Стихи
Опубликовано в журнале Урал, номер 7, 2013
Руслан Комадей
(1990) — родился на Камчатке, вырос в Челябинске и Нижнем Тагиле. Студент
филологического факультета Уральского федерального университета. Публиковался в журналах «Урал», «Воздух», альманахах «Предчувствие
света», «Голос» и др. изданиях. Лауреат I регионального фестиваля
литературных объединений «Глубина». Живет в Екатеринбурге и Нижнем Тагиле.
***
Сладкое ощущенье:
я то и дело вру.
Через речные щели
рыба ползёт по дну.
Женщина, как ни странно,
льдом утирает стыд.
Столб — это антияма:
кто-то в него зарыт.
Руки как на ладони
и боковая мгла.
Тень в затемнённом доме
на пол со мной легла.
Кровля, хрипя, воркует.
Дна у обеда нет.
Мама, тебя продует
дымка от сигарет.
***
Состригли снег с увесистых холмов,
и те оцепенели осторожно.
Их шелуху и кожу проводов
еще вчера погладить было можно.
Цела вода, а лопнули назло
колеса капель в кислых оболочках.
И мне не померещилось стекло, —
я шёл к нему, как прима, на носочках.
На коже уцелевшего лица
ни родинки, но виден в полной мере
мальчишка, ожидающий отца:
кота в мешке, скелета в шифоньере.
На запах он выходит голодать,
так ужин достаётся по наследству.
И мальчик ищет умершую мать
в покойнице, уснувшей по соседству.
Брюшные лабиринты как гробы,
рубаха оттопырена на горле.
На похороны — словно по грибы,
когда глаза пускают в землю корни.
Соринки слёз сметаются под стол,
соседи затевают годовщину.
Как здорово, что ты меня нашёл
и сам придумал этому причину.
***
Смех фонетически — Брюссель.
А мыши — родственники крыш.
Твоя рука ползёт, как сель,
и ты щекотно говоришь.
Гербарий выставлен в окне:
шуршат ресницами глаза,
поскольку ты моргаешь мне,
тебе подмигивать нельзя.
Лоснится снег — второй разряд.
Любая варежка — Париж.
И с крыш твои слова летят,
как будто страусы без лыж.
Остекление
Наскальный иероглиф ноября:
осколки листьев лижут мне ладони.
Псы осени грызутся втихаря.
Под шапкой мира в вязкой гематоме —
припухлые хрустальные шары,
как дети обнаженные в роддоме.
А на краю промышленной дыры
четвёртый день творенья, как по маслу,
по темени малюют маляры
стеклянными глазами понапрасну,
так все подслеповатые творцы
подвергнуты японскому соблазну,
что красят будни, солнца и торцы
небесных зданий, купола улиток
и прочей почвы акрообразцы.
Не утихает тиканье калиток
(трухлявый хор): здесь рухляди полно.
И снег скрипит, как стая инвалидок.
Когда изображение больно,
на зеркале останется помада
и проститутка в бледном кимоно.
Япона-мать! Здесь никому не надо
втирать вишнёвый соус или есть
прокисший снег со вкусом лимонада.
Бог говорит, что тоже хочет есть,
что был давно, но в голоде Господнем
необходимо жажду предпочесть.
Так чёрствый чай я у ребёнка отнял,
чтоб жидкокристаллические льды
растаяли в стакане прошлогоднем.
В нём я увидел плоские следы,
окрошку стёкол на полу, под ними
туннельных глаз продольные ходы.
Я вижу цвет, но забываю имя,
мой Вавилон, как Арарат, — навек.
Застывший грим в японской пантомиме.
Морщины риса, словно талый снег,
у каждой тары дребезжат под паром,
а вся кастрюля — соевый ковчег.
На кухне время кажется мне старым:
и бабушка ходила под венец
и волосы сжигала скипидаром
случайно. В детстве я устал вконец
карабкаться глазами по оправам,
как будто там не стекла, а свинец.
В тибетской книге я читал по главам,
что все очки по осени горят,
теплопроводным оказавшись сплавом.
Есть зрение, как киноаппарат, —
для движущихся линз и чёрно-белых
хрусталиков на несколько карат.
И есть фотограф для остолбенелых
стеклянных лиц, но даже на меня
не хватит снимков одеревенелых.
Стекло с кислинкой — это кровь моя…
У скатерти ворую струи ниток
и пальцы вытираю о края.
Как на Востоке (поздний пережиток),
Великий Путь пошагово хранят
на коже поздравительных открыток
верблюды, что замыливают взгляд,
и вымытый он промышляет в теле…
Вперёд, парнокопытный шелкопряд!
