Опубликовано в журнале Урал, номер 6, 2013
«Город «Ё»» —не первый
сборник, посвященный странствиям известного московского поэта Глеба Шульпякова. Ранее выходили: «Персона Grappa»
(2002), «Дядюшкин сон» (2005) и «Общество любителей Агаты Кристи» (2009). По
существу, новым «Город «Ё»» можно назвать лишь условно, так как в основном
сборник составили тексты из прежних книг либо хорошо знакомые читателю по
публикациям в «Новой Юности». Это произведения разных периодов, написанные в
разных жанрах (путевой дневник, путевой очерк, эссе), интертекстуальные
и обстоятельные, стилистически пластичные — легко переходящие от повременных
записей к платоновским диалогам («Десять дней в Гималаях»). География сборника
простирается от стран Азии (Индия, Камбоджа, Иран) до провинциальных местечек
России (Тамань, Барнаул, собственный домик в тверской глуши), но дело не в
географии, не в экзотике и метких наблюдениях — книга привлекает другим, а
именно внутренней причиной, лежащей в основе каждого путешествия. «С тех пор
как не стало Москвы» — этими словами овеяна каждая поездка, с них все
начинается, они же объясняют, почему путешествие — основной прием в творчестве
автора.
Большей частью Шульпяков работает на стыке
жанров, к примеру вплетая путевой очерк или его
элементы в сюжеты романов, в поэмы и стихотворения. К тому же в его творчестве
существует единый, постоянный герой и это — сам автор. Поэтому одно может
читаться как продолжение-повторение-вариация другого: путевой дневник
«Камбоджа»: «Я люблю этот город за то, что где-то здесь бродят герои моего
романа <«Цунами”>…» — и за то, что сам бродил здесь когда-то, и того
человека уже нет. «Мы входим и не выходим в одну и ту же
реку, мы те же самые и не те же самые» (Гераклит. Фрагменты ранних
греческих философов. Ч.
Эти мотивы, веские и энергоемкие, заставляют
заглянуть в историю, они настоящие — напоминают о первооткрывателях,
переселенцах и даже изгнанниках. Таких людей, как и себя, Шульпяков называет
мечтателями, и вот почему в Кемерове, находясь на экскурсии на Красной Горке, он цепляется за рассказ о
голландском архитекторе Йоханессе ван
Лохеме и о колонии иностранных рабочих и
специалистов, прибывших в Сибирь (из Германии, Голландии, Америки и т. д.) в
начале прошлого века. Ему кажется, что в собственной жизни он переживает те же
чувства: «Ради химеры тащили через океан 38 тонн продовольствия, трактор «Фордзон» и даже инкубатор. Чтобы стать собой, то есть тем,
кто воплощает не чужие, а свои призраки в реальность», — кстати, уже в названии
эссе — «Сибирский голландец» —отражена мысль о
«призрачности» человеческой жизни, так как «точек опоры в этом мире вообще
нет». Это лейтмотив книги — поиск опоры во времени. Говорит ли автор-герой о
«клокастой евротолпе» («Призрак свободы желаннее, чем
свобода, и тут эти люди мне близки…») в городе Дхарамсале,
где находится правительство Тибета в изгнании, пишет ли он об острове Джерси и
монументальных немецких бункерах, куда Вторая мировая
так и не дошла, или о сувенире, купленном в Вильнюсе, капле янтаря с мошкой
(«Глядя на нее, ты физически ощущаешь сладостное бессилие
разума перед такой толщей времени — и такой его наглядностью (курсив автора.
— И. Д.)») — все одно. Автор-герой ищет время — вот
почему ему интересен инклюз (мошка в янтаре), а в
Тамани, посещая дом-музей Лермонтова, он стремится попасть на раскопки древних
поселений: «Это Лермонтов, контрабандисты, русский царь — на раскопках
понимаешь, что в истории Тамани они мелкие сошки». Или Ульяновск, где он
подмечает парадоксальность и утопичность «музея-заповедника «Родина В. И.
Ленина”», первоначальной целью которого было сохранение памяти о вожде, а затем
осталось только название. Важнее в итоге оказались старые домики, «старый
город», архитектурные и мемориальные памятники, на фоне которых Ленин — такая
же песчинка, как Лермонтов, контрабандисты и русский царь в Тамани и вообще где
угодно. В рассуждении о мгновенности бытия все становится метафорами или
лейтмотивами жизни, будь то история индийских религий, которую Шульпяков ловко
сравнил с собакой, лающей на собственное эхо, или вопрос человека, не
успевающего за нынешним, быстрым и мелким, временем: «Куда все исчезло? Зачем
было?»
Главная особенность «Города «Ё»» — не
путешествия, а обретение времени или, в общем, новый этап в судьбе
автора-героя, новый виток драмы, если не развязка. Поэтому эссе «Моя счастливая
деревня» — жемчужина сборника. Оно посвящено маленькой, вымирающей деревеньке в
несколько домов в тверской глуши, где серо-седые облака висят низко и
неприметные пейзажи, где автор-герой купил избу, наконец-то придя к желанному
ощущению жизни: «Потому что эта красота является частью реальности, живущей не
только в настоящем времени, — как все, виденные мной доселе, красоты мира».
Деревня — патриархальное место, в котором ясен любой счет, что и откуда нужно
считать. Настоящее растет прямо из прошлого, прошлое укореняется, оседает,
каменеет и таким образом становится основой любого смысла: «Изба есть механизм,
усваивающий время. <…> …во
всем этом я вижу время, его равномерное, слой за слоем, откладывание в прошлое.
Туда, откуда, как из годовых колец дерево, складывается настоящее и будущее».
Не удивительно, что в подобных условиях даже заброшенное деревенское кладбище
начинает казаться «родным».
Этот же мотив обретенного дома-времени занимает
центральное место в третьей книге стихотворений — «Письма Якубу»
(2012), правда, образ счастливой деревни в стихах Шульпякова
имеет более мрачные, эсхатологические оттенки. Деревня становится очередной
метафорой жизни: изба — тело, а древоточцы — время, его пожирающее и не
оставляющее ничего, кроме скоб (памяти, слов):
в моем углу —
бревенчатом, глухом
такая тишина, что слышно
крови
толкание по тесным
капиллярам
да мерная работа
древоточцев —
<…>
— пройдет еще
каких-нибудь полвека,
изъеденный, дырявый —
угол мой
обрушится под тяжестью
себя…
В новых стихах, однако, не отражена важная
сторона, как в эссе «Моя счастливая деревня»: восхищение и удивление перед
патриархальной упорядоченностью деревенского времени, перед его
«вещественностью» и самопреемственностью в сравнении
с синтетической и зыбкой реальностью города.
В такой дали от Москвы Шульпякова
окружают колоритные, архетипичные люди. Их портреты
преисполнены народного очарования. «Детей деревни» немного, но они настоящие и
последние — пьяница Лёха-Лёнька
(«Если снег протоптан к соседней избе — Лёха на старте, но пару дней еще будет
вязать лыко»), мастер на все руки Фока («мужик лет пятидесяти, живущий за
льнозаводом») или баба Люська из соседнего селения: «У себя в деревне ей живется не очень, поскольку функции одинокой бабы (курсив автора. — И.Д.) — давать в долг и наливать
самой — она выполнять не хочет». На новом месте автор-герой ощущает себя усыновленным и, быть может, даже перерожденным. Здесь он
черпает силы — в прошлом, в наслоениях неизвестной памяти, — чтобы, как бы
фатально это ни звучало, продолжать жить в настоящем.