовью, ни с желанием. Это было огромное, тяжелое, страшное чувство потери. Я сама была подарком. Он подарил меня самому себе, и я исчезла.
***
— Почему вы рисуете именно мосты?
Он сел поудобнее, смущенно улыбнулся. Он был немного растерян и чуточку нервничал, а впрочем, довольно уверенно смотрел в камеру. Он был очень красив в небрежно распахнутой клетчатой рубашке поверх белой свободной футболки, его чуть раскосые карие глаза блестели, а светлые волосы художественно торчали во все стороны. Он чуть помычал в задумчивости — но недолго. Это не раздражало, это было мило и естественно.
— Мосты для меня — сложный, многогранный символ. Это и свобода — прежде всего свобода передвижения, скорость, драйв. Это и ответственность, долгий труд, сотворение. Я люблю писать мосты на разных стадиях постройки. Вот еще ничего нет, только идея, проект — а через несколько месяцев или лет через широкую реку вырастает автомобильный мост. Или железнодорожный. И вот уже несутся машины, поезда, они везут куда-то людей, грузы — их цель стала немного ближе благодаря этому мосту. Мост — это чудо, созданное людьми. Не одним человеком, а всеми людьми, которые живут, например, в этом городе. Сначала появляется желание, чтобы именно здесь был мост. Один сосед говорит другому: «Почему здесь нет моста? Как было бы удобно — перешел через реку, а там городской парк недалеко. А так до него ехать на трех автобусах в объезд…» Сказал и забыл. А потом вдруг раз — и всем жителям его дома тоже кажется, что мост до городского парка не помешал бы. Можно было бы гулять там с детьми, играть в шахматы и домино, встречаться с друзьями, выпивать аккуратно в лесочке. Тогда появляется идея моста. Она постепенно концентрируется в воздухе, превращается в мысль и долетает до кого-то там, наверху, кто имеет право сказать: «Да будет мост!» Проводится тендер, или нанимается тот знаменитый архитектор, который построил красивый новый мост в городе N, и всем хотелось бы чего-то подобного здесь. Появляется проект моста — рисунки, чертежи, макеты. Потом нанимается строительная фирма — рабочие, монтажники, строители, бог знает кто еще, и они начинают воплощать в реальность то, что было недавно лишь стопкой бумаги, идеей, разговорами соседей по лестничной площадке. И вот он — мост. Красивый, новый, соединяет два берега реки. По нему едут машины, идут пешеходы, туристы фотографируются на фоне воды, поэты расстаются с девушками и пишут об этом стихи. Мост — это свобода и ответственность. А свобода и ответственность — это любовь.
Потом, вечером, он спрашивает у меня:
— Как я выглядел? Хорошо ли я говорил?
— Как по написанному, — отвечаю, и мы вместе смеемся. Ведь это я придумала историю про то, что мосты — это свобода, ответственность и любовь. А ему просто нравится рисовать мосты, нипочему, просто, просто нравится.
***
Он вернулся домой счастливый, чуть позже обычного. Принес цветов. Продал какую-то картину — сегодня с утра. Задержался, потому что заходил в галерею — позвонили, сказали, что можно зайти за деньгами. Заплатили хорошо. Цветы очень красивые. А я все никак не могла придумать, куда спрятать свои книги. Конечно, сегодня он уже не станет разбирать чертов шкаф — слишком радостно на душе, деньги, весна. Открыли бутылку вина, он весь светится, как всегда, когда чувствует и ловит волну успеха. Окрылен и почти счастлив. Он мечтает об интервью в газетах и телевизоре, о том, чтобы его пригласили преподавать в какой-нибудь престижный вуз… Он только не очень охотно рисует в последнее время. С пленэра приносит один-два наброска, в комнате-мастерской пустой холст пылится уже две недели.
А пока мы пьем вино, он не смотрит на меня, не замечает, что мне не по себе. Он рассказывает о том, как теперь пойдет в гору, что его заметили на Западе (оказывается, картину купил какой-то голландец), что он всегда знал — надо только потерпеть, главное, много работать…
— Я ухожу.