Но в праздник отопительной недели
истлеет снег — и коконы замрут.
Они мне и живые надоели,
похожие на окна, что цветут
на жирных отраженьях. В отраженье
мне ближе тень: её не украдут,
как узелки часов, что без движенья
у вора остаются навсегда
на память, как таблица умноженья.
Мне не вернуться осенью туда,
где поздний снег зависнет, как на снимке,
а на земле окажется вода.
В небесном объективе через дымки
и вспышки снов летят наперебой
сценарии молитв по анонимке.
Теперь Господь останется с тобой
наверняка, и мы услышим сами,
как Гавриил орудует трубой
в дневном аду, во тьме на Фудзияме,
в Чистилище: звук источает свет,
и видно дно, как в оркестровой яме.
Я заблудился, но нашёл ответ:
что триединый Данте Алигьери —
японский восхитительный поэт.
Я без очков, но вижу на примере:
терцины с хокку банчат буриме…
Я вру, конечно, но не лицемерю.
Внутри строфы созрело резюме:
Пусть Беатриче наша — это гейша;
La commedia — просто аниме.
Ход мысли выбирает путь дальнейший
не в ад, а во Флоренцию назло
своим врагам и мнению старейшин.
Сквозь тусклое свинцовое стекло
всё началось, но больше не случится.
И потому уже — произошло.
Перифразы о войне
1
волосы-адреса,
ножницы, подоконник,
женщина, пыль, оса
мёртвая, как полковник,
радио на носу
выцвело в колокольню,
мёртвые по лицу
бьют, потому что больно.
2
где у кого санчасть?
полчеловека — полк,
запах, раствор, запчасть,
кто-то затвором — щёлк,
зубы в себя втяни —
здесь болевой баланс,
первые спят одни
в профиль, а не анфас.
3
считанный снег до них,
гильзы от словаря,
нету на вас одних
трижды богатыря,
заплесневела соль,
ополоснули глаз,
светится снег босой,
ты поезжай без нас.
***
Развесят мамины открытки,
а тени заплетут в объятья.
В отдельно-медленной попытке
пусть сёстры выглядят как братья.
Нас в лубяной упрячут домик,
дадут с фамилией нашивки…
Ребёнок влез на подоконник.
Не повторяй его ошибки.
***
если бы зеркала
этих тагильских мест…
ты бы еще спала
и выдыхала лес
разве тебе в тайге
выдумать свой маршрут
индексы на ноге
адрес и почерк врут
крайняя ты одна
двигаясь по прямой
ловит тебя длина
собственной шириной
ножницы и жнецы
в тёмную муть хотят
прячут в неё концы
ад не внизу, а над
всё остальное ты
душная ночь балкон
кладбища и цветы
ситцевым языком
заново дотемна
волчья проснётся сыть
ты не запрещена
надо тебя убить
***
А. Вавилову
Когда не Бог судья, присяжные ли вы?
Идёте наугад в свой захудалый лес
в широких рукавах обветренной травы,
угадывая тень опущенных небес.
И лес скрипит, хотя он смазан изнутри,
где горизонт, как ключ, проткнул его насквозь,
и в скважину воды вливайся и смотри,
ты не хотел туда, но и тебе пришлось:
тут микроворобьи кромсают на куски
куриной слепоты зрачок берестяной,
тут женщины для нас сплетают позвонки,
чтоб можно было свет почувствовать спиной.
Когда мы их во тьме пытаемся обнять,
то тискаем в руках хрустящую фольгу.
А под лопаткой — ключ торчит по рукоять,
и я его впотьмах для нас приберегу.
Я — телеграф травы, я — фаза фонарей.
Не спрашивай меня, зачем тебе глаза.
Любая темнота — враньё поводырей.
Они меня ведут. Подглядывать нельзя…
Вчера с войны вернулся снег
Артёму Быкову
«С порога смотрит человек,
не узнавая дома».
Как облепил казённый снег
погоны военкома.
Все испугались: снежный дым
грохочет — он на взводе.
Снег возвратился молодым,
не изменившись вроде.
Я снег по звуку сосчитал,
заглядывая в небо.
А он мне пальцы щекотал:
я хохотал от снега.
Снег гладил мёртвых по лицу,
в живых впивался ниткой,
ходил по рыхлому крыльцу,
укрывшись плащ-накидкой.
Я в дом позвал его: пойдём!
не мокни на пороге.
Он засмущался, но потом
об коврик вытер ноги.