Опубликовано в журнале Урал, номер 6, 2013
Во все времена художественный талант проявляется
в его обладателях по-разному. Одни исполняют свою творческую миссию, как бы
облачившись в мундир, застегнутый на все пуговицы. Другие обряжаются в одежды поярче и более свободного покроя, а раскованной манерой
поведения провоцируют появление о них легенд и анекдотов, что добавляет пряный
привкус к восприятию их творчества. Третьи, не особо заботясь о создании
«нетленных ценностей», превращают в художественное явление собственную жизнь.
К третьей разновидности художественных натур,
бесспорно, принадлежал и Евгений Михайлович Малахин —
«народный дворник», рифмоплет и рисовальщик, неистощимый выдумщик и
мистификатор, называвший себя то Б.У. Кашкиным, то К.А. Кашкиным,
то просто Стариком Букашкиным, хоть до настоящей
старости не дожил. Он был очень заметной фигурой в екатеринбургской
художественной тусовке, пресса не обходила его
вниманием, его известности могли бы позавидовать признанные мэтры. Но, кажется,
все, кто его прославлял, больше ценили Букашкина не
столько за реальный вклад в современную художественную культуру, сколько за
экстравагантность художественного поведения. И потому из общего ряда заметно
выделяется статья профессора В.В. Блажеса, который
одним из первых попытался рассмотреть феномен «Старика Букашкина»
как самобытное художественное явление в широком историко-культурном контексте.
Хотя сразу должен оговориться, статья не вполне завершена: автор работал над
ней, будучи уже тяжело больным, в конце января прошлого года его не стало.
Валентин Владимирович Блажес
был одним из крупнейших филологов Урала. Главными направлениями его научных
интересов были фольклор и древнерусская литература, но он дотошно знал и
литературную жизнь Урала с момента ее зарождения и практически до наших дней.
Он много лет был деканом филологического факультета УрГУ,
руководил кафедрой в университете, советом Объединенного музея писателей Урала.
Обширная эрудиция и жадный интерес к движению жизни побуждали его порой
ввязываться и в современные литературные споры на страницах журнала «Урал». С многочисленными учениками и
сподвижниками он создал «Бажовскую энциклопедию» (за
что был удостоен литературной премии имени П.П. Бажова), а совсем недавно вышла
«История литературы Урала. Конец XIV — XVIII в.» — В.В. Блажес
был одним из главных создателей и этого академического труда.
Я близко знал Валентина Блажеса со студенческих лет (он поступил на филфак годом
позже меня), его творческий рост как ученого и педагога происходил на моих
глазах, и я всегда искренне дивился, как неуклонно расширяется круг его научных
интересов, как методично и скрупулезно он осваивает каждую пядь проблемного
поля, как основательно его знание любого вопроса, которого он касается, как
обдуманны его обобщения и аргументированны выводы.
Публикация статьи В.В. Блажеса
о творчестве Е.М. Малахина — дань памяти о них обоих.
Сам факт обращения Валентина Владимировича к фигуре Старика Букашкина
— свидетельство масштабности этого явления, а по той дотошности, с которой
ученый препарирует этот феномен, читатель получит наглядное представление о
творческой лаборатории выдающегося филолога.
Валентин Лукьянин
В
Уральском университете 19 декабря
К
сожалению, нет даже элементарного списка произведений Е.М. Малахина,
как нет библиографического перечня публикаций о его творчестве. Поэтому
пришлось собирать сведения везде, включая Интернет, и оказалось, что почти все
пишут о том, что Е.М. Малахин создавал под
псевдонимом, а то, что подписывал собственным именем, мало кого интересует —
даже музей в университете официально посвящен не Е.М. Малахину,
а Б.У. Кашкину. На мой взгляд, Е.М. Малахин и Б.У. Кашкин не могут
быть обособлены. Перед нами — одна творческая
личность, и об этом предлагаемая статья.
Думается,
Е.М. Малахин писал стихи с юных лет, и в зрелые годы стихо-творение стало потребностью,
мешавшей ему «жить, как все». Судя по дошедшим материалам, он писал стихи самые
обычные, лишенные личностного начала, и их нигде не печатали. На этот счет у А.
Шабурова, многие годы общавшегося
с нашим героем, есть три строчки: «Как поэт Кашкин
был слаб — ни одно государственное издательство не издавало его
произведений. Он вздыхал, лежа на оттоманке, чесал в голове и говорил: «Ну чего
они понимают!»[1]
Очевидно, он предлагал издательствам сборник или сборники своих стихов, получал
«от ворот поворот» и решил сам создавать такие книги, в которых можно сказать что хочешь и как хочешь. Могли быть и другие
побуждения к самодельным книгам — к сожалению, пока нет точной информации о
том, когда и как Е. Малахин начинал работать в этом
формате, сколько книг было создано в семидесятые годы.
***
Одной
из первых была его самодельная книга с титулом «Е. Малахин.
Открытие Тайнописи Словествицы. 1976–1977», состоящая
из рядоположенных стихов и черно-белых фотографий то
ли неба, то ли облаков, в которых иногда вырисосывается
человеческий контур, а может быть, некое крылатое существо, или просматривается
звонница с двумя колоколами и крестом. С одной стороны, фотографии погружают
читателя в пространство космического движения, в пространство каких-то
неведомых энергий, а с другой стороны, низводят на землю. Словесный и
изобразительный ряды представляют весь мир как некий текст, который читателю
предлагается понять, освоить, осознать. Лирический герой
пытается осознать себя в отношении к этому миру, к Богу, к поэтическому слову,
вообще к творящей силе слова — ему их иногда не хватает, и он создает новые: автобразель, рефертитул, трисерсимвол, молиты-вериги, колоды-молиты и т. п. Е.М. Малахин
обращается к очень давним временам, когда слово как таковое было окружено
ореолом священного почитания и его наделяли чуть ли не материальной
субстанцией, по крайнем мере, искренне верили в его
творящую силу. Автор погружается в такую давность, когда имя Бога было
неизвестно, его нельзя было называть, когда Бог сам открывал людям свои имена:
Иегова, Адонаи, Елогим.