Он не замечает и продолжает рассказывать.
— Я ухожу.
Он чуть запинается и переспрашивает на всякий случай:
— Что?
Я чувствую такую горечь, и звон разливается по всему телу, я словно огромный колокол, я звоню, я бью в набат, я почти ничего не слышу и лишь интуитивно понимаю — он переспрашивает, что я сказала.
— Ухожу от тебя! — кричу изо всех сил. Встаю.
Он хватает меня за руку и усаживает на место. Он не удивлен — такое уже бывало. Обычно после чего-то такого мы долго разговариваем, он спрашивает, что не так, я стараюсь объяснить, но он разбивает в прах все мои доводы. «Ты просто устала», «я буду чаще дарить тебе подарки», «мы уедем в путешествие, и тебе станет легче», «тебе надо найти нормальную работу» и так далее, так далее, так далее — до бесконечности, до бесконечной усталости. После таких разговоров, похожих на долгую безвкусную жвачку, я падаю в постель и засыпаю мгновенно. Утром вроде бы становится легче, и можно прожить еще один день. День, и еще один день, и еще один день.
Но сегодня я нашла свою книгу. Там девочка на маяке ждала подходящего момента, чтобы начать новую жизнь, — и никак не начинала. А я вдруг поняла, что надо начать прямо сейчас. Не ждать до утра. Не давать себя успокоить, заговорить, заворожить, заколдовать — как обычно. Поэтому я закрываю уши руками и говорю еще раз:
— Я ухожу от тебя прямо сейчас.
Беру телефон и вызываю такси.
***
Илона — смотрительница маяка. В какой стране, у какого берега стоит этот маяк? Этого я не знаю. Но я знаю, что Илона родилась и выросла в маленьком домике на берегу океана. Все, что она знает, — одинокий маяк и холмы, покрытые вереском, и скалы, и обрывы, и волны, атакующие тонкий длинный мыс, на котором стоит маяк. Суровые, обветренные лица служителей маяка — горстка людей, живущих обособленно в нескольких маленьких домиках при огромной маячной башне. Мама Илоны из потомственной семьи смотрителей, как и ее покойный муж, каждый вечер после ужина зажигала свет для бродячих кораблей. И если не очень уставала, шла готовить вечерний чай с десертом. За продуктами она раз в неделю ездила в город, довольно далеко, почти на целый день. Укатывала вдаль на своем стареньком велосипеде, подпрыгивала на кочках и пригорках, звенела звоночком, распугивая настырных чаек. И тогда Илона оставалась одна в их домике. В детстве ей нравилось оставаться одной. Время тогда приостанавливалось, выдыхало тихонько, будто ложилось спать, а Илона выходила из дому и садилась на траву — чуть вдали от обрыва и злющего океана, брызжущего пеной-слюной, чуть в стороне от колючих и жестких вересковых кустов, так, чтобы не сильно дул на нее суровый северный ветер, но так, чтобы видеть море, слышать его ворчливый говор, смотреть, как чайки пикируют вниз, к воде, за свежей блестящей рыбиной, и как уносятся с добычей на старый утес за мысом, и как дерутся, и кричат, и скандалят.
Илона мечтала. Сначала о любви — о лихом красивом моряке, который увезет ее на своем корабле. Но моряки редко попадали на маяк. Во всяком случае, живые. Если корабль не видел света фонаря и не слышал сирены, он разбивался в щепки об узкий отвесный мыс, и мало кого удавалось спасти. И, конечно, не было в этом никакой романтики, никакого волшебства. Только боль, кровь, стоны, смерть.
Потом Илона мечтала, что просто уедет. Однажды утром встанет, соберет вещи — и уедет. Сначала было жаль мать. Но вот она умерла — больше ничто не удерживало Илону. Формально она была смотрителем маяка, но были и другие люди, можно было передать обязанности мужчине, сильному, молодому. Но что-то мешало Илоне. Она просыпалась, умывалась, завтракала и никуда не уезжала. Ждала чего-то. Какого-то знака. Какого-то внутреннего звонка. Или тишины. Может быть, она ждала тишины.
