Пьеса в одном действии
Опубликовано в журнале Урал, номер 6, 2013
Николай
Коляда (1957) — актёр,
писатель, драматург, сценарист, театральный режиссёр. Заслуженный деятель
искусств Российской Федерации (2003). Лауреат международной премии им. К.С.
Станиславского. В 1999–2010 гг. — главный редактор журнала «Урал». С
Действующие
лица:
АДА
НИКОЛАЕВНА — 60 лет
ПЕТР
ИЛЬИЧ — 65 лет
Большая
квартира в Москве. Наши дни.
Большая
«сталинская» квартира на втором этаже, две комнаты.
Весна.
На улице под окном, за балконом, цветёт яблоня.
В
квартире — склад мебели. Всё перевернуто.
Какие-то
тумбочки, этажерки, трюмо и буфеты стоят впритык, один к одному у стенок и
посреди большой комнаты, а в маленькой — кровать, стол, на котором стоит
включенный компьютер, рядом — этажерка с бумагами и книгами.
У
двери диван стоит — тоже совсем не на месте, на дороге.
У
потолка большая люстра со звездами — старинная.
Мебель
запыленная, до дыр протертая.
На
диване, укрывшись старым одеялом без пододеяльника, лежит Петр Ильич.
Входная
дверь открылась, вошла в коридор Ада Николаевна, села на табурет у двери, сумку
у ног поставила, сидит. Молчит, дышит тяжело, смотрит в пол.
АДА
НИКОЛАЕВНА. Бог дает что-то, а что-то сразу же и забирает. Даст красоту. А ум
заберет. Даст талант, а детей и семьи не дает. За что — непонятно. Нет, чтобы
всё и сразу дать людям. Жадничает.
ПЕТР
ИЛЬИЧ (кричит с дивана, не вылезая из-под
одеяла). Принесла? Сюда тащи!
АДА
НИКОЛАЕВНА (молчит). Дора, дора,
помидора, мы в саду поймали вора. Стали думать и гадать: как же вора наказать?
ПЕТР
ИЛЬИЧ. Чего?
АДА
НИКОЛАЕВНА. Беда мне. Беда. «Господи, помилуй!» не тяжело говорить и легко
носить. Вот и скажу: «Господи, помилуй!» — и вперёд, действовать. А что ты
хотела, Ада? Надо действовать.
ПЕТР
ИЛЬИЧ. Действуй. Сюда неси давай.
АДА
НИКОЛАЕВНА (встала, идет в комнату).
Мне вот всё было дано. Но что-то — нет. А что — не могу понять. Но чувствую,
что что-то он, Бог, мне недодал. Что-то такое важное. Надо написать про это
сегодня в «Фейсбуке», «В контакте» и в ЖЖ. И попросить комментариев у френдов.
Хорошая мысль. Соседи залили, попросила советов у френдов — тысяча комментов
была, как отомстить: поджечь им дверь, насыпать битого стекла у порога,
написать фломастером в подъезде всякие слова. До сих пор думаю, чей совет
взять. Великая вещь интернет, ЖЖ и френды.
ПЕТР
ИЛЬИЧ. Хорош бредить, ЖЖ. Трындычиха. Френды. Только про это ЖЖ и говорит
целыми сутками. Чеканулась. Я тебя звать скоро буду Жеже. Как собачку какую —
Жеже-Жужу. Сказал ведь: ложь сюда, что принесла! Мне перед носом — ложь это!
АДА
НИКОЛАЕВНА. Ложу, Петя. Ложу уже. Ложу.
Вошла
в комнату, принесла сумки, села у дивана.
Петр
Ильич нос высунул из-под одеяла, смотрит на Аду Николаевну.
На.
Ну?
ПЕТР
ИЛЬИЧ. Что — ну?
АДА
НИКОЛАЕВНА. Что — ну? Ничего — ну. «На» — сказала.
ПЕТР
ИЛЬИЧ. Что ты модничаешь? Смотришь — что?
АДА
НИКОЛАЕВНА. Спокойный ты, как шифоньер, Петя. А не надо бы. Я вот на твой нос
смотрю, Петя, Петенька, петушок ты мой ненаглядный.
ПЕТР
ИЛЬИЧ. Никакой я тебе не петушок. Смотрит. Захлопнись. Всю ночь сидит у
компьютера. Чего-то стучит там. Чего стучишь? Заявы на меня пишешь?
АДА
НИКОЛАЕВНА. Заявы пишу.
Вывалила
на диван из карманов и из сумки кучу мелочи и несколько мятых бумажек.
На.
Всё твоё, ни в чём себе не отказывай. Хватит тебе?
ПЕТР
ИЛЬИЧ. Хватит мне. Ну, что встала? Отойди в сторону, надоела. Иди на кухню,
руби вены топором.
Смеётся,
сел, начал деньги считать.
Ада
Николаевна подошла к балкону, на улицу смотрит.
АДА
НИКОЛАЕВНА. Ненавижу мужиков в подштанниках.
ПЕТР
ИЛЬИЧ. Пять раз за три дня сказала. А мне холодно без них. Ну и что?
АДА
НИКОЛАЕВНА. Ничего. Всё перевернул в доме. Что ты ищешь? Есть же постельное
белье. Что ты, как на зоне, укрываешься одеялом без пододеяльника?
ПЕТР
ИЛЬИЧ. На зоне есть белье. Но так — теплее.
АДА
НИКОЛАЕВНА. Яблоня цветет. Все крыльцо в лепестках. Мёрзнешь — значит,
старичком становишься. Потому как кости к старости мёрзнут.
ПЕТР
ИЛЬИЧ. Сама ты кости. Опять какие-то копейки, выкидывай их. Зачем их берешь?
АДА
НИКОЛАЕВНА. Дурак, на копейках икона! Там с другой стороны Георгий Победоносец.
Нельзя его выкидывать.
ПЕТР
ИЛЬИЧ. Ага, Победоносец. Боговерующая стала. Что ты так долго? Где была?
АДА
НИКОЛАЕВНА. Петя, тебе сколько лет?
ПЕТР
ИЛЬИЧ. Дупло залепи, а? Сама знаешь, шестьдесят пять. Я тебя на пять лет
старше. Взял тебя тогда, профурсетку молодую из Новосибирска. Подмазалась
тогда, обманула меня, да? А сейчас ты — грымза. Меня двадцать лет не было. А ты
тут гулеванила. Так? Так, так, я знаю! Вижу, как ты со мной через губу
говоришь. А ведь наврала, когда я на тебе тогда подженивался. Тебе уже
тридцатчик был, а ты мне сказала — двадцать три. Так?
АДА
НИКОЛАЕВНА. Я тебя за двадцать лет забыла.
ПЕТР
ИЛЬИЧ. С кем ты мне тут изменяла? Хотя — плевать. Делай что хочешь. Я молодой
всё равно. А ты старая. А сидишь у компьютера, стучишь. Старая дура. Мешаешь
спать.
АДА
НИКОЛАЕВНА. Я в другой комнате сижу, Петя! Я общаюсь со всеми. Я нахожусь в
мировом виртуальном пространстве! У меня обязательство перед френдами.
ПЕТР
ИЛЬИЧ. Чего?
АДА
НИКОЛАЕВНА. Петя, френды — это мои друзья в интернете. В виртуале, так сказать,
понял? Потому что в жизни — их нету. А в виртуале проще: они вроде есть, и их
вроде как — нет. И никаких обязательств. Зато не скучно и не одиноко. А главное
— все советуют, как жить. Будто уже жили один раз и всё знают.
ПЕТР
ИЛЬИЧ. Френды-хренды. Какие у тебя, на хрен, друзья? Кому ты нужна?
Петр
Ильич встал, взял сумку, вывалил всё из неё на диван. Рассматривает, смеётся.
Это
что? Банки железные? Ты их зачем берешь? Ты их где взяла? На помойке? Зачем?
АДА
НИКОЛАЕВНА. Ты, Петя, после тюрьмы не всасываешь реальности.
ПЕТР
ИЛЬИЧ. Откуда ты слов таких набралась?
АДА
НИКОЛАЕВНА. В интернете все мои френды так говорят. К тому же я — жена
рецидивиста-вора. Так вот, Петя, банки эти сдам — за интернет заплачу. Пока ты
сидел в тюрьме, многое поменялось. Навскид тут баночек полкило, а это бабло,
Петя. Баночки можно сдать и получить денег, понимаешь?
