Рассказы
Опубликовано в журнале Урал, номер 7, 2013
Виталий
Сероклинов
(1970) — родился в г. Камень-на-Оби Алтайского края, учился на математическом
факультете Новосибирского государственного университета. Работал грузчиком,
слесарем, садчиком, столяром, проводником, директором магазина. В настоящее
время заведует отделом прозы журнала «Сибирские огни». Автор сборников
рассказов «Записки ангела» (2009, Новосибирск), «Местоимение» (2010, Нью-Йорк),
«Предложение» (2012, Нью-Йорк). Публиковался в журналах «Новый мир», «Сибирские
огни» и др. Живёт в Новосибирске.
Файф-о-клок
Мы
столкнулись с ним на вахте музея в первый же день занятий в изостудии.
—
Покажите пропуск, без пропуска — не пущу! — он выпрыгнул откуда-то из-за
колонны, маленький смешной паренек в милицейской форме, стриженный под
«полубокс», с крохотным чубчиком, — так меня самого когда-то стригла бабушка.
Пропуска
у меня не было, и я уже собирался психануть, развернуться и отправиться домой —
что за дурацкие правила, неужели непонятно, куда я иду с ребенком и большой
папкой акварельной бумаги, — но «чубчик» вдруг разулыбался,
замахал руками и стал убеждать, что он пошутил, куда ж нам идти, — конечно, в
изостудию, он же понимает!..
Пока
мы в тот раз болтали, он успел пропустить без всяких документов еще нескольких
посетителей с ребятней, — все знали, что сегодня пропуск необязателен, сегодня
дежурит «свой». Кого-то он окликал и строжился, чтобы
не бегали по внутреннему двору музея, кому-то советовал подняться на второй
этаж — там всего неделю гостит выставка с очень интересным художником, такого к
нам еще не привозили, не пожалеете…
Однажды
я поинтересовался, откуда у него интерес к искусству, — неужели сам пробовал
заняться живописью? Оказалось — даже не пытался, чего-то ему все время не
хватало; зато любоваться чужими работами он любит, еще с Питера — он сам
оттуда, родители водили его с малолетства по музеям и прочим Эрмитажам, там и набрался уму-разуму. Я в очередной раз
пошутил, что толком и не помню, где находится Эрмитаж, в Питере или Москве, —
вот такой я дремучий. Он, кажется, не понял шутки, считая меня человеком
просвещенным — ну как же, редактор журнала! — и еще долго рассказывал о
Петербурге, в который, похоже, был влюблен по уши, — даже удивительно, как
он оказался за тысячи километров, в Сибири, где с культурной жизнью полный швах
и никаких тебе атлантов и каменных львов.
Про
львов он однажды рассказал интересное: оказывается,
этих самых каменных кисок в Питере не триста двадцать (или — пятьсот, я так и
не запомнил точную цифру, но она меня тогда удивила), а на три льва больше.
И где находятся эти «пропавшие» львы — об этом знают немногие.
А еще, — он даже перешел на шепот, — есть такое поверье, что, если
погладить по гриве всех львов в один день, все эти бесчисленные сотни, то у
такого человека исчезнут все болячки и хворобы; бери
больше, — он, говорят, станет бессмертным! И вся трудность в том, чтобы успеть
все это сделать до полуночи — в переполненном городе, с узкими, неудобными
улочками и одним из львов, раскатывающим в каком-то
странном вагончике — то ли детской железной дороги, то ли просто «прицепке» к
составу, бегающему по внутренней ветке местного завода. Подробностей мой
собеседник не рассказал, только заверил, что, если я соберусь в Питер, — он
обязательно даст мне с собой схему расположения всех питерских львов, — вдруг
мне тоже повезет, и я успею обежать всех, он ведь смог, — заговорщицки сообщил
«чубчик», — и теперь его даже икота не берет, и от воротничка раздражения нет,
а раньше знаешь как натирало, что только не подшивал,
даже шелк с подкладки пиджака, купленного в самой Италии!
В
Италию он ездил пару лет назад с родителями — те поменяли квартиру на меньшую,
чуть ужались и решили устроить небольшое турне для себя и сына.
А тут и ему с халтурой подвезло, он помог в одном деле людям,
чуток урвалось и для себя, а на сэкономленное прикупил в Италии — не поверишь! —
обои, самые натуральные, которые на стену клеят. Но, конечно, не совсем
простые — с вензелями и коронами, такие висят у английской королевы, по
спецзаказу сделаны на одной маленькой фабрике неподалеку от Вероны, вот остаток
той обойной партии и забрал, как раз хватило на большую комнату, уложился в
девять рулонов. Теперь он пьет чай и посматривает на вензеля, — представляя,
как в эту самую минуту свершает свой файф-о-клок английская королева: у нас уже
десять вечера, самое время для чая, — он только возвращается со смены и
успевает поужинать.
В наш «файф-о-клок» ему некогда — в это время самый
разгар занятий в изостудии, на пульте у него постоянно срабатывает сигнализация
— значит, сорванцы снова выбежали во внутренний двор музея и бегают по
импровизированному газону, раскидывая листы с неудавшимися картинами — они их
прячут от родителей здесь, во дворе, под левую скамейку, так повелось уже
давно. А те, что удались,
выставляются потом в залах музея или отправляются на международные выставки, —
я похвастал, что первая акварель дочки путешествует так уже больше года, и всем
нравится ее оранжевый смешной кот, игнорирующий суетливых мышек, шныряющих у
него между лапами.
Почему-то
мы ни разу не спросили имен друг друга, хотя встречались с ним два раза в
неделю на протяжении двух лет. Лишь однажды, как раз во время истории о
королевских обоях, он, стесняясь, признался, что родители назвали его в честь
кого-то из Виндзоров — Вилором.
Я тогда удивился — это ведь наше имя, из революционных
времен, расшифровывается оно как «Владимир Ильич Ленин — Октябрьская
Революция», — на что он ответил, что так все и думают, а на самом деле имя
именно что королевское, пятнадцатого века, — так что файф-о-клок не случаен,
чувствую себя причастным, смеялся он, к жизни английского двора.
