Игорь Перепелица (1973) — родился в поселке Райгородок Донецкой области. Окончил Уральскую государственную академию путей сообщения. Лауреат премии «Серебряное Перо Руси», 2010. Автор книги «Программист» (АСТ, 2008). Публиковался в журналах «Нева», «Новый Берег», «Сибирские огни», «Полдень, XXI век», «Лампа и дымоход». Живет в Красногорске. Работает сетевым администратором.

 

 

 

 

От неё пахло молоком и разнотравьем: душицей, клевером, полынной горечью. И ещё — чистотой, словно каждый раз, собираясь пройти мимо двора, Ирка переодевалась в только что стиранное. От неё пахло так удивительно ярко, что, закрывая глаза, я легко могу услышать этот запах, хоть прошло уже много лет.

Утром и вечером она надевала коричневый, с тонкими блестящими строчками жакет, застегивала на все три пуговицы, и жакет этот, будто чехол, скрывал её. Днём, когда гнали коров, она обычно была в одном из светлых ситцевых платьев в мелкий цветочек или горошек, и эти платья необычайно шли к её доброй улыбке, карим, влажным глазам и загорелому лицу с бархатными полосками бровей. Ходила Ирка легко, выбрасывая вперёд блестящие, налитые ноги с маленькими стопами в синих босоножках, и платье складками колыхалось, обозначая широкие бедра, покачивалось. Походка эта была и девчоночьи задорной, и по-женски уже плавной, будто бедрами она сдерживала что-то, что не было видно и о чем знала только она, и потому в глазах её читалась лукавинка, а на губах — загадка. Было ей уже шестнадцать, наверное. Мне — тринадцать.

Руки у неё были теплые, почти горячие, легко струилась в них кровь, и когда она просто опускала ладонь на моё бедро, у меня опускалось сердце от этого удивительного прикосновения, открытого, словно дар. Иногда Ирка клонила голову свою на моё плечо, и, замирая, я слушал, как бьётся её сердце, как пахнут удивительно её волосы, толстые, вьющиеся, обычно подоткнутые пластмассовым ободком, — она умела уберечь их от диких ароматов пастбища и сохранить запах мыльной пенки и чего-то своего, терпкого, невыяснимого.

Она была первой женщиной, взявшей меня под руку, и грудь её, полная, взрослая, прижималась к моему локтю, как положено, как и должно быть, — я чувствовал себя настоящим мужиком, прогуливавшимся со своей женщиной. Ирка на этих прогулках держалась рядом, но чуть позади, как бы за своим, за мужем, и только иногда нежно касалась щекой моего плеча. У неё был настоящий бюстгальтер, его я тоже чувствовал локтем. И было у неё горячее бедро, иногда соприкасавшееся с моим в неспешном шаге, и глаза темные, будто омуты, когда она смотрела на меня в странном молчании, не глядела — пронизывала, так что мысли все мои умирали. Лицо её в такие моменты было удивительно светло, отрешенно и возвышенно, как виденное мною когда-то в старинных книгах — нежный овал, кроткие черты, сомкнутые губы и глубокие глаза.

— Привет, жених! — кричала она мне издалека, когда я торчал у тына и делал вид, что вышел за каким-то делом, а сам, конечно, ждал её.

У нас был странный роман. Мы встречались на несколько минут днем, когда она с пастушками гнала коров мимо, — тогда она смеялась низким, грудным смехом моему ответному «привет», как смеялись взрослые казачки скабрезным шуточкам проезжающих казаков, и я будто подрастал, расправлял тяжелые плечи.

— Не находилась ещё на спеке? — бросал через тын лениво, с прищуром.

— Ох, находилась! Ох, смучилась! — притворно постанывала, будто пела, а сама бодренько шагала своими ножками, помахивала резной палкой. — Ох и пекло! Жарить и жарить!

— Дак заходь, — подмигивал я, не так чтобы взаправду, стесняясь немного. — Посидим в теньку, побалакаем о том о сем.

Тут уже смеялись и пастушки-казачки. Одна из них была родственницей Ирки, теткой Ганей, и она поглядывала на нас обоих благосклонно.

Коровы у бабушки моей не было, к нам не заходили, мимо — ходом, но иногда я выносил им воду, подавал в большой алюминиевой кружке, и они пили, прихлёбывая, утирали губы загорелыми руками и, поблагодарив, уходили. Ирка, задерживаясь, глядела на меня своим удивительным взглядом, и губы её, полные от жары, наверное, были мягкими, полураскрытыми.

— Зайду вечером, жених, — говорила она. — Не пропусти.

И уходила, а я смотрел ей вслед, и на душе было спокойно — придет.

Возвращались они в ранних сумерках, по остывающей степной пыли, когда тянуло холодком и все в нашей улице выходили со дворов на скамейки и пеньки — у кого что было. И встречали чинно идущее с пастбища стадо. Я выходил к Ирке, и она брала меня под руку, как само собой разумеющееся, здоровалась с моей бабушкой, и мы шли улицей, переговариваясь о чем-то, или молчали, но обычно Ирка находила, что мне рассказать. Слышались растяжные песни — это провожали гостей, по обычаю, гамузом, шли по улицам и здоровались с нами, не прерываясь, в голос, тепло. И мы здоровались, кивали. Ирка подпевала иногда — пела она здорово, голос её переливался от грудного бархата до задорных вскриков. Я не подпевал — сдерживался.

Она толкала меня всем телом, заглядывая в глаза: «Пой, шо ты?»

И мы хохотали на всю улицу, будто пели дуэтом.

