Рассказы
Опубликовано в журнале Урал, номер 6, 2013
Дарья
Симонова — родилась в
Екатеринбурге, окончила факультет журналистики Уральского государственного
университета. Работала журналистом, корректором, редактором в различных
изданиях Петербурга. Автор книг «Половецкие пляски», «Узкие врата», «Свингующие».
Печаталась в журналах «Урал», «Новый мир», «Знамя», «Крещатик» и др. В
настоящее время живет в Москве.
День
спонтанного проявления доброты
Поезд,
как и обещал рекламный проспект, был выше всяких похвал. Все в нем настраивало
на сказочную безмятежность — и даже золоченые дверные ручки в виде русалок, как
в отеле. Правда, в каком и где, уже не вспомнить. Билет на это великолепие тоже
был необычным. Для него не требовалось удостоверения личности — называйся как
хочешь. И Роману захотелось назваться Ромулом. Все равно никто не узнает
пафосный nic-name с привкусом школьно-туристической истории. Никто ничего не
узнает — во всяком случае, из той правды, что Ромул желает оставить при себе.
Но писал он всегда невнимательно, проглатывая буквы, и получилось «Ромл».
Символично — он проглатывал буквы, звуки, дни, он вечно торопился прибежать
быстрее всех, чтобы начать новую дистанцию. Спрашивается, зачем. Спортивный
характер — вредный характер.
Ромл
открыл брошюру, которую ему дали в компании «Главный день твоей жизни». На
лазурной обложке не было заголовка — только буйство узоров из ирисов и пионов.
Все правильно — озаглавить книжонку для убогих грешников было бы сложно. Для
тех, кто совершает самую преступную слабость на свете. Ромл с привычным
педантизмом убрал покаянные мысли во второй ряд самой верхней полки памяти. Ни
к чему они сейчас. И углубился в чтение. Интересно, кто писал этот текст? Тут
даже приведены отзывы клиентов. Смех смехом, но они были. Никак с того света?
Бессмысленные красивости. «Это был выстрел в самое детство…» Некто Slavik писал
о цветущих садах на зеленых склонах, об отчем доме, который давно стерт с лица
земли, о дорогих сердцу людях, о том щемящем, сочном и сладком счастье, с
генетическим вкусом которого человек рождается — и умирает, если в невинном
возрасте, а он у всех разный. Не зря компания обещала: «Благодаря нашему поезду
вы вновь проживете самые счастливые моменты своей жизни». Да понимали ли
сердешные, во что ввязались?.. Впрочем, что ты за дурачок, Ромул
недописанный-недоношенный! Придумал все эти сентиментальности автор агитки,
больше некому. Для того чтобы читатель ломал голову над абсурдом. Или
восторгался им. Потому что все самоубийцы идиоты. Даже гении.
Возможно,
существовали одумавшиеся пассажиры, сошедшие до конечной станции. Избежавшие
дурмана, о котором Ромл имел весьма туманное представление.
Выдержанно-улыбчивые люди из компании «Главный день твоей жизни» очень
обтекаемо говорили о «спецэффектах», которые предлагались к услугам пассажиров.
С помощью каких галлюциногенов или психотропных игр они будут заново переживать
лучшие дни своей жизни? Или в купе внезапно войдет деликатный гипнотизер, и
клиент полетит в райские кущи, а потом плавно растворится в атмосфере.
Исчезновение — именно им подкупила Ромула почтенная компания, агитку которой он
отыскал в публичной библиотеке. В тихом, интеллигентном омуте водились и такие
чертенята. Роман оказался там за компанию — служил проводником одной смешливой
леди с родимым пятном на шее. Оно назойливо притягивало внимание Романа и казалось
ему живым существом с бархатной коричневой кожей, на которой прорастали
тоненькие, нежные волоски. Рома замирал, когда девушка длинными красными
ногтями, увлекшись фолиантом, расчесывала шею в опасной близости от
беззащитного зверька. К вечеру Роман готов был делать предложение смешливой
леди — только чтобы защитить пятнышко от ран. Идеальный пример проекции, как
выразился бы начинающий психотерапевт, — бабушкины внушения из детства о том,
что не дай бог сковырнуть родинку, дали игривые и нелепые плоды. Однако у Ромы
уже была девушка. Нет, у него была жена! Он путает статусы женщин рядом с
собой, еще он путает очередность событий, даже самых важных.
Тогда,
в библиотеке, он решил побаловаться излишеством — самоуничтожением. Примерить
его на себя вроде как. Кому не мил «Клуб самоубийц» Стивенсона, не говоря о
киноверсии с великолепным Далем! Теперь новоявленный Ромул был готов вспороть
себе глотку за молодецкие игры. Собственно он этим и занимался теперь, только в
облегченном и примечательно эстетизированном варианте. Он сел в поезд в рай.
Его владельцы брались приятно и безболезненно уничтожить уважаемого заказчика,
при этом подарив ему чудные мгновения земного блаженства. Да, и еще: никаких
неприятных хлопот с бездыханными телами. Человек просто исчезал с лица земли.
Его одежда и личные вещи аккуратно складывались в фирменный пакет компании
«Главный день твоей жизни» и вместе с изящным конвертом — на нем те же ирисы и
пионы — отправлялись тем родственникам или ближним, которых клиент обозначил в
договоре. В конверте было уведомление о лучшей из возможных кончине господина
имярек, соболезнования и туманное «Мы будем рады видеть Вас…». Против этого
Ромл восстал. Что значит — рады?? Продвижение креативной эвтаназии в массы?
Менеджер, беседовавший с Романом, сломал тонкое лицо, изобразив мучительное
сочувствие, и тут же заменил конверт на другой. Там было уведомление без всяких
заманух. Могут, когда захотят!
Поезд
пока и не думал трогаться, никаких шевелений в эту сторону не наблюдалось.
Ромул, разворошив кучу журналов на столике, как-то очень мирно, по-бытовому
заскучал, словно ехал куда-нибудь в Винницу, к тетке на борщ с пампушками и
галушками. Или как бывало у него в больницах: вроде ждешь вердикта про свою
хворь, черствого доктора с неутешительными прогнозами, и вдруг замечтаешься о
дядькином мотороллере. Подростком, все в той же Виннице, столько было свободы,
подхваченной в полете на дядиной колымаге! И летальный диагноз после этой грезы
тоже становился историей. Как будто давно было дело, и не с Ромкой, а с кем-то,
оставившим лишь крошечный белесый слепок на пестром и пылающем полотне далекого
лета…
Как бы
сейчас позубоскалил старый Ромкин друг Грушин, царство ему небесное. Как бы он
беспощадно развенчал трусливого дружка, обернувшего смерть в глянцевую обертку.