Однажды
я ему посоветовал записывать свои истории и присылать мне — у него, он
сказал, есть мощный ноутбук с функцией сканирования отпечатка пальца владельца,
— чего только не придумают эти айтишники, надо же. Вилор обещал постараться найти время для записей, сейчас не
до того, жаловался он, дела, медосмотр, то-се. В последнюю нашу встречу я рассказал ему, что меня зовут на одну
питерскую конференцию, и если оплатят поездку — я обязательно полечу, ужасно
хочется посмотреть на весенний Питер, я не был там двадцать лет, не впечатлившись в прошлый раз городом Петра. К
следующему занятию в изостудии он принес мне большой конверт, заклеенный и
перемотанный скотчем, — его нужно открыть уже в Петербурге, строго-настрого
наказал мне Вилор, так полагается, — иначе со львами
ничего не получится.
Два
следующих занятия мы с дочкой пропустили, было много работы с журналом, потом
захандрила она сама, потом нам не везло с погодой и мы забегали в музей,
опаздывая и спеша, было не до разговоров. Поездка в Питер сорвалась, и в начале весны я захватил конверт с собой
— зачем ему пылиться неизвестно сколько, он еще пригодится хозяину.
Вилора
на вахте не было, вместо него сидел суровый дядька с косматыми бровями и
недовольной физиономией. Он и сообщил, что «того чубатого» больше не будет —
рак у него, похоронили на прошлой неделе. Почему-то я спросил, не передавал ли
он мне чего-то распечатанного или нельзя ли посмотреть, что у него осталось в
компьютере, — мне это показалось отчего-то важным.
—
Какой компьютер, — буркнул бровастый, — он у бабки на подселении жил,
комнатушку снимал — койка да тумбочка, больше ничего.
—
А обои, обои с вензелем? — чувствуя себя идиотом, поинтересовался я. — Обои — Вилор их с родителями в Италии купил.
—
Какими родителями?! Он детдомовский, местный, из
Коченево. Это он в детдом обои покупал в местном строймаркете,
бухгалтерша рассказывала. Компьютер ребятишкам взял, бумагу, карандаши с
красками, календари с разными архитектурными красивостями. А обоев у него не
было — там вся комнатушка завешана детскими картинками, недоделанными,
размазанными — из мусорки он их, что ли, притащил, не
знаю. И не Вилор он был, а Сергей, Серега… Пропуск
есть? Без пропуска не пущу!
Он
не шутил — в музей мы в тот день не попали, вместо этого гуляли с дочкой по
городу, рассматривая еще влажные от растаявшего снега каменные изваяния. Ни
одного льва мы так и не увидели — все же у нас не Северная Венеция.
Конверт,
перемотанный скотчем, я положил в большую дорожную сумку, которая давно
валяется без дела — с поездками у меня никак не складывается.
Но
в Питер я однажды обязательно приеду. Это будет ранним
утром, я выйду на перрон Московского вокзала, вскрою конверт с местоположением
тех самых «засекреченных» косматых кошек и отправлюсь разыскивать по всему
городу каменных львов.
Может,
мне повезет.
Лю
…Да
что ты со своими джеклондоновскими сюжетами пряничные
домики выстраиваешь, ты послушай, как оно бывает в жизни, когда случаются
настоящие рождественские истории…
Я
вот, ты знаешь, много лет мечтала о Нью-Йорке, вырезки собирала, про «город
контрастов» выписывала — и ведь сбылось, все сбылось! Да так повезло, что не
только нам, но и папе в лотерее гринкарта досталась,
такое тут часто бывает, есть даже статистика, там таких совпадений
видимо-невидимо, но что нам до статистики, мы за себя счастливы были, что все
вместе уедем.
Да
нет, это еще не рождественская история, погоди, — ну, повезло и повезло, чего
тут такого, я же говорю — ста-ти—сти-ка!
Слушай дальше…
В
общем, приехали мы, устроились как могли. Не то время
уже было, когда пособия раздавали, не глядя; приехал — сам справляйся, тут тебе
не богадельня, а пособие еще заслужить надо. Я подработок нахватала
где могла, муж с утра до ночи разгружал и язык учил; папа тоже помогал, у него
руки золотые, он любую сантехнику с закрытыми глазами мог перебрать и понять,
чего с ней не так, хотя лет двадцать уже пенсионером был, да не каким-нибудь, а
заслуженным, со степенями, — если бы они тут нужны кому-то были. Ну и за
ребятней нашей присматривал, со школы в школу провожал, — чужой город, чужая
страна, мало ли. Он вообще на этот счет мнительный, но его можно понять: все
детство по детдомам, когда после бомбежки один остался, сестру и маму потеряв
под Киевом, — меня от себя только на свадьбе оторвал, да и то еле руку у него
отняла и жениху протянула, до того папа переживал…
Ну вот, все вкалывали, даже старшая моя бебиситерствовала, а что, это тут в порядке вещей, даже у
пуэрториканцев, мы у них в районе жили, потому что жилье почти бесплатно
досталось, мой начальник с основной работы помог, — не сразу, сначала
присмотрелся к нам с мужем, потом с папой познакомился, тот ему разводку труб
по всему дому переделал, — вот тогда уже…
Да
нет, это еще не та самая история, чего тут особенного: ну, устроились, ну, не
голодали, так тут никто и не голодает, даже не работая, — такого в моих
вырезках не писали…
А
дальше все как-то пролетело, — месяц, другой, третий — и уже Новый год,
оказалось, через неделю. А у папы насчет Нового года один бзик —
должна быть елка! Втемяшил себе в голову, что если
елки нет, то в этом году ему помирать, — вот и… Ты же знаешь, мужики
мнительные, чуть что — начинают хвататься за разные места и вдаль смотреть, с
придыханием сообщая «последнюю волю», — вот и папа такой у нас. Да нет, он тоже
не просто так, конечно, это, еще когда мама жива была, у него случилось: в тот,
последний ее год они без елки оказались, в санатории отмечали, — вот после
этого он и…
Да
нет, это я просто объясняю, иначе не поймешь предыстории.
И вот настает наш первый Новый год в этом самом «Большом
яблоке», вернее, день или два до сочельника их, вокруг суета, во всех магазинах
елки светятся, рождественские распродажи, которые нам не по карману, — а у
нас дома шаром покати, все выплаты слопали и расходы
на всякое обязательное; ты не представляешь, сколько там перед Новым годом
счетов приходит, только успевай расплачиваться. Да еще и муж заболел, а
страховки не хватило. А папа при этом все надеялся, что с елкой получится, а в
конце уж и надеяться перестал, только заплакал, когда понял, да повторял: «Лю… Лю…» Это он меня так называл,
еще с малолетства, от Вали, Валюши, — и сестру его так звали, и бабушку его,
традиция такая. Ну вот, плачет, не навзрыд, конечно, а как старые люди плачут,
без слез, — и у меня аж внутри что-то
перевернулось: он же верит, что все, последний год его, раз елки нет. Ну и
ребятишкам непривычно — мы двадцатого обычно наряжали все вместе, а тут уже два
дня после прошло, а у нас даже никаких разговоров на этот счет.