Однажды пастушки прошли мимо, а Ирки с ними не было. Я с нагретой солнцем кружкой в руке прождал её с полчаса и двинулся навстречу, загребая босыми ногами серый песок дороги. У посадки молодых сосенок, невысоких, густых, где любила выпивать молодежь, я заметил знакомое цветастое платье и поспешил за ним, хоть спешить не получилось — на выгоревшей траве полно было колючек.

Когда добрался до ближайших сосенок, услышал:

— Покажи.

Присел, между ветками приглядываясь, и обомлел. Моя Ирка стояла спустив до коленок белые в крапинку трусы и задрав подол. Перед нею, раскрыв рты, застыли Богун и Зуня.

— Вышче! — выдохнул хрипло Богун.

Ирка послушно подтянула подол до самого подбородка, и я увидел ещё, что у ней белеют обнаженные груди с темными, оттопыренными сосками.

— Эй! Вы шо тут! Эй! — послышался грозный голос.

Я узнал в нём своего дядю Виктора и, легкий как ветер, дернул по тем колючкам вдоль тынов подальше от дома. Далеко, уже у школы, когда посадка слилась зелёной полосой, оглянулся — высокий ломкий силуэт моего дяди выводил на дорогу цветастое платьице.

Ни живой ни мертвый, я затаился в беседке у школьного стадиона. Где-то громыхала гроза, на небе собирались в свинцовую ярость тучи. Я весь был словно дырка от выстрела — обугленный и горячий.

Не находя себе места, я двинулся по улице, собираясь вернуться в посадку и увидеть что-то, наверное, что меня спасет, какие-то улики, но увидел Богуна с Зуней. Они толкали друг друга, словно сделали что-то героическое, и хохотали в голос. Богун, светлый, стройный, голубоглазый, глядел выше тынов и крыш мечтательно. А Зуня, смуглый, кучерявый, белозубый, вращал черными глазами.

Я выломал в кустах дрын и бросился к ним. Им было уже по пятнадцать, для них я был малым, и встретили они меня улыбками:

— О, Игорёк!

Налететь не смог, выбросил дрын и вмазал справа Богуну в нос, без паузы левой — Зуне. И снова, шалея от их замешательства. И тут они накинулись на меня, скаженея от моей наглости. Забивали ногами на земле, когда я падал. Но я тут же вскакивал и бросался, зажмурившись, лицом под кулаки, размахивая руками как ни попадя. Пил кровь из разбитого носа, снова вскакивал пружиной и снова бросался.

Куда делся Зуня — не помню. Помню — Богун оторвал от соседского тына штакетину, замахнулся со всей спины, но я бросился на него, так хотел умереть, пекло внутри. Он и размаха не закончил — пальцы расцепил, бросил палку и чкурнул от меня через улицу, через соседский огород и дальше, через межи, пустыри, уже и не оглядывался.

Я очнулся на огороде дядьки Петра, он махал на меня костылем и материл, чтоб я не топтал клубнику, но я пошел напрямик, ничего не разбирая к своему двору, залез на чердак, где читал в жару, зарылся лицом в сено и лежал на самом дне застывшего времени, в пропасти мысли, осознавая громадность случившегося.

— Игорёк! — позвала со двора бабушка.

Я откликнулся с третьего раза, но с места не сдвинулся.

— Игорёк, кажуть, хлопци над Иркой поиздевалися, — проговорила она, обращаясь к чердаку. — Ты ж с ними не ходи! Ирка — она ж сирота! И блаженная! Бог накажет, что ты! За сироту некому заступиться, Бог и заступится!

Ирку иногда за глаза называли дурочкой. Я думал — за добрый нрав. И только тут увидел всё случившееся ясными глазами.

— Игорёк, ты чув чи не? — крикнула мне бабушка, не переждав молчания.

— Чув! — гаркнул в ответ.

И до крови закусил разбитую губу.

Вечером, когда Ирка гнала стадо, я лежал там же. Слышал, как она спрашивала обо мне, и голос её был тем же, низким, невозмутимым, от него дрожало сердце.

Поздно пришел ужинать дядя Витя.

— Де Игорь? — спросил.

— На горищи, — ответила просто бабушка. — Читает всё.

Дядька наверняка знал всё, доложили ему соседи о нашей беготне по огородам. Поднялся по лестнице, поскрипывая ступеньками, но на чердак не пошел.

— Пойдем снидать, — сказал только. — Баба борщ сварила. Ох и борщ! Як мед. А я хлиба билого купил. Ох и хлиб!

Вздохнул и спустился. Я спустился за ним через пару минут. Дядька выставил передо мной граненую рюмку и налил едучего самогона по самые венцы:

— Давай, Игорь.

Бабушка шикнула на него:

— Шо ты дытыну спаиваешь?

— То уже не дытына.

И чокнулся со мной. Больше ничего не говорил, ел, отламывал хлеб от краюхи и крошил в борщ, как дед. После вылавливал ложкой, а мясо отодвигал на край тарелки, оставляя на потом.

Я так до сих пор и ем.

Больше я Ирку не видел. А может, просто не хочу помнить, что видел.

Был я уже студентом, и в один из моих приездов бабушка рассказала, как рассказывала всегда новости обо всех, про Ирку. Было это уже, когда времена сменились, загудело, загулеванило вкруг села. В соседнем городке открыли курорт при святой обители. Стали заезжать всякие.

Прикатили весёлые хлопцы, подхватили на дороге Ирку покататься и укатали аж в соседний район. Там выкинули из машины голую и уехали.

Дело было на Крещение. Добиралась Ирка домой три дня. А как добралась — слегла.

Умерла на Пасху. Хоронили все.

Богун на деньги тетки Гани сварил оградку. Зуня, уже трижды разведенный, нёс гроб.

С ними я так и не подружился. Не простил.

И где лежит Ирка, не знаю. Первая непонятая, потерянная моя женщина.