Cлабо золотой укол! Тут тебе и глюки с цветущими садами, и платить за пафосные
поезда не надо. А то захотел, чтоб красивенько, без дерьма и рвоты! И Рома
бросился бы в неравный бой за право на красивое исчезновение. Через пару минут
был бы нокаутирован, потому что Груша — крепкий лось… Был бы он жив, стал бы
единственным конфидентом в тонкой проблеме быт или не быт. И вытащил бы за уши
из пропасти, ядрено заходясь в кашле от вулканического раздражения на всех и
вся. Потому что доходяги и тупицы! И младший товарищ Рома в том числе. Меж тем
сам Грушин каких только паровозиков и качелей на себе не испробовал.
Полинаркоман со стажем. Алкаш, хам, лентяй, художник. Его призвание по времени,
на него затраченному, занимало последнее место после многочисленных пороков.
Однако Грушин был настолько полнокровен и мощен, что и последнее дело в его
списке рождало шикарные плоды. Правда, после него ни одной картины не осталось
— раздарил и пропил. В редкие просветы Грушин сбривал бороду, зашивался и,
связав в узел свои ветхие, проколотые-переколотые жилы, работал на одного
барыгу. Тот задавал темы, брал картины оптом, платил копейки, к тому же по
условиям сделки Грушин не имел права подписывать работы. Он знал лишь одно —
его творения неплохо продаются в Европе под каким-то раскрученным именем.
Словом, хуже, чем литературное рабство, — там принято хотя бы знать, на чью
мельницу льешь воду. Роман устал его вразумлять. В трезвое время Груша
становился щепетильным и набожным. Говорил, что поздно теперь пересматривать условия
контракта. Нечестно! Коней на переправе не меняют. Один раз слово дал — терпи.
Так тигр превращался в кролика. Оставалось только утешаться фактом, что кролик,
в отличие от тигра, трезвый, работящий и тихий. Искренне жалеет, что теперь не
сдают бутылки. Больше-то сдать нечего, а завидно, ведь все что-нибудь сдают —
кто экзамены, кто анализы, кто пушнину.
Много-много
лет Роман самонадеянно полагал, что относится к своей бессмертной душе и
бренному телу куда бережнее, чем Грушин, безумец и разрушитель. Гордец Ромул
считал себя априори достойным прожить куда более долгую жизнь. Как иначе — ему
и не снились такие допинги. По сравнению с Грушей он кроткий обыватель. Семья,
работа, быт… или не быт, но на очень короткое время. Но грянувший летальный
диагноз поменял расстановку сил. Рому полоснуло жесткое откровение, удел
зрелых. Оно заключалось в том, что у нас групповой зачет по грехам. Если ты
дружишь с наркоманом, не презираешь его за дурь, искренне чтишь его талант, то
ты берешь на себя часть его демонов. Его черная судьба распределяется между
вами. И, быть может, ты становишься даже более уязвимым, чем он. Потому что он
по самую макушку увяз в дьявольской бездне, что с него взять. А вот тебя еще
имеет смысл наказывать. За что? За то, что был неразборчив в душевных связях. А
что волок чужую ношу, делал вроде бы доброе дело, — так это зачтется. Но,
браток, уже не здесь.
Скорее
туда, где зачитывается! Killing me softly! Ромл почувствовал, что прощальная
пауза затягивается. Одному в купе тоскливо. Не в пример обычному поезду, где
тебя и колбасой, и разговором накормят по самую маковку. Пора нарушить чье-то
уединение и познакомиться с сокамерниками. Почему нет? Если случается смертнику
оказаться в последнюю ночь не в одиночестве, неужели он молчит?! Редкие шаги по
коридору свидетельствовали о том, что Ромул не единственный пассажир. И он
решил вторгнуться в частные владения чужой души, представляя, что непременно
нарушит какое-нибудь таинство. Молитву, медитацию, любое сакральное действие,
уместное в главный день твоей жизни. Просто-таки выпускной вечер Земли перед
выходом на орбиту. Имидж компании создавали люди с готическим чувством
прекрасного. Надо напоследок достойно ответить затейникам. Как же в этом
катафалке не хватает громогласного охальника Грушина! Но ничего. Скоро друзья
встретятся в райских коридорах. Разработчики концепции «Главного дня твоей
жизни» даже не рассматривали вариант адских сковородок, от которых, если
следовать христианской концепции, не отвертеться самоубийцам. Но это тем, кому
не посчастливилось стать пассажирами нашего замечательного поезда! — эта мысль
обильно сочилась между строк рекламного проспекта. Невесомый дурман пропаганды
так приятно обволакивал отчаявшихся. Кстати, за райскую гарантию отчаявшиеся
выкладывали кругленькую сумму. «Главный день твоей жизни» вовсе не
благотворительная организация.
Итак,
в соседнем купе на стук не ответили. В следующем тоже тишина. В третий раз
Роман, вопреки этикету, решил вторгнуться без стука. На пороге вечности можно
не держаться за приличия. И дверь легко поддалась. На бесцеремонного смертника
уставились две пары испуганных глаз. Молодая астеничная женщина в четном
бархатном костюме. И… маленькая девочка. Коротко стриженная, в розовом
комбинезоне. Лет шести. Боже правый! Ребенка-то зачем убивать… Роман молчал
долгую, резиновую минуту. Захлебнулся воспоминанием о своей дочке, содрогнулся,
представив ее здесь. Потом дал задний ход и цеплялся за абсурдную иллюзию о
том, что в поезде может и должен находиться и обслуживающий персонал. Возможно,
особа с девочкой принадлежат именно к их числу. Иначе как объяснить? Но это
были лишь спасительные силки сознания. При посадке Роман, конечно же,
разговаривал с работниками загадочной фирмы. Все они носили лазурную форму под
цвет обложки рекламного проспекта. Очень красивую форму. Да и сами как на
подбор, словно стюардессы первоклассного лайнера. Все ж таки они обрамляют
главный день нашей жизни! На девушке с ребенком ни намека на форму.
—
Можно мне с вами… посидеть. Одному совсем неинтересно, — начал Рома деревянным
голосом. — Или, может, по платформе еще погуляем. Время-то есть! Идемте!
Он
почувствовал приближение приступа. И потому медлить было нельзя. Дама молчала с
оттенком изумления и паники. Но девочка не стала сопротивляться. Рома спокойно
взял ее за руку, хоть его ладонь уже предательски взмокла. Он шел осторожно,
оттесняя усилием воли светящиеся завихрения в голове в область бокового зрения.
Вывел ребенка на платформу. Закатное солнце слепило глаза, что в момент
приступа невыносимо. Рома был слишком сосредоточен на своих ощущениях и почти
не слышал протестующих криков матери. Уводят родное дитя! Ловите педофила!