Е.М. Малахин чаще всего употребляет последнее, т. е.
имя Бога в его отношении к миру и соответствующее понятию «логос». Лирический
герой предстает как внесоциальная личность в своей устремленности к познанию
вечных истин и обретению счастья с любимой женщиной. При этом он мыслит себя
наравне со всеми многогрешным, признает справедливость сурового суда и просит
божьей «жалости»:
Твоим молчаньем обмурован,
Наказан я судом суровым.
Твоею властью обеспложен,
Я ввергнут в ад, как нож без ножен.
Твоим проклятием гоним,
Я грешен, сжалься, Элохим!
Игровой
характер ощутим в заглавии — «Открытие тайностихии словествицы» — (слово + лествица,
т. е. четки), в образовании других неологизмов, точнее, окказионализмов, о
которых речь шла выше, игровой элемент есть в стихах из раздела «Зовы и
отзывы», например:
Молитва утра — радость встречи,
Днем — озаренья чистота,
Ты ночью — тайная мечта,
Ты — утепление на вечер.
Это
четверостишие можно читать с первого стиха до четвертого и наоборот. Более
того, есть стихотворения из 5 и даже 7 строф, которые читаются точно так же. Но
шутливая тональность в книге отсутствует.
Время
появления Иисуса Христа отражается в следующей книжке Е.М. Малахина — «Поэма Трех Суток», о которой следует сказать
подробнее. Она создана в
Самое
название книги и композиция указывают на то, что автор использует число 3 как константу
поэтического пространства и времени, а число 4 как знак объективной и идеально
устроенной структуры, в пределах которой время проявляет свою сущность в
неразрывности с бытием природы и человека. Сравнение предметов и явлений у Е.М.
Малахина часто дается по неожиданным ассоциациям или
второстепенным признакам, поэтому метафоричность образности оказывается
достаточно насыщенной и прочитывается в ряде случаев вариативно. Первые сутки
дают представление о жизни природы, существующей как бы изначально: ночью
«прошлое всегда живет», ночь «охраняет беспредельность», зато наступившее утро
«травою землю зеленит, побегами ветвей яснеет», день «точит солнца луч острее»,
а вечер «золою будущее жнет и добротворное, и злое». Чтобы передать реальность органической связи и перехода ночного
времени в утреннее, а утреннего в дневное и т. д., Е.М. Малахин
первые стихи (строки) стихотворений «Ночь», «Утро», «День» и «Вечер» компонует
в новое стихотворение:
Где прошлое всегда живет,
Вчера всепомнящее
сеет,
Дыханье истин нынче зреет,
Золою будущее жнет.
По
фотографиям не заметно, а по стихам чувствуется, что автор изображает не только
время суток, но и метафорически говорит о временах года, например, ночью
«исходит трещинами лед», т. е. сильный мороз, и возникает ассоциация с зимой.
Ночь-зима
вторых суток оказывается также начальным временем нового бытия, ибо появилась
разумная преобразующая сила, открыто заявляющая о себе в стихотворении «Ночь»:
Живильной влагою воспряну,
Забытый след продлю в ночи,
Поверья зимние нагрянут,
Пробьют сновещие
ключи.
И
более определенно в стихотворении «Утро»: «Когда поит земля весною, / В
ней утро жизни утвержу…» В стихотворении «День»: «Наполнюсь воздухом и летом…»
И в стихотворении «Вечер»: «Увижу явленной возможность: / Встает вечерний
Феникс-пост, / В огонь сметает быль-отложность, / Вжигает в память осень-мост».
О ком
идет речь? Кто появился, чтобы утверждать «утро жизни»? На фотографиях,
соотнесенных со стихотворениями вторых суток, просматриваются, хотя и не очень
четко, черты человеческого лица. Только в третьей части (на третьи сутки) в
стихотворении «Ночь» появляется богочеловек:
Когда инстинкт Богоявленья
Разбудоражит зимний бред,
В живой воде одушевленья
Продляю я истокослед.
В
последующих стихотворениях «Утро», «День», «Вечер» третьих суток Е.М. Малахин рисует картину возрождающейся жизни после
Богоявления, вечной жизни человека, познавшего Бога. И если на титуле книги
обозначено «Самопознанию посвящаю», то завершает ее мажорное четверостишие,
передающее авторскую мысль (написано строчными буквами и без знаков
препинания):
ступени мироотраженья
по кругу года жизнь вершит
стихий творящие броженья
самосознанье разрешит
Похоже
на то, что в 1970-е годы, а может быть, и раньше Е.М. Малахин
много думал о Боге, был погружен в ветхозаветную и новозаветную литературу и
пришел к пониманию того, что кроме созидающей силы человека есть
сверхчеловеческая и надприродная — Божья сила.
Следует сказать, что к концу семидесятых годов у Е.М. Малахина
сохраняется почтительное отношение к Богу, его по-прежнему занимают многие
сущностные вопросы, но теперь он размышляет о них только в юмористической
тональности.
В
Стоит
обратить внимание на то, что в
Книга
имеет структуру, организующим принципом которой является трехчастность.
Как уже было выше отмечено, название книги состоит из трех частей: в первой
сообщается, что будет десять проблем, во второй части уточняется, что вопросы
будут касаться творчества, которое есть «образ жизни духа во времени», и в
третьей части говорится, что проблемы будут даны по мере убывания числа
вопросов. В целом название книги воспринимается как первое авторское
высказывание.
Открывает
книгу второе авторское высказывание, которое он именует четырехапологией,
— это четыре строфы, обосновывающие правомерность последующих вопросов: поэт
говорит, что мог бы вообще молчать или писать «по мудрому совету доброй лжи»,
но он — «раб фантазий», ему нужна истина, и он хотел бы ее выяснить хотя бы для
себя через ряд аналитических вопросов-проблем. Далее следуют десять
проблем (Е.М. Малахин их нумерует от 1 до 10), в
каждой из них вопросы формулируются только в трех высказываниях, снабженных
обязательными заголовками, иными словами, все семьдесят пять вопросов
сгруппированы в тридцати высказываниях. После десятой проблемы дается заключительная четырехапология,
как и следует в кольцевой композиции. Таким образом, высказывание-заголовок,
два высказыания-четырехапологии и по три высказывания
в каждой из десяти проблем дают знаковое число 33. Композиционная выстроенность способствует тому, что книга воспринимается
как продуманная целостность, в которой ни убавить и ни прибавить. Но
одновременно ощутима легкая несерьезность, чувствуется игровое начало.