И
тут папа мне говорит, я даже не ожидала от него, — давай, говорит, елочку
унесем, — и смотрит на меня, не мигая. И я понимаю, что он предлагает: тут у
нас елки многие во дворах держат, до сочельника, — вот про них он и говорил…
унести. Тут я и сама уже заплакала: дожили, называется, родной отец красть
предлагает, — а другого выхода-то и нет. И я пошла с ним, а что делать — не
пошла бы, он и сам отправился бы, да мало ли что случилось бы…
Да нет, сейчас-то я знаю, что елки эти народ выбрасывает уже двадцать шестого,
чтобы место в доме не занимали. И в магазинах их, бывает, раздают, и в
организациях благотворительных, — но мы же тогда не знали, вот и…
И
вот мы кварталов шесть прошли, там приличный район начинался, не чета нашим латинским кварталам, тут люди традиции блюли,
и можно было… унести, если повезет. А на пути у нас большой торговый центр
стоит — мы и решили через него пройти, чтобы не обходить, заодно и
погреться. А у центра, не на главной дорожке, чуть сбоку, старушка сидит на
раскладном стульчике с каким-то котелком в руках и маленькой елочкой в здоровенном горшке, к стульчику прислоненном. То ли нищая,
то ли кто, — мы тогда и не разбирались, не знали, что в праздничные дни
добровольцы собирают для благотворительных организаций пожертвования.
А еще, я помню, меня удивило, что старушка та совсем уж древняя, — а зубы
все целые, судя по улыбке. Сейчас-то я привыкла, что зубы тут — первое дело, а
тогда меня это очень удивило.
Старушка
эта нам что-то сказала с улыбкой, насчет пожертвований. А папа мой человек
вежливый, он перед ней на ломаном английском извиняться стал, что какие уж тут
пожертвования, ни цента нет, на елку не хватает, хоть чужую уноси. Сдал нас, в
общем, прилюдно сдал. А старушка еще больше разулыбалась,
руками всплеснула да и наклонила в нашу сторону ту кадку с елочкой: забирайте,
мол, для хороших людей не жалко, — так и сказала, на чистом русском, вернее, с
сильным акцентом, но довольно разборчиво. И тут суета
началась, я разревелась снова, а папа стал по карманам хлопать и что-то той
старушке предлагать, но что он мог предложить — карточку с телефоном соседей, у
нас-то телефона не было, а в карточке про его сантехнические умения написано и
тому подобное, тут все так делают, никто от руки записывать телефон не будет,
визитки нужны…
Да нет, и это еще не совсем та история, хотя ну да,
сбылась у нас мечта с елочкой, сбылась, мы часа два эту кадку до дома перли, — зато настоящая, даже пахла чем-то хвойным, хоть и
не совсем как там, дома. А на следующий день, прямо с утра, папе позвонила та
старушка — прорвало там что-то у нее, а тут в Рождество и в его канун никого не
допросишься поработать, совсем как у нас… у вас. А если
допросишься-дозвонишься, то такие деньги с тебя слупят, что год до следующего
кануна икаться будет. Папа поехал помочь, конечно, — да и рядом тут было, три
остановки, старушка даже сказала, что дорогу оплатит, тут так принято, когда
тебе помогают. И вот мы сидим, папу ждем, а его все нет и
нет, а потом звонок соседям — и у меня все похолодело внутри: папе плохо, я у
него записана в контактах, его увезли в больницу, что-то с сердцем, подробности
позже, тут у врачей не принято незнакомому человеку, пусть даже и родственнику,
сообщать детали по телефону.
Ну вот, приезжаю я в больницу, а там скандал: оказывается,
им обоим плохо стало, папе и той самой старушке, сначала у нее сердце сбоило, а
когда за ней приехали, то он ее руку не выпускал, уж не знаю, как его «скорая»
с собой взяла, тут это категорически запрещено; а когда привезли, тут и он не
выдержал. И теперь их не
могут положить в разные палаты, потому что он ее руку не выпускает и что-то,
мне врач сказал, повторяет по-русски и плачет.
Когда
я вошла, ему уже полегче было, она тоже улыбалась,
вернее, старалась улыбаться, да все по руке его гладила, пока он ей говорил: «Лю… Лю…» Ну, тут я и поняла, хоть
и не сразу поверила, потому что так не бывает, — сестра это, та самая
потерявшаяся сестра, в честь которой меня назвали.
Ты
меня извини, я отключусь сейчас, — не могу спокойно вспоминать эту историю,
каждый раз плачу, даже на телевидение отказалась идти, они там хотели показать,
что все в жизни бывает, а я — не могу, слезы лить начинаю. Папа скоро должен
прийти, увидит меня с красными глазами, спросит: «Лю,
ты чего, опять плачешь? А кто будет елку наряжать, подарки заворачивать, — тетя
твоя сегодня жаловалась, что на распродаже локтем стукнулась о дверь, так что
на нас не рассчитывай…»
А
я как вспомню про тетю Лю, так снова в слезы, так ни
разу и не записала ту историю, хоть и на телевидении предлагали, и младшая
просила для школы. Кулинарный конкурс у них там, рождественские сказки и
истории, с песнями, гимнами и пряничными домиками. Только наша история,
учительница сказала, все равно бы не подошла, — у нас про пряничный домик
ничего нету, а сама я только торт «Наполеон» умею
печь, да и то — пересушиваю…
Изюм
Она
сидит у соседнего подъезда почти каждый день — если нет морозов. Я живу тут
давно, еще с девяностых, — она уже тогда была очень старой, а теперь…
Тогда,
лет пятнадцать назад, она рассказывала мне о детях — почему они с мужем сначала
не могли, а потом не хотели их. Муж у нее был очень крупным военным
специалистом, что-то проектировал и строил, мотался по всей стране. На
достойную жизнь им хватало, а работала она исключительно для собственного
удовольствия и самореализации — в театре. Никаких зайчиков и белочек, только
классический репертуар — она могла выбирать, гонорар ее не интересовал, а о
таланте было известно всем главрежам.
Из
театра она ушла только после проблем с глазами — перестала видеть сцену. Это
было уже после того, как умер муж, — боль она пережила, но сцена ее спасала от…
Я
тогда перебил и спросил: «…от одиночества?»
Она
обиделась, торопливо достала фотографии, начала показывать, где они с мужем
были, какие люди их встречали, что творилось, когда…
—
А если бы были дети, — она театрально поджала губы, — что из этого бы
состоялось, какие поездки, какие спектакли, какие проводы и встречи?..
Я
не возразил. Я тогда спешил домой — на встречу женатых друзей, давно
обзаведшихся детьми. Теперь они могли выбраться ко мне, единственному холостяку
в компании, только в пятницу вечером, а выходные посвящали семье. Все
жаловались, что в субботу не поспать с похмелья — непременно придет чадо и
потребует мультиков.
Получалось,
что бывшая актриса была права. Но я ничего не сказал ей об этом, помог оформить
бумаги покойного мужа — из-за слабого зрения она перестала писать и понимать
написанное. В качестве благодарности она насыпала мне небольшой холщовый
мешочек сухого изюма — бухарского, он с годами становится только вкуснее, — «знаешь кто мне его подарил!».
С
тех пор мы просто здоровались. Она купила себе очки с огромными стеклами и на
улице всегда узнавала меня. Раза три-четыре в год она с одним и тем же
выражением говорила, кивая на мою Сашку:
—
Расте-о-от…
Я
деревянно улыбался, тоже кивал и шел дальше, а она
провожала нас взглядом.
Этой
зимой она почти не выходила из дома — морозы стоят с начала декабря. Но когда
светило солнце и не было ветра, она снова вставала у подъезда и снова каждый
раз здоровалась со мной, а как-то вечером даже подозвала Сашку и отсыпала с
ладошки что-то желтовато-коричневое, оказавшееся тем самым изюмом. Сашка
недовольно сказала, что ладошка у бабушки очень сухая. «Но очень-очень теплая!»
Однажды,
уже после старого Нового года, когда я пробегал мимо подъезда, та старушка,
которую я не видел с декабря, вдруг попросила зайти ненадолго, очень надо, есть
одно дело. Делом оказалось написание письма младшему брату хозяйки, в Казань.
На мое недоумение, — если такая срочность, почему бы не позвонить, — она ничего
не сказала, только продолжала диктовать про погоду, болезни, цены, снова погоду
и вредного электрика, который не может починить «почти новый плафон в
коридоре». Странички для письма, мне было наказано, я должен был использовать
экономно и оторвать лишнее, незаполненное, если останется.
В
конце письма она подалась вперед и стала, подбирая слова, рассказывать через
меня брату, что квартира совсем как новая, и если Лидочка с детьми хочет
приехать погостить, то она бы не возражала, — «не так, как тогда», попросила
она выделить в конце, — и замолчала, пока я по привычке выискивал ошибки в
написанном.
Когда
я наконец закончил и обернулся, оказалось, что она
тихо-тихо плачет, совсем без слез, как плачут очень старые люди, только
промокая мнимую влагу и сморщив еще более сморщенное лицо. Я хотел сказать
что-то успокаивающее, но она сняла колпачок с ручки, зажала ее между средним и
безымянным пальцем, — «как курица лапой», говорили нам в школе про такую манеру
письма, — и крупно вывела на весь внутренний двухстраничный разворот: «ЛЕША Я
ОЧЕНЬ ПРОШУ Я ОЧЕНЬ ПРОШУ ЛЕША ПУСТЬ ПРИЕЗЖАЮТ», — без всяких знаков
препинания.
Конверт
она пыталась надписать сама, но не смогла, это сделал я, почти убегавший, когда
она мне сунула на пороге мешочек с чем-то сыпучим. Кажется, я слишком громко
хлопнул дверью, но уже неловко было возвращаться и извиняться.
Теперь
она стоит у подъезда в 11:30 каждый день, даже в морозы. В это время приходит
почтальон — но пока что ей ничего нет. Зато сама собой после моего ухода
загорелась лампочка в том плафоне над дверью, говорит она, стоя боком ко мне и
боясь пропустить почтальона.
А
изюм мы с Сашкой хотели замочить и высыпать в коржик, но не успели, сгрызли
так. Оказывается, бухарский — он и правда с годами становится только вкуснее.
Правило
Таксист
выглянул из окошка «тойоты» с неожиданным предложением:
—
Садись, братишка, я с цветами бесплатно вожу, правило у меня такое. Садись
рядом, веселее будет!
Едем;
пробки, гудеж вокруг, все психуют, — водила не унывает:
—
Я знаешь с чего так делаю, — ну, с цветами-то? Я ж
однажды чуть не замерз насмерть, маме тюльпаны вез в Братск, у нас тогда совсем
плохо с тюльпанами было, одни гвоздики, ну… А Братск наш, он же не город, там
поселки вокруг: Падуны, Гидростроитель…
—
…Энергетик, Братское Море, — подхватываю.
—
Бывал, что ли? — удивляется.
—
Бывал. Голодал там у вас, только не лечебно. Подыхал с голоду, пока одну фишку
не придумал с больничкой…
—
Да, про лечебное голодание не тебе рассказывать, — хмыкает, бросая на меня
взгляд. — Ну вот, — далеко, в общем, добираться с вокзала. А братка
меня не встретил, стуканул у него движок, что ли, — вот и остался я в штиблетах
на рыбьем меху на перроне. А вокзал, — ну, знаешь, наверное, — на ночь
закрывается. И я пешочком, как в песне: по шпалам, млять,
по шпалам, млять, по шпалам. Да нет, не чалился сам.
Это у нас во дворе братки пели… Ну вот, а идти — пиздисят кэмэ и кирдык с присвистом. Морозяка
стоит, да еще и ветерок поддувает, а я бреду и понимаю уже, что хана мне.
Вокзальная машина, что везла ихних, мимо сквозанула, будто и не видела — и никого.
И
тут выскакивает из-за поворота волжана,
разворачивается лихо, — там хачик сидит, улыбится.
Садись, говорит, куда тебе. А у меня — вот ни копелюшечки,
я ж молодой был, дураковатый да похмельный, — все
спустил еще под Ачинском, ввязался в игру, ну да это другой разговор. А хачик
говорит, мол, ты не бзди, так довезу. А как — «так», — когда и бензин в
дефиците был, и стоил — будь здоров. Но что делать — еду… Так
и привез он меня, да еще и носки по дороге заставил надеть — колючие, вонючие,
но те-о-оплыи-и-и! И чаем из термоса напоил, —
знаешь, металлический такой, из зенитных гильз на
аэродромах делали. Во-о-от…
Ну
и все, довез, заставил переобуться в домашнее, сказал, чтобы согрели меня с
дороги, в волжане-то не курорт был; носки вонючие забрал — и уехал, даже от
пирожков праздничных отказался, — некогда, говорит… Ну
и что дальше-то, — сидим за столом, маму чествуем, все собрались, со школы ее,
с института, крестная с племяшами, братка мой, сеструха с Экибастуза — да
все, юбилей-то не каждый день, когда еще соберемся. И тут сигналят у калитки, и
в двери кто-то колотит: дивчина с ребятенком на руках,
дрожит вся. Пока усадили, пока накормили — выяснили: ехала к родителям бывшего
мужа, да перепутала станции — говорю ж, там у нас без бутылки не разберешься,
где Братск, а где еще не Братск. Ну и подвез ее какой-то, не поверишь, хачик, —
до места утром доберешься, говорит, там сейчас не проехать, дорогу не чистили, —
а сейчас согрейся у людей хороших, пирожков поешь, ребенка уложи.
Водила
закрутил головой, будто чего-то стряхивая, зашарил под сиденьем, вытащил чуть
надорванную сигаретную пачку, не глядя бросил в рот кем-то уже пожеванную
сигарету, причмокнул всухую, без огня, стал метать ее из одного уголка рта в
другой, продолжая причмокивать. Увидел, что я пялюсь,
пожал плечами:
—
Бросаю, моя заставляет, — хочу, говорит, чтобы папа
примером был, старший-то уже ого-го какой вымахал, а
не курит, даже тайком, да и за младших не хотелось бы переживать, пусть лучше
спортом занимаются, чем смолить. Да я и не против, мне ж еще их всех поднимать, уму-разуму учить. Григория-то я
через два года после той встречи усыновил, а остальных мы настрогали уже тут, в
Новосибирске, во-от… Тут-то я сразу в такси устроился,
так с первого дня и вожу теперь забесплатно — тех, что с ребенками,
и тех, что с букетом. Правило у меня такое — хоть на работе и смеются, конечно.
Штрафовали меня даже, а я ни в какую, — мое дело, план я
всегда сдам, а в душу не лезьте.
Сигарета
переломилась, прилипнув к губе, он ее ловко выплюнул в окошко, цыкнул зубом и немного хвастливо добавил:
—
Жизнь, конечно, у меня нескучная была. Вот рассказать какому писателю, —
повесть сделает. Или — роман! Да где они, писатели эти, им простая жизнь
неинтересна, они балыки жрут и про вампиров пишут, —
скажи?..
Я
откладываю газетный сверток с букетом на заднее сиденье, достаю блокнот с
дареным «паркером», устраиваюсь поудобнее
в кресле, поворачиваюсь к водителю и, улыбаясь, говорю:
—
Ну, рассказывай, братишка…
Глупенькая
Не
помню, кто ее ко мне привел и по какому поводу. Помню только, что была универовская компания, пили «ерша» — пиво с водкой в
вольных пропорциях. Она не стала пить сомнительную смесь, попросила,
утвердительно тряхнув косичками, водки; ей хватило трех стопок, чтобы перестать
стесняться и надоесть всем присутствующим своими бестолковыми замечаниями в
дискуссии о многомерности Вселенной, — с ее неоконченным и не слишком
котирующимся тогда педовским образованием: в
университете всегда снобистски относились к остальным вузам города. Потом,
когда она вышла на кухню, кто-то, поджав губы и изобразив одну извилину в
голове, с усмешкой шепнул:
—
Глупенькая…
Это
же сказали ей самой, когда захотела остаться:
—
Глупенькая, он не любит, когда остаются. Не высыпается
он, видишь ли. Бзик у него на этом, — смеясь объясняла
ей одна из когда-то уже гостевавших тут дам.
Она
глупо и пьяно улыбалась, повиснув на моем плече, и ничего не отвечала,
дожидаясь, когда все уйдут, а когда закрылась входная дверь, шагнула к дивану и
улеглась на него, свернувшись калачиком и пробормотав, что это у нее в первый
раз. Про первый раз она повторила, когда я укрыл ее пледом — отопление уже
выключили, но ночи оставались холодными.
Наутро
посуда оказалась вымыта, она сидела на кухне и читала невесть откуда взявшийся
гороскоп, обрадовавшись моей заспанной физиономии и спрашивая, какой у меня
знак: идиотский вопрос, терпеть не могу гороскопы —
еще один мой бзик. На плите стояло блюдо со свежими оладьями — ноздреватыми и
пахучими, как у бабушки.
Но
«первый раз» у нас все же был, только позже, в начале лета. Были и следующие.
Она приходила утром, будила меня стуком в дверь, зная, что я отключаю звонок и
что не терплю утренних побудок. Мы шли в магазин, она кричала мне: «Смотри,
смотри, а разве бывает такая страна — Чина?!», мы набирали каких-то вкусностей,
попеременно готовили их, а потом болтали — под водку с грейпфрутовым соком меня
начинало нести на разные темы, мне нравилось, что она восторженно выслушивала
любые мои бредни и фантазии, не понимая, наверное, и половины из них.
Не
понимала она и того, почему мы никогда не ходим в гости к моим друзьям. А я не
мог ей признаться, что стесняюсь ее: полуоткрытого восторженного рта,
неуместных среди той моей компании вопросов, ее восторгов от собственной
альма-матер — на фоне людей, облеченных степенями и регалиями. Потому я сказал,
что не люблю обилия людей рядом, мне хватает ее одной, — и она мне поверила.
Поверила
она и в тот день, когда я сообщил, что уезжаю — далеко и надолго. Она мне
что-то говорила про знаки зодиака и про то, что у меня впереди время начинаний,
так и написано в моем гороскопе, — а на прощанье подарила две маленьких фигурки
из набора елочных украшений, собачку и кошечку. Фигурки были белого цвета,
потому после раскрашивания фломастером у нее вышла кошечка-девочка с сережками
и почему-то косичками и собака-мальчик — в модной шляпе и брюках-клеш.
Она сказала, что желает мне двух детишек и много счастья — как и себе.
На
следующий день я уехал за будущей благоверной, через полгода у нас была
свадьба, а через несколько лет родилась дочь — и я окончательно позабыл о том,
что было «до того».
Она
нашла меня сама, встретив кого-то из общих знакомых. «Привет, — написала она, —
а почему у тебя в профиле не стоит статус и знак зодиака?»
Потом
она показывала фотографии и рассказывала о себе и детях. Их двое, погодки,
старшая девочка, но в институт первым поступил мальчик. Мне показалось, что это
как-то рановато — прошло не так много лет после нашего расставания. Оказалось,
ее дети перешагнули через несколько классов, мальчик сумел сдать экстерном
больше, чем девочка:
—
Из-за этого он называет сестренку глупенькой, — смеется она.
Оба
раза после родов ей говорили, что она дура, — как она
сама поднимет ребенка, при сбежавших папашах и отсутствии бабушек-дедушек.
Смогла — устроилась в детсад, шила дома, потом работала в школе, рядом с
детьми, добилась принятия их, экстерном сданных, школьных экзаменов.
Занималась, занималась, занималась… Мальчик пошел в универ, гуманитарий, получил грант. Девочка мечтает о
медицине, сейчас у нее практика. Летом на пляже кому-то стало плохо, человек
задыхался — дочка спасла умирающего. «Как в кино,
представляешь: что-то проткнула в горле — и он задышал!» — написала мне она,
хвалясь своим чадом.
—
А я, глупенькая, думала, что это не ее, — медицина и прочее, — думала, что
страшно это и не для девочки. Ну а теперь — представляешь, как мне повезло: и
философ в семье, и доктор, — и поговорить с кем есть, и здоровье поправить!..
Вечером
мы с дочкой перекладываем дома старые елочные игрушки, убирая гирлянду до
следующего года. Среди давно неиспользуемых игрушек Сашка обнаруживает
поблекшие фигурки собаки и кошки из старого елочного набора.
—
Пап, а это у нас откуда? Мама говорит, что это не она покупала…
—
Это мне подарила одна глупенькая девочка с косичками, Саш, — отвечаю я.
И
сам глупо улыбаюсь.
Коррида
Она
психолог. Или психотерапевт, — я их постоянно путаю и называю дармоедами, поддразнивая ее.
Я
ей рассказываю про Марка Твена — по его словам, психотерапевтами становятся те,
кто не может потушить пожар в собственной голове. Она гневается и доказывает
мне «в триста пятнадцатый раз», что во времена Твена не было психотерапевтов.
Мне кажется, что она ошибается, — но цитату я и правда придумал сам.
Когда
она так сердится, я нарочно злю ее еще больше, спрашивая, проходит ли она
терапию у коллег, — я видел в «Клане Сопрано», так положено. Она говорит, что
сериалы и жизнь сильно отличаются даже в Америке, там все достаточно заформализовано: сеанс «по-дружески» отмечается, но
проводился ли — поди проверь. У нас с этим «исцели
себя сам» еще чуднее. Подробности она не рассказывает.
Зато
она любит рассказывать мне о себе и сыне. И о своих мужчинах. Наверное, это у
нее вместо тех сеансов.
Про
сына все просто — скоро в школу, крепыш, умница. В прошлый раз Ромка сообщил
мне, почему в слове «корректор» три буквы «р», а в слове «коррида» — четыре.
Очень убедительно.
С
недавних пор у него появились тайны. Скрывать их он еще не умеет, но это
настоящие тайны. Например, та история с обидевшим его мальчиком из детсадовской
группы. Обидчик, похоже, не очень адекватен, и его просто надо приструнить, но
Ромка отказывается признаваться в том маме. В среде семилеток не котируются
заступающиеся мамы, на разборки следует приводить папу.
Папу
Ромка никогда не видел, как больше не видела его и Ромкина мама сразу же после
сообщения о своей беременности. Ничего, справились, родители помогли, а там уж
и с работой все стало понятнее, клиенты начали ее рекомендовать, теперь даже
есть очередь из желающих попасть к ней на терапию.
Впрочем
«ничего, справились» — это мамины слова. Ромка так не считает — без папы плохо.
Потому он внимательно рассматривает маминых гостей и старается себя вести
хорошо, даже не капризничает, когда его укладывают пораньше. Во второй раз
гости обычно приносят в подарок что-нибудь пластмассовое и яркое — недорогой
китайский грузовик или меч. У Ромки уже три меча и два грузовика. Было бы
больше, но у мамы тяжелая работа, и она не очень любит ночующих гостей.
Последний
гость принес электронный набор для проверки правописания. Составляешь из
кубиков слово, а на дисплее тебе показывают — правильно ли написал и какие тут
проверочные действия можно предпринять. Ромка поначалу даже сердился на эту
игрушку, потому что в слове «коррида» оказалось слишком мало букв «р», но
сейчас уже привык.
А
потом у Ромки появились самые настоящие шпоры, позвякивающие при каждом шаге, —
такие, наверное, бывают только у ковбоев и тореадоров. Это тоже подарил тот
гость и пообещал, что они еще сходят в парк, где учат кататься на лошадях. А пока
Ромка тренируется ходить со шпорами, важно расставляя ноги.
А
однажды мама пришла за ним сразу после сончаса не
одна, а с тем дарителем — и все, даже обидчик, видели, что у них в семье теперь
тоже есть папа. Только у него своя квартира и он никогда не остается на ночь,
потому Ромка не может сказать ему утром картавое «пр-р-ривет» и шлепнуть по ладони, как это делают все мужчины.
А
Ромкина мама в который раз отвечает на мои вопросы о новом поклоннике, что он
добрый и нежный с ней, внимательный и умеет слушать, а еще он щедрый и любит ее
сына, Ромке с ним хорошо, это самое важное.
Я
снова что-то нужу про любовь и про то, что она чувствует к нему, а она
повторяет слово в слово только что произнесенное про доброту и щедрость, про
внимательность и его любовь к сыну, а потом, словно убеждая себя, выделяет
последнее: «Ромке с ним хорошо».
Эту
фразу она говорит раз, другой, третий, пока я наконец
не понимаю, что она плачет и повторяет ее снова и снова, уже беззвучно, потому
слышно, как в детской раздается какой-то знакомый звук, пугливо затихая на
время, а потом за дверью снова начинает что-то ритмично позвякивать на каждый
шаг.
Начинка
—
…А свекровка у меня знаете, что добавляет в блины? —
Наташка делает страшные глаза и отставляет стакан с вермутом. — Известку!
Честное слово, если бы сама не увидела — не поверила бы! Ну, не абы какую и не со стены шкрябает, а с тазика специального, но
все равно. И ведь поднимаются, как на соде, и получаются вку-усные,
ничего не скажешь.
Лиза
с Мариткой ахают — свекровка
у Наташки чудная и без того, с двумя высшими в деревне сидит, курей кормит, но
чтобы известку в блины…
Блины
— это сегодняшняя тема девичника. В прошлый раз делали пельмешки с разными
начинками — Наташка и там что-то от свекровки
принесла, ахали не меньше. Лизка сомневалась, что это будет полезно для
здоровья, но они все равно попробовали — получилось интересно. Лизка у них
медик — ну, не врач, конечно, без образования, только курсы, но ей предлагали… Да не получилось — пришлось переезжать в другой гарнизон, а
там стало не до учебы, с дочкой сидела, какие уж тут институты.
Дочки
у всех троих — сейчас они в большой комнате играются на стареньком Маринкином
компьютере в новую игру — в том квесте нужно на
заданную сумму купить для героев разные красивости и модно приодеть их. Игра на
английском, но Наташкина дочка переводит для остальных — мама с ней занимается
языком с четырех лет.
Лизка
сегодня пробует делать блины на воде и бананах. Совсем без молока, бананы в
блендер — все остальное как обычно. Бананы лучше перезрелые, залежалые. У
Маринки они залеживаются, у училки Наташки и у
медсестры Лизки — никогда. Не по средствам им фрукты перезрелыми оставлять и
выбрасывать. Маринка тоже не на свои шикует — у нее свекровка, с ней повезло — она с санэпидемнадзора,
полные сетки несет внучке с невесткой, да и деньгами помогает. Так что
собираются обычно у Маринки — продукты с нее, рецепты — Лизки и Наташки.
Вермут
допит, он у них вроде аперитива и не считается за алкоголь. За стол садятся уже
под запотевший графинчик с водкой и готовые блины с начинкой.
Сначала
пробуют Наташкину начинку — такую делают в Прибалтике: в блин на очень жирную
сметану кладется красная икра. Получается необычно и вкусно. Икра, конечно, от
Маринкиной свекрови, а сметана — та из деревни, от свекрови Наташкиной. Сметана
в холодильнике уже застыла, потому мажется, как масло.
Под
первую начинку выпили по стопочке, посидели немного, стали
пробовать вторую. Ее делала Лизка — в свой сладковатый
банановый блин положила сильно, почти до черноты, обжаренную, мелко
наструганную соломку из свиной рульки, пережаренный
красный лук, стручки зеленой фасоли и чуть капнула соевым соусом — не
Маринкиным, дорогим и «настоящим», а самым обычным, с рынка, за двадцать рублей
бутылочка. Выпили по второй, закусили получившимся блином — тоже вкусно
и непривычно — сладкое с соленым.
Посидели
еще, поговорили, расслабились — хоть вермут и разбавляли яблочным соком, но
градус на градус дал о себе знать.
К
третьей начинку не готовили, закусывать под нее у них не принято. Как и чокаться.
Махнули
третью, посидели, посмотрели друг на друга, выдохнули, взяли скулы в ладошки,
помолчали.
После
третьей они стараются не плакать, а если и заплачут — то чтобы потом быстро
высушить слезы, пока не увидели дочки. Не всегда
получается сдержаться, и тогда они судорожно сжимают руки друг друга и,
всхлипывая, повторяют: «Ладно… ладно… не будем,
девочки…» Последние встречи без слез, увы, не обходятся.
Ведь
это они для военкомата — лейтенантские вдовы, «знали, за кого выходили».
А
на самом деле — просто девочки.
А
у Маринки-то муж вообще — капитан.
Был.
Колокольчики
—
Фонарь — прямо в глаза, — он поморщился, дотянулся ногой до тяжелой шторы,
удачно поддел ее и одним движением сдвинул немного к середине.
—
Все равно ткань просвечивает. Тут какой этаж, — забыл,
— второй, третий? Раньше фонари повыше на столбы лепили, я по такому наверх на
спор забирался — без помощи и краг, ну.
А
еще — по балконам. Ну, это в общаге, не просто так, а доказать чтобы. Молодой
был, горячий — на пятый за ней лез, представляешь? «А она от меня — на
девятый!» Да нет, это из капустника тогдашнего, шутка такая. Хотя она с
четвертого на шестой однажды перебралась. Неспроста, конечно, — перебрала, вот
и перебралась. Мы с ней тогда крупно поругались, враздрыг,
вот и…
Да
нет, не первый раз уже, конечно, — и до того было, и после. А в тот раз она
наверх — ну и я за ней. Там перемычка была сгнившая, на ней повис, одной рукой
держался — думал, все, на козырек прыгать, а там… Обошлось. Она кричать
давай, потом целовать — ну, кино натуральное, что за истеричка. Потом в душе трахались в кровь. Нет, правда-правда в кровь — у меня на
кисти, возле вены, ямка осталась — с тех еще пор шрам, ну. Не знаю, как полоснула, — я сам ей тогда чуть мочку не откусил, так меня
тащило. Шторку в душе сорвали, дверь чуть не выломали — в блоке семейные были,
так жена с нас шторку стрясла, муж дверь починил, а нам ничего не сказал,
только та-а-ак на мою зыркал, что ты… Завидовал, что ли.
У
них дите было совсем малое, так муженьку несладко приходилось, думаю, не до расслабухи, вечно укачивали-убаюкивали свое чадо, через
стенку слышен был рев. Только «веговским» приемником
и укладывали — чего-то там подкурочили, и будильник
на приемнике выдавал звон вроде шарманки — вот под него ребенок и засыпал,
под звук тот. А звук такой, знаешь, я все думал, на что похоже. Потом уж понял —
на свадебные колокольчики. Ну, эти вот, тинь-дилинь-дилинь.
Да откуда тебе знать, это ж раньше так делали, у нас это вообще традицией было.
Вот как моя на меня начала странно смотреть — я и понял, что все, колокольчики дилинчат. А мне оно зачем — я молодой, у меня еще
аспирантура и стажировка светят, да не простые, а по
особому выбору. А она эти бабские: «А вот как ты думаешь, если первая будет
девочка, то…»
В
общем, свинтил я от этих разговоров — и не пожалел. Стажировка-то была хоть и
блатная, но пахали всерьез, я ночей не спал, лабал
свою тему. А если бы у меня тут дите распевалось — то какой бы с меня
поутру был толк, скажи, ну?..
Без
истерики у нее не обошлось, конечно, — да мне и наплевать было, не маленькая. Я
бы и потом был не прочь пересечься, да она сама пропала.
Нет,
потом мы как-то и не… Хотя нет, однажды объявилась — не запылилась. Вдруг звонит, голосом почти незнакомым — прокурила, что ли, связки;
курево всегда ненавидел, только б… и курят, это мне еще батя говорил, он мать
однажды оттаскал за пачку, мы еще маленькие были, таскал и нам показывал —
плохо, мол, нельзя так…
Ну вот, позвонила она и чуть не плачет — сына не с кем
оставить, в садике карантин, в школу еще не ходит, шесть лет, а тут то ли мать
у нее в госпиталь занесло с инсультом, то ли машиной мою несостоявшуюся тещу шибануло, не помню уже. В общем, ей там
на сутки-двое надо было остаться, а пацана некуда девать. Я ей говорю, — ты че,
мол, сдурела. Почти семь лет не появляешься, а потом мне своих соплежуев подсовываешь?! Папашке,
говорю,
его сдай — или от тебя и папашка сбег, от истерички курощупной?
А
она в ответ сказать ничего не может, только захлебывается там — в истерике, поди, — и только повторяет: да знаешь ли ты, мол, да знаешь
что, да знаешь…
Так
ничего толком и не сказала, а я трубку положил. И все — отрезало. Телефон,
конечно, поменял, но с тех пор вообще истеричек не переношу, люблю, когда у
женщины все четко и ясно, никаких неожиданностей и истерик. Вот еще была одна,
я тебе про нее не рассказывал, так она…
На
тумбочке тихо брякнул крошечный телефон. Она потянулась за ним, и в это время
трижды стукнули в дверь — негромко, но настойчиво. Мужской голос за дверью
спросил:
—
Продлевать — будете?
Она
повернулась к нему, дожидаясь ответа. Будильник на телефоне зазвонил громче и
настойчивее, с переливами и полифонией.
Если
прислушаться, то на общем фоне можно было расслышать звук колокольчиков.
Но
он их не слышал.
Петрушка
В
девяностом, что ли… Или в девяносто первом.
В
этих годах, в общем.
В
столице я был по делам тогда, ну и хватанул где-то пиво вкусное. Не помню, как
называется, но знатоки за ним гонялись специально по всему городу. «Хамовны» или «Хамовники», кажется. Не
чета нашему «Российскому» или «Жигулям». А другого
у нас и не было. А тут — столица же! Ну, в общем, я и хапнул.
А
все хапали по ящику, не меньше. Но и не больше —
больше в одни руки не давали.
Где-то в начале Арбата покупал, прямо на улицу
выгруженное — тогда это в порядке вещей было. Или в конце Арбата, — не знаю, я
ж не столичный.
Ну
и пру я этот ящик в сетках-авоськах. Кто постарше —
тот еще помнит эти сетки. Они ж нервущиеся, полное ведро выдержат, хоть с
гудроном. А тут — две сетки; так что ящик распихал, пру.
Лето, жара, останавливаюсь каждые пятьдесят метров, пот вытираю.
А
там музыканты — на Арбате-то. Веселые — поют, орут, бренчат.
Остановился
посмотреть да и заслушался одних.
Девочка
на скрипке играет, мальчик на ударных, а еще один мальчик — надел на руки
всяких Петрушек и зверушек — и детей развлекает, бегает по кругу. А те смотрят,
хохочут.
А
он и через голову кувыркнется, и чревовещанием, и на гитаре потом своим
подыграет, и девочку-скрипачку чмокнет, приободрит.
Долго
так играли. Потом устали они, видать. А у него, смотрю, аж
голова закружилась — на жаре-то.
Народ
разошелся, только я один и стою, пиво пью. Тогда же можно было.
Ну
и разговорились чего-то, а тут пиво нагревается… Поделился, конечно, раздербанили ящик, от души наболтались.
Девочка
с гитаристом куда-то убежали — в музыкалку, что ли, —
а мы с «петрушкой» к стенке привалились да и попиваем. Бомжи, конечно,
поджидают, но тогда такого не было, чтобы в очередь за бутылкой.
А
мы про музыку, про книги, про душу, про мечты…
Он
говорит:
—
Хочу студию свою открыть, чтобы самому практиковаться, да и других научить
музыке. А деньги — на бесплатные концерты для детей тратить, на помощь
брошенным да больным. Знаешь как музыка, бывает, лечит. Если бы бизнес
какой-нибудь был, который прокормиться позволял, — я бы с Аленкой и Костей
ходил по больницам, малышам концерты давал. Может, и получится — меня сейчас
один знакомый зовет, из этих, комсомолят, из райкома,
— они дело затеяли с компьютерами какими-то, кажется, ну и я там свой кусочек
получу. И на музыку хватит, и на все остальное…
Интересный
парень, в общем. Некрасивый, но яркий, блескучий,
от него уверенностью в будущем пахло, — иначе и не скажешь.
Потом
он куда-то сбегал, принес поесть и еще чего-то на
запив.
Дотемна
просидели. Договорились, что я в следующий приезд забегу на Арбат — он всегда с
ребятами, а ежели что — у других музыкантов спрошу,
они тут все как одна семья. А так получилось, у меня это была последняя поездка
в Москву. Потом — как отрезало.
Я
вспоминал про парня этого — интересно же, смог ли все сделать, что хотел.
Ну
и сижу однажды, в экран монитора пялюсь, новости
почитываю — а там про ай-пи-о, про какие-то мудреные продажи и топ-менеджмент.
И вдруг вижу морду знакомую. Некрасивый
такой, чуть полысевший, но в глазах — уверенность.
Точно
— он.
Генеральный,
владелец, еще там чего-то.
Видать,
получилось тогда с райкомом.
Я
на радостях-то возьми и напиши на адрес той компании, с просьбой передать
главному. Узнал, мол, вспомнил, восхищен. Как, спрашиваю, с музыкой, как с
детьми — есть ли свои да помогаешь ли кому, как хотел.
А то, говорю, у меня тут есть один маленький проект, детишкам требуется разное,
но на все у нас не хватает — им бы хоть подержанное что-нибудь или списанное.
И
вообще, пишу, рад, что у тебя все так сложилось.
На
следующий день ответ приходит, с другого адреса — с личного, что ли.
Не
помню, пишет, извините, спасибо за поздравления.
И
«благотворительный бюджет нашей компании на этот год полностью сверстан».
Ну,
не помнит и не помнит, что уж теперь. Я вон даже название пива уже забыл.
А
у него — бюджет, менеджмент, ай-пи-о. Голова же закружится.
Да
и мало ли какая петрушка из этого выйдет.
Так
что я не в обиде.