***
Вообще-то сначала он совершенно мне не нравился. Худой, светловолосый, какой-то неловкий, вечно молчит. Он много курил и много рисовал. Я встречалась с ним, потому что хотела рассказать новую историю. Но постепенно влюбилась.
«Путешествуй только с теми, кого любишь», — писал великий Хэм. Мы поехали в путешествие вчетвером — мои лучшие друзья и новый мужчина.
«Кажется, у меня новый мужчина», да, я так и написала Марте в ответ на вопрос: «Как дела?» — и предложила куда-нибудь съездить вчетвером — мне казалось, что сейчас-то и начнется новая, прекрасная жизнь: я больше не буду бедной одинокой подружкой при своих давно и удачно женатых друзьях, и мы классно проведем время вчетвером. Я не учла только одного — что между Мартой и новым мужчиной вспыхнет сразу и навсегда электрическая искрящая антипатия. Мы сели в машину и поехали на юг. По дороге мы все перессорились, а он только молча вел машину, курил и усмехался.
После этого мы с Мартой разговаривали редко, по делу, кратко, скупо, холодно. На долгие годы затянулось наше отдаление, пока я не позвонила ей в тот вечер и не попросила помочь перевезти вещи. Я боялась ей звонить, думала, она отговорится делами, и я, наконец, пойму, что нашей дружбе конец. Но она выслушала, сразу согласилась, и даже злорадства в ее голосе не было — вполне законного злорадства, думала я, уверенная в том, что обязательно услышу эту тонкую резкую ноту. Но я слышала только звон, все тот же звон. Постепенно затихающий, умирающий во мне.
***
На обочине стояло дряхлое маленькое существо — призрак серости, боли и несчастья. На пустой дороге, в полях, вдали от всех возможных населенных пунктов. Первой мыслью было: «Я заснул за рулем». А потом: «Сейчас открою глаза — и увижу, как врезаюсь в грузовик или в столб или сталкиваюсь со встречным автомобилем. А потом ко мне подойдет эта оборванная, дряхлая старушенция, протянет иссохшие руки, покрытые пятнами и белой шерстью, и выковыряет душу из тела, как из булки изюм». На всякий случай Николай затормозил.
Но это не было сном. Дорога по-прежнему была пуста, по ней гулял полоумный морской ветер, а старушка уже ковыляла к Николаю. Он понял, что придется ее подвезти, и подал назад. Вылез из машины, открыл дверь и помог ей сесть на заднее сидение. Рядом пристроил ее маленький чемоданчик и палку.
Старушка была очень, очень старая. Как будто ей лет триста. Хотя издалека она казалась страшной как смерть, оборванной и ничтожной, вблизи ее сморщенное лицо выглядело живым и подвижным. Она улыбалась, ее глаза светились — легко догадаться, что в молодости она была красавицей. Белые волосы были закручены в пучок — она не носила платка, как принято у бабушек постарше, и не стригла волосы «под пенсионера», как принято у бабушек помладше. Ее чемоданчик оторвали бы с руками любители ретро — сейчас все эти старые вещи снова в моде, они ненадолго останавливают сердце, как песня из прошлого, случайно услышанная через десятки лет, — та популярная сладкая мелодия, под которую ты когда-то был влюблен, безнадежно, разумеется, безнадежно.
Старушка сказала Николаю: «Милый, довези меня до города», — и улыбнулась так, как будто ей шестнадцать и она по-подростковому неловко флиртует. А по дороге рассказала свою историю.
Он высадил ее на железнодорожном вокзале, помог купить билет, дождался поезда и занес чемоданчик в купе. С каждой секундой она как будто молодела — она больше не выглядела на триста лет.
— Счастливого пути, Илона!