Е.М. Малахин свои размышления подает в виде вопросов, которые
«направлены к самому себе, к нему и к нам». Направленность «к
самому себе» и «к нам» (современникам поэта, читателям) понятна, но кто второй
адресат? При знакомстве с последующими стихами становится ясно, что поэт
имеет в виду живоносную и абсолютную субстанцию,
которую одни называют Богом, а он — разумом, хотя иногда этим же словом
обозначает человеческий ум, сознание.
Начало
размышлений связано с «воображением», которое вместе с памятью уводит к
«основаньям простоты», но почему мы помним что-то из давно минувшего, почему
поэту может вдруг явиться какой-то образ, и «будет ли всегда бессмертным то,
что вечным и нетленным прежде было?». Воображение и «зеркало всепомнящих времен» будирует сознание
поэта массой вопросов:
Чем истину определить?
Чем миражи расцвечены?
Где дом уверенности нашей?
Где сны оправданы желаньем видеть?
Что есть первооснова или знак,
Являющийся альфой и омегой
Способности воображать?
Можно
подумать, что Е.М. Малахин абсолютно серьезен при
погружении в проблему, но на самом деле он прибегает к игровой форме: каждый
вопрос или несколько вопросов он дает, как было сказано выше, в виде высказываний
с заголовками, и последние своим смыслом или вербальной заземленностью,
интонационной разговорностью привносят ироничную тональность. Процитированные
выше вопросы о критерии истины, альфе и омеге воображения даны под явно
шутливым заголовком «Поиск рассыпчатой каши в нашем бесшумном котле», где котел
— это, очевидно, голова, в которой мысли разбегаются, они подобны рассыпчатой
каше. Е.М. Малахин пытается воссоздать образ котла,
который не варит кашу, самим словесным рядом, лучше сказать, словесным потоком,
лишенным привычных пунктуационных знаков. Этот словесный поток как бы отражает
поток сознания, поток мыслей в «котле», атрибутивно лишенных пунктуационных
остановок, переходов и т. п. Но поскольку Е.М. Малахин
имеет дело с собственным «котлом» и передает ход только своих мыслей, он вводит
свою пунктуацию, это три знака ? / =, причем косая
скобка может удваиваться и редко утраиваться. Кроме того, он нумерует стихи
(строчки) и отмечает количество слогов в каждом из них. Например, первое
высказывание проблемы № 2 выглядит следующим образом:
УЙДУ ЗА СОБСТВЕННУЮ ТЕНЬ
УЙДУ И ДВЕРЬ ЗАКРОЮ
1 где тень от белой взлетной полосы / 10
бежит к ноге на красном переходе // 11
3 где связанные грани входят / 9
в мгновенность суток или в бесконечность / 11
их составляющих частей // 8
6 ужель я там не часть чего=то / 9
чем будут день и ночь едины / 9
а утро с вечером в=разрыв?
8
По
этому примеру видно, что собственная пунктуация помогает поэту донести до
читателя смысл своих раздумий, которые протекают не в виде привычных
предложений, а в образных формах, неожиданно сопрягающихся или контрастирующих.
Пунктуационные знаки здесь бифункциональны, ибо
играют не только свою прямую роль, но являются также элементом поэтики. Эта
окказиональная пунктуация непосредственно связана с числовыми реалиями малахинского текста.
Вся
книга с порядковыми числами стихов (строк) отдаленно напоминает древние
сакральные книги гномического характера с нумерованными строчками. Однако у
Е.М. Малахина каждый стих имеет свой номер не в
пределах нумерованной проблемы, а только в рамках одного высказывания, которое
лишено цифрового обозначения, и сразу становится ясно, что нумерация выполняет
и практическую, и поэтическую функции. В конце книги автор дает таблицу, в
которой номерами обозначены все затрагиваемые проблемы и отмечены способы
восприятия человеком пространственно-временных сущностей, а также их отражение
в сознании (см. графу «мозг»). Кроме того, прилагается
рисунок в виде схемы-вопроса с цифровыми пометами, указывающими на ход
авторского осмысления бытия. Автор идет дальше — обозначает количество слогов в
каждом стихе, хотя это не имеет значения для понимания смысла текста. Но
значение все-таки есть, и оно в том, что появилась лепая
нелепица. Поэт сознательно привносит излишнюю информацию и тем самым создает
ироническую тональность, иронический контекст своих
размышлений.
Проблемы,
представленные в виде вопросов-размышлений, в первую очередь, связаны личностью
поэта, авторской мыслью, которая может быть своевольна, прихотлива, но всегда
вписывается в логический ряд. Поэт не только размышляет об этой способности
человека, о ее сущности — он думает о том, как думать «нам, мятущимся до часа
своего», как вопрошать о сути бытия, «как чувствовать вопросы», потому что нет
ничего «для нас важнее, чем задавать их так же просто, как дышать». С одной стороны, он ощущает себя наделенным мощным поэтическим
воображением и тем отличающимся от других, «посторонних», у которых есть такая
же «потребность» к поэту, как у него к ним, но с другой стороны, «намного ли
они похожи на то, что знаешь ты о них» и «где знак того, что ты единственно
един, со всеми связанный лучами отраженья?».
Поэт
спокойно думает о конечности земной жизни, но воображение постоянно уносит его
в жизнь после земной смерти — на «небо», куда переносится сияющая «проекция из
настоящего в потом с
последним отсветом прощального свиданья», и, естественно, возникает вопрос о
сути «подобных видений», их неслучайности. Примерно о
том же первый вопрос девятой проблемы:
предположив в небесном свете разум /
я верою в = бессмертье освящаю жизнь /
и умирая думаю о жизни
//
случайно это / или в этом знак
какой?