ПЕТР
ИЛЬИЧ. Что ты со мной как с дураком разговариваешь? Ага, фруктовенько тебе —
денег. Каких денег? Иконок своих получить? Мелочевку твою, медяшки? (Смеется, деньги считает.) Выкинь и
никогда не бери, а то как побируха будто. Ну, что смотришь? (Пауза.) Опять сейчас начнешь: это не ты,
это не ты?
АДА
НИКОЛАЕВНА. Это не ты, Петя. Не пугай меня!
ПЕТР
ИЛЬИЧ. Это я. Я! Я! Детка, я тебя не пугаю, я же не зеркало. Ты больная, ты
сошла с ума за эти двадцать лет. Сидит, в экран пялится. Не с кем ей
поговорить. На лавочке иди сиди, бабуля, со своими ровесницами разговаривай
сплетни. Тогда головой не тронешься.
АДА
НИКОЛАЕВНА. Ты не Петя, сознайся!
ПЕТР
ИЛЬИЧ. Так, всё, хватит! Я тысячу раз тебе сказал: я Петр Ильич Коваленко. А ты
моя почти законная жена — Ада Николаевна. Ада — баба из ада. (Смеется, деньги считает.) Мы были не
расписаны, да, но у нас была договоренность. Так? Так. Поэтому — ухаживай за
мужем, ублажай, вон — в метро стой, как я тебе приказал, стой — проси
милостыню.
АДА
НИКОЛАЕВНА. Шикардос. Погнал на улицу. Стою в метро, прошу милостыню. Голову
прикрываю, чтоб, не дай Бог, знакомые френды не увидели.
ПЕТР
ИЛЬИЧ. Какие знакомые? Кто ходит? Все умерли давно. Какие хренды у тебя?
АДА
НИКОЛАЕВНА. Кто-то ходит еще. Мои френды ходят. Узнают вот. У меня на аватарке
моя фотография. Правда, когда мне было сорок. Я тогда получше выглядела. И
снизу сфотографирована. Так всегда лучше получаешься. Еще отфотошопила.
Фотошопа много не бывает, как известно.
ПЕТР
ИЛЬИЧ. Аватарка какая-то. Её снизу фотографируют. Дура ты. Мало денег принесла.
АДА
НИКОЛАЕВНА. Надо купить поесть, Петя. Ты совсем не выходишь на улицу. Сходи в
магазин, купи, а я приготовлю.
ПЕТР
ИЛЬИЧ. Ага. Я выйду, а ты изнутри закроешься. Я же вижу, так хочешь сделать?
АДА
НИКОЛАЕВНА. Куда ты деньги денешь?
ПЕТР
ИЛЬИЧ. Спрячу под подушку. На черный день.
АДА
НИКОЛАЕВНА. Он уже наступил.
ПЕТР
ИЛЬИЧ. Кто? Что? Ну, стоит, смотрит, памятник бесхозяйственности. Что стоишь?
Ну, говори: «Это не ты, это не ты!»
АДА
НИКОЛАЕВНА. Это не ты, товарищ дорогой…
ПЕТР
ИЛЬИЧ. Петя меня зовут.
АДА
НИКОЛАЕВНА. Петя! Ну, хорошо — Петя! Слушай, Петя! Петруша, Петушок! Произошло
страшное! Беги!
ПЕТР
ИЛЬИЧ. Куда!
АДА
ПЕТРОВНА. Куда твои косые глаза глядят! В разные стороны! Дуй до горы, Петя!
ПЕТР
ИЛЬИЧ. Подую вот тебе! Почему?
АДА
НИКОЛАЕВНА. По кочану! Петя, меня полдня держали в милиции. Какой позор.
Держали за бродяжничество. У меня был паспорт с собой, они взяли паспорт,
увидели прописку. Отпустили. Но сказали, что сегодня придет участковый ко мне
по адресу. С проверкой. Нет, с обыском. Придут и тебя увидят. Понял?
ПЕТР
ИЛЬИЧ (помолчал, быстро). А мы не
откроем. А я не боюсь. К тому же у меня все чисто, все бумаги.
АДА
НИКОЛАЕВНА. Ага, все фальшивые бумаги у тебя в порядке? Смотри, испугался!
ПЕТР
ИЛЬИЧ. Мне шестьдесят пять лет, меня по старости из тюрьмы отпустили! Все по
закону. И не ври, никто не придет. А зачем ты с собой паспорт взяла, дура, раз
пошла на дело? Всё врешь. Не верю.
АДА
НИКОЛАЕВНА. Ага?! А что ты затрясся? Покажи мне твой паспорт. Ты тут три дня, а
паспорт твой я не видела. Ты вообще на себя не похож. Это ты, Петя, или кто
другой?
ПЕТР
ИЛЬИЧ. Так, тихо, не бредь. Петя я, Петя, жди меня до рас-све-тя.
АДА НИКОЛАЕВНА.
У тебя нос не длинный. Ты не носатый, не носастый! А у того — был нос.
ПЕТР
ИЛЬИЧ. У кого у того?
АДА
НИКОЛАЕВНА. У моего мужа. Ты не носатый! Ты вообще мастак зыркать, а не носом
клевать!
ПЕТР
ИЛЬИЧ. Чего? Что ты пургу гонишь?
АДА
НИКОЛАЕВНА. И он такие слова никогда не говорил!
ПЕТР
ИЛЬИЧ. Ты тоже никогда раньше не говорила «френды-шменды», и что? (Пауза.) Ага, наврала про милицию,
никакой милиции не будет. Ясно.
АДА
НИКОЛАЕВНА. Петя, беги! Стоит черный-черный дом! В нем сидит черный-черный человек!
Он как бросится, как закричит: «Отдай твой паспорт!»
ПЕТР
ИЛЬИЧ. А?
АДА
НИКОЛАЕВНА. Бэ! Беги! Взломают дверь, найдут тебя, скажут — дай паспорт! Покажи
мне, ну?!
ПЕТР
ИЛЬИЧ. Купи себе и рассматривай!
АДА
НИКОЛАЕВНА. Что ж ты не писал мне из тюрьмы все двадцать лет?
ПЕТР
ИЛЬИЧ. А про что я тебе писать должен был? Ты сама на свиданку ни разу не
приехала за двадцать лет!
АДА
НИКОЛАЕВНА. А куда я приехать должна была? Я не знала, где ты был! Жив ли был!
Мне вон даже мои френды посоветовали расклеить в поисках тебя твою фотку по
городу!
ПЕТР
ИЛЬИЧ. В Лабытнанги я был, вот где, дура! Туда надо было приехать! Там надо
было расклеивать!
АДА
НИКОЛАЕВНА. Какая Лабытнанги? Приехать куда?
ПЕТР
ИЛЬИЧ. На улицу Труда! Знаешь такой город? На севере диком стоит одиноко! По
тундре, по железной дороге! Тихо, сказал! Что стоишь? Бегаешь быстро или у тебя
запасная челюсть в кармане?
АДА
НИКОЛАЕВНА. Так, Петя, спокойно. Слушай. Я советовалась с френдами. Они
сказали, что ты опасен. Что тебя надо вывести на чистую воду. Конечно. Потому
что криминал! Перезагрузка! Вирус! Только сегодня до меня дошло. Мой муж
вернулся из тюрьмы, и первое, что сделал, — отправил меня на панель! А я
старая!
ПЕТР
ИЛЬИЧ. Тобой Бабайку в детстве не пугали? Ничего ты не старая. Кобыла. В
компьютере сидишь вон. А твои френды над тобой смеются, я уже понял. Думают:
идиотка старая. Вот и пишут тебе всякую чушь. А ты веришь.
АДА
НИКОЛАЕВНА. Я стою в метро с баночкой, как марамойка!
ПЕТР
ИЛЬИЧ. Марамойка ты и есть. Стала ею. Была молодая, красивая, я тебя за это
взял. А ты тогда, давно, за мои деньги вышла, а не за меня! Засохни, гербарий,
я сказал! Рот будешь открывать у стоматолога! Молчи! Вижу я, что у тебя ума,
как у ракушки! Лежала на диване, я ее содержал, она как сыр в масле у меня
каталась!