Сейчас педофил наберет скорость и упадет, скажем, метров через двести. Органами
правопорядка здесь и не пахнет — глухой товарный полустанок. Так что мамочка
может голосить сколько душе угодно. Может, шоковая терапия сработает и поймет
обезумевшая, что детей убивать нельзя, и своих в том числе. И вообще, что это
за похоронная пошлость — бархатный костюм!
Поезд
вдруг мягко тронулся, двери в вагоны с торжественной одновременностью
захлопнулись. Это ж вам не пассажирский, куда запрыгивают на ходу. Рома сел на
платформу, обливаясь потом. Дело сделано. Не видать ему цветущих садов. Сейчас
подбежит маменька, а язык уже не слушается. Надо все же объяснить свои
внезапные намерения. Пускай он неуклюжий и больной, но не злодей. Он девочку
спас от «выстрела в детство». Простите, маменька, что против вашей воли и что
сей жест был без должного героического обрамления. Никакого пожара или омута.
Никакого хождения по карнизам или зависания над бездной. Рома отчаянно искал в
карманах писчие принадлежности — чтобы нацарапать мамаше маломальское
объяснительное слово. Но судорожная рука обнаружила только лист отрывного
календаря, на обороте которого, прямо поверх текста, был написан телефон
доктора с Алтая, которого присоветовали Роме как последнюю надежду. Но этих
последних надежд уже было столько — никуда он не поехал. Рома перевернул
страницу — там стояло какое-то февраля и подпись: День спонтанного проявления доброты. Рома сделал глубокий вдох, и
нежданная целебная улыбка растеклась по телу. Приступ по неизвестным медицине
причинам начал отступать.
Мастер
оригами
День
начался поздно и приятно. Вплетались друг в друга ароматы кофе и ванили с
первого этажа. Из окон напротив доносился ручеек музыки, словно на курорте.
Проблеснуть бы еще морю между домами — и что еще нужно рядовому ленивцу для
тонуса! Но энергичная, как истинный пессимист, Оксана предрекала скорую кончину
здешних заведений — источников утренних запахов, музык и разных других
радостей. «С такими ценами они разорятся и освободят местечко к концу месяца».
Особенно ее сердила «Парижская булочная» с кафетерием. Вопреки прогнозам,
булочная пока держалась, услаждая соседские носы. Свечин готов был заключить
пари, что назло Ксане она задержится здесь надолго.
Безмятежность
опасна — она рушится лавиной, и потом с удивлением вспоминаешь начало дивного
дня, который разламывается с сухим треском, как вафля, но его вторая половина
вовсе не похожа на первую, и в ней обязательно появляются новые герои.
В тот
день появилась героиня. Без приглашения, без звонка и в самый жаркий час, когда
лень задавать вопросы по делу. Становишься текучим, мягкотелым и рассеянным.
— Как
можно еще и плакать в такую жару! — удивился Свечин. Или это охлаждает?
Девушка
отлепила длинные тонкие волосы от голой спины и попыталась ответить. У нее
получилась только страдальческая улыбка. Потом произнесла неожиданно низким
певучим голосом, что не спит вот уже два месяца. У нее было скуластое
шестиугольное лицо и ссадина на щеке кирпичного цвета. Она сказала, что ей
очень худо. Что боль, которая обычно проходит во сне, теперь мучает ее
постоянно. Что она сходит с ума. Свечин усадил ее в кресло и предложил
холодного малинового морса, медленно соображая, что делать дальше. Совершенно
непонятно! Видимо, ей нужна медицинская помощь, но она и слышать ничего не
хочет о врачах. Врачи-убийцы. Они загубили кого-то из ее близких. Девушка
говорила очень быстро, сдерживая рыдания, а с ними подавляя слова, и гладила живот,
а Свечин чувствовал себя преступником, не оказывающим помощь. Он монотонно
твердил, что просто обязан передать ее в руки ненавистных медиков, а она,
заикаясь, отвечала, что тогда ей придется сбежать и бродить по улице. Потому
что дома ей очень плохо. Она не может сейчас одна. Только не сейчас, понимаете?
Свечин
понимал. Ее звали Стелла. Свалилась на голову… с древним красивым именем,
отдающим пивом. Пришлось вообразить себя бог знает кем. Кричать на нее страшно:
— Что
произошло в твоем родном городе?! Вспомни, что произошло!
Стелла
ершилась бесцветными колючими ресницами. Нормальное пирожковое детство. Уютное,
с Шерлоком Холмсом. Но вот как юность началась — с городом не заладилось.
Необъяснимо! Стала в нем задыхаться. Потом уехала. Приезжая, чувствовала, что
долго задерживаться нельзя. Здесь для нее не место силы.
—
Противоестественное отторжение. Что-то сродни нелюбви к родителям, да? Как
душевная волчанка, аллергия на часть самой себя, на плаценту, из которой вышла.
У меня там никогда не было любви. Заколдованный от моей любви город. Может,
когда у меня настанет совсем бесповоротный климакс и я вернусь в детство, —
может, тогда я снова смогу там жить?
— А
что такое «бесповоротный климакс»? В смысле, бывает какой-то еще?
—
Бывает. Временный. От жизни хреновой и от лекарств. Например, у меня сейчас
такой.
Свечин
решил, что лучше он будет рассуждать про город, чем про таинственные
метаморфозы женского организма.
—
Знаешь, когда возникает абсолютно необъяснимое яркое чувство — это из
внутриутробной памяти. Чувство приятия или, напротив, отторжения чего-либо.
Настолько сильное, что ничего невозможно сделать…
— И
надеешься, что с годами оно само рассосется, но, конечно…
— …это
иллюзия. Чувство остается неизменным, как родимое пятно. Необъяснимым и
мучительным. Но вырви его с корнем — и это будешь уже не ты. Основополагающий
комплекс. Натурообразующий стержень.
—
Знаешь, я сдаюсь. Ты попал в точку со своим допросом. В моем городе со мной
случилось много чего. Но я не могла так сразу расколоться. Я пропускаю ход.
—
Разумеется! Не говори, если не хочешь. А я-то разливался соловьем про
внутриутробную память, про родимые пятна как идиот.
— Нет,
нет, ты правильно разливался! — вдруг вскинулась Стелла. — Я целый кладезь
родимых пятен. Пятен на судьбе.
— Не
стоит торопиться с выводами. Кто тебя назвал Стеллой?
— Я
сама себя назвала. Сменила перед тем, как получать паспорт. Не хотела быть
Зинаидой. Я ведь не фармацевт.
— А
кто ты?
— Я
ландшафтный некродизайнер.