Или розовая заря и уносящийся закат — это, может быть,
«видимость видимости», «игра слепых самовнушений», или в природе все реально и
целесообразно «и что-то в что-то вправду переходит?».
Вопрос о вечном «переходе» звучит скорее как утверждение, потому что в
дальнейшем поэт постоянно касается этой темы, даже размышляет о
«перевоплощении». Так, первое высказывание четвертой проблемы имеет несколько
заземленный заголовок и серьезный вопрос:
ОДНАЖДЫ ПО ДУШАМ ПОГОВОРЮ
ОТ НЕЧЕГО ДЕЛАТЬ НЕ БОЛЬШЕ
кто тот / что совестью
является моей /
от тела и души превоплощаясь
//
кто не похож на то /
что думаю о нем //
кто нужен мне и нужен я кому //
в ком я = мое переходя
однажды //
находит отражение свое?
Очень
важным является следующее: суть всех десяти «самостоятельных проблем,
образованных из семидесяти пяти вопросов» Е.М. Малахина,
и характер их подачи обусловлены в конечном счете тем,
что он воспринимает реальность и отражает ее в подчеркнуто относительном
аспекте. Видимо, к концу семидесятых годов, ко времени создания этой книги,
Е.М. Малахин пришел к осознанию того, что любое
явление, состояние, факт выдают себя как раз и навсегда установившиеся, хотя
они атрибутивно противоречивы, бинарны, относительны,
что возможно продемонстрировать с помощью комического. Поэтому все его
вопросы-проблемы помещены в шутливо-игровой, иронический контекст, который он
создает в книге, как было подробно показано выше, через окказиональную
пунктуацию, нумерацию стихов, нарочитое обозначение количества слогов в стихах
(строках) — в целом через числовую избыточность, а также через игровой характер
заголовков.
Следует
обратить внимание на финальную четырехапологию.
(Аполог — от греч. apologos (притча), краткое
стихотворное иносказательно-нравоучительное произведение, а апология — активная
защита кого-чего-нибудь, поэтому начальная и
финальная четырехапологии в книге представляют
метафорически изложенные художественные искания автора.) Начальную
четырехапологию поэт заканчивает
вопросом-четверостишием:
Не проще ли в неистовстве неистин
Отплыть до темноты в иносказанья,
На сложном повороте здравой мысли,
Цепляясь за спасительный абсурд?
Последнее
четверостишие финальной апологии дает ответ, т. е. буквально повторяет этот
текст только от первого лица: «Я сам хотел в неистовстве неистин отплыть…» На мой взгляд, это заключительное
четверостишие книги несет в себе информацию о возможном решении Е.М. Малахина: в идеологизированном
обществе, в ситуации всеобщей наступательной неправды («в неистовстве неистин»), он был готов уйти до смертного часа («я сам
хотел… отплыть до темноты») в сферу не прямого реалистического отражения
действительности, а «в иносказанья», когда «здравая мысль» выражается
через нелепицу, комическое преувеличение («абсурд»). И в этом смысле последний казался поэтому «спасительным». Но пока он оставил
в стороне эту линию творческого поведения — она актуализируется позже,
когда он начнет сочинять мифы о добре — зле и другие «иносказания». А в первой
половине восьмидесятых годов он продолжал создавать самодельные книги под своим
именем и одновременно начал пробовать себя как поэт языковой игры — К.А. Кашкин.
Самодельная
книжка с весомым названием «О смысле жизни» содержит ироничные рисунки и
сопровождающие их нерадостные размышления Е.М. — так обозначен автор, и
понятно, что это инициалы Евгения Малахина. Кроме
названия есть длинный подзаголовок «Нечетный репортаж 13.10.85–11.11.85. Еще не
зима, но уже не осень, а с другой стороны, уже не зима, но еще и не осень…».
Шутливое звучание подзаголовка обусловлено соотнесением зимы-осени с
«конкретным» календарным временем и игровым употреблением союзов, предлогов и
частиц.
Почему
репортаж нечетный? Основная тема рисунков и стихов: жизнь и смерть
неразрывны, и эта бинарность просматривается в
композиции. Е.М. Малахин, несомненно,
знал, что в истории русской культуры символическая семантика нечетных чисел
сориентирована на позитив, поэтому он ввел мотив четности. Если посчитать
количество нечетных дней с 13 октября по 11 ноября, то их будет 16, и в книжке
16 страниц, пронумерованных только нечетными числами: 1, 3, 5, 7, 9 и т. д.,
таким образом, структуру книги организует четное число нечетных дней, а
семантика четности — нечетности соотносится с главной темой. Нечетный репортаж
— это, конечно, оксюморон, указывающий на пародийность, а точные сроки
репортажа с 13.10.85 по 11.11.85 — это игра «в точность», потому что по стихам
видно, что события в них не требуют конкретной
временной прикрепленности.
Все
стихотворения имеют иронические эпиграфы и шутливые названия, «изобретенные»
автором с помощью обычной контаминации: Оптимысль (оптимистическая мысль), Пессимфарс
(пессимистический фарс), Оптимсон (оптимистический
сон), Бабодум (думающий о женщине) и т. п. Как уже
было сказано, во всех стихах одна тема: жизнь и смерть неразрывны, человек
рождается для смерти, жизнь конечна, в жизни нет смысла; иногда об этом
говорится в пессимистическом тоне, чаще — игриво, с юмором:
В жизни, видно, смысла нету
—
Ни в тени, ни на свету,
Нету, нету, нету, нету,
Нет и все тут, нет, нету!
P. S. Жизнь проходит.
Ту-ту-ту!
А метну-ка я монету
И пойду гулять по свету,
Разыскать вас по портрету,
Раскрасотку еще ту,
И оформить в паспарту!
В
день смерти, пишет автор, понимаешь, что зря родился («вот беда!»), зря жил, и
осознаешь «факт простой»:
То, что ты не Лев Толстой,
Не Толстой, не Лев, не граф,
Если честно, и не еж…
Рядом
дается рисунок: Лев Толстой сидит в кресле с ежом на коленях — наглядно
представлена степень юмористического самоуничижения автора. В других
стихах автор постоянно подшучивает над собой, бесталанным, неумным, неудачливым
и больным: «Когда проснулся утром, все болит, тому лет 20 раньше не было
такого». В предыдущее десятилетие поэт размышлял о жизни после земной смерти,
сейчас он убежденно пишет:
И если здраво рассудить,
То в смерти нет развитья.