Он махал рукой до тех пор, пока поезд, в шлейфе грохота, в запахах нагретого металла, не умчался на север. Николай остался стоять на платформе — она пустела, провожающие расходились, приближался вечер. «На юге рано темнеет, — подумал он. — У нее такой взгляд, — подумал он, — господи, где я раньше видел такой взгляд…»
***
— Раньше вы рисовали в основном портреты и жанровые сцены. На ваших картинах всегда присутствовали люди — много людей, разных людей. На этой выставке — результат последнего года, как мы знаем, очень напряженного для вас, — мы видим в основном пейзажи, и большая часть их посвящена маякам. Я знаю, что вы много путешествовали по стране и за рубежом — вы искали и посещали маяки специально? И почему вы рисуете именно маяки?
Он не нервничал. Ему было все равно. Он удивился, что его позвали на эту передачу, но пошел, хотя ему редко нравились художники, которых сюда приглашали. Вообще-то ему было немного противно, но он все равно пошел на съемки. У него было правило — если тебе что-то дают, надо брать. Поэтому он принял этот кусочек популярности — безропотно и даже как будто обреченно.
— Почему вы рисуете маяки?
Да, раньше он действительно рисовал людей. Но как объяснить в двух словах, что в маяках, этих одиноко стареющих строениях, больше человеческого, чем во всех лицах, позах, группах, которые он так любил рисовать раньше. Он чувствовал, что молчание затянулось, но ведущий терпеливо ждал.
— Маяки… — наконец сказал он, чтобы что-то сказать. — Для романтически настроенных людей, которые выросли на приключенческих романах и думают, что любят море, для них одинокий, заброшенный маяк — символ свободы, приключений, стихии. Маяк горит ровным светом, обозначая берег, безопасность и покой, но на самом деле он как будто призывает все бросить и уйти в море — навстречу ветру, непокою, опасности. Однажды я встретил женщину, для которой маяк стал тюрьмой. Это не метафора — просто она всю жизнь прожила на маяке, только изредка выбираясь в город за продуктами. Чтобы обернуться до темноты и успеть вовремя зажечь свет на маяке, она вставала очень рано, садилась на велосипед и, позвякивая встречным чайкам, неслась в ближайший город, расположенный в двадцати километрах. Там закупалась всем необходимым на неделю и медленно, на перегруженном велосипеде, ехала обратно домой. Маяк был ее домом, она не могла ни уехать, ни уйти. Она выросла там, но она не верила, что умрет там. Она ждала какого-то знака, особенного дня, чтобы собрать немногочисленные вещи в маленький чемоданчик и уехать с маяка навсегда. Я встретил ее именно в тот день. Подбросил до вокзала. Она была уже очень старой, но она начинала новую жизнь в тот день, и я видел, как с каждой секундой ее лицо молодеет…
— Поэтому вы стали рисовать маяки?
— Скажем так, поэтому я начал много думать о маяках. Потом стал разыскивать их и разглядывать. Естественно, что через некоторое время у меня стало появляться все больше картин с маяками. В какой-то момент я понял, что у меня накопилась целая серия пейзажей, — так появилась идея этой выставки.
— Так что же такое маяк — кроме того, что формально это большой фонарь для кораблей?
— Маяк — это и есть фонарь для кораблей. Он придуман и служит для безопасности моряков. Но есть еще смотрители маяка. Для них это точка, с которой невозможно сдвинуться, это жизнь, которую невозможно изменить. Мимо плывут корабли — свободные, мятежные, их трюмы полны бурным прошлым, по палубам разгуливает туманное будущее. Для команды корабля маяк — всё то надежное, неизменное, скучное, что они оставили на берегу. Они и ждут возвращения на берег, и не хотят туда возвращаться. Они просто не умеют жить на берегу. Для этого надо уметь ждать — долго, мучительно, беспредельно долго ждать. Их ждут в портах, ждут долго, и они однажды возвращаются. Их кормят ужином, укладывают спать, а потом они снова уходят в море. В порту умеют ждать — и всегда дожидаются. Но в том-то все и дело, что маяк — это не порт. Здесь не бывает встреч, объятий и слез. Только ожидание. Вечное, безнадежное, безвыходное, неразрешимое ожидание. Это жизнь, заведенная ключом раз и навсегда, в ней надо уметь проживать один и тот же день по заведенному распорядку, снова и снова зажигать в сумерках свет и смотреть, как корабли плывут мимо. Всегда плывут мимо.