— Бог
ты мой! Кто, прости?!
— Я
создаю проекты захоронения для состоятельных людей.
— А-а,
— многозначительно содрогнулся Свечин. — Я было подумал, что ты покойников…
э-э… одеваешь. Слово «некродизайнер» — оно вообще-то… ладно, не буду
придираться. Достойное занятие. Должно быть, это действительно состоятельные люди.
Эрнст Неизвестный, памятник Хрущеву, знаем, знаем…
С
барышней лучше не связываться. Она пришла не от бессонницы спасаться, а от
бесов. Надо было ее нежно выставить вон после того, как она выспалась. Она
умела спать, но это не засчитывалось. Пробуждаясь, мозг стирал память о часах
отдыха. Свечин никак не думал, что повстречает человека с этим заболеванием. Но
среди невротиков определенного типа оно довольно распространено. Оно напоминает
компьютерную программу disk write copy. Фотографирует конфигурацию предыдущего
сеанса работы и восстанавливает ее после очередного включения или перезагрузки.
Для машины это спасение от вирусов, а для живого организма — сплошной геморрой.
Проснулся утром — и злой, словно не спамши.
Впрочем,
диагноз — дело профессионалов. А Свечин любитель, и у него свои методы. Главное
— поверить тому, кто просит у тебя помощи. Если не веришь, то не поможешь.
Стелле он поверил на свою голову.
Говорят,
все, кто увлекся восточными техниками — йогой или цигуном, как Свечин, — не
сворачивают с пути. Не возвращаются к прошлым занятиям. Выходит, Владик Свечин
— не мастер, а дилетант. Потому что он собирался это дело бросить. Так бывает —
вдруг сам себе начинаешь казаться неубедительным в своем статусе. Клиентура
иссякает. И не поймешь, что первично.
Оксана
Александровна, или сокращенно Ксан-санна, помощница и хранительница идеи,
пришла на следующий день с пакетом пончиков. Увидела Стеллу. О чем-то своем
догадалась и стала ходить от изумления на носочках. «Что мы с ней делать
будем?» — быстрым шепотком и справным плечом она подтолкнула Свечина, улучив
момент, и просверлила выжидательным взглядом.
—
Молочком из блюдечка поить.
Ксана
решила напомнить своему дорогому старшему партнеру — о, она умела избегать
слова «начальник» — о том, как обстоят их дела на сегодня. Совсем не хорошо!
Но ее
решительные предложения по срочному концу света не испортили продолговатый и
распевный полдень. Свечин и без нее помнил, что последние месяцы они
катастрофически буксуют, и светит ему вести занятия оригами и художественной
лепки в центре детского творчества при ЖЭКе. Стелла перестала делать вид, что
спит, встала, пошарила в своем рюкзаке и достала несколько новых купюр.
— Это
пока аванс за беспокойство, — сказала она, глядя Ксане прямо на донышко ее
душевного сейфа, где лежала груда счетов и квитанций, которыми каждый простой
смертный оплачивает свой земной срок.
Ксане
явно понравилась сумма, а в таких случаях она, словно порядочный лицемер,
начинает энергично смущаться и отказываться, а потом соглашается, замолкая в
спазме безмерной благодарности. Все это только кажется притворством. Свечин
знал, что Оксана искренне удивляется и радуется деньгам. Вместе с тем она
бывает и непоследовательна, как любая женщина. И как любой женщине, ей не
понравилось водворение стройной и молодой особы на священное рабочее место, где
она сама чувствовала себя королевой. Пускай это рабочее место было одновременно
жилищем Свечина. Тем более! Ему за тридцать чуть, а ей немного до пятидесяти.
Мог бы получиться вполне пикантный роман. Мужчина-сын и женщина-мать.
Оксана,
чтобы возвести плотину фантазиям, любила лишний раз отрапортовать: «Я в
возрасте ожидания внуков». Так она показательно холила свою репутацию. И так
она оправдывала свою скучную непорочность, стесняясь благообразной замужней жизни.
Всю жажду «вкусного» она реализовывала, ассистируя мастеру по восточной
медицине… — а на зависть подругам, Свечин изображался даже фокусником. Или еще
бог знает кем — Ксана умела творчески отнестись к правде.
Итак,
помощница застряла в дилемме. Чтобы не выдать растерянности, она задорно надула
щеки, словно хомяк в тонусе. Велик был соблазн наотрез отказать Стелле. Но
гонорар манил! И в том не алчность и не презренный страх упущенной выгоды.
Просто они со Свечиным давно не получали оплаты за свою работу. Все к ним
друзья-бессребреники шастали, а крупная дичь давно не залетала.
Но
выдай сейчас Ксана отрицательный вердикт — и Свечин бы ее послушался. Они давно
работали бок о бок, и надо ли говорить, что в деликатных делах пара куда
выигрышней, чем одинокий мужчина. Для лечебного дела нужны два полюса
напряжения. Как для следствия — плохой и хороший следователь. Только здесь роли
распределялись в иной плоскости. Зависимость от ассистентки порождала ухмылки
дружеского круга — и пусть себе.
—
Влад, расскажи мне все! — вздохнула Ксана, приготовив за пазухой убедительные
попреки «опять ты угодил в историю».
Они
уединились на кухне, оставив Стеллу на краешке дивана. Она, конечно,
догадывалась, что появление порывистой дамы может сильно пошатнуть ее
положение. Свечин ей ничего не обещал, но и не делал никаких решительных шагов.
Самая устойчивая расстановка сил в человеческих отношениях. Но что будет
теперь? Ксана слезам не верит.
Доев
последний пончик, Свечин рассказал своей напарнице все. Как просила. За прошедшие
сутки он кое-что успел узнать о своей гостье. И захотел это проверить. Не
потому, что подозревал Стеллу во лжи, а просто из интереса. Его авантюрная жила
разорвалась бы неспетой песней, если бы он не пробежался по следу.
—
Барышня больна редкой болезнью. Называется — спазм Кавендиша.
— С
чего ты взял? Кажется, Кавендиш — это математик. Ты ничего не перепутал?
— Нет,
это его малоизвестный однофамилец. Его именем назвали разновидность неврозов,
связанную со специфическим страхом ампутации. Удаления какого-либо органа.
—
Страх кастрации? — хмыкнула Ксана. — Но наша-то мамзель тут при чем?
—
Пардон за напоминание, но у женщин тоже есть что удалить. Понимаешь, я знаю эту
тему весьма поверхностно от моего дядьки, химика. Жизнь его столкнула с этой
болезнью. Суть такова — человек получает для своего навязчивого страха некий
повод. Скажем, его ближайший родственник умирает вскоре после операции.