По
ходу чтения стихов становится ясно, что поэт ведет рассказ-репортаж о своей
жизни, не только литературной, но и личной, интимной. Предпоследнее
стихотворение, «Посвящение», с ироничным эпиграфом «Излить на Вас свою мощу
хотел, хотел бы и хощу!» он адресует — и это
уникальный случай — любимой женщине:
Когда задумаюсь и думаю о нас,
О нас с тобой, и мне не до веселья,
И я грущу, и вновь переживаю час
Четырехлетней нашей встречи той осенней,
Мне хорошо — я знаю, что с тобой,
Мне хорошо, как аромат сандала,
И дорог месяц, дорог день любой,
любой,
Которых было много…
будет
мало!
Репортаж
«О смысле жизни» доносит осознание Е.М. Малахиным
своей литературной малости (ты даже не можешь иметь отношение к ежу, который
сидит на коленях у Льва Толстого), своей творческой неустроенности, но и
доносит желание жить, любить, что-то делать. И он делает: с начала
восьмидесятых годов пишет юмористические стихи, скрываясь под псевдонимом «Кашкин». Е.М. Малахин использовал
приемы языковой игры и в семидесятые годы, но сейчас он основательно погрузился
в юмористическую поэзию, адресованную широкому читателю.
А. Шабуров достаточно полно представил творческие работы Кашкина этого периода. Он привлек пять
«математически-поэтических» книжек Кашкина («Ноль»,
«Я знаю, сколько дважды два, я — голова» и др.,
Я бы
только уточнил, что все юмористические стихи Е.М. Малахина
объединяются образом К. Кашкина, который сам по себе
интересен своей самодостаточностью. По сути дела Е.М. Малахин
нашел позицию, принцип, опорную точку — следует показывать кого-чего-либо
через комическое от лица субъекта с повышенной
самооценкой. Этот принцип позволил Е.М. Малахину с
начала восьмидесятых годов (и до конца жизни) от имени К. Кашкина
перейти к показу относительного характера всех современных общественных ценностей:
идеологических, литературных, культурно-исторических, педагогических — каких
угодно.
Е.М. Малахин понимал ограниченность позиции одного субъекта с
повышенной самооценкой. Поэтому он взял один псевдоним — К. Кашкин —
и постоянно его комически преображал, обыгрывая стык между языком и речью,
между написанием и звучанием фамилии, а также инициалов. Имя К. Кашкин — это, что называется, «много в одном», можно
прочитать вариативно, поскольку буква «к» произносится как «ка».
Отсюда и разнообразие инициалов — их можно «расшифровывать» или читать слитно:
К.А. Кашкин — Какий
Акакиевич Кашкин или Какашкин;
К.К. Кашкин — Кака Кашкин; Б.У. Кашкин — Букашкин и т.п. «А еще я подписываюсь как СТепан АРИевич Кашкин (Старикашкин) или как
Борис РЫкович Кашкин (Брыкашкин)», — говорил сам Е.М. Малахин.
Он также использовал разные определения типа «народный старик», «народный
дворник России». Е.М. Малахин придумал имя,
которое легко трансформировалось, превращалось в варианты, несущие значения
малости, бросовости, ненужности, никчемности и т. п.
и одновременно колорит насмешливости, легкой самоиронии. Имя вроде бы одно, но
и не одно благодаря вариантам. И оно очень удачно подходило для наименования
субъекта с повышенной самооценкой, который должен быть разным в различных социально-литературных
ситуациях, — здесь все зависело от характера осмеиваемого объекта и степени
направленности смеха на субъект.
Принципиальное
значение имеет самодеятельная книга Е.М. Малахина с
тавтологическим названием «Человек он или Человек он» 1986 года. К.А. Кашкин как автор обозначен через инициалы К.А.К. Имя
соавтора-художника на титуле отсутствует, но на каждом рисунке в книге справа
внизу оно названо — В. Басанец. В книге три эпиграфа,
и поданы они как ребус, который надо разгадать:
ЭПИГРАФЫ
1.
«Человек». 2. «Человек».
3.
«Человек» — из произведений все.
Смысл,
видимо, в том, что предлагается как бы три цитаты, при этом каждая состоит из
одного и того же слова (автору нужна тавтология!), и указывается даже источник
— «из произведений все». Тавтологичность эпиграфов и
названия книги должна подчеркнуть объект, интересующий поэта. В книге есть
«Вступление (прогрессивное)» и «Заключение». Слово «Вступление» графически
расчленено, чтобы выделить из него новое значение — ВС
ТУПЛЕНИЕ. Словари объясняют, что слово «тупление»
имеет в русском языке два значения, идущие от глаголов «тупить» и «тупеть». И
читателю ясно, что автор свою книгу о Человеке начинает с парадоксального
тезиса о прогрессирующей человеческой тупости или вроде того — об этом и короткий
текст ВС ТУПЛЕНИЯ:
Ну-ка, слушай сюда и молчи:
Человек не хужей
саранчи.
Размножается, размножается
И вперед, и вперед продвигается.
Открывает
книгу стихотворение, полемически перекликающееся с пьесой «На дне» и ее
автором, на что сразу указывает эпиграф «Горький — человек с большой буквы», но
тут же, чуть ниже: шутка — по месту расположения это слово можно отнести как
поясняющую реплику к эпиграфу, но можно считать названием стихотворения, потому
что написано не прописными, а строчными буквами. Каламбурно обыгрывая
известную горьковскую фразу «Человек — это звучит гордо», автор как бы шутя заявляет в своем стихотворении:
И если это звучит гордо,
То это уже не человек, а морда.