***
Звонок в дверь. Ну вот и всё. На пороге стояли моя подруга и ее муж.
— Дорогая, ты точно решила? Я не буду тебя уговаривать, но если ты вдруг передумала, пока мы ехали, мы можем просто посидеть у тебя, поговорить — вот Саня купил вина.
Саня, муж Марты, достал из кармана бутылку и продемонстрировал мне, словно это был последний и самый веский аргумент, чтобы я не уходила от мужа.
— Марта, он же тебе никогда не нравился, ты же сама говорила, что я однажды его обязательно брошу.
— Какая разница, что я говорила! Может быть, я была не права. Так ты не передумала?
— Нет. Я уезжаю. Помогите мне с вещами, а бутылку вашу выпьем у меня, обмоем первые шаги на свободе.
— Вот так ты это воспринимаешь — как освобождение?
Меня удивил вопрос, но я решила, что подумаю об этом завтра. Окину взглядом прошлое уже из будущего. А пока я еще в прошлом, я не буду думать. А то и правда — опять передумаю.
Я выдала Сане коробку с книжками, Марте — сумку полегче, а сама взяла чемодан.
***
Ходит в морском мире легенда о человеке, который ушел служить на маяк, потому что устал от людей, от работы, от общения, — ему захотелось стать свободным, а значит, очень-очень одиноким. Он выбрал для службы маяк, расположенный на маленьком островке вдали от берега, и там не было других служителей, кроме него. Часто ему приходилось голодать по нескольку недель и слушать, сидя внутри холодной неподвижной башни, как вокруг беснуется море, как тяжеленные волны перекатываются через маяк. Может быть, в эти страшные моменты и возникали у него мысли о смерти, о тщете человеческой жизни, о силе и бездушии стихии, но никогда, уверял он, никогда он не хотел вернуться к прежней жизни — к своей мастерской, к сломанным башмакам, к гвоздям и кожам, к вечно недовольным клиентам. Даже в самые жуткие минуты одинокой жизни на маяке, привязанный к месту, Робинзон без Пятницы и без надежды когда-либо выбраться отсюда, он чувствовал себя самым свободным и самым счастливым человеком на Земле.
С Илоной все было наоборот. Даже в самые счастливые дни, когда погода была ясная, темнело поздно, нежное тепло окутывало берег, а море спокойно лежало, словно огромное спящее животное у подножия высокой маячной башни, даже в самые безмятежные вечера, глядя на проплывающие мимо суда, Илоне было ужасно грустно и одиноко. Хотелось вырваться отсюда, сбежать немедленно, бросить эту беготню, огонь, тугую винтовую лестницу, от которой вечно болели ноги, ночные дежурства, сирену, взвывающую в тумане, чтобы от нее как от чумы шарахались корабли и уходили подальше от берега, в злое открытое море. Пусть плывут на скалы, пусть разбиваются, думала иногда Илона. Почему я должна делать эту вечную работу, от которой только и проку, что они, целые и невредимые, плывут дальше, возвращаются домой, к любимым, к детям, везут им гостинцы — и всегда, всегда плывут мимо, мимо, мимо.
Илона была счастлива только тогда, когда представляла себе, как однажды уедет с маяка. Как только она покинет маяк и этот убогий длинный мыс с несколькими домиками и десятком людей, которые живут здесь с рождения как привязанные, с ней обязательно произойдет что-то хорошее. Она найдет свое счастье. А больше всего Илона мечтала сесть на корабль и однажды, в хорошую ясную погоду, проплыть мимо своего родного маяка, на котором все так же будет жить горстка оторванных от мира людей, зажигать огонь каждый вечер, таскать горючее вверх по винтовой лестнице, ложиться под утро, ездить в город за пятнадцать километров. Илона проплывет мимо и поймет, что немного скучает. Совсем капельку. А потом поймет, как здорово, что однажды она ушла с маяка. Да, так и будет. Наступит утро, Илона сядет на старенький велосипед и рванет в город, чтобы больше никогда не вернуться. Или дойдет пешком до трассы, и красивый юноша остановит машину, заботливо усадит ее на заднее сиденье и спросит, куда подвезти. Она скажет: «На вокзал» — и счастливо улыбнется. И будет ехать в машине, в поезде, плыть на корабле, лететь на самолете — лишь бы двигаться, все время куда-то двигаться, не стоять на месте, не гореть белым и зеленым, отгоняя корабли подальше от неподвижной маячной башни. Ей больше не хотелось быть тяжелым, навсегда вросшим в землю стотонным маяком. Ей хотелось быть легкой, летящей, стремительной и подвижной.