АДА НИКОЛАЕВНА.
Я в последние двадцать лет трудилась, бегала! А ты сидел!
ПЕТР
ИЛЬИЧ. А до сорока-то — не бегала, не работала? Не работала! И где ты
двадцать лет работала? Вагоны разгружала? Ага. В киоске ты газетами торговала.
Нет? Да. Кобыла невыробленная. А я на рудниках!
АДА
НИКОЛАЕВНА. Какие рудники?! Ты хитрожопый макака, ты везде устроишься, ты там,
поди, тележку с едой толкал, в библиотеке работал, рукавицы шил!
ПЕТР
ИЛЬИЧ. Я сейчас по твоей роже тележку толкну. Я тебя содержал! Сыр в масле ты
была! Всё. Конец. Продадим квартиру. Нет, не так. Продам я квартиру. Куплю
маленькую. У меня будет жена маленькая, ей мало места надо будет, как для
собачки. Конурку куплю. А то ты ходишь тут — много места занимаешь.
АДА
НИКОЛАЕВНА. Нет. Я — собственница квартиры, ты никто. Мне френды это сказали. А
одна френдесса сказала, что меня отсюда — вынесут только вперед ногами.
ПЕТР
ИЛЬИЧ. Ага. Руками. Сама ты френдесса прибабахнутая. Вынесут тебя отсюда вместе
с компьютером твоим и с френдессой.
АДА
НИКОЛАЕВНА. Беги, Петя! Стучатся, слышишь?
ПЕТР
ИЛЬИЧ. Не побегу. И не ври. Квартира моя. Ее тогда не забрали, потому что на
тебя она была записана. Меня посадили за растрату, а ты была вся в бриллиантах,
в золоте. И тебя не тронули. Ну? Куда всё дела? Эта квартира, эта люстра, эта
мебель — всё это моё.
АДА
НИКОЛАЕВНА. Мы с тобой были не расписаны. И потому сейчас ты — никто. А золота
было — два колечка, я их продала. Мне надо было жить, вон — за интернет
платить.
ПЕТР
ИЛЬИЧ. Я — никто? Не стыдно? Совесть есть у тебя? Вали в свой Новосибирск! Что
ты со своим интернетом носишься? Хахаля, поди, там нашла? В компьютере в своем?
Я его сейчас в окно выкину! И компьютер, и хахаля!
АДА
НИКОЛАЕВНА. Ты когда постучался — я тебя не узнала. Ты кто, скажи? Рассказывай!
Вот за что тебя тогда, двадцать лет назад, посадили?
ПЕТР
ИЛЬИЧ. Из-за насморка: я чихнул, а сторож проснулся! Поняла?
АДА
НИКОЛАЕВНА. За растрату посадили тебя. Проворовался. Ворюга! А деньги не нашли.
Куда ты их спрятал? Где они? Ты бухгалтером был в конторе, наворовал, а куда
дел?
ПЕТР
ИЛЬИЧ. Хорош баланду гнать. Я отдохнул три дня, почефирил как надо, теперь
займемся супружескими обязанностями.
АДА
НИКОЛАЕВНА. Какими? Чем? Сексом?
ПЕТР
ИЛЬИЧ. Чеканулась? На что ты мне нужна? Мне надо моё богатство. Я его у тебя
заберу. Оно тут спрятано.
АДА
НИКОЛАЕВНА. Где тут?
ПЕТР
ИЛЬИЧ. Где-то тут. Отдавай все свои украшения, бриллианты. Акции есть у тебя
какие-то? И их давай. У меня будет полно денег. Это я тебе подарил всё, всё я
для тебя сделал. Мне шестьдесят пять, но я начинаю новую жизнь.
АДА
НИКОЛАЕВНА. Ты же, когда вошел три дня назад, плакал: говорил, что приехал сюда
умирать. Я даже френдов спрашивала: как хоронить? И они сказали мне: лучше
всего в целлофановом пакете, так дешевле.
ПЕТР
ИЛЬИЧ. Ага, умирать. Да я проверял тебя на вшивость. Пошутил. Давил на жалость.
Не собираюсь я помирать. Обманул. У меня кличка на зоне была «Степной волк».
АДА
НИКОЛАЕВНА. Ага. Лесной. Полевой. Какой ты волк с таким носиком? Ты кролик
засранный. Нет, ты сурикат пустынный, длинноногий, слепошарый!
ПЕТР
ИЛЬИЧ. Чего?
АДА
НИКОЛАЕВНА. Того! А я тебя пожалела. Думала — не сегодня завтра помрешь. Пакет
приготовила хоронить. Ты лежал, стонал. Один только день лежал, а потом начал
командирничать. У тебя не тот нос, Петя! Ты не носатый. А у того торчал! А у
тебя обвислый!
ПЕТР
ИЛЬИЧ. Обвиснешь тут. Посидела бы с мое.
АДА
НИКОЛАЕВНА. Не нос это!
ПЕТР
ИЛЬИЧ. Так, хватит, сказал! Я проживу сто пятьдесят лет. Бог мне дал наказание.
Теперь я исправился, и я теперь буду по-новому жить. Бог подарит мне еще сто
лет жизни.
АДА
НИКОЛАЕВНА. Покажи паспорт.
ПЕТР
ИЛЬИЧ. Продам квартиру, поеду в Турцию отдыхать. Загорать.
АДА
НИКОЛАЕВНА. Думаешь, поедешь?
ПЕТР
ИЛЬИЧ. Думаю. Ты моя жена, ты обязана мне все сделать. Дашь мне всё. Ну и всё.
Отвали.
АДА
НИКОЛАЕВНА. Дам. Хорошо, дам. Отвалю. Навалю. Наскрёб, Петя. Держи. Гады немцы,
убили Зою.
ПЕТР
ИЛЬИЧ. Чего?
АДА
НИКОЛАЕВНА. Говорю: ну, раз просишь, вот и дам я тебе всё, говорю. Не хочу тебя
калечить, но придётся. Тяжело в деревне без нагана, но — чао, персик,
дозревай!
Она
подошла к нему сзади и ударила подушкой по голове. Петр Ильич упал.
Она
быстро связала ему руки веревкой.
Вот и
хорошо. Вот и полежи. Как говорят мои френды: Пушкин дописался, Гагарин
долетался, а ты допрыгался.
ПЕТР
ИЛЬИЧ. Дура! Веревку зачем?!
АДА НИКОЛАЕВНА.
Затем. Обезьяна Чи-чи-чи, продавала кирпичи. За веревку дернула и тихонько
пёрнула.
ПЕТР
ИЛЬИЧ (кричит). Обезьяна ты! Клизма,
знай своё место! За что ударила? Я сижу тихо, примус починяю!
АДА
НИКОЛАЕВНА. Вот и починяй. Помолчи, ты, жертва пьяной акушерки! Ты, конь
педальный, собака два нога! Думаешь, я таких слов не знаю? Меня в интернете
френды научили! Лежи, лежи. А то скачешь, как кролик безносый. Не подойти к
тебе. Прыг да прыг. Допрыгался. Я в подушку завернула гантелю. От тебя она
осталась еще. Давным-давно лежала, пылилась. А вот — пригодилась,
гляди-ка. Один раз орехи ею колола. Френды посоветовали. А так она всё лежала
под кроватью. Ишь, спортсмен. Пригодилось твое добро. Я эту гантелю даже
пилила. По совету френдов. Думала — она золотая, раз не нашли твоё сворованное.
Дура, как Шура Балаганов, пилила, пилила, думала — скоро золото появится. Ага.
Как же. Полежи. Это только оглушить. Не убить. Хотя пора бы уже. Спасибо
френдам в ЖЖ. Я спросила у них: «А как можно оглушить человека?» Было 343
коммента. Все советовали как. У всех опыт есть. Сказали, можно утюг в
полотенце, или гирьку потяжелее, или на крайняк можно, когда он моется в
ванной, бросить в ванную фен. Правда, тогда человек сварится. Поэтому я выбрала
гантелю. Спасибо френдам. Спасибо интернету. Что бы я без него делала.
Села
рядом. Петр Ильич стонет.
Стонешь?