Неприятие
мысли о высоком предназначении человека показано в другом тексте с
юмористически деформированной горьковской фразой, поданной как эпиграф:
«Человек — это звучит так-то те и так-то те». И все выглядит обыденно: «Один
человек имел 2 глаза, 3 рубля, 4 конечности, умел умножать 1 на 0 и складывать
2 да 2, славный был человек, побольше бы таких!» В
другом стихотворении автор сравнивает человека с птицей или животным ради
высмеивания: птичка чирикает, рыбка хвостом виляет, корова мычит, а человек
«думает или не думает», в носу «ковыряется», «деньгами швыряется», «грешит или кается»,
наконец, он «сложно-простым быть старается». Еще в одном стихотворении автор
пишет, что человек «многогранен и разн»: «с одной
стороны, человек — человек, с другой, человек — не человек, а есть еще с
третьей, с четвертой, и много чего еще есть!»
В
стихотворении с эпиграфом «Человек — это человек» автор завершает свои
размышления определенной фразой: «Я смысла не вижу писать о нем, о человеке,
что-нибудь». И в «Заключении» человек представлен как «настоящее», «говорящее»
животное:
Человек — стало быть, настоящее,
Человек — стало быть, говорящее,
Коли заговорит, значит, он —
Звуки выльются в звучный трезвон.
А животное что? — ерунда,
И зачем мне му-му, куд-куда?
Книга
«Человек он…» дает основание считать, что в
В
этот период пессимистического настроя, в
Жил и заметил — есть такие люди,
Которым нравится,
Чтоб было поглупей да посмешней,
Встревожило: уже ли?
Но что это — серьезно о серьезном.
Сам я придумать так могу —
Так, что глупее не бывает!
Да так, что прямо-таки смех,
И за животик схватитесь, замечу!..
Он
продолжал писать притчи «поглупей да посмешней» в
последующие годы, и в
Стоит
обратиться к этому изданию, поскольку в нем все тридцать притч сопровождаются
рисунками, которые несут весьма существенную информацию и содержательно
дополняют тексты. И есть еще фотография Е. М. Малахина
— на ней он с серьезным (даже суровым) выражением лица, в обычной, а не
шутовской экипировке. Его имя в сборнике нигде не называется. Более того, на обложке, затем на титульном листе рядом с именем
автора сборника Старика Букашкина помещена эта
фотография, и далее она воспроизводится на всех четных страницах рядом с
рисунками, на которых пародийно изображен старик в рубахе ниже колен, с
бородой, в островерхом колпаке, из-под которого торчит косичка с бантиком, реже
— две косички, совсем редко — несколько, например, четыре. Поскольку у
этого старика в текстах нет имени, а внешне он не сопоставим с фотографией Е.М.
Малахина, то он обретает собственную ипостась и
самостоятельность. Он является персонажем многих притч, от лица этого персонажа
рассказываются все притчи и «примечания» к ним, т. е. перед нами обычный
ролевой герой. Строго говоря, его нельзя считать Стариком Букашкиным,
но издателям хочется, придется следовать за ними.
К
сборнику даются два эпиграфа, точнее, один — Притча во
языцех, но написанный дважды, с примечанием: «Сильнее, чем два эпиграфа
однажды, / эпиграф один, упомянутый дважды!» Притча во
языцех — выражение из Библии (Второзаконие, 28, 37). И если «притча» — это
рассказ с нравоучительным смыслом, а «языци» — языки,
наречия, а также племена, народы, то «Притча во
языцех» — это предмет общих разговоров, слухов, толков, вызывающий неодобрение
и насмешки[4].
Е. М. Малахин обыгрывает библейское выражение, чтобы
подчеркнуть всеобщий характер последующих размышлений и дозволенность
критицизма.
Сборник
«Басенки» можно читать с любой притчи, и не будет скучно — это ведь «пособие от
скуки». Но если прочитать все тексты подряд, то можно увидеть определенную выстроенность притч, неслучайность
их соседства, соположенность с рисунками или
обнаружить кольцевую композицию. Библейская тема не случайно затронута
эпиграфом к сборнику, как не случайно в первой притче речь идет о добре и зле в
их каком-то первоначальном состоянии. Старик рассказывает, как он в дождь и
слякоть с дырявым зонтом делит «зло и добро на неравные кучки». Можно улыбнуться
мелькнувшей мысли: старик, как господь бог, обращается с добром и злом. И
все-таки старик как-то причастен к творящему акту, и об этом рисунок: проливной
дождь, старик с косичкой ходит по щиколотку в воде, с дырявым зонтом и
разбрасывает что-то рассыпчатое пригоршней, или, как сказано в притче, делит
добро и зло: «Остаток не знает порядка, / вот я и делил без остатка: / направо,
налево, направо! / Налево, налево, напра…» Старик как
будто разбрасывает вокруг себя семена добра и зла, сеет добро и зло. А в целом
первая притча и рисунок к ней передают как бы ситуацию начала, инициальности с наличием двух сил — добра и зла, под
влиянием которых изначально находится человек.
Кольцевая
композиция логично объединяет темой добра и зла все другие притчи, посвященные
самым разным вопросам человеческого бытия, морали, культуры. Так, во второй
притче старик иронично обыгрывает быстротечность мысли, в третьей притче
шутливо говорит, что «не помнит, не знает, но не совсем» времена потопа, в
следующей басенке заводит речь о снах, далее в комическом плане описывает
процесс размышления: «Думать — это что такое? / Это — ни
тихо, ни громко, / Это — ни кисло, ни сладко, / Это — ни много, ни мало…» И
рядом дает басню про волка: «Если волку сделать челку, / все над ним
смеяться станут, / а вот овцы и бараны — / те от хохота умрут!» На рисунке
изображена стоящая на задних ногах овца с большими ножницами и убегающий от нее
волк. Так аллегорически представлена победа слабого над сильным, который боится
быть осмеянным и спасается бегством.
Е.М. Малахин касается коренных вопросов бытия, говорит о мере
вещей, о соотношении в мире тайного и явного, о мировом древе, проверке теории
практикой, быстротекущем времени и т. п., но все это подается в комическом
плане, с заземлением на обыденное, повседневное,
бытовое. Например, эпиграф «Практика — это проверка теории опытным путем» как
бы ставит задачу, которая в притче решается элементарно: «Однажды взял я
молоток / и подошел к стеклянной вазе…» и быстро проверил, что крепче — молоток
или ваза; вывод: «Теория теорией, а опыт — это вещь!» Или Старик с серьезным
видом поучает, что ценно абсолютно все:
Ценно все то, что вы обретаете.