Казалось бы, весь род человеческий боится лечь под нож, но здесь речь идет о
сильнейшем страхе, настолько непреодолимом, что начинаются проблемы со сном, —
Свечин важничал, чтобы держать себя в просветительском тонусе, а то, глядишь,
расколется, что ваньку валяет.
Откашлялся
для солидности и продолжил:
—
Некоторые больные боятся, что их во сне увезут в больницу и прооперируют, и
потому не спят. Другие даже не осознают причину своего состояния. Тогда нужно
привлекать всякую психотерапию. Короче, такая паранойя случилась у друга моего
дяди. Хотя нет, это нельзя назвать паранойей…
— Не увлекайся
терминологией! — нетерпеливо прервала Оксана. — И вообще… какая разница?!
— Есть
разница. Паранойя — она не имеет реальной подоплеки. Человек попадает под
власть абсолютно бредовой идеи. Классический пример: соседи воздействуют на
него вредным излучением. А вот спазм Кавендиша — он может усилить
действительно существующую дурную наследственность или предрасположенность
организма. Страх, как известно, материален. Ладно, хватит об этом. Ты посидишь
с ней, пока я прогуляюсь по делу?
Ксана
пожала плечами:
—
Полагаю, что у меня нет выбора.
Ксана
— прекрасная сиделка, только не признается. Благородная миссия должна застать
ее врасплох — только тогда она неохотно покажет, на что способна. Вдобавок
Свечин разжег ее могучее любопытство. Никакого спазма Кавендиша, конечно, не
существует, и дядьки-химика тоже. Чего нельзя сказать о страхах человеческих,
что суть благодатная почва для манипуляций. Изобретать новые названия старым
песням Влад Свечин начал давно. Неплохой способ справляться с ипохондрией и
поддерживать разговор. Люди очень доверчивы, что касается болезней. Правда,
может, не все, но умники, во всяком случае, не подают вида, что раскусили
подвох. И важно, чтобы название было успокаивающее. Чтобы в нем была
зашифрована возможность излечения. Спазм звучит не так тяжеловесно, как
синдром. Фамилия открывателя должна быть иностранной и одновременно туманно
знакомой. Не Ньютон, конечно, но что-то типа Кавендиша. И тогда в мозге
произойдет легонький щелчок, после которого начнется постепенное перемирие с недугом,
а значит, начало ремиссии или выздоровления.
Свечин
и себя не обделил фальшивыми названиями. Представлялся иной раз мастером
оригами. То есть экзотического ничегонеделания, которое, впрочем, если веришь,
жизнь спасает.
Но
игра в подмену понятий — всего лишь схема, которая несколько раз помогала
впечатлительным пациенткам. Свечин никакого отношения к традиционной медицине
не имел и не мнил себя истребителем страшных болезней. Он заранее предупреждал
— снимаю боль, расслабляю, на время облегчаю жизнь — и только. Но многих и
такая программа вполне устраивала. Кому было в охотку докапываться до сути,
ходить до отчаяния по кабинетам, если сняты симптомы. Никто не желал искать
первопричины, все скорей хватались за коньяк, за беспорядок, за ликующие бессонные
ночи. Потому что нет счастливей того, кто отпущен болью. Свечин страшно злился
на лентяев. Он-то знал, что любая болезнь приходит, чтобы остаться с нами
навсегда. Нам же предписано только кропотливо взращивать свое физическое
здравие, чтобы оно стало великаном по сравнению со зловредной болячкой.
Хватайтесь за коньяк хотя бы не сразу, дайте нутру передохнуть на природе с
приседаниями и легким аллюром… эх!
Со
Стеллой все иначе. Она могла оказаться обычной врушкой. Из тех девиц, что
странствуют по людям и сочиняют о себе из любви к искусству. У каждой свой
ключик к доверчивым гуманитариям. Люди точных дисциплин таких барышень обычно
на порог не пускают, — впрочем, бывают особо проникновенные виртуозки. Свечин
клюнул на знакомое воющее отчаяние, которое всякий переживает как болезнь
роста. Когда же вдруг тоску передают твоими словами, так близко к твоему
собственному тексту — как не поверить! То, что говорила о себе Стелла, плотно
ложилось на душу. Свечину не довелось, слава богу, быть припечатанным дурным диагнозом,
но будь он молод, он бы тоже растерялся и наделал глупостей. Выплеснуть все
незнакомым людям — это вполне себе терапия. Все в этой Стелле понятно и пугающе
одновременно. Как в величественных героях ранга Квазимодо.
Спазм
Кавендиша сразу впечатления не произвел, и Влад решил оставить эту игру на
потом. Девочка из тех, кто действительно доведет себя тоской до ампутации, и
успокоить ее разными цветными плацебо сложно. Но для ее ужаса есть оправдание —
наследственность. Матушка умерла от того же самого. А теперь внимание — и
подруга тоже! Наверное, даже самая крепкая и благополучная хохотушка поежилась
бы в таких обстоятельствах. Свечин не стал спрашивать, что за болезнь. Он
догадывался, что, наверное, по женской линии. И тогда предложил свой скомороший
спазм Кавендиша в качестве эвфемизма. Чтобы лишний раз не произносить страшное
слово, не искушать злые силы судьбы, а произносить элегантную непонятность.
Чтобы Стелле было легче изъясняться с окружением. Да и с самой собой.
Она
подумала и кивнула. Когда начнутся неприятные расспросы, гораздо лучше иметь
заготовленный щит с загадочным вензелем. Ответ, который безопасно закроет тему.
Уклоняться от любопытных себе дороже. Начнутся слухи, заподозрят онкологию и
станут провожать тебя липким, паническим взглядом. Совсем другое дело — смело
глядя в глаза, объявить о неизвестном и, возможно, входящем в моду заболевании.
Да, да, ведь у каждой эпохи есть предпочтительные недуги. Анемия, булимия,
подагра, хроническая усталость… нам легче понимать друг друга, когда мы болеем
одним и тем же.
—
Научись смеяться над демонами.
Так
Свечин дал первую рекомендацию Стелле, немного исказив для нее свой немудреный
метод. Он постарался забыть о том, что ему неловко за свой доморощенный
тренинг. Впрочем, Стелла ничуть не насторожилась. И неудивительно: она-то как
раз боялась людей в белых халатах, а мастера цигуна ей пока не сделали ничего
плохого. Ее матушку пользовал некий доктор Затонов. Она его безмерно уважала, а
он как будто пытался ее вытащить из пропасти. Знакомы они были с юности. Лечил
Затонов упорно и бескорыстно. Между ними возникло что-то вроде романа.
Насколько это возможно.
— Я не
знаю точно, — впервые улыбнулась Стелла, раскручивая за дужку свои темные очки.