Стони. Мне тоже стонать надо. Думаешь, я ходила в метро стоять? Нетушки. Не
дождешься, рецидивист чертов. Пусть всегда будет водка, колбаса и селедка,
сигареты «Памир», вот тогда мир! Понял?
ПЕТР
ИЛЬИЧ. Что?
АДА
НИКОЛАЕВНА. Ничего. Думаешь, прошел между струй? Обманул? Ага. Я тебя обманула.
Я не стояла в метро. Я сидела во дворе на лавочке. Вынашивала план. И выносила.
Я ходила по дворам. Я советовалась с френдами. Позора стоять в метро не
пережила бы. Я столько лет в киоске на углу торчала, газеты продавала, меня
каждая собака тут знает. Пришел, архаровец, из тюрьмы, сидел двадцать лет, и
давай мне порядки свои устраивать?! Думала напугать милицией, чтоб ты ушел от
греха, а ты не боишься. Ну, не боишься и не боишься. Сейчас позвоню и скажу,
чтобы тебя забрали, рецидивиста проклятого. Приходят всякие и говорят: я твой
муж! Знаем мы таких мужей! Таких мужей — за нос и в музей!
ПЕТР
ИЛЬИЧ. Отпусти, гадина.
АДА
НИКОЛАЕВНА. Ага. Отпущу. Милиция и отпустит. Не зли меня, мне уже трупы прятать
некуда, как говорит мне одна моя френдесса. Я никогда не забуду, как тебя
посадили, как я тряслась ночами. Дарил он мне. Что ты мне дарил? Два раза
шоколадки в коробках дарил, шоколадки, которые от старости побелели? Вот и всё,
что ты дарил. Ишь, явился. Зачем тебе надо было красть? У нас не было детей,
кому ты собирал богатство?
ПЕТР
ИЛЬИЧ. Ты жила как сыр в масле. У тебя всё было. Я тебе всё сделал.
АДА
НИКОЛАЕВНА. Ничего мне не надо было. Мука мне была жизнь с тобой. Только и
думала: повезет — не повезет, лягу спать спокойно, или он приставать будет, и
тогда я не лягу. Не было ничего у нас с тобой, белая шоколадка ты! Я тебя
ненавидела! Хотя ты — не он. Ты говоришь всё выученное. Ты, поди, сидел с ним в
камере в одной, наслушался его рассказов про меня и пришел. Он был другой. И
потом, самое главное: кроме носа, которого у тебя нет, у тебя, у тебя, у тебя —
на попке нет родинки! А у него была! Ты вчера пошел мыться, разделся,
подштанники поганые свои снял, и я увидела: родинки нет! Я даже кинулась в
интернет писать, спрашивать у френдов: если у человека нет на попке родинки,
что это значит? Пятьсот сорок шесть комментов было! И все писали мне: беги,
Ада, от него, потому что — не всех Чернобыль стороной обошел!
ПЕТР
ИЛЬИЧ. Ну и что? Она стерлась! Она смылась! К старости исчезла! Была!
АДА
НИКОЛАЕВНА. Была?
ПЕТР
ИЛЬИЧ. Дура. Пусти!
АДА
НИКОЛАЕВНА. Надо было подбежать к ванной с феном и кинуть в ванную, но я не
успела. Сидела у компьютера и читали комменты френдов в ЖЖ. Господи, кого я
пустила в дом? Мне всего шестьдесят, я молодая, я сижу в интернете, разбираюсь
во всем, на всех форумах я самая первая, всех ругаю, со всеми ссорюсь, могу
послать кого хочешь, всех комментирую, всех «баню», «троллю», сижу в «аське»,
со всеми общаюсь, всех могу отфотошопить, всем поперек горла уже, мой «ник» —
«Зубастая»!
ПЕТР
ИЛЬИЧ. Какой, на хрен, «ник»?!
АДА
НИКОЛАЕВНА. Имя мое в интернете — «Зубастая»!
ПЕТР
ИЛЬИЧ. А разве не «Носастая»?
АДА
НИКОЛАЕВНА. Заткни рот и нос, а?! Я в интернете кому хочешь могу дать отпор, а
в жизни — нет, получается? Этот хмырь пришел и выгнал меня на улицу! И я пошла!
Ада «Зубастая» стоит в метро! А вот фиг тебе — я не пошла в метро! А если бы
меня кто из «жежистов» увидел, узнал? У меня же на аватарке — я! Моя фотка!
Можно узнать, если напрячься, всмотреться!
ПЕТР
ИЛЬИЧ. Дура, пусти. Достала с аватаркой и всякими словами своими!
АДА
НИКОЛАЕВНА. Нет, Петенька, капут тебе, всё, приехали. Рассказывай, куда ты дел
моего мужа Петра Ильича, бухгалтера?
ПЕТР
ИЛЬИЧ. Я твой муж! За что ты меня? Я старый, слабый, пожалей!
АДА
НИКОЛАЕВНА. А меня кто пожалеет?
ПЕТР
ИЛЬИЧ. За что ты меня так?!
АДА
НИКОЛАЕВНА. Было бы за что — вообще убила бы.
ПЕТР
ИЛЬИЧ. Пусти, я всё равно вырвусь!
АДА
НИКОЛАЕВНА. Куда ты, на хрен, денешься с подводной лодки?
ПЕТР
ИЛЬИЧ. Вот вырвусь, и тогда знай: у меня одна рука малина, другая — смерти
половина, поняла?!
АДА
НИКОЛАЕВНА. Помолчи. Или тут будет ведро костей и море крови, понял?! Отвечай:
где он?
ПЕТР
ИЛЬИЧ. Кто?
АДА
НИКОЛАЕВНА. Мой муж!
ПЕТР
ИЛЬИЧ. Вот он!
АДА
НИКОЛАЕВНА. Нет!
ПЕТР
ИЛЬИЧ. Да!
АДА
НИКОЛАЕВНА. Где мой Петя?
ПЕТР
ИЛЬИЧ. Я твой Петя!
АДА
НИКОЛАЕВНА. Ты не Петя! Не Петя ты. Ты Жуй-Дэ-Мэн, зяблик ты морозный, как
говорит моя френдесса о своем муже, понял?
ПЕТР
ИЛЬИЧ. Петя я, Петя, зараза!
АДА
НИКОЛАЕВНА. Родинка?!
ПЕТР
ИЛЬИЧ. Ладно. Развяжи, расскажу.
АДА
НИКОЛАЕВНА. Говори так, завязанный. Где родинка?
ПЕТР
ИЛЬИЧ. Да не было никакой родинки, что выдумляешь? Или была, да стерлась.
Происходят же к старости какие-то преобразования, вот и стерлась! Ты же тоже
была кудрявой красавицей, а куда все делось? Морщин у тебя не было —
откуда появились? Глаза были голубые. Я тебя за это и полюбил. Хоть ты и из
Новосибирска была! А сейчас коричневые. Серые, злые! Глаза бабки старой!
АДА
НИКОЛАЕВНА. Какие у меня были глаза?
ПЕТР
ИЛЬИЧ. Голубые!
АДА
НИКОЛАЕВНА. Не были никогда, не ври. Хорош меня спамить.
ПЕТР
ИЛЬИЧ. Чего?
АДА
НИКОЛАЕВНА. Того! Мозги мне не кипяти! Ты глючишь?
ПЕТР
ИЛЬИЧ. Ну, значит, линзы носила голубые. Меня обманывала, охмуряла. К богатому
подкатывала. Конечно, тридцатчик ей был уже, никому не нужна была. Охмурила.
АДА
НИКОЛАЕВНА. Не носила никогда линзы.
ПЕТР
ИЛЬИЧ. А что тогда ты хочешь от меня, старуха старая? Была молодая! Стала
старой, противной!
АДА
НИКОЛАЕВНА. Хорошо быть молодым, в башке ветер, в попе дым.
ПЕТР
ИЛЬИЧ. Я старый, несчастный, у меня руку судорогой свело, пожалей, выпусти! Я
Петя твой, Петя!
АДА
НИКОЛАЕВНА. Ты не Петя! Ты дядя Паша из Пердыщенска, виртуоз-ложкарь. Нет, ты
человек-боярка! «Боярку» пьешь? Нет? Черт носатый! То есть наоборот.
ПЕТР
ИЛЬИЧ. Всегда такой был!