***
Вся проблема в том, чтобы найти свое.
Я впервые после долгого перерыва села за свой старенький ноутбук. Уже неделя, как я живу одна. Завтра сяду в поезд и уеду в далекий-далекий город, к каким-то давно забытым родственникам. Поживу у них, в честной глухой провинции, на вкусной домашней еде, послушаю жалобы на жизнь, дороговизну, правительство, жиреющую вдалеке столицу, расскажу им, если случится пауза, о том, что ушла от мужа, что начинаю сначала, что к прошлому не вернусь — никаких больше книжек, всех этих глупостей. У меня еще есть порох, силы и молодость, чтобы двинуться вверх по карьерной лестнице. Родственники похвалят меня, напоят домашним вином, угостят котлетами. Будут приводить в пример своим детям и внукам — вот же, столичная, сытая, столько лет спустила на ерунду, а все же взялась за ум. Будет теперь работать, найдет хорошего мужика из наших, рабочих, а не этих творческих, самодовольных, неприлично одетых. Нарожает детей и проживет жизнь, как все. Как положено. Умница.
Но это будет после, а пока я достала из сумки свой старенький ноутбук, чудом уцелевший в семейном счастье, где не было места моим историям и рассказам. Включила его. Он зашуршал, замигал экраном. Толстый тугодум — таких давно уже не делают. Завтра перед отъездом куплю себе новый на одолженные у Марты деньги (она насильно мне их впихнула, подарок, говорит, на счастье, на новую жизнь, купи что хочешь, только чтобы сдвинуться с мертвой точки, пойти вперед маленькими, но собственными шажочками). Я и решила — куплю новый ноутбук, легкий и быстрый. Как птица. А пока посмотрю, какие тексты писала в прошлой жизни, когда верила в то, что стану писательницей.
«Девочка с маяка». Несколько разрозненных историй о мостах — это когда я уже начала встречаться с ним. Несколько дневниковых записей. Одна из них начинается так:
«Вся проблема в том, чтобы найти свое».
Копирую все это небогатство на флэшку, выключаю ноутбук. Я так пронзительно одинока сегодня, никого-никого в пустой съемной квартире на самой окраине огромного города. Я ужасно одинока и неприлично счастлива. Я совсем одна, мои вещи снова распиханы по сумкам, завтра я куплю ноутбук, воды, хлеба и колбасной нарезки. И бутылку белого очень сухого вина. Со всем этим залезу в поезд и уеду куда-то на край земли.
***
— Значит, вы не любите мужчин, которые рисуют мосты?
— Что вы! Проблема скорее в том, что я слишком долго любила одного такого. А вы почему мосты рисуете? Моему бывшему просто нравилось, как они выглядят. А концепцию — всю эту ерунду про то, что это огромный человеческий труд, идея, воплощенная в металле и камне, все это мы придумали потом. Вместе.
— Если честно, никогда не обращал на них внимания. Собственно, это первый мост, который мне захотелось нарисовать. — Он показывает мне набросок. Мост парит в воздухе на прозрачных нитях и двух едва обозначенных опорных столбах. Под ним сверкает вода. Набросанная легкими карандашными линиями вода — сверкает. Это совсем другой рисунок, не такой, к каким я привыкла, какие столько лет окружали меня дома. Видно, что это и совсем другой человек.
— Это потрясающе, — шепчу я банальность, пораженная жизнью и движением, осевшими на листе бумаги. — Потрясающе.