К примеру, пространство и время —
они рода среднего.
Когда одно с другим соединяется,
я и не знаю, что получается.
А теперь вот и вы не знаете!
Старик
может насмешливо рассуждать о желании познать сущность человека, особенно
сильным оно бывает после чтения Достоевского. Однажды, при вглядывании в
зеркало, Старику даже показалось, что он беседует с Достоевским и тот говорит:
А странно он устроен, человек, —
Вот взять тебя — и то нехорошо,
И это плохо…
А я ведь без тебя жить не могу!
С
одной стороны, Старик говорит в притчах о человеке, может быть, самое
оскорбительное, сравнивая его с бараном или называя «мордой»,
а с другой стороны, он готов поведать людям, «читателям»: «Живых и здоровых, я
видеть вас рад, / Каких еще в жизни желать мне наград?» Более того, Старик
считает себя поэтом, который «чувствует и пишет для людей: для человечества и
человека». В целом же Старик утверждает общечеловеческие ценности в рамках
христианской морали.
При
этом Старик Букашкин — не абстрактный носитель
христианской морали, он — русский и опирается на национальные культурные
традиции, используя в притчах фольклорную поэтику, например, приемы языковой
игры, пародирование или правила игрового поведения балагура с его обращенностью
смеха на себя («елки-моталки, да я же дурак! / Это,
конечно, во-первых») и т.п. Русским является интертекст Старика: можно отметить В.В. Маяковского
(«Человек — не это, / это не звучит»), Ф.М. Достоевского, Н.В. Гоголя («Редкая
мысль долетит до середины ума…»), Е.А. Евтушенко («Приходит мысль и больше не
уходит, / Что я поэт, нет — меньше, чем поэт». Здесь
явная перефразировка известно афоризма Е.А. Евтушенко «Поэт в России больше,
чем поэт»).
В
одной из притч Старик заявляет: «Жить я хочу еще так долго, пока зовется Волгой
Волга, великорусская река». И рядом рисунок: река, плывущая лодка с женщиной и
Старик, бегущий за лодкой прямо по воде, словно чудотворец, — это воспринимается
как метафорическое обозначение реки времени в иронической тональности. Или
Старик говорит, что иногда «щемит в груди» и появляются вопросы, которые трудно
понять, спонтанные они или нет, а главное — «уловить», кто озадачивает, кто
задает? Сопровождающая притчу иллюстрация изображает Старика в позиции
смирения, с приложенными к груди руками, причем Старик дан в полный рост, и,
как на иконе, деревья ему до пояса, а голова вровень с облаками, но выше его
фигуры православный храм, четко прописанный на втором плане.
Широкий
резонанс вызвали пародийные мифы, которые Е.М. Малахин
начал писать в
В
журнале «Урал» он напечатал под псевдонимом Старик-Букашкин
(именно через дефис) этот цикл под названием «Миф о Добром и злом (ино-сказание), а Ленхен иллюстрации нарисовала» (2001, № 8). Е.М. Малахин придумал удачную жанровую форму — «Миф о Добром и
злом» подан как пародийный дублет первой публикации древних текстов и необычно
выстроен в композиционном плане. Шутливо-игровая интонация привнесена и в
группировку текстов, и в названия разделов, и даже в их последовательность:
О.
Мифы неизвестных народов
С.
Мифы очень неизвестных народов
Л.
Мифы еще более неизвестных народов
А.
Мифы совсем неизвестных народов
В.
Мифы абсолютно неизвестных народов
Я.
Мифы настолько неизвестных народов, что наличие мифов у них под вопросом
Н.
Неизвестные мифы
Е.
Мифы, неизвестно как попавшие сюда
!
Мифы с неизвестным текстом, т. е. мифы почти без текста.
Чтобы
появилось ощущение «старины», автор обозначил номера разделов не арабскими или
римскими цифрами, а буквами кириллицы, как было принято, например, в
средневековой Руси; кроме того, возник читаемый по вертикали то ли клич, то ли
призыв — О СЛАВЯНЕ! — несущий информацию о национальном характере предлагаемых
мифов и одновременно скрепляющий все разделы. Почти каждый миф
сопровождается рисунком (мифов — 50, рисунков — 41). На рисунках легко
угадывается Старик-Букашкин: он с бородой, в
колпачке, из-под которого торчат две косички с бантиками, как у девочки. Эта направленность
смеха на себя дает Букашкину право на пародийную
интерпретацию всего сущего, а также выступать в роли Доброго. А Злой изображен
как приземистый толстяк то ли в шляпе, то ли в панамке.
Старик-Букашкин представляет читателям
как бы неизвестные мифы, в которых речь идет об одной из основополагающих
категорий культуры — Добре и Зле (они часто персонифицированы в Доброго
человека и Злого). Все мифы строятся как очень короткий рассказ о каком-нибудь
случае, конкретном контакте Доброго и Злого, при этом комический потенциал в
редких случаях создается сюжетно (падения, удары палкой, как в народном
кукольном театре), чаще всего — языковой игрой. Поскольку Букашкин
выступает как публикатор, он иногда сопровождает текст сносками, в которых
юмористически что-то комментирует, поясняет и тем самым усиливает комический
потенциал того или иного мифа.
Поручая
балагуру Старику-Букашкину публикацию народных мифов,
Е.М. Малахин понимал, конечно, что их комические
дублеты и пояснения к ним должны быть в русле традиции русской народной комики,
не выходить за рамки так называемого элементарного комизма. Очевидно, следует
напомнить, что в теории комического выделяется два вида комизма. В. Пропп критиковал А. Шопенгауэра, Г. Гегеля и других
философов, которые выделяли комизм высшего порядка и низменный (грубый,
внешний, низкий) комизм. Под последним обычно понимается то,
что связано с фарсами, клоунадой, балаганными представлениями и т. п. Если
«тонкий» комизм существует у образованных, аристократических кругов, то «грубый»
— удел простого люда. «Презрение к шутам, балаганам, клоунам, паяцам, ко
всем видам безудержного веселья есть презрение к народным истокам и формам
смеха», — писал В. Пропп и добавлял, что Н. Гоголь,
А. Пушкин, Н. Чернышевский не делали этого противопоставления, ибо в жизни и
подлинных произведениях искусства такого разграничения сделать невозможно . Думается, что уважаемый В.Я. Пропп
слишком категоричен. Некоторые современные исследователи, например Ю. Борев, Б. Дземидок, также пишут о
двух видах комического — «элементарном», «простом» и «сложном»,
«социально-комическом», открыто или с оговорками отказывая первому в выраженной
социальной оценке. Конечно, такая оценка, хотя и опосредованно, всегда есть в комическом.
Многие
народные анекдоты построены на игре омонимами, омофонами, омографами. То же у Старика-Букашкина: «Однажды Добрый
ударил злого (за дело, конечно). Того это так задело (он не умел прощать), что
он решил дать сдачи, а так как он был злой, то не смог залезть на дачу, упал и
провалился. Так восторжествовало Добро и было наказано
зло! И злой долго еще помнил об этом». (В скобках надо отметить, что Букашкин в
комментарии к первому мифу пояснил, что «Добро растет, а зло мельчает», поэтому
Добро, Добрый надо писать «с Большой буквы», а зло, злой — «с маленькой».
Так он и пишет во всех текстах.) Злой — носитель всего
негативного, в том числе он плохо владеет родной речью: «Доброе утро!» — сказал
однажды Добрый, встретив злого, а злой затрясся и
сказал: «Нет, звое!» — «Не звое,
а добвое», — передразнил Добрый. «Звое,
звое!» — обиделся звой и запвакав. Так быво наказано зво и востовжествоваво Добво!» Или алогизм может создавать комический потенциал:
«Однажды взял Добрый скрипку и заиграл нежно на
фортепиано, а злой только зашипел как змея, и ансамбля не получилось — не та
флейта. Так вот восторжествовало Добро и вот так было
наказано зло!» Иногда в основе мифа Старика-Букашкина
лежит какой-нибудь пародийно трансформированный известный мотив. Например,
легко угадывается сюжетная ситуация легенды о Вавилонской башне в таком мифе:
«В стародавние времена полез как-то Добрый на столб, чтобы достать до неба (так
как он жаждал познания), а злой не поверил и пришел посмотреть, как вдруг столб
рухнул и прихлопнул злого как муху. Так утвердилось Добро и в высшей мере
наказано зло!»
***
Е.М. Малахин называл себя панк-скоморохом,
указывая тем самым на неформальный смеховой аспект своего творческого
поведения, и это показательно. Хотя от панка в нем ничего не было, как и от
скомороха. Если говорить точно, опираясь на этнографические данные, то
скоморохи были сказителями, рассказчиками, а также исполнителями разножанровых песен, танцев и одновременно выполняли ряд
обрядовых функций, соприкасавшихся с продуцирующей и оберегающей магией.
Совершенно очевидно, что обозначенный Е.М. Малахиным
статус носит слишком общий характер и не вскрывает сути. А суть в том, что его
творческое поведение один к одному соответствует русской народной пословице
«Шутки любишь над Фомой, так люби и над собой». Сознательно или бессознательно Е.М.
Малахин уловил главное и следовал ему безоглядно:
нужно направить смех на себя, т. е. надеть маску простака-балагура, тогда ты
имеешь право общественного высказывания любого характера — говори
что хочешь и о ком хочешь.
Е.М. Малахин выбрал один из самых распространенных типов
национального игрового поведения — балагурство. Не углубляясь в историю
русского игрового поведения, все-таки отмечу несколько характерных
особенностей, выработанных культурной традицией. Направить смех на объект и
одновременно на себя, т. е. надеть маску простака-балагура, мог человек любого
социального статуса практически в любых ситуациях будничного или праздничного
времени. Традиция позволяет использовать маску балагура временно, даже для
одной ситуации, или постоянно и для любых целей — личного или общественного
характера.
С
появлением общества «Картинник» меняется характер
творческой деятельности Е.М. Малахина, теперь для
него главным является приобщение к традиции народного лубка. Его расписные досочки с подчеркнуто наивными текстами искусствоведы
иногда относят к сверхсовременным формам искусства, но Е.М. Малахин
сознательно следует народной традиции и по принципу подобия, т. е. строго
ориентируясь на жанр традиционного лубка, создает свои досочки.
Причем он вовлекает в этот процесс «народ», т. е. каждого знакомого или даже
случайно зашедшего к нему человека. И наряду с рукописно-литературным
балагурством в арсенале Е.М. Малахина появляется
устное, исполнительское, зрелищно-театральное балагурство — чтобы направить
смех на себя, он заплетает косички, надевает шляпу с бубенцами, красный балахон
с многочисленными карманами для картинок и т. п., что позволяет ему петь что угодно и демонстрировать свои досочки-лубки
в самых разных ситуациях: на улице, на рок-фестивале, в фойе выставки
художников-«неформалов».
Подытоживая,
следует сказать, что Е.М. Малахин и Б.У. Кашкин не могут быть обособлены.
Перед нами одна творческая личность — деятельная, с природным чувством юмора,
устремленная к поискам форм реализации своего художественного потенциала. Эти
поиски были длительными и, очевидно, иногда приносили Е.М. Малахину
огорчения, но результативность все-таки пришла при обращении к национальной
культурной традиции, в частности, к традиции русского игрового поведения — к
балагурству, к традиционной поэтике языковой игры и наивному искусству лубка.
Опора на эти национальные культурные ценности обусловила своеобычность
творчества Е.М. Малахина и его достаточно широкую
известность на рубеже веков. Его творческое наследие имеет историко-литературное
значение, но заслуживает серьезного аналитического освещения, и правомерным
является внимание современных искусствоведов, организовавших музей русского
балагура в Уральском государственном университете.
Публикация Л.В.
Доровских
[1] Шабуров А. «Читай сколько хочешь, любезный товарищ!». Урал, 1990, № 11.