АДА
НИКОЛАЕВНА. Где Петя?
ПЕТР
ИЛЬИЧ. Тут, тут! Внутри меня сидит твой Петя! Что, рассказать тебе подробности,
как мы жили? Как познакомились, дружили, как эту квартиру я купил тебе? Что,
рассказать?
АДА
НИКОЛАЕВНА. Ты всё в камере выпытал у своего соседа, у Пети настоящего. А его
убил. Убил?
ПЕТР
ИЛЬИЧ. Нет!
АДА
НИКОЛАЕВНА. Убил. Да. И съел. Пирожков из него сделал, нажарил в масле с
томатом и съел. Мне рассказывали френды, они так часто делают. Сейчас я тебя
сфоткаю, фото выложу в интернет и расскажу всю твою историю! Комментов будет
пять тысяч, если не больше.
ПЕТР
ИЛЬИЧ. Нет!
АДА
НИКОЛАЕВНА. Съел.
ПЕТР
ИЛЬИЧ. Не ел!
АДА
НИКОЛАЕВНА. Съел. Знаю. «Кушай тюрю, Яша! Молочка ведь нет»!
ПЕТР
ИЛЬИЧ. Чего?
АДА
НИКОЛАЕВНА. «Где ж коровка наша?» — «Увели, мой свет! Барин для приплоду взял
ее домой! Славно жить народу на Руси святой!»
ПЕТР
ИЛЬИЧ. Бредит!
АДА
НИКОЛАЕВНА. Это Некрасов!
ПЕТР
ИЛЬИЧ. Слушай, отпусти меня, Ада! Ты кто, Ада? Аделька, а? Ты на кого
нападаешь? Ты с кем связалась? Со «Степным волком»? Ты кто? Ты никто! Ты из
Новосибирска вообще! А я тебя в этой квартире, в столице нашей Родины прописал!
Забыла? Ты была сельпо, никто ты была! Ты была — прими, подай, пошел вон, ну?!
АДА
НИКОЛАЕВНА. Сам пошел вон, сам Аделька. Нашел собачёшку, обзывается! У него был
нос. Нос. Нос!
ПЕТР
ИЛЬИЧ. У меня нос, нос, нос!
АДА
НИКОЛАЕВНА. Нос майора Ковалева. Какой это нос? Это носик! А у того был нос —
не нос, а носяра!
ПЕТР
ИЛЬИЧ. Не болтай ерундой, Ада!
Молчание.
Она ходит по квартире, тряпкой стирает пыль.
Ты
что делаешь?
АДА
НИКОЛАЕВНА. Пыль стираю.
ПЕТР
ИЛЬИЧ. Зачем?
АДА
НИКОЛАЕВНА. От нервов. Френды говорят — помогает.
ПЕТР
ИЛЬИЧ. Пусти! Ну, пусти меня?
АДА
НИКОЛАЕВНА (трет тряпкой подоконник).
Мне соседи летом отдали птичку. В клетке. Тут стояла клетка. Называется птичка
«австралийский воробей». Как его сюда привезли в Россию — не знаю. За пазухой,
поди. Одна моя старая френдесса рассказала, что она провезла из Таиланда змею у
себя под мышкой. Змею, охраняемую Красной книгой. Редкую. Ей она зачем-то
понадобилась тут, в России. Наверное, яд у змеи брать и ядом лечиться. Своего
яда мало ей.
ПЕТР
ИЛЬИЧ. Бредит.
АДА
НИКОЛАЕВНА. Ну вот. Его, воробья этого, наверное, тоже под мышкой провезли.
Маленький, крохотный, с ноготок. И всё пел. С ним было не грустно. Соседи
поехали на дачу и отдали мне этого воробья. И я слушала, как он пел, свиристел,
смотрела, как он скакал по клетке, и думала: надо же, такой маленький, а уже в
Австралии был! Смотрела в интернете картинки из Австралии и представляла себе,
что я в Австралии. Что я воробей. Прыгаю по веточкам по Австралии. Была весна.
Цвела яблоня. Было холодно. Было холодно, и я включила газ на кухне, чтобы
греться. Френды посоветовали включить газ. А как еще? Включила газ и уснула.
Утром проснулась. А он не свиристит. Гляжу: птичка моя — брык! — и лежит кверху
лапками в клетке. Потому что кислород сгорел в квартире. Ну, а что он хотел?
Это Россия, тут всегда так. Как я не умерла — не знаю. Я большая потому что, а
он маленький, много ли ему надо. Тут соседи приехали с дачи и забрали клетку.
Кричали на меня, что я угробила им воробья. Потом узнала, что воробья откачали.
Под мышкой, может, подержали. Включить тебе газ? Холодно ведь? Весна ведь тоже?
Яблоня опять цветет? А, воробей австралийский, тюремный?!
ПЕТР
ИЛЬИЧ. Включи. Включи, ты знаешь, что потом будет.
АДА
НИКОЛАЕВНА. Ничего не будет. Ты теперь в моей власти. Как воробышек.
ПЕТР
ИЛЬИЧ. Что, включишь газ и уйдешь?
АДА
НИКОЛАЕВНА. Да. А потом, когда ты ножками «брык!» сделаешь, приду, попилю тебя
и в пакетах вынесу на помойку. Там собачек много у помойки бегает, голодных,
несчастных, съедят тебя быстро.
ПЕТР
ИЛЬИЧ. Ну-ка, ну-ка, ну-ка!
АДА
НИКОЛАЕВНА. Ну да. Вот так попилю — пополам, а потом повдоль. А потом —
поперек. А потом еще кусочками. Вот зараза — ноги длинные, придется их рубить.
Ну, у меня топорик есть для мяса, ещё Петя, мой муж, покупал топорик, вот
топориком и порублю. Мяса я давно не ела, топорик лежит ржавеет, а вот —
пригодился.
Пошла
на кухню, принесла топорик. Стоит у дивана.
ПЕТР
ИЛЬИЧ. Хватит! Что ты пугаешь? Не боюсь!
АДА
НИКОЛАЕВНА. Помельче, главное, порубить. Раз за десять вынесу. Ну, а что мне
делать? Вынесу. Делать мне нечего особливо, я ведь на пенсии. Только вот сижу
во всемирной паутине, в виртуале, так сказать, по три часа в день, а так —
нечего делать.
ПЕТР
ИЛЬИЧ. Хорош тебе!
АДА
НИКОЛАЕВНА. Нос отрежу и отдельно в пакетик положу, скормлю самой маленькой
собачке.
ПЕТР
ИЛЬИЧ. За что? (Рыдает.) За что, за
что, Адель? Я так настрадался, Адочка, мне так плохо, Адуся, а ты зачем — зачем
ты так? За что ты меня мучаешь? Пожалей, а?
АДА
НИКОЛАЕВНА. Отвечай — где Петя? И не называй меня Адочкой, так меня звал только
он, а для тебя я — Ада Николаевна! Ты же не свои слова говоришь, ты в камере
всё подслушал, так? Подслушал всё про меня и про него и вот пришел. А он где?
Молчание.
ПЕТР
ИЛЬИЧ. Ладно. Отпусти. Я — не он. Правильно ты всё угадала. Отпустишь?
АДА
НИКОЛАЕВНА. Правду расскажешь?
ПЕТР
ИЛЬИЧ. Расскажу.
АДА
НИКОЛАЕВНА. Только знай: дёрнешься — топориком тебя сразу. Понял?
Развязала
Петра Ильича. Отпрыгнула, стоит с топориком в руках.
АДА
НИКОЛАЕВНА. Говори!
ПЕТР
ИЛЬИЧ. Сейчас. Руки занемели. Старая идиотка.
АДА
НИКОЛАЕВНА. Опять?
ПЕТР
ИЛЬИЧ. Ладно, слушай. Сейчас. Чаю принеси мне. Или воды.
АДА
НИКОЛАЕВНА. Принесу по башке.
ПЕТР
ИЛЬИЧ. У меня голова болит. Ударила! Дай таблетку какую-то.
АДА
НИКОЛАЕВНА. Какую?
ПЕТР
ИЛЬИЧ. Какую-нибудь. (Молчит.)
Знаешь, почему евреи не пьют аспирин?
АДА
НИКОЛАЕВНА. К чему ты это? Не знаю.
ПЕТР
ИЛЬИЧ. Евреи не пьют аспирин, потому что уходит боль.
АДА
НИКОЛАЕВНА. Зубы не заговаривай. Анекдотами не корми. Рассказывай. Или снова
получишь золотой гантелей по голове. Так, что аж золото в глазах заблестит.
ПЕТР
ИЛЬИЧ. Я тебя веселю.
АДА
ПЕТРОВНА. Не надо мне твое веселье.
ПЕТР
ИЛЬИЧ. Ладно. Правду говорю. Я — не он.
АДА
НИКОЛАЕВНА. Хорошо, хоть признался. Ну и дальше?
ПЕТР
ИЛЬИЧ. Я наслушался от него историй и пришел к тебе. Всё. Что еще хочешь?
АДА
НИКОЛАЕВНА. А он где?
ПЕТР
ИЛЬИЧ. А он умер. Давно. От туберкулеза. Или от вшей — не знаю. Еще десять лет
назад. Или пятнадцать. Не помню.
АДА
НИКОЛАЕВНА. Ну?
ПЕТР
ИЛЬИЧ. Он попросил меня, как освобожусь, чтоб пришел к тебе. Чтоб помог. Он не
писал тебе, ему было страшно стыдно, что так вышло. А я сам — из Барнаула.
Знаешь такой город? Недалеко от твоего родного Новосибирска. Там у меня родных
нету, ехать не к кому. Вот я к тебе и приехал. Ну? Ну, зашел к тебе, будто я —
он. Но я — не он. Он был Коваленко, а я — Коновалов. Довольна? Ну, всё, я
пошел. Эти деньги заберу, это мне на поезд, ладно? Ладно, всё, тихо. Шутка это
была, я пошел. Еще он сказал, как умирал: деньги, богатство осталось, спрятаны
в квартире. Сказал — тебя навестить. Найти всё. Тебе отдать. Я всё перерыл.
Нету. Он сказал: о чём Ада больше всего будет говорить, вот там и деньги,
золото, акции и всякое такое спрятано. А ты всё только об компьютере говоришь.
Посмотрел я его: там только пыль, нету ничего.
АДА
НИКОЛАЕВНА. Какие деньги? О чем я должна говорить?
ПЕТР
ИЛЬИЧ. Не знаю. Нету ничего. Наврал он. Ухожу. Попроведовал — пока, поеду.
АДА
НИКОЛАЕВНА. Стой. Никуда не пойдешь. Врешь?
ПЕТР
ИЛЬИЧ. Правда.
АДА
НИКОЛАЕВНА. Ладно. Ответь вот на такой вопрос, прокомментируй мне. Ночью
сегодня я проснулась, а ты стоял надо мной и смотрел на меня долго. А потом
погладил. И молчал. И я видела, хоть и темно было, как ты плакал. Зачем ты
плакал? Ты маньяк?
ПЕТР
ИЛЬИЧ. Ну, поплакал. И что? Говорят ведь: плачь больше, меньше пописяешь. Ну,
всё? Я свободен? Я пошел.
АДА
НИКОЛАЕВНА. Стой. Не пойдешь. А зачем ты это сделал?
ПЕТР
ИЛЬИЧ. Он так красиво про тебя рассказывал. Я прям это всё увидел.
АДА
НИКОЛАЕВНА. А что?
ПЕТР
ИЛЬИЧ. Всю вашу любовь.
АДА
НИКОЛАЕВНА. Какая любовь? Не было никакой любви.
ПЕТР
ИЛЬИЧ. Было, говорил.
АДА
НИКОЛАЕВНА. Что было? Что он тебе рассказал? Расскажи и мне, я тоже хочу знать.
Про меня он тебе что говорил?
Молчание.
ПЕТР
ИЛЬИЧ. Говорил, что сильно тебя любил. И сильно красивая у вас была жизнь. И
любовь.
АДА
НИКОЛАЕВНА. Врёшь. Не было.
ПЕТР
ИЛЬИЧ. Нет. Была.
АДА
НИКОЛАЕВНА. Да не было!
ПЕТР
ИЛЬИЧ. Было.
АДА
НИКОЛАЕВНА. Нет.
ПЕТР
ИЛЬИЧ. Да.
АДА
НИКОЛАЕВНА. Рассказывай тогда подробно. Почему я ничего не помню?
ПЕТР
ИЛЬИЧ. Не знаю. Не буду рассказывать. Стыдно.
АДА
НИКОЛАЕВНА. Не будешь? Куда ты денешься, когда разденешься. Расскажешь. Сядь
сюда. Сиди. Влезать в чужую квартиру и обманывать не стыдно, а тут — стыдно?
Сиди. Я тебе стакан воды подам. Паразит, детей мне не сделал, некому воды
подать. Глаза будет некому закрыть.
Сходила
на кухню, принесла стакан воды. Села рядом.
Ну,
говори? Ни слова не пропусти. Рассказывай, как было, что он говорил.
ПЕТР
ИЛЬИЧ. Ты психически нездорова.
АДА
НИКОЛАЕВНА. Я жена рецидивиста, сказала же. Я — Ада Зубастая. Не суй свой нос
не в свой вопрос. Как дам в лоб — окочуришься.
ПЕТР
ИЛЬИЧ. За что?
АДА
НИКОЛАЕВНА. За вранье.
ПЕТР
ИЛЬИЧ. А сама не врунья? Ты что, не видишь, что это я?
АДА
НИКОЛАЕВНА. Кто — я? Опять за старое? Не ты! В нос получишь — не ты.
Рассказывай.
ПЕТР
ИЛЬИЧ. Хорошо. Буду говорить, а ты слушай и скажи: было такое или нет. Вот он
рассказал мне про одно ваше свидание. Давно это было. Была весна, сказал…
АДА
НИКОЛАЕВНА. Не было никакой никогда весны. Мука одна была с тобой. С ним то
есть.
ПЕТР
ИЛЬИЧ. Стой. Сказал, что была весна, что было холодно, ты позвонила ему и
сказала — идешь, и он выскочил из дому. У него была шуба такая с заплатами,
тулуп, а не шуба, тулуп старый, от деда, милицейский тулуп, он выскочил по
лестницам по гулким со своего пятого этажа, у него там тогда была комнатка, он
жил на пятом, учились вы в институте, а ты шла спокойно к его дому, махала
сумочкой, а он так хотел тебя увидеть и бежал, а полы шубы развевались. Увидел
тебя, кинулся к тебе, и обнял, и целовал тебя, и понес на руках на пятый этаж.
Шел с неба снег, как на Новый год, и фонари светили синим цветом.
Молчание.
АДА
НИКОЛАЕВНА. По лестницам по гулким. «Я бежала, перил не касаясь». Понёс понос.
Ага. Не было такого.
ПЕТР
ИЛЬИЧ. Приснилось ему, что ли?
АДА
НИКОЛАЕВНА. Не было, говорю. Не было такого. Он наврал. В каком мы институте
вместе могли учиться? Не было такого! Белые старые шоколадки дарил он мне
всегда только. Развернешь золотинку хрустящую, а там — белая шоколадка. Жадный
он был. Это я прекрасно помню. Какой институт? Ты про что?
ПЕТР
ИЛЬИЧ. А один раз ты уехала в Новосибирск на два месяца, а он писал тебе. И он
написал тебе письмо. Он запомнил его и рассказал мне. А я выучил его наизусть.
АДА
НИКОЛАЕВНА. Какое письмо? Какой Новосибирск? Что ты врёшь?
ПЕТР
ИЛЬИЧ. Такое письмо. Такой Новосибирск. Ты подарила ему фотографию, где ты была
на фоне каких-то развалин в Риме, ты туда ездила по туристической. Он смотрел
на фотографию и вспоминал тебя. Так он мне рассказал. Он смотрел на твою
отсканированную фотографию на мониторе, думал, плакал. И написал тебе письмо
электронной почтой. Он написал тебе, а я запомнил это письмо, как стихи.
АДА
НИКОЛАЕВНА. Какие стихи?!
ПЕТР
ИЛЬИЧ. Там было написано: «Адочка моя, радость, любимая! Знаешь, есть одна
такая программа в компьютере, когда ты открываешь фотографию, и вместо курсора
на мониторе — маленькая такая ручка, как ладошка. Этой ладошкой можно
перетаскивать фотографию. А можно этой лапкой гладить того, кого ты видишь на
фотографии. Если бы я мог, я снял бы такой фильм: только монитор, в мониторе
фотография улыбающейся девушки на фоне римских каких-то развалин, и не видно,
кто водит этой лапкой по лицу этой девушки на фотографии. А он водит лапкой
долго, водит долго-долго, гладит её, ту, в мониторе, гладит этой недорукой,
гладит её по лицу, трогает её глаза. Лапка то сжимается, то разжимается. Лапка
перетаскивает фотографию то выше, то ниже. Снова лапка трогает руку её, её
нежную руку. Закрывает ей лапкой один глаз, потом другой, будто балуется с нею.
Потом трогает её за плечо, за волосы, за нос. Лапка будто дышит, она так
нежно-нежно трогает её на фотографии. И так долго-долго — час, два или три. А
она улыбается и ничего, ничего не чувствует. Потому что она далеко — в каком-то
Новосибирске. За пять тысяч километров». (Пауза.)
Такое письмо он тебе написал. Он так страшно скучал по тебе. Он так сильно
любил тебя.
Молчание.
АДА
НИКОЛАЕВНА. Какая лапка? Какое письмо?! Кто писал? Какая любовь?!
ПЕТР
ИЛЬИЧ. Он так любил тебя. Больше жизни.
АДА
НИКОЛАЕВНА. Да не было такого. Не было. Ты что пугаешь?
ПЕТР
ИЛЬИЧ. И там была подпись, последние слова: «Адочка, мне так одиноко. И так не
хочется умирать. Я так люблю тебя. Я не могу без тебя жить».
Молчание.
АДА
НИКОЛАЕВНА. Да не было такого. Не было! Почему я этого не помню? Про кого ты
рассказываешь? С кем ты там сидел в одной камере? Это сколько лет назад было?
Двадцать или тридцать? Тогда компьютеров не было, электронной почты ещё не
было! Как он мог мне что-то писать? Про какую ты мне лапку рассказываешь?! Я ни
в каком Риме никогда не была!
ПЕТР
ИЛЬИЧ. Значит, это ты — не ты. Ты её убила, а сидишь тут. Ты соседка, да? Ты не
Ада? Раз этого не помнишь, так? Отвечай, где Ада моя?
АДА
НИКОЛАЕВНА. Не было такого. Не было. Не бери на понт, как говорит один мой
френд!
ПЕТР
ИЛЬИЧ. Конечно, ты её убила. Такие слова произносит гадкие. Нет, ты — не она.
Или — он всё выдумал. Не было такого ничего.
Петр
Ильич лег на диван, лежит, стонет.
Молчат.
АДА
НИКОЛАЕВНА. Что, больно тебе?
ПЕТР
ИЛЬИЧ. Больно.
АДА
НИКОЛАЕВНА. Не ври.
ПЕТР
ИЛЬИЧ. Больно, сказал.
АДА
НИКОЛАЕВНА. Где больно?
ПЕТР
ИЛЬИЧ. В сердце.
АДА
НИКОЛАЕВНА. Ага. Ври. В носу в горбатом в твоем тебе больно.
ПЕТР
ИЛЬИЧ. В носу. В носу.
АДА
НИКОЛАЕВНА. Умираешь?
ПЕТР
ИЛЬИЧ. Умираю.
АДА
НИКОЛАЕВНА. Не ври.
ПЕТР
ИЛЬИЧ. Вру.
Молчание.
АДА
НИКОЛАЕВНА. Ну, расскажи еще?
ПЕТР
ИЛЬИЧ. У вас была кошка, помнишь? Она ходила гулять на улицу.
АДА
НИКОЛАЕВНА. Кошка? Ну да — кошка. Была, да. Да. Ты ей сделал досточку, такую
досточку, ты положил досточку на ветку яблони, чтобы от форточки, от окна,
кошка могла дойти до яблони, слезть и гулять по двору. Когда был снег, я
смотрела в окно, как кошка гуляла по двору. Её лапки проваливались в снег и
оставляли следы. А я смотрела и думала, что это я — эта кошка, и мои лапки
проваливаются в снег. Яблоня тогда была в снегу, а сейчас — в цвету.
Молчание.
Ада Николаевна вытерла слёзы.
ПЕТР
ИЛЬИЧ. Ну? Что ты смотришь?
АДА
НИКОЛАЕВНА. Рассказывай? Какая там была любовь?
ПЕТР
ИЛЬИЧ. Ты же говоришь — не было ничего.
АДА
НИКОЛАЕВНА. Не знаю. Что-то стучит, будто знакомое, а не помню.
ПЕТР
ИЛЬИЧ. Не помнишь?
АДА
НИКОЛАЕВНА. Не помню. А может — было? Почему же я не помню? Я помню, что я
кого-то любила когда-то. Вдруг вспомнила, как это — когда он рядом, дышит, от
него пахнет чем-то его, его запахом. Или ночью проснуться и долго-долго
смотреть на него, спящего. Смотреть на него и плакать. От счастья, что он
рядом. Что он спит. Такой родной.
ПЕТР
ИЛЬИЧ. Ну?
АДА
НИКОЛАЕВНА. Стыдно про такое на старости лет. Может, и было, что ж теперь
горевать, вспоминать?
ПЕТР
ИЛЬИЧ. Ну, дак и что? А у тебя еще что-то есть вспоминать?
АДА
НИКОЛАЕВНА. Вспоминать? Есть. Вспоминать. Вспоминать. В детстве я играла в
тюрьму, дура была. Всё любила выжигать и выпиливать. Делала такие шкатулки из
фанерки, а внутри шкатулок выжигала записки такие на стенках: «Лена, я в
тюрьме». Девочка я была маленькая, а такое выдумывала. Будто бы я мужик, а пишу
тайные записки своей подружке на волю. Зачем я это делала? Не знаю. Вот она,
тюрьма, на мне и повисла на всю жизнь. (Молчит.)
А еще у меня была игрушка, ты, нет — он мне её подарил, китайская такая, желтая,
солнышко такое, мягкая такая. Её нажмешь, а она противным голосом говорит: «Я
люблю тебя!» — и смеется, будто радуется, что ты поверила, а она обманула. Я её
в день по тысяче раз нажимала, пока у нее батарейка не сдохла. Слушала и
смеялась тоже. Так мне было это радостно. А потом мне как-то быстро стало
сорок, и тебя не стало, а потом пробежало двадцать лет, и ты, нет — он явился.
И мне уже шестьдесят. (Молчит. Слезы
вытирает.) У тебя стали ноги иксом. Раньше не были.
ПЕТР
ИЛЬИЧ. Ну?
АДА
НИКОЛАЕВНА. У Пети была фобия на птиц. Он их боялся. Мне им «кыш!» все время на
улице приходилось кричать. Мы идем вместе. А я кричу, как дура. На голубей
кричала. Я кричала им: «кыш! кыш! кыш!» А люди оборачивались. А они улетали.
Улетали птицы любви. А ты говорил, что они сидят на помойках, от них зараза и
их надо прогонять. И голубей, и воробьев. А когда по телевизору показывали
старое кино про Китай, как китайцы воробьев убивали и грузили их вилами на
грузовики, ты сидел у телевизора и радовался. (Пауза.) Каждое утро стою на балконе, смотрю на чужую жизнь. Одно и
то же каждое утро у всех. И так завидно. Чужая жизнь. Бабка вон в магазин за
кефиром для деда пошла. И я хочу. Бабка одета, как «жежистка», — в люрекс и
стоптанные сапоги. Вон девка молодая в сапогах-чулках потащилась к любовнику
старому с крутой машиной. Я бы тоже хотела. Мальчишка портфелем болтает, пошел
в школу. А я не пойду уже так никогда. Вон старик с веником идет, пошел в баню,
придурок. Ванной ему в квартире мало, ему надо попариться в бане. Перед
смертью, что ли. Я тоже в баню хочу, но брезгую.
ПЕТР
ИЛЬИЧ. Ну?
Молчание.
АДА
НИКОЛАЕВНА. Зачем я ждала тебя двадцать лет. Кого я ждала? У меня одна жизнь,
она не повторится. Всё прошло уже. Всё стало исчезать. Как родинка с твоей
попки. Всё стало уходить куда-то. Почему так быстро жизнь прошла? Но ведь я
любила, нет? Или не любила? А зачем? И кого?
ПЕТР
ИЛЬИЧ. Не любила.
АДА
НИКОЛАЕВНА. Нет, любила. Любила. Будто из космоса, с неба огонь какой-то упал,
и сжёг меня этот огонь. Сжёг всю жизнь. Плакала, болела, ждала. Мечтала,
думала. Чтобы только услышать в телефонной трубке его голос, я от голоса его
сходила с ума. А вошел — и ничего. Всё придумала, оказывается. Придумала, что
ли? А теперь голос трескучий, не тот и не то. Увидеть, прижаться, любить, гладить,
слышать этот запах советского одеколона, запах «советского друга», запах
любимого. И это твоё, самое твоё, не отдать никому, не отдам, не отдавала. (Пауза.) А он не приходит, а потом
приходит, и ты не знаешь, что делать. Вдруг в дверях ты видишь его не таким,
как во сне, а старого — морщинки, лысинка, руки не те, мягкие по-прежнему, но
не те, другие, высохшие какие-то. (Пауза.)
Как я тебя любила. А теперь — ничего. Нет ничего. И не было такого, не бежал ты
ко мне, а я не бежала к тебе. И жил ты не на пятом, а на первом этаже. У
крыльца дома стояла яблоня, как и здесь. Была весна, но было тепло, и яблоня
цвела, и лепестки от яблони лежали на крыльце, будто снег, мы там стояли, всё
было в белом, снег с неба свалился будто, всё в белом. (Пауза.) Или не было и я всё придумала? Всю красивость эту придумала
я? Не было. Не было.
Молчание.
Она
встала, открыла дверь на балкон, ветер влетел в комнату, шевелит бумажки.
Снова
весна, и снова яблоня в пене в белой, ветер вдруг, и лепестки падают ко мне на
балкон, я беру один лепесток, подношу к глазам и не вижу ничего, плачу, не вижу
прожилок на белых лепестках, лепесток яблони словно пленочка какая-то,
пластмасса, и пластмасса эта прилипает к пальцу. Мы тогда стояли с тобой на
балконе, а лепестки летели на нас. А один приклеился к твоему носу, помнишь? Я
его языком сняла. (Пауза.) Почему так
быстро всё ушло, зачем все было? Носик. Ротик. Ушки. Кудряшки. Словно шило
раскаленное сидит в мозгах, и не оторваться от этого шила, не вырваться. (Пауза.) Я бы никогда, никогда… Он правда
умер?
ПЕТР
ИЛЬИЧ. Умер. Правда. Нет его. А ты его любила? Или он мне наврал про вас?
АДА
НИКОЛАЕВНА. Это не ты?
Молчание.
ПЕТР
ИЛЬИЧ. Не я. Умер. Не я. Мы с ним долго говорили, много говорили про тебя. А
потом он простудился и умер. Простудился. Бывает. А мне вдруг сон приснился.
Будто церковь какая-то стоит с крестом, а рядом пристройка. Сарай. И всё
засыпано снегом. Я полез наверх, туда, к кресту, по сараю пошел, под ногами
затрещали доски гнилые, я одной ногой провалился, пополз, но вылез на крышу
церкви, к кресту. И вдруг я тебя увидел, ну — там увидел, во сне. Вижу вдруг:
ты за мной идешь. Такая красивая. С голубыми глазами. Ты идешь ко мне, к кресту
этому по крыше сарая, и тут доски под ногами у тебя вдруг затрещали, ты стала
проваливаться, а я тебе руку протянул, схватил тебя, тащу, а ты меня туда, за
собой потащила. И тащишь, тащишь. И вдруг вся крыша рухнула, и мы вместе с
нею. И кого-то там придавили, каких-то людей голых, раздетых. Но мы живы
остались. Не дошли мы с тобой там, во сне, до креста. Но живы остались. Вот. Я
проснулся и решил: как выйду, найду ее. Тебя. Посмотрю на нее. На тебя.
Посмотрю на счастливую. Никогда не видел.
Ада
Николаевна взяла Петра Ильича за руку. Молчит, улыбается.
АДА
НИКОЛАЕВНА. Рука какая у тебя. И нос. Старичок. Не забыть написать про это
сегодня в ЖЖ. И спросить совета у френдов. Может, у них есть такой опыт, когда
вместо мужа из тюрьмы приходит чужой человек и говорит — я твой муж. Что
тогда в таких случаях они делают или делали — спросить у них.
Молчание.
Значит,
он сказал: о чем Ада будет говорить, там и богатство? Ну, и о чём я говорю?
ПЕТР
ИЛЬИЧ. Ерунду всякую. Про яблоню вот. Он придумал всё. Не было ничего.
АДА
НИКОЛАЕВНА. Про яблоню? Ну да. Он всё время туда выходил курить. Под яблоней
стоял. Не на балконе курил, а под яблоней курил.
ПЕТР
ИЛЬИЧ. Ну?
Молчание.
АДА
НИКОЛАЕВНА. Дак, поди, под яблоней деньги лежат, богатство всякое, значит, там
и закопано? Ну да. Ну так, конечно. Я вспомнила. Точно, там! Он там закопал
всё!
Молчание.
Он
вскочил, начал одеваться, вещи собирать.
ПЕТР
ИЛЬИЧ. Ну, всё. Я пошел. Пока. Я пошел тогда! Иду! Давай, будь здорова! Топорик
возьму! Я им покопаю! Там есть! Где-то же должно быть! Пойду! Я топориком по
корням! Там корней много за двадцать лет наросло! Но я вырою! Вырублю! Счастье
себе вырублю! Пошел!
АДА
НИКОЛАЕВНА. Иди. Копай. Я на балконе постою, посмотрю на тебя.
Молчание.
ПЕТР
ИЛЬИЧ (кричит). И что ты смотришь? И
покопаю! И что? И покопать нельзя? Я пошел. Это последняя зацепка. А вдруг — и
правда? А что?
Молчание.
А
вдруг? А если нет — сразу уйду. Больше не вернусь. А чего возвращаться? Я думал
— ты другая. А ты такая же, как все! И нет счастливых на свете! И любви твоей
не было и нет! Старуха есть какая-то! (Кричит
вдруг громко-громко.) Старая, старая, глупая! Обманула! Забыла! Не было!
Вранье! Не было! Уйду! Я еще сто лет жить буду! Найду молодую! Сейчас вот
выкопаю! Может, у нас так вот тогда будет красиво, лапкой в мониторе! Так же
будет! И яблоня тоже! И я стану жить! И я проживу что-то! Почему мне Бог это не
дал? А тебе дал? Нет, и тебе не давал!
АДА
НИКОЛАЕВНА. Дал вроде. Но я забыла.
ПЕТР
ИЛЬИЧ. Дал! И мне надо! Пошла к черту, старая! Всё, пошел! Покопаю! Накопаю!
АДА
НИКОЛАЕВНА. Иди. Копай. Я посмотрю сверху.
ПЕТР
ИЛЬИЧ. И пойду! И пойду! И пойду! Пусть смеются, я пойду!
Хлопнул
дверью, выскочил в подъезд.
Она
стоит на балконе.
Ветер
шевелит ее волосы.
АДА
НИКОЛАЕВНА. А мне — не надо. У меня уже есть. Иди. (Пауза.) Иди. «Кушай тюрю, Яша, молочка-то нет». — «Где ж коровка
наша?» — «Увели, мой свет».
В
квартире ветер поднялся, пыль взметнулась к потолку, что-то зашуршало и
полетело.
Полетели
лепестки, полетели с яблони на землю, в грязь, ни во что, в никуда.
Весна,
дождь, ветер, яблоня.
А
внизу — бабка в магазин за кефиром пошла. Бабка одета как «жежистка» — в люрекс
и стоптанные сапоги.
Вон
девка молодая в сапогах-чулках потащилась к любовнику старому с крутой машиной.
Мальчишка
портфелем болтает, пошел в школу.
Старик
с веником, пошел в баню, придурок.
Ванной
ему мало, ему надо попариться в бане перед смертью.
Темнота
Занавес
Конец
март 2013
года, г. Лодзь