— Спасибо! — Он доволен. Просто доволен, ему больше ничего не надо. Искренности достаточно, чтобы сделать его счастливым. «Не стоит так сразу влюбляться», — шепчет мне внутренний голос, у которого всегда отлично с интуицией на эти темы. Я вдруг вспоминаю про звон, который рос внутри, когда я влюбилась в прошлый раз. Я не влюбляюсь сразу, всегда постепенно. Сначала обычный человек вдруг превращается в интересного, необычного, потом со мной что-то происходит — это длится долго, иногда очень долго, а потом я вдруг понимаю, что влюблена. Смертельно, хоть задохнись, жить не могу без этого человека. В последний раз я влюблялась очень долго и очень давно — под гулкий звон в груди. Но сейчас — никакого звона. Сейчас внутри такая тишина. Тишина и покой. Поезд останавливается.
— Я куплю что-нибудь поесть. Хотите чего-нибудь?
Я отрицательно качаю головой. Я совершенно, совершенно счастлива.
С перрона он приносит несколько пирожков и книгу. Книга называется «Девочка с маяка».
***
Я ехала в поезде обратно в Москву. Одна. Вспоминала, как мы однажды застряли на даче — гуляли, пили, ели маринованные огурцы прямо из банки, играли на гитаре, приглашали друзей на выходные… На две недели, мы застряли на даче на две недели. И это было наше самое счастливое время. Он совсем ничего не рисовал — альбом для эскизов остался в дорожной сумке вместе с красками, кистями и карандашами. Там же валялся мой старенький ноутбук. Мы взяли отпуск на две недели, чтобы заниматься только творчеством, — он собирался каждый день ходить рисовать, а я надеялась, что буду, сидя на веранде с чашечкой кофе, писать новую книгу. Тогда у меня еще были планы написать новую книгу — о художнике, который ездит на поездах и рисует только мосты. Но вместо этого мы ничего не делали, совсем ничего не делали. Это были две недели чистой, дистиллированной жизни, полной лета, запахов пижмы и мокрой травы, деловито ползущих вверх по ноге насекомых, умопомрачительных закатов и теплого ветра. В один из таких пьяных вечеров мы сидели в огромном поле на брошенной неизвестно кем и когда старой красной машине — прямо сверху, на крыше. Машина вросла колесами в землю, проросла травами, проржавела и осталась в поле полусгнившим скелетом, неподвижным и мертвым на фоне постоянного движения — колыхания колосьев, беготни жучков, плавного покачивания птицы в небе. Мы сидели на крыше автомобильного скелета и смотрели, как медленно, неохотно заходит солнце. Мы сидели на границе между июлем и августом и ждали, когда наступит самый странный месяц в году, полный звезд и ожидания. Мы разговаривали ни о чем, а я была так счастлива, так полно жива, что почти перестала слышать звон в груди. И когда внутри, наконец, наступила тишина, он вдруг рассказал мне, почему рисует мосты.
***
— У каждого великого художника есть тема, что-то узнаваемое — как балерины Дега, Руанский собор Моне, волосы у женщин Боттичелли и вообще его женщины, сосны Шишкина — короче, визитная карточка, мотив. Конечно, это необязательно. История знает много действительно великих художников, ни на чем не зацикленных. Но представь, как здорово, если о тебе можно будет сказать: «Это тот художник, который рисует мосты», — размышлял давным-давно его преподаватель в институте.
— Мосты? Почему именно мосты? — спросил он, потому что не совсем понял идею.
— Да какая разница. Хотя бы и мосты. Просто первое, что пришло в голову.
«Художник, который рисует мосты». Почему-то это очень ему понравилось.
Он смотрел на закат и рассказывал мне об этом, а я смотрела, как маленький черный паучок ползет вверх по тонкому светлому волосу — выше, выше. Наконец, когда паучок собрался переползти на лоб, я протянула руку и бережно сняла его. Мосты так мосты. Какая разница. Первое, что пришло в голову его преподавателю.
***
«Где же я раньше видел такой взгляд? — думал Николай, разгоняясь на трассе. — Наверное, у той девушки в поезде, которая не любит мосты. Наверное. Да, наверное, у нее».