— Может, это был просто оздоровительный флирт. Это запомнилось, вопреки всему,
счастливым временем. Я называла его доктор Вова. Мы даже ездили вместе на
турбазу, и Вова подарил нам тостер. Мы казались почти семьей. Ключевое слово
«почти». Просто в тот момент я и подумать не могла, что… все так кончится. Я
была уверена, что доктор, что бы там между ним и мамой ни происходило, вылечит
ее. Но как-то вдруг, однажды мама… черт, началось все с бежевой сорочки! Я
пришла из школы и…
Стелла
не удержалась, разревелась. И Свечин, хоть толком так и не узнал про бежевую
сорочку, почему-то тоже почувствовал острую тоску от этой нейлоновой тряпки и
от того, что так внезапно и страшно кончился любовный миф. Эта сорочка
представилась ему предтечей савана и очень неправильной и несправедливой
смерти. Впрочем, что такое правильная смерть, он и не знал. Разве что в сто
лет, во сне, в сонме потомков, будучи светлейшим и праведным патриархом. И
чтобы написали в какой-нибудь «Таймс». Да, да, надо быть честным с самим с
собой и признать, что уходить не хочется безвестным. О смерти думать не
страшно, когда ее обволакивает тщеславие.
Дальше
все было очень печально. Мама умерла. То есть детство было счастливое до
десятого класса, а потом резкий обрыв и густые помехи в эфире. Прямо как
разрубленный надвое вчерашний день, когда в жизни Свечина появилась эта
барышня. Затонов вскоре переехал в столицу. И Стелла переехала туда же,
продолжая любить не долюбившего и несостоявшегося спасителя. Однажды, приехав в
родной город, она узнала, что давняя подруга гибнет, и потащила ее к своему
медицинскому столпу. О, она была уверена, что на сей раз все сложится иначе.
В
первые годы, пока Стелла училась, Затонов трогательно ее опекал. Однако опека
была не хлопотной, они виделись редко. Доктор вручал ей плитку швейцарского
шоколада с апельсином и белым перцем. Он стремился преподносить изящные,
оригинальные гостинцы. Вкусно, но издевательски мало. А хотелось оголтелого
набора Плохиша — бочку варенья, мешок печенья и в придачу палку копченой
колбасы. Но это все голодное студенчество, и старик давно о нем забыл. Так что
все равно спасибо. Стелла делала вид, что рассказывает ему о своей жизни, а он
делал вид, что сопереживает. Что остается человеку, который стал невольным
слушателем песни «Все в порядке, мама».
Теперь
Вова постарел, устал, и так долго размешивал пол-ложечки сахара в чае, что
блики света на нем, как в детстве, напомнили белые ползунки на веревке, которые
треплет ветер. Был тусклый вечер ранней весны. Стелла привела свою подругу к
Затонову домой, и это казалось ей залогом успеха. Потому что в рабочем кабинете
доктору Вове давно все надоели. Он жаловался еще в былые времена. Теперь он не
жаловался, он был раздражен и желчен. Вова и сам уже был нездоров. И скверно
обошелся с гостьей. Он сказал ей страшную правду.
Шок
парализует здравый смысл — иной раз навсегда. Много позже Стелла вспоминала
необъяснимую череду бездарных шагов. И вершина среди них — то, что страшная
правда доктора Вовы была принята за истину. С бессильными флуктуационными
сомнениями, от которых авторитет друга семьи даже не вздрогнул. Матушкина
священная корова ошибаться не может! Тем более что Аллочка болезненная с самого
детства, с таким диагнозом, как у нее, долго не живут, она и так феномен…
Гиря
настенных часов клацнула, опустившись на крутобокую розетку. Вова как будто и
сам был сломлен таким поворотом. Или ему хотелось как можно быстрее избавиться
от двух пар влажно трепещущих глаз. От истошного молчания. Скорей достать из
холодильника маленькую запотевшую и позвать соседа. Господи, как же ему надоели
спины удаляющихся приговоренных! Завтра снова приведут человека на четвертой
стадии и будут умолять спасти. Кто-то им сказал, что доктор Затонов творит
чудеса…
Что
было делать Стелле? Она вытолкнула окаменевшую Аллочку из квартиры злополучного
столпа и просипела о других докторах, в которых не верила. Получилось, конечно,
неубедительно. Этакое последнее слово рыбы, выброшенной на берег. От кого
угодно услышать бы этот удар — только не от Лучшего. Что, если матушка
ошибалась? Можно ли за всю жизнь не раскусить человека? Можно. Тем более если
искомой черной кошки в комнате нет. Считая доктора, сказавшего страшную правду,
не палачом, а жертвой. Разрушенный храм все-таки храм, поверженный кумир
все-таки кумир.
Почему
у Затонова одна страшная правда, Стелла задумалась позже. Надо было пережить
смерть Аллы. И непонятно, что оказалось губительней — еще одна потеря куска
вселенной или чувство вины. За то, что привела не в то место и не в то время.
Алла прожила бы еще несколько лет как минимум, если б не сломали стебелек
надежды. Она умела сопротивляться. Хрупкая, но не беспомощная. Стелла
заглядывала в глаза друзьям, чтобы отследить тень обвинения. Упреждая ее,
незамеченную, каялась сама. Но вина перебродившая становится злостью, и очаги
ее разъедают нутро.
—
Тогда и зашевелилась моя болячка. Сначала бессонница, потом это странное
чувство прозрачности и эфемерности всех на свете стен. Убежища не существует,
родной город — сплошная рана. У меня появилось ощущение, что я в домике
Ниф-Нифа из прутьев. Дунет ветер — и он разлетится. Мне снились кошмарные сны о
том, что ко мне врывается мерзкое волосатое чудовище и пинает меня в живот.
Откуда взялся этот образ — не знаю. Родимое пятно судьбы, как ты говоришь…
— Нет.
Обычное саморазрушение, аутоагрессия. Интересную ты себе выбрала профессию при
такой судьбе.
— А,
ты об этом. Я привыкла к недоумению… — Стелла усмехнулась. — Имечко себе
выдумала соответствующее, каменное. Но это было уже… после мамы.
—
Понимаю. Игра на грани фола. Быть за пазухой у смерти — авось не заметит.
Спрятаться на самом видном месте. Но вообще, у тебя экстравагантный способ
знакомиться с состоятельными людьми. Имея на руках полное досье, включая правую
дату жизни.
Стелла
со смущенной гордостью водрузила на нос свои огромные темные очки и стала
похожа на задорную стрекозу. И Свечин запомнил этот победительный жест и не
успокоился, пока не разгадал его.
Его
прогулка длилась несколько часов. Вернулся Свечин потрясенным и одновременно
разочарованным собой. Он надеялся приправить жизнь детективом, но это такая же
иллюзия, как безопасный хищник в доме. И что ему было делать со своей стройной
версией преступления? С разгаданной тайной девушки с каменным именем. Да просто
вернуться, накупить плюшек размером с плевок во французской булочной и устроить
девчонкам занятный вечер. Самое нелепое в этом сюжете — то, что Стелла ему
нравилась. Быть может, на безрыбье — такой уж был период. Так или иначе, не
хотелось с ней расставаться немедленно. Она совершила свой грех в аффекте, и
это даже суд учитывает. Более того, греху Свечин сочувствует и на ее месте,
возможно, он сделал бы то же самое, просто иным способом. Он бы непременно
попался. А у нее есть надежда выпутаться. Ведь Свечин будет молчать. Или не
будет? Да зачем ему! И кто поверит…
Вернувшись,
он застал пышный женский форум. Двух персон для него вполне достаточно. Ксана,
душенька, ради интересной беседы в камеру к канибаллу залезет. Былой
враждебности к гостье как не бывало.
— …А я
никогда не умела заводить случайные связи, — широко каялась Ксана. — Прямо вот
не знаю даже, как это делается! Стыдно признаться. Неужели знакомишься с
человеком на улице — и тут же с ним все сразу?! Или в поезде — брр! Это ж
совсем не по-уютному! Страсть — она у меня возникает только в чистом месте. Моя
знакомая психологиня говорит, что это неправильно. А я думаю, чего же ты со
своей правильностью до сих пор не замужем и мальчишку одна растишь?! Скажешь —
обидится… но иногда мне кажется, что она права. Может, хоть раз в жизни полезно
рассмотреть непристойное предложение всерьез?
— Если
вы счастливы в браке… — философски отозвалась Стелла, но Оксана не дала ей
развить мысль:
— Кто
его разберет, счастлива или нет. Что он за зверь такой, это счастье.
— Меня
другой совет потряс — ходить знакомиться с мужчинами к больнице. Собственно,
там, в больнице, я его и услышала. Вроде того: ходи по отделениям туда-сюда и
присматривай себе кандидатов. Не найдешь — продолжай ходить после выписки, если
пускают на больничную территорию. Там бывают скверики, где больные гуляют.
Вроде даже примета есть такая — в том месте, где сам лежал, тебе повезет. Если,
конечно, озадачишься.
—
Зачем же такие мужики? Судно за ними выносить, что ли?
— В
этом и ошибка стандартного мышления, как объясняла моя советчица. Они ж там
большей частью не на всю жизнь больные, а временно. И физические страдания
делают человека добрее и снисходительнее. А к тому же у него часто падает
самооценка, и он будет благодарен за любое проявление внимание. То есть момент
мужского самомнения и высоких требований к будущей половинке — он сам собой
отпадает. И тут-то надо их брать тепленькими!
—
Чушь! Дама, видно, замужем никогда не была. Не знает она, в какого монстра
превращается больной мужчина. Тут такого яда нахлебаешься, что всякое
самомнение тебе ягодкой покажется! Этак можно до того досоветоваться, что по
тюрьмам начать мужа искать. Там их вроде как тоже страдание должно
облагораживать. Не вздумай, слышишь!
Ксан-санна
и ее материнское начало — богоугодное явление природы. И остается умилиться и
податься вслед за ней в волонтеры к детям Камбоджи. Она всегда такая: будет
морщить нос и подозревать незнакомца во всех тяжких, но если ему удалось
поиграть грязным ногтем на ее опекающей наседкиной струне — то Ксана пропала.
Чудом она умудрилась никогда не быть обманутой. Возможно потому, что к ее
широте души Бог приложил в нагрузку защитное целомудрие, по поводу которого она
нынче досадовала.
Стелла
подняла на Свечина смятенные глаза. Ей этот женский разговор явно был неловок.
И она, конечно, догадывалась — что-то нечисто, ее подозревают, не оставляют
одну. Может, хотят сдать, а пока заговаривают зубы про энергию ци? Оксана ей
хорошо почистила каналы, и Стелла выглядела свеженькой, словно только родилась
из росы с розовым маслом. Как Венера из пены, только до боттичеллиевской она не
дотягивала весом. Ксана, эта неумейка по части опасных связей, вдруг
засобиралась домой. Вроде бы и пора, и вечер, и дома ждут, а Свечину не
хотелось, чтобы она уходила прямо сейчас. Посидели бы, поболтали еще. Он,
конечно, не ахти какой советчик по женским вопросам. Смешно сказать — Свечин
боялся того, что сейчас произойдет.
Перед
уходом Оксана стала по обыкновению нашептывать самое важное. Предостерегать.
Ничего по делу. Всякий суеверный мусор. Что на девочке, наверное, порча и
связываться с ней не стоит. Следует ее пристроить поскорее. В общем, ничего
нового. Словно Стелла — собачка по имени Найда, от слова «найти». Свечин
полагал, что Ксана окажется более проницательной и сейчас выдаст ему свою
верную догадку. Они в своих домыслах совпадут и выработают разумную стратегию
по выдворению приблудной сирены куда подальше. Вместо этого Ксана смиренно
попрощалась, словно приходящая горничная. И почему женщины такие странные…
Потом
почтенная Оксана Александровна, жадная до соперничества, уверяла, что на самом
деле она плела чепуху о родовых проклятьях в надежде, что Влад поймает намек на
лету. Что она… тоже, представьте себе, «предполагала криминал», но не хотела
влиять на партнера. Потому что чувствовала, что Стелла его зацепила. И это не
по ее части — ломать кайф. И вообще чужая любовь вулканизирует хандру. Подумайте,
какие слова! А как насчет того, чтобы уберечь напарника от роковой связи,
от кривой дорожки и от неминуемой гибели? Нет, никаких активных действий в эту
сторону верная Ксана не предприняла. Вместо этого промямлила: «Будь осторожен».
И Влад пообещал, что «порченые места» у Стелы он есть не будет.
Нет,
это не была лучшая ночь в его жизни, и прочие подобные пошлости тут неуместны.
Просто ночь с кем-то, подобным ему. Подобное лечит подобное. Таких людей не
может быть много по законам гомеопатии. Жаль только, что ушла, не прощаясь.
Свечин, проснувшись от шелестящих сборов, спросил, как бы начиная разговор:
— Ты
ведь фармацевт…
Стелла
отвлеклась от своего рюкзака и вдруг легко ответила:
— Да.
По первому образованию.
Это
был единственный вопрос, на который он получил ответ. Про остальное он не
спрашивал — он просто рассказывал Стелле свою версию событий ее жизни, а она
молча собиралась. Хотелось верить, что, если бы он грубо ошибся, она бы подала
голос. Это был мучительный поединок Свечина с тишиной.
— Ты
сказала позавчера, что ты не фармацевт именно потому, что им была. Когда-то. Ты
хотела придумать препарат от смертельной болезни, может быть, даже стать
врачом, — как многие, кто потерял в юности близкого человека. Это мощный мотив.
И все же медицина не твой путь, доктор в твоей жизни уже был. Стать его слабым
подобием, потому что победить его ты не мыслила, — тебе не улыбалось. Тем более
услышать однажды о себе пренебрежительное словцо. Ведь академические патриархи
могут быть циничными и грубыми в оценке коллег. Молодец, что не полезла в этот
улей. И насчет фармации разочаровалась быстро.
Стелла
отнесла рюкзак в прихожую, потом ненадолго заперлась в ванной. Свечин не стал
делать паузу в монологе. Если ей надо, она прислушается. Или, напротив, ушла,
чтобы не слышать о своих сердечных тайнах.
— А
доктор Затонов — твоя первая любовь. В нем было аскетическое очарование, да?
Когда я увидел, в каком доме он живет… в общем, не стяжатель. И по базе его
пробить оказалось легко. Адрес его не скрыт. Хотя мог бы почивать на лаврах,
сочтя себя важной персоной. В сети о нем полно материалов, его работы, доклады
на конференциях — полно всего. Рискну предположить, что ты поехала в нашу
станицу Нерезиновую за ним. Но молодость, молодость! Тебе быстро стало не до
него. Пока не случилась история с Аллой. Но, как ни странно, именно после нее
твои забытые чувства заполыхали вновь. И тебе стало невыносимо одиноко и
стыдно. Признаться ему первая ты не желала, а он, уходящая натура, даже и
предположить не мог. Куковал в своей халупе — давно уже не заведующий
отделением. Без семьи, без близких. Давно заевший вкус сладкого плода горькой
косточкой, — прости за метафору.
Стелла
вышла из ванной строгая и как будто готовая к бою. С подведенными глазами и
волосами, убранными в аккуратную плюшку. Офисная валькирия. Явно пошла на
поправку…
— Не
то чтобы доктор Вова совсем сдал, — продолжил Свечин. Надо же было досказать
историю, пока гостья не исчезла. — …Просто поселилась в нем мизантропическая
гниль. Но он еще вполне пожил бы. Как говорит Ксан-санна, — пошопенгаурил бы. И
тут к нему явилась ты. Старик вяло обрадовался. Я думаю, он был по-своему к
тебе привязан. И, допустим, чувствовал себя в некотором роде обязанным перед
памятью о твоей маме. С ним все более-менее понятно. Но вот как ты решилась
довериться ему как профессионалу после двух катастрофических для тебя смертей —
большой вопрос. Я бы из элементарного суеверия не сунулся, сколько ни люби Бог
троицу. Впрочем, поверженный кумир все кумир, — твои слова. Я согласен и
примыкаю… Ладно, чтобы не тянуть кота за причину, я закругляюсь. Твой великий и
ужасный Вова как врач оказался не оригинален. Наследственность, понимаете ли,
была его главным оправданием. То есть он тебя пригвоздил маминым диагнозом.
Вместо того чтобы посмеяться над старым демоном — могла бы к тому моменту
научиться, — ты очень растерялась, моя дорогая девочка. И убила своего кумира.
— И
как же я его убила? — не выдержала Стелла, прижавшись лбом к входной двери.
—
Отравила, наверное. Ты же все-таки фармацевт по первому образованию. Деталями я
тебя не побалую — я не Холмс и не Пуаро. Могу только предположить, что он тебя
спровоцировал. Была некая последняя капля. Человек войну пройдет, а на
какой-нибудь жалкой коммунальной сваре сломается. Возможно, он был с тобой так
же груб, как с Аллочкой, — ведь это его примитивная защитная реакция. Я не
знаю, что за яд ты использовала, — это совсем не по моей части. Я бы
просто врезал ему. Доктора, которые убивают вместо того, чтобы дать шанс,
должны отвечать за базар. Но ведь грань очень тонкая… в общем, ты понимаешь.
Тебя, кстати, могла заметить соседка, она очень любопытная. Я был там вчера.
Прихоть у меня взыграла — увидеть хоть подступы к месту преступления своими
глазами. Соседка и доложила мне, что доктор на днях преставился. А тебе стало страшно,
и ты пришла ко мне. Оригинальный способ спрятаться. Решила, наверное, что
цигунисты — пофигисты. Это не совсем так. Как видишь, восточные практики
развивают воображение. Я, кстати, так и не спросил, откуда ты обо мне узнала.
Да это не самое интересное — у сарафанного радио длинный язык.
Входная
дверь хлопнула. Стелла ушла. Свечина кольнула ее неучтивость — даже для
прости-прощай языком не пошевелила. Что за манеры! Но такая уж это была барышня
— прошло около года, прежде чем она прислала слово благодарности. Открыв почту,
Свечин обнаружил письмо от нее. Писала, что никто никогда для нее не делал
ничего подобного. А вы с Оксаной Александровной, совершенно незнакомые люди… —
и далее неловкие реверансы худенькой Валькирии.
«…если бы вы тогда меня не приютили, меня бы,
наверное, уже не было на свете. Все было почти так, как ты рассказал мне, перед
тем как я ушла. Прости, что вела себя как мумия. Суеверная защита. Мне
казалось, что любое неосторожное слово может меня уничтожить. Поверь, что с тех
пор мне еще многое пришлось испытать. Я медленно восстанавливаюсь. Но все-таки
диагноз Затонова не подтвердился. Только ты поймешь, что убийство вылечило
меня. Сейчас я работаю над проектом памятника моему доктору Вове — госпиталь,
где он работал, раскошелился, и кому как не мне получить этот заказ. Хотела
послать ему привет на тот свет: высечь где-нибудь на барельефе абракадабру про
твой «спазм Кавендиша». Но решила, что это вычурный перегиб. К тому же ты
наверняка не любитель ходить по кладбищам. А кроме тебя, никому не понять.
Посылаю вам перевод. Простите, что пришлось долго ждать, но надеюсь, что я вас
не обидела».
Ксана пришла в
неистовство. Сначала от того, что им пришлют гонорар за укрывательство
преступницы. Потом от суммы гонорара. Потом от всей истории по совокупности.
Вопреки принципам, накупила дорогущих ватрушек размером с плевок во французской
булочной. Строила версии, проливала кофе и никак не могла решить, хорошие они
люди с Владом Свечиным или тюрьма по ним плачет.