Опубликовано в журнале Урал, номер 5, 2013
СЛОВО И КУЛЬТУРА
Свет времени
(новая книга Александра Кушнера)
Книга Александра Кушнера “Вечерний свет” (СПб.: Издательская группа “Лениздат”, “Команда А”, 2013. 112 с.) — это действительно, очевидно и бесспорно книга. Не сборник стихотворений, не собрание череды текстов, циклов и подборок, но цельный, связный и завершённый совокупный поэтический текст, который, в силу общей этико-эстетической фабульности, единой культурной (и культурологической) сюжетности, а также просодической (генетически традиционной для А. Кушнера, но обновлённой, не в плане “модернизации” или “постмодернизации”, а в сфере гармонии, системность которой хочется назвать шарообразной), музыкальной, ритмической и в целом дискурсивной цельности, смысловой, концептуальной и тематической связности и процессуальной завершённости одновременно прикровенного и откровенного характера имеет все признаки и метатекста, и сверхтекста. Кто и что выстраивали книгу так? — Автор. Поэт. Талант. Время. Душа. А ещё острейшее архетекстовое чутьё поэта, который говорит, поёт и плачет, шепчет и молчит в нескончаемом движении (ретроспективном и проспективном) русского, европейского и мирового поэтологического вещества (“воздуха”, “духа”, “крови”, “памяти”, вообще “генетики”). Поэт есть участник создания, воспроизведения и произнесения всех подлинно поэтических текстов, появившихся, появляющихся и грядущих в поэтическом прошлом, настоящем и будущем.
Книга “Вечерний свет” воспринимается прежде всего как единица не только культуры и словесности, но как знак культуры поэзии. Сегодня, имея в сердце, в уме и в душе всё обозримое — созданное поэтом, — читатель ощущает, и осознаёт, и — понимает, что Александр Кушнер реализовал и реализует до сих пор львиную часть великого и тайного предназначения поэта — создание особой сферы общей культуры и её словесной основы, которые могут быть названы культурой поэзии. Сегодня, имея сердце, ум и душу, словесник, интеллектуал, интеллигент, вообще мыслящий и поэтому, по А.С. Пушкину, страдающий человек понимает, что в эпоху посткнижной “культуры” и расчеловечивания (термин О.А. Седаковой) люди культуры неизбежно приходят к необходимости создания системы и систем/структур внутрикультурного характера, среди которых наиважнейшими оказываются культура науки, культура словесности, культура искусства и т.д. Культура поэзии — это парадигма традиционно мнемонических, этико-эстетических, социокультурных, духовных и онтологически обусловленных ориентиров (как в астрономии — Полярная звезда, созвездия, Млечный Путь etc), содержащих в себе энергию (и силу) комплексного характера — от креативности (в широчайшем значении этого слова) и “чистого” текстотворчества до неисчерпаемых возможностей словесно-поэтического познания мира. Мира физического, метафизического и, что очень важно, — художественного.
Название книги — “Вечерний свет” — является очевидно концептуальным, а значит — многозначным. Прилагательное “вечерний” реализует, полифункционально, целый ряд значений и смыслов: “позднее время дня, суток”; “положение солнца относительно линии горизонта”; “зрелый возраст человека”; “возраст” века, тысячелетия, эпохи”; “эмоциональное, психологическое, интеллектуальное, душевное состояние человека” и т.д. Существительное “свет”, вступая в семантические отношения с прилагательным “вечерний”, реализует метафорические, образные, концептуальные и символические смыслы: “свет разума”; “свет души”; “свет солнца”; “белый свет”; “этот свет”; “свет, промежуточный между тем и этим светом”; “свет памяти”; “свет слова”, “свет поэзии”; “свет культуры” и т.д., и, наконец, доминантный и константный смысл, наиболее важный для поэта и читателя, — “свет времени”. В визуально-физическом отношении вечерний свет, натыкаясь на предметы, порождает вместе с ними тень. Тени вечером длиннее, смутнее, слабее, тревожнее, призрачнее и, если можно так выразиться, — самостоятельнее. Свет вечерний обладает теми же свойствами, что и вечерние тени. И здесь, осознавая данную широкую, если не шаровую, смысловую насыщенность названия книги, начинаешь осознавать, что лирическое в этой книге есть явление вторичное: главное здесь — долирическое, но никак не постлирическое, т.к. поэт в “Вечернем свете” не медитирует, но создаёт прямосмысловое эмотивное напряжение и натяжение музыки, образа, мысли.
Жест машинальный, когда спохвачусь,
Словно на нём себя, быстром, поймаю,
Чуден, как будто я сам себе снюсь,
Как на земле оказался, не знаю…
(“Я даже ручку дверную люблю…”)
В этой строфе манифестируется уже не прямоговорение, не правдоговорение, а истинноговорение, пение, удивление, изумление, открытие. Так говорят, так видят, так слышат и думают только дети и поэты. Новая книга А. Кушнера насквозь эвристична: открытия онтологического характера присутствуют почти в каждом стихотворении. Поэтическая эвристичность порождает афористичность. А поэтический афоризм — это не просто максима, гнома и т.д., но — прежде всего — вербализованная истина данного места и данного времени. У А. Кушнера истина (афористически материализованная) укрепляется и “разгоняется” (как наночастицы) множественным, комплексным и разноприродным (по происхождению) художественным, а точнее — поэтическим, хронотопом.
Книга состоит из четырёх пронумерованных безымянных частей, которые отображают различные стороны сложнейшего поэтического хронотопа, создаваемого поэтом, влекомым талантом, поэзией, словом и, повторю, своим архетекстовым чутьём. (Стихотворения А. Кушнера довлеют Архетексту, который постоянно ощущается поэтами и читателями поэзии и который заполняет собой сверхсознание пишущих людей: любой сочинитель знает, что где-то сущестует некий Главный текст, Текст текстов; Вселенная, галактика, планетарная система — это “тексты”, и Вселенная окажется архетекстом по отношению к галактике-тексту и планетарному тексту.) Первая часть книги содержательно, интенционально и концептуально отображает идею дуалистичности мира. Дуализм мышления, зрения, познания всегда предполагает анализ (разъятие) и синтез (слияние) противоположных, но единых по сути своей феноменов; дуализм поэтического мышления А. Кушнера не основывается на дихотомическом, антиномическом или оппозиционном структурировании мира, т.к. поэт (истинный, подлинный, не играющий в литературу и поэзию) осуществляет — силой, мощью, энергией своего таланта — общий синтез — синтез анализа и синтеза (частного характера), создавая новое представление действительности, недействительности, додействительности и последействительности (с непременной фиксацией и недодействительности). Поэтический дуализм первой части книги (а новая книга А. Кушнера структурно, и содержательно, и просодически адекватна первому в истории мировой музыки структурированному циклу концертов А. Вивальди “Времена года”, — правда, у поэта книга — “четырёхчастный концерт” — могла бы иметь имя “Времена света”), — есть дуализм хронологический и топологический одновременно: мир вещный (вещь) и мир эфемерный:
А про небо в окне, облака в полёте
Уж и не говорю,
Растворившись в вечерней их позолоте,
Всё отдав, даже комнату, имя…
(“Хорошо, что ни яхты у нас, ни виллы…”)
Стихотворение “Душа — элизиум теней и хочет быть звездой…” являет собой дуалистическую поэтическую картину мира с центром, образованным душой. Душой поэта. Боратынского. Тютчева. Кушнера… Замечу, что этот текст уникален: он представляет собой — в чистом виде — одновременно палимпсест и палиндром. Или — перевертень, песочные часы. Биситуативный палиндром, в котором экспериментальность порождает эвристичность и энигматичность. Это стихотворение — одновременно и открытие, и загадка.
(Экспериментальность — базовое свойство поэтического текста как функционально-эстетической системы. Это качество стихотворения не только порождает просодические и содержательные новации, но и закрепляет новое в сфере поэтической памяти [общей для всех], традиции и культуры поэзии. Эксперимент — феномен слишком явный и заметный и поэтому часто деформирует систему и границы вербально-музыкальной гармонии. Но у А. Кушнера в новой книге эксперимент есть явление органическое, “природное”, талантливое, — усиливающее гармонию просодической и смысловой [и других] сфер стихотворения. Природа поэтического эксперимента А. Кушнера — дискурсивна [дискурс, и поэтический в том числе, — это способ вербализации и мелизации образа мысли и представления]. Так, в стихотворении “Мы в постели лежим, а в Чегеме шумит водопад…” поэт создаёт глобальный, основанный на исходной локальной точке “Чегемский водопад”, образ/символ/концепт/смысл “вечность”.
Мы в постели лежим, а в Чегеме шумит водопад.
Мы на кухне сидим, а в Чегеме шумит водопад,
Мы на службу идем, а в Чегеме шумит водопад,
Мы гуляем вдвоем, а в Чегеме шумит водопад.
Распиваем вино, а в Чегеме шумит водопад.
Открываем окно, а в Чегеме шумит водопад.
Мы читаем стихи, а в Чегеме шумит водопад.
Мы заходим в архив, а в Чегеме шумит водопад.
Нас, понурых, с колен, а в Чегеме шумит водопад,
Поднимает Шопен, а в Чегеме шумит водопад.
Жизнь с собой не забрать, и чему я особенно рад,
Буду я умирать, а в Чегеме шумит водопад!)
Одиннадцатикратный повтор слова “Чегем”, глагола “шумит” и существительного “водопад” образует в двенадцатистрочном стихотворении мощную цезуру [перед внутренней рифмой и союзом “а” — 11 раