К 110-летию со дня рождения Беллы Дижур
Опубликовано в журнале Урал, номер 7, 2013
Ирина Сендерова
— музыковед, лектор Свердловской филармонии, заслуженный работник культуры РФ.
1
С Беллой Абрамовной мы дружили сорок лет. При этом наша разница в возрасте была почти полвека. Кто-то скажет, что при таком возрастном разрыве отношения на равных невозможны. Действительно, вначале наша дружба носила оттенок дочерне-материнский. Но потом это ушло на второй план. И, конечно, в этом была заслуга Беллы Абрамовны.
Известная писательница, чьи книги выходили многотысячными тиражами, она была, естественно, окружена «ореолом величия». И при этом она еще была мамой скульптора Эрнста Неизвестного. «Того самого!» Но настоящее величие — это скромность, естественность, доброта, внимание к окружающим, безотносительно их возраста и регалий. Поэтому смею утверждать: Белла Абрамовна Дижур была действительно великой! И в творчестве, и в общении. Поэтому и стала возможной наша дружба, которой я гордилась, горжусь и буду гордиться до последнего своего часа.
Наши семьи были связаны еще до моего рождения. И без этих связей и наших отношений просто невозможно вести этот рассказ. Как и без стихов Беллы Абрамовны, которые давно стали неотъемлемой частью моей жизни.
Я ночей не спала.
Вглядывалась в прошлое.
Отбивалась от зла,
Отметала пошлое.
И за черной рекой
Берегами низкими
Я — на вечный покой —
Провожала близких.
2
Рассказывая о Белле Абрамовне, я должна вначале сказать о моей маме — Татьяне Марковне Дыниной. Она была талантливым журналистом, работала в газете «Уральский рабочий», тесно общалась со многими писателями: Юрием Хазановичем, Иосифом Ликстановым, Александром Бартэном, Павлом Петровичем Бажовым. Книги с их дарственными посвящениями стоят на почетном месте в нашей библиотеке. Но к Белле Абрамовне мама испытывала особые чувства. Когда моему папе, Григорию Константиновичу Сендерову, кандидату технических наук, почетному железнодорожнику, дали комнату на расширение и мы меняли квартиру, мама выбрала квартиру меньшей площади, но «зато рядом с Дижур»! Это был решающий фактор обмена! И вот в 1966 году мы поселились на Свердлова, 58. Этажом ниже, в квартире 43, жила семья Неизвестных: Иосиф Моисеевич, Белла Абрамовна, дочь Люда с мужем Володей и их сын Андрюша, любимый внук, которого она воспитывала, в котором души не чаяла и который всегда отвечал ей взаимностью. И ухаживал за ней до самой смерти. Она называла его «мой ангел-хранитель». А он в детстве называл ее «Утя»— за переваливающуюся походку. И в кругу близких это ласковое прозвище закрепилось за ней до конца ее жизни.
Когда мы познакомились, Белле Абрамовне было 63 года, мне 15. Но непомерная разница в возрасте ничуть не мешала нашей душевной близости. Я воспитывалась и жила практически параллельно, в двух семьях. Мама не ревновала, она тоже преклонялась перед Беллой Абрамовной.
Мои первые ощущения при знакомстве: маленького росточка, кругленькая, очень домашняя, уютная, бесконечно добрая. С ней всегда было очень легко, просто общаться. При этом все понимали масштаб личности, уважали безмерно! Держалась она всегда скромно, естественно, так же одевалась. Но никогда о своей женской природе не забывала. Косметикой не пользовалась, а вот принарядиться любила. Белоснежный отложной воротничок, маленький кокетливый шейный платочек или большая стильная вязаная шаль. Нарядная кофточка и украшение: красивая брошь или бусы. Были у нее любимые: в одну нить вокруг шеи, очень большие овальные бусины глубокого рубинового цвета. На самом деле это был редкого цвета янтарь, поразительный по красоте. Она надевала эти бусы в торжественных случаях, фотографировалась в них. Они с ней уехали в Юрмалу, потом в Америку. И оттуда она присылала фотографии, где они были на ней… Она оставалась Женщиной и в 100 лет!
3
Вспоминая Беллу Абрамовну, невозможно не говорить об Иосифе Моисеевиче, ее любимом Осе,— так она называла его и в жизни, и в стихах. Они были неразрывным целым. По характеру он казался ее противоположностью: часто хмурый, даже сердитый, вечно ворчал, мог повысить голос. Это было внешним проявлением его эмоциональности и глубокого отвращения к существующему строю. Он был ярым антисоветчиком. Хрущеву не мог простить истории с Эриком, Брежнева язвительно называл «этот миротворец». Политика была его «коньком», он мог часами критиковать существующее в стране положение дел. Но при этом, как и Белла Абрамовна, он был добрейшей души человек, врач милостью Божьей. Отоларинголог высочайшего профессионализма, с истинным состраданием к людям. И когда он еще работал в железнодорожной больнице, и позже, когда ушел на пенсию, к их квартире не зарастала « народная тропа». Соседи, друзья, соседи друзей и друзья соседей — всех консультировал, лечил, помогал — и днем и ночью! И, естественно, совершенно бесплатно. А когда кто-то пытался отблагодарить, начинал сердиться и кричать.
В отличие от Беллы Абрамовны, он был очень худым, но тоже всегда следил за своим внешним видом. В любую погоду, зимой и летом, он ежедневно выходил на лестничную площадку и начищал до блеска свои ботинки! Так было до самой последней болезни, когда перестал выходить из дома…
Год 1979-й был страшным для наших семей. И еще более сплотил в постигшем горе. 27 января умерла моя мама, ей было 56…
«Умерла Таточка. Завтра хороним. Страшная смерть. Мы знали, что она обречена. Боже мой, боже мой. Я знала ее юной, прелестной куколкой. Розово-белое лицо, прелестные локоны, задорная, кокетливая, несмотря на хромую ножку, нравилась мужчинам. С тех пор, как она со своей семьей поселилась в нашем подъезде, мы виделись не по одному разу в день. Прямолинейная, чистая, правдивая, она казалась мне слишком рациональной. Умная, добрая, справедливая. И вот нет человека. Ужас. Григорий Константинович пробегает по лестнице не глядя. И я боюсь взглянуть ему в лицо. Страшно. Страшно жить. 29/1-79 г.»
Это выдержка из дневника Беллы Абрамовны, который она мне подарила перед отъездом в Америку. Уже живя в Юрмале, она переписала свой старый дневник, «пытаясь анализировать один из самых тяжелых периодов своей жизни».
«6 декабря. Вчера было три месяца, как умер Ося. Весь день проплакала. Осинька, Осинька. Ты ушел, и твоя смерть выбила почву из-под моих ног. Если бы ты был жив, если бы с тобой доживали мы свой век — все было бы по-другому».
Великодушной согнутой спиной,
Прекрасной постаревшею рукой
Ты охранял наш дом и наш покой…
Ты был моею каменной стеной.
Ты так меня жалел и так любил,
Ты совестью моей жестокой был.
Уже почти бесплотен, невесом,
Ты был моим серебряным щитом.
Смерть Иосифа Моисеевича — 5 сентября 1979 года — перевернула всю жизнь Беллы Абрамовны. Предстояло время полной перемены. «Не готова я к этому. Нет! Нет! Не готова. Вот умер Ося. И вот хватило бы этой боли, этой потери, а все остальное пусть бы оставалось: мой дом, друзья, книги, работа. Ожидание Андрюшиного окончания института. И вдруг все это, все, все прахом. Все! Страшно мне. С этим страхом перед будущими переменами ложусь и просыпаюсь. Но, видимо, они неизбежны. 1 декабря 1979 г.»
Предстояла жизнь на чужбине. Белле Абрамовне было 76 лет. Она еще не знала, что жизнь будет долгой. Что произойдет казавшаяся нереальной встреча с сыном, что вся семья воссоединится. Но это случилось только через 8 лет! Их еще нужно было пережить…
А здесь, в Свердловске, остались близкие люди и могилы любимых.
Шепоток рябины
В уголке твоем.
Господи! Отныне
Здесь твой новый дом.
Какой он одинокий,
От меня далекий…
А над ним сосна.
Вот и все, мой милый.
Над твоей могилой
Божья тишина…
4
« …И птичья беззаботность мой озаряет быт» — этой строчкой Белла Абрамовна подписала мне свою фотографию: она сидит на кухне за столом в своей квартире на Свердлова. И аналогичная фотография, только уже в Нью-Йорке. Кухня попросторнее, а так почти все совпадает: скромные до аскетизма еда и сервировка. На самом деле, быт ее практически не волновал, только по необходимости. Да и выбор продуктов в те годы был невелик. Я обычно покупала продукты на обе семьи, когда Людочка была в отъезде: хлеб, сыр, колбаса, баночка рыбных консервов. Да и какая разница, что на столе! В этом доме роль играла только пища духовная! Дом был открытый: народ шел непрерывно, днем и вечером. Частью по делам, но чаще просто для дружеского общения. Поэты, писатели, журналисты, художники, врачи, инженеры, местные и приезжие — шли сюда для духовного и душевного общения. Люда Неизвестная, любимая дочка Беллы Абрамовны, работала мастером художественного слова в Курганской филармонии. Не только прекрасно, вслед за мамой, знала всю мировую литературу (филолог по образованию), но и могла часами читать наизусть стихи. Причем тех поэтов, которые были тогда еще под спудом, — весь Серебряный век. Очень любила Н. Заболоцкого, Д. Кедрина, конечно, женщин-поэтов: А. Ахматову, М. Цветаеву, М. Петровых. Горячо обсуждались все книжные новинки, политические новости. Сидели и слушали новые записи В. Высоцкого, сразу признав в нем великого летописца эпохи. А центром всего этого весьма пестрого круга общения была Белла Абрамовна, своей сердечностью, широтой восприятия, интеллигентностью, искренним интересом к людям и к событиям цементирующая любую компанию.
В семье все любили животных, но из-за богемной обстановки держать их было сложно. Однажды Белла Абрамовна взяла котенка. Через несколько дней я спросила, куда он ходит по своим делам. «Будет генеральная уборка — найдем!» — беззаботно ответила она.
Летом все ездили на Широкую речку, где у Неизвестных был участок в кооперативном саду с крошечным домиком. Замечательная природа, река, лес с ягодами и грибами привлекали многочисленных друзей. Но никто садом не занимался: растут ягоды — и хорошо. Однажды Белле Абрамовне пришла грозная повестка от руководства кооператива: «Сорняки с вашего участка перемещаются на соседние! Решительно требуем принятия мер»… Пришлось слегка поработать, но это была одноразовая акция.
На участке царили дети: Андрюша и Олечка, дочка Эрика, регулярно приезжающая летом к бабушке. С удовольствием собирали и ели малину, которой было много, но которая без ухода часто была червивой. Очаровательная черноглазая, черноволосая кудрявая Олечка червячков аккуратно выбирала. А обстоятельный светловолосый, голубоглазый Андрей щедро заливал ягоды сметаной или сгущенкой и ел, приговаривая: «С мясом сытнее!».
Прошли десятилетия. Давно вырос состоявшийся в жизни и профессии Андрей, по-прежнему обожающий Утю, живущий рядом и готовый для нее на все. А ей по-прежнему надо было лишь самое необходимое, потому что жила она жизнью духа.
Я не торгую словом —
Ни прозой, ни стихом,
И с фирмою торговой
Не схож мой бедный дом.
В нем пища не богата,
Одежда не нова,
Не велика зарплата,
Но это трын-трава!
Завистливые тени
Обходят мой порог.
От мелких огорчений
Меня спасает бог,
Веселый бог работы
Меня от зла хранит.
И птичья беззаботность
Мой озаряет быт.
5
Музыка стихов Беллы Абрамовны завораживает и сразу властно ведет за собой. В этом она продолжатель пушкинской линии поэзии. Вообще, музыку она и в жизни очень любила.
Когда мы познакомились, я училась в музыкальной школе при консерватории. После окончания историко-теоретического отделения Уральской консерватории я начала работать лектором-музыковедом в Свердловской филармонии. Моя профессия ей очень нравилась. И она с большим удовольствием ходила со мной на концерты. В молодые годы она предпочитала театры. «Я люблю старые театральные здания, люблю «старое» исполнение опер, с картонными кустами и суфлерской будкой на переднем плане, с пышностью, доходящей до безвкусицы. Мне — лишь бы оркестр хорошо звучал да ария Татьяны исполнялась бы чарующим сопрано, даже если эту роль исполняет актриса, давно отметившая свой пятидесятилетний юбилей…» ( из очерка «Мой город»).
С возрастом в музыкальных театрах — Опере и Музкомедии — Белла Абрамовна бывала реже, явно предпочитая инструментальную музыку. Любила симфоническую и еще больше — камерную музыку. Когда к нам приезжал прославленный квартет им. Бородина и исполнял квартеты Д.Д. Шостаковича, Белла Абрамовна не пропустила ни одного концерта. А ведь это очень сложная музыка, требующая работы и слуха, и ума, и сердца. Но именно такую музыку она и любила.
Вот выдержки из ее дневника. «Слушаю скрипичную музыку. Играет Д. Ойстрах». «Хочется: 1) слушать музыку. 2) читать хорошие стихи. 3) беседовать с интересными людьми. Это, оказывается, самое недоступное». «Была на концерте Лены Камбуровой. Ее пение переворачивает душу. Написала такие строчки, послала их Лене Камбуровой:
За сполохом пожара
Плывет глухая ночь.
Но стонущей гитаре
Я не могу помочь.
За сполохом пожара
Летящая земля…
Под атомным ударом
Взрываются поля.
И сиротеют дети
На дальнем берегу…
Но никому на свете
Помочь я не могу!
Я руки распростерла
Над мертвою водой…
Перехватило горло
Жестокою бедой.
В траве зеленой где-то
Вот-вот солдат умрет…
И обо всем об этом
Женщина поет,
Лишая нас покоя,
От гнева вся дрожа…
И тонкою рукою
Ведет нас за собою
По острию ножа.
На эти стихи, как и на многие другие, можно было бы написать авторские песни. Если бы стихи были изданы тиражами, соответствующими таланту автора, и пришли к широкому читателю. Увы… А вот в Нью-Йорке Эрнст Неизвестный услышал кантату по «Янушу Корчаку». У нас в Екатеринбурге композитор Клара Кацман написала драматическую поэму для хора и солиста «Гудят колокола», объединив два стихотворения, присланные мне Беллой Абрамовной. Это философское, напряженное по музыке, очень талантливое сочинение взяли в свой репертуар сразу два ведущих коллектива города: «Доместик» и хор студентов Уральской консерватории.
У Беллы Абрамовны не было музыкального образования, но было абсолютное проникновение в суть музыки. О великом Бахе написано много поэтических строк. Но, пожалуй, никто так точно не обобщил символический смысл его сочинений, как она.
Слушая Баха
Слышишь ты, как небо рыдает,
Как грохочут колокола.
Изгоняют тебя из рая
Взмахом ангельского крыла.
Кровь Голгофы звенит в хоралах
Колокольным гулом волны,
Чтобы память не забывала
Происшествия той весны,
Происшествия предпасхального…
Злодеяния эпохального…
В нарастающих ритмах Баха
Вечный голос Божьего страха
За тебя, за меня, за всех…
За людской неизжитый грех.
6
«Верю ли я в бога? Скорее нет, чем да. Но молюсь. Молюсь каждую ночь. 2 мая 1981г.» (запись из дневника). Как многие естествознатели, Белла Абрамовна в Бога не верила. Поклонялась науке, природе, «веселому богу работы». И как многие мудрые ученые, пришла к нему в конце жизни. Собственно, она всегда жила по библейским заповедям, истинная праведница и в поступках, и в стихах своих. Ее великая поэма «Януш Корчак» — подтверждение тому. Каким гонениям подвергла она себя, сознательно выбрав именно этого героя! Своего рода Христа, «ради людей, ради нашего спасения» сознательно пошедшего на смерть вместе со своими воспитанниками. Сама жила, свято чтя христианские заповеди, так воспитывала и детей.
Эрик мальчиком-добровольцем ушел на фронт, отдал кровь за землю, которую любил. И потом в своем творчестве всю жизнь проповедовал идеи гуманизма, неприятия зла и насилия. Внук Андрей, которого она растила, еще совсем юным, совершенно бескорыстно, помогал всем соседям в окрестных домах чинить технику — у него были золотые руки. И очень доброе сердце — не случайно вслед за дедом и отцом он выбрал профессию врача. И стал «ангелом-хранителем» Ути до последних ее дней. И сама Белла Абрамовна помогала людям не только словом, но и делом: ведь вера без дел — мертва.
Она крестилась 13 июня 1993 года, накануне своего 90-летия.
Ангелы устроили мне праздник,
Белокрылый, синий, неземной…
И, сияя россыпью алмазной,
Распахнулось небо надо мной.
Словно в материнские объятья
Приняла меня к себе вода…
За меня мои молились братья…
Это — не забуду никогда!
Скрипки пели, дудочки рыдали,
В колокольном звоне оживали
Тайные глубины Божества —
Вписанные в каменных скрижалях
Древние священные слова.
«Вероятно, самое главное, что я приобрела, приняв христианство, это ощущение своего еврейства. Я впервые в жизни поняла, что создатель христианства — Иисус Христос — рожден еврейской женщиной; его первые ученики, позднее ставшие первыми христианскими апостолами, — обыкновенные еврейские парни. И сам-то Новый Завет вырос из древнейшей иудейской Священной Книги — Ветхого Завета. И когда пастор начинает проповедь словами: Наш Бог — Бог Авраама, Исаака, Якова, — я вспоминаю, что так молился мой дедушка. И сердце мое переполняется радостью» (письмо от 24.10.1996).
Бог был милосерден к Белле Абрамовне. Много лет назад она просила: «Пусть дух мой будет ясен до последнего часа!» Так и было.
Я живу по Божьей воле,
Вне навязанных цитат.
Крылья нежности и боли
Над страницей шелестят.
И растет моя тетрадка
Как зеленая трава.
Значит, все со мной в порядке.
Значит, я еще жива.
7
В марте 1977 года я стала мамой. Когда увидела своего сыночка — испугалась. Носик лежал у него на щечке. Медсестра сказала, что так бывает и все пройдет. Но я все равно очень расстраивалась. И вот мы с Борей (так назвали сына) дома. Первой приходит посмотреть и поздравить Белла Абрамовна. Видит прижатый носик и всплескивает руками: «Ведь так было у Эрика! В ту же сторону! Я вам сейчас расскажу!»
Рассказ этот, позднее дополненный и записанный, я воспроизвожу по ее дневнику.
«9 апреля 1979 года
Сегодня Эрику 54 года. Боже мой! Неужели я такая старая? Давно ли это было: праздничный пасхальный ужин у моих родителей. Стол накрыт белоснежной скатертью. За столом мои и Осины родители. Все лица обращены ко мне — я «дохаживаю» последние дни беременности, и мне смешно, потому что я глупо молода, а из меня льется водичка, и мне смешно и стыдно сказать об этом. Я сижу, как прикованная к стулу, и глупо хихикаю. Промокшие платье и чулки холодят мне ноги и живот. Слава богу, гости ушли. И я шепотком рассказываю маме. — Ужас! — кричит мама, и глаза ее уже полны слез. — Ведь это воды отходят! — кричит она и без платка выбегает на улицу. И я слышу ее голос: — Извозчик! Извозчик!
Да, это было так давно, что еще в нашем городе не было трамваев.
И вот меня, укутанную, глупо смеющуюся и почему-то икающую, усаживают в извозчичью пролетку, мама рядом, а мой маленький милый рыжеусый папочка примостился на краюшке сиденья извозчика. Оба смотрят на меня так, будто я где-то на краю пропасти и вот-вот упаду. А мне все смешно. И это состояние не проходит, хотя меня уже положили на стол в родильном отделении. И с обеих сторон от меня на таких же столах лежат еще женщины. Одна истошным голосом вопит: умираю!
А я все жду. Неужели и мне придется умирать? Но жалости к себе пока нет. Потому что не больно. Только страшно.
А мои бедные старички (впрочем, какие же они старички! Папе около пятидесяти, а маме и того меньше) стоят под дверью. И все крики всех рожениц приписывают мне.
Но вот что-то произошло резкое, что-то рванулось из меня. И я только собралась крикнуть, как женщина в белом халате весело говорит: — Поздравляю с сыном!
А еще через мгновение поднимает надо мной красненькое смешное тельце младенца. Я смотрю на него и вижу такие знакомые и — тогда я уже увидела это точно — грустные глаза. Может показаться, что я теперь, спустя более полувека, все это сочиняю. Но клянусь остатками своей жизни, что все это именно так было! Глаза младенца были открыты, и были они грустные. И я заплакала. Не знаю отчего. От радости или, может быть, от смутного предчувствия необычной судьбы своего сына.
Но боже ж мой! Что это? Какой у него нос? Ведь он приплюснут к щеке. И я рыдаю уже навзрыд — родила урода…
И всякий раз, когда мне приносили его покормить, я плакала горькими слезами.
Меня успокаивали: это все пройдет. Носик встанет на место. Это ты его примяла. Спала на животе? Вот и примяла.
У нас в те годы жил мой дедушка — отец мамы. Он, когда я вернулась домой с малышом, учил меня: ты поглаживай ему носик в другую сторону, и все будет хорошо. А моя прогрессивная мама, всегда склонная к самым прогрессивным идеям и особенно в медицине, уже хлопотала, справлялась, где есть специалисты по искривленным носам? В Москве? В Ленинграде? Она готова была писать хоть в Парижскую Академию. Шутка ли! У ее внука искривлен нос!
Но все обошлось без Парижской Академии. Я, по совету дедушки, всякий раз, во время кормления, приподнимала носик малыша со щеки и массировала его в обратную сторону.
И через три недели, когда приехал Ося (он заканчивал в Ленинграде экзамены), носик уже был нормальный. Как мы ни просили Осю внимательно присмотреться к лицу малыша, не замечает ли он чего-либо особенного, он говорил: — Замечаю. Отличный парень! И все это было 54 года тому назад».
Я все делала, как сказала Белла Абрамовна, и у моего малыша носик тоже вскоре стал нормальным. А она подарила нам маленькую серебряную чайную ложечку, которой кормила Эрика! (Эту удивительную реликвию держу вместе с обычными столовыми принадлежностями, чтобы ежедневно видеть и вспоминать.) Моего Борю она очень любила — может, здесь дополнительную роль и сыграл носик, напоминающий ей о сыне. Когда умерла моя мама, было очень тяжело, не с кем было ребенка оставлять. И Белла Абрамовна сама предлагала с ним посидеть. Я прекрасно понимала, что это совсем нерациональное использование писательницы Беллы Дижур! Мне было совестно и неудобно. Но Белла Абрамовна так искренне и просто предлагала свою помощь, убеждая меня, что ей это только в удовольствие — надо же и отдыхать от написания книг! — что я благодарно соглашалась. Благо Боря был спокойным и послушным, и они прекрасно ладили. Когда он подрос, перечитал все ее детские и научно-популярные книги: «Почему ты оставил друга», «Стеклянная река», «Волшебные руки труда и науки», «Горсть соли», «Конструкторы молекул», «Путешественники-невидимки», «Зеленая лаборатория», «От подножия до вершины».
А она из Америки привезла ему роскошный детский компьютер — у нас в 1990 году о таком и не слышали!
Интересно, что во всех многочисленных письмах Белла Абрамовна называла его Боричка. Я ее спрашивала, почему она пишет через «и», ведь правильно — Боречка? Она ответила, что ей так почему-то больше нравится.
Последний подарок, который она сделала моему уже выросшему сыну, — фотография ее крещения с надписью: «Моему любимому Боричке. 7 мая 1998 г. Б.А.» Это символично — она посылала ему на прощание веру, надежду и любовь.
А он, получая второе высшее образование, написал работу «Культура Русского зарубежья в творчестве Б.А. Дижур». Маленьким фрагментом из нее и завершу эту главку. «Именно вдали от родины, от друзей пришло покаяние, пришло обращение к Богу. Ее стихи вышли на новый, необычайно искренний, глубоко мистичный и аллегорический уровень. Это уже не стихи разума или души, это стихи возрожденного и освобожденного духа».
8
«Найти в себе силы достойно стареть», — чем старше становлюсь, тем чаще как заклинание повторяю эту строчку Беллы Абрамовны. Когда ей исполнилось 100 лет, она мне сказала: «Старость не лечат. Ее исследуют». (Кстати, афористичность в высшей степени была свойственна ее дарованию!) Она тоже в своих стихах ее исследовала, точнее, препарировала, как скальпелем:
Но старая душа эгоистична
И свой микроскопический недуг
Выплескивает жалобой привычной
На молодых, доверчивых подруг.
Закономерно плоти увяданье.
Закономерно мысли угасанье.
Закономерна старости пора —
Она, как одуванчик, не мудра.
Эти строки, обращенные к любимой дочке Людочке, Белла Абрамовна писала в 100 лет. И опровергала в своей повседневности, никогда не была эгоистичной, всегда — мудрой (иначе откуда же такие стихи?).
О старости Белла Абрамовна начала писать после семидесяти. «Старость наступает с того дня, когда начинаешь оглядываться на прошлое. Перебирать мысленно давно минувшее, с болью рассматривать старые фотографии, перечитывать старые письма».
Вот так же просто,
Как приходит ночь,
Как гаснет свет в предчувствии рассвета,
Как зелени не в силах мы помочь,
Чтоб не желтеть ей на исходе лета,
Как тают звезды в небе голубом,
Вот так же просто —
Смерть приходит в дом.
В чертах родного, старого лица
Появится чужое выраженье,
В пустых глазах мелькнет отображенье
Неотвратимого конца…
Смерти Белла Абрамовна не боялась. Так не боится ее праведник, строго соблюдающий все христианские заповеди. Так не боится ее пантеист, поклоняющийся природе, из нее вышедший и в нее уходящий… Она была и тем и другим. Смерти не боялась, думала и писала о ней в дневнике: «В любой час надо готовиться к смерти». Но жила реально каждым подаренным свыше днем. А вот ушедших родных и друзей горько оплакивала.
Моему Осе
Я соскучилась о тебе. Где ты?
Отзовись, пожалуйста, где ты?
Вот уже отгорело лето,
А тебя все нету и нету…
По багровым и желтым листьям
Обошла я дома знакомых,
Но тебя не найдешь, не сыщешь,
Нет тебя ни в гостях, ни дома…
Бог наградил Беллу Абрамовну отменным здоровьем. Но даже когда она болела, — никогда не жаловалась, отмахивалась — все пройдет. Или просто констатировала факт: «Десны болят, трудно говорить. Ты рассказывай, а я послушаю» (из телефонных звонков после ее столетия).
Еще до отъезда из России она попала под автобус, который проехал по ее ногам… Но и об этом рассказала постфактум. Боль физическая всегда воспринималась ею как нечто несущественное по сравнению с болью душевной. Белла Абрамовна всегда умела «держать удар». Все это помогло ей так достойно встретить старость. Тело дряхлело, душа оставалась молодой. В 75 лет она написала цикл из пяти стихотворений «О старости», его первой строчкой я и начала эту главу.
Найти в себе силы достойно стареть,
Как это умеют вулканы.
Гранитной вершины настывшая твердь
Скрывает глубинные раны.
Белла Абрамовна точно сформулировала себе задачу и потрясающе ее выполнила. До самых последних дней, уже уходя, думала не о себе — о своих близких.
Безгласно, бестелесно поднимусь,
Чтобы взглянуть на дорогие лица,
В полночной тишине им улыбнусь,
Пускай улыбка эта им приснится…
Хочется цитировать еще и еще. Но закончу четвертым стихотворением цикла, в котором она гениально пророчествовала о будущем И о себе.
Да. Многое растаяло, прошло
И никогда уже не возвратится…
Но сохраню святое ремесло —
Выращивать и пестовать жар-птицу.
И перышки волшебные беречь.
Не растрясти их на потребу рынка.
И это пламя в миллионы свеч
Зажечь
однажды
на своих поминках.
9
Стиль письма Беллы Абрамовны и в прозе и в поэзии — очень естественный, ясный. При ее огромных знаниях изложение всегда было предельно понятным, простым и точным. Поэтому свершилось прямо по Б. Пастернаку: «Нельзя не впасть к концу, как в ересь, в неслыханную простоту»! И на смену детским и научно-популярным книгам пришли стихи. И воспоминания…
Цитирую по дневнику Беллы Абрамовны, запись сделана 2 мая 1981 года.
«1946 год. Доклад Жданова. Ахматова и Зощенко подвергнуты жестокой критике. Свердловская писательская организация сочла нужным и в своих рядах выявить «зощенковщину» и «ахматовщину». Подходящими «фигурами для битья» нашим товарищам показались: Нина Аркадьевна Попова и я.
Нина Аркадьевна к тому времени написала скромнейший рассказ «Встреча», в котором очень робко были названы некоторые детали военного быта: коптилка на столе, холодные батареи, тонкие ломтики черного хлеба. Не помню даже, был ли рассказ опубликован. У меня была напечатана в газете «Уральский рабочий» «Сказка о стране Кензанто», стране, где живет флейта, сделанная из того же камня, что и вся страна, из альмонита (название выдумано мною), и потому поющая только в стенах родного города.
Сказка очень стилизованная, достаточно, как я теперь — спустя 35 лет — понимаю, банальная по языку, но вполне патриотичная. Ее не только опубликовали, но и очень за нее хвалили, Ликстанов публично обнимал меня. На улице меня останавливали незнакомые люди, из плодово-ягодной станции какая-то женщина принесла корзинку виктории с запиской: «За сказку о стране Кензанто».
Это было время, когда (и особенно на Урале) требовалась поэзия типа «Урал — ковал — металл», и вдруг газета напечатала сказку! Так что я отлично теперь понимаю, что не столько художественные достоинства моего произведения играли роль в успехе «Сказки о стране Кензанто», сколько многое другое.
Но вот прошло какое-то время. Грянул доклад Жданова. И вдруг как-то вечером приходит к нам домой Юра Хазанович — никогда до этого у нас не бывавший. Ему — секретарю партийной организации Союза писателей — поручили взять у меня экземпляр «Сказки». Ею интересуется секретарь обкома. Боже мой! Моей сказкой интересуется обком! Какая честь! Конечно, мне могла бы прийти в голову мысль, что нет нужды гонять Хазановича ко мне домой. Достаточно позвонить в редакцию газеты, и номер с пресловутой сказкой в тот же час лег бы стол секретаря обкома. Но ничего этого я, конечно, не подумала и побежала вместе с Хазановичем к машинистке Марии Львовне, умоляя ее за двойную плату перепечатать при мне эту вещь. Хазанович, вероятно, знал, что меня ждет не похвала обкома, как имела глупость вообразить себе я…
И вот писательское собрание обсуждает доклад Жданова. Выступает секретарь обкома по пропаганде. Обвинив Нину Аркадьевну Попову в злостной клевете на советскую действительность, он перешел к моей сказке, причем произнести слово «Кензанто» было ему не под силу. Он путался в буквах, произносил то «Казато», то «Зенато», ему из зала подобострастно подсказывали. Это было смешно и противно.
Какие там точно говорились слова в мой адрес, я уже теперь не помню. Конечно, называлась «ахматовщина», «камерность», «отрыв от жизни». Затем выступали мои «друзья». И говорили что я, в общем, хорошая, но мне надо еще немало поработать в смысле формирования марксистско-ленинского мировоззрения. Это же говорилось в адрес Нины Аркадьевны.
Собрание закончилось. И вот мы с Ниной Аркадьевной спускаемся по широкой лестнице Дома литераторов, как в безвоздушном пространстве. Кто-то поотстал, боязливо уступая нам дорогу, кто-то стремительно умчался вперед, не глядя в нашу сторону.
А сзади, постукивая палочкой по ступеням, шагает Павел Петрович Бажов. Тоже один. На собрании он не произнес ни слова.
Когда мы оказались около вешалки, он забрал у нас номерки, помог одеться и, обняв нас обеих за плечи, сказал: «Ничего, девушки, все проходит, и это пройдет». Мудрый был старичок!
Действительно, все проходит. Проходит одна беда, и ее сменяет другая.
А иногда жизнь преподносит совсем смешные сюрпризы.
Нину Аркадьевну после смерти Бажова приняли в партию и сделали председателем нашего писательского отделения. И стала она праведнее папы римского. Но вспомнила я все это лишь для того, чтоб еще раз с благодарностью назвать имя Бажова. Я помню его теплую, мягкую руку, лежащую на моем плече, его спокойный голос и слова «все проходит»…
Хотела Белла Абрамовна записать впечатления раннего детства. Например, про грозу, «когда молния ударила в стену нашей избенки, и стена упала. А мы — я, девочка-няня и мой младший братишка — оказались, как на сцене: три стены нашей комнаты и вместо четвертой — мокрая улица, сплошной дождь». По-моему, не записала. Так жаль…
Но на смену прозе пришли стихи. И никогда не было зазора между ними и личностью поэта. Такие же добрые, чистые, настоящие.
Я не боюсь банальных слов.
Испытанные воины,
Где каждый в бой идти готов,
Бессмертья удостоенный.
Неприхотливы и чисты,
Без позы и кокетства —
Они — нательные кресты
На нежной грудке детства.
10
Мы дружили без малого 40 лет. И этой дружбе не мешали ни годы, ни расстояния. Белла Абрамовна уехала из Свердловска в июле 1980 года в Юрмалу. Ее дочь Людмила, внук Андрей, — все они стали отказниками. Это были самые тяжелые годы ее жизни. Без родных и друзей, без своего дома, без будущего для дочки и внука, без надежды увидеть когда-нибудь своего единственного возлюбленного сына… С каждым новым отказом надежда на отъезд и воссоединение с Эриком становилась все призрачнее. И приходило отчаяние…
Дважды навещала я Беллу Абрамовну в Юрмале, во второй раз с моим сыном. Это были незабываемые дни. На память осталось очень необычное красивое янтарное колечко — ее подарок. И две фотографии, мне подписанные. Какая она на них красивая в свои 80 лет, какое доброе, благородное, вдохновенное лицо! Настоящего поэта, творца! Я любуюсь фотографией и перечитываю подпись: «Дорогой моей любимой Ирочке в благодарность за дружбу, за теплоту, за то, что нашла возможность посетить меня в Юрмале. Что еще нужно человеческому сердцу, когда знаешь, что где-то за тысячи километров есть такой друг. Спасибо. Твоя Б.А. Юрмала 1983 г.».
Потом была осень 1986 года. Свердловская филармония с большим размахом отмечала свой полувековой юбилей в Москве. А Белла Абрамовна уезжала, наконец уезжала к сыну: через Италию в Америку. Это были радость и горе одновременно — ведь она покидала родную землю без всякой надежды снова когда-нибудь увидеть милых ее сердцу людей, поклониться могилам любимых.
Мы пришли к ней с Николаем Бирманом — ведущим пианистом нашей филармонии. Мой друг давно стал и ее другом, она с удовольствием слушала его сольные концерты. И вот мы прощаемся, НАВСЕГДА! Мне до сих пор страшно вспоминать тот день и наше отчаяние. Мы никак не могли расстаться. В аэропорт на следующий день мы ехать не могли: репетиция и концерт в Колонном зале Дома Союзов. Мы с Беллой Абрамовной старались не давать волю чувствам: было ощущение, что разрывается пуповина…
Потом мы с Колей еще пару часов ходили по Москве с опрокинутыми лицами, ничего не видя и не слыша, повторяя только слово «НИКОГДА»! Никогда больше не увидим нашего друга! До самой смерти. Тогда ведь все прощались навсегда…
Но времена изменились. И в 1990-м Белла Абрамовна приехала в гости! И вот мы сидим у меня дома, и Коля с женой Ритой тут, и другие близкие друзья. И радости нашей нет предела! Она делает мне потрясающий подарок: изданную в Америке книгу ее стихов «Тень души» с иллюстрациями Эрика. И с дарственной надписью: «Моей любимой дорогой Ирочке — лучшему другу. Будь здорова, моя хорошая, и дай тебе Бог достичь душевной гармонии. Б. А.»
А в 1998 году, опять в мае, мы снова увиделись — я прилетела в Нью-Йорк. В аэропорту меня встречал Андрей, и мы сразу друг друга узнали, хотя не виделись с Юрмалы — 15 лет. Было много впечатлений: от самой страны, от людей, знакомых и незнакомых. Ходила в гости к Эрнсту в его мастерскую, много общалась с Людой, с Андрюшей. Но больше всего, конечно, с Беллой Абрамовной, у которой жила. Мы были вдвоем, нам никто не мешал. Она постарела — 95 все-таки — ходила с трудом, с палочкой. Пользовалась слуховым аппаратом. Но физические немощи с лихвой возмещались совершенно светлой головой, постоянным живым интересом ко всему окружающему, отличной памятью. Она меня расспрашивала про родной город, про театры и филармонию, про своих родных и мою семью, про общих друзей. Про то, что слушаю, что читаю, в общем, про работу ума и сердца. И мне рассказывала о новых знакомствах, интересных встречах, поразивших ее книгах.
…Больше мы не виделись. Было еще много писем и звонков. И новых стихов. И празднование 100-летия! По этому случаю ко мне пришла молодая журналистка с телевидения и все допытывалась, не ссорились ли мы с Беллой Абрамовной — мол, чего не бывает между соседями?! И была весьма разочарована моим категорически отрицательным ответом. А мне было жаль эту девушку: она искала жареных фактов там, где нужно было говорить о величии творческого духа, мужестве и доброте уникального человека и писателя.
А Белла Абрамовна стала мне писать: «Что-то я зажилась», скупо жаловаться на недомогания, чего раньше никогда не делала. Я понимала, что конец близок, и не могла с этим смириться. Я всю жизнь не просто любила ее, я на нее молилась! Мне повезло в жизни на хороших людей и друзей, очень умных и талантливых, но такой человечной, чистой и мудрой, как она… Наверно, мудрость — это ум, осененный совестью, благородством и достоинством, тем, что Б. Окуджава назвал «святым нашим воинством». Она и в жизни, и в литературе была этим святым воителем, с ликом «высоким и удивительным»!
Перед своим уходом сделала она мне еще один подарок, дороже которого я никогда не получала. Поздравляя меня с днем рождения, сказала, что я обладаю редким, уникальным даром дружбы. Что за свою очень долгую жизнь она встретила только двух людей, в такой абсолютной степени наделенных талантом дружбы, — меня и Яшу Андреева (замечательный журналист, рано умерший). Так могла сказать только Белла Абрамовна.
Уезжая из России, она, как я уже говорила, оставила мне свой дневник, охватывающий самые тяжелые годы жизни. В нем много интересных для всех деталей, воспоминаний и много личного, совсем не предназначенного для печати. Она была уверена, что во времена, когда «все на продажу», я ее не предам и не продам.
Пора заканчивать свои воспоминания. Это так же трудно, как и начинать. Потому что жизнь «оказалась длинной», и приходится рвать по живому. Пока писала, казалось, что Белла Абрамовна рядом. И можно дотронуться рукой…
Белла Абрамовна Дижур обладала редчайшим даром — жить напряженной духовной жизнью. Во все века и времена таких людей было очень мало. Она — Избранная.
В большой вселенной —
маленький мирок.
Не комната. Всего лишь уголок.
Окно в полнеба. Книга у окна.
Краюшка хлеба и стакан вина.
И одиночество. Таков удел
Того, кто остается не у дел.
Но не страшусь я участи такой.
Другой стоит с протянутой рукой.
А у меня полнеба за окном,
И хлеб, и книга, и стакан с вином.
И вся вселенная извне
Переселяется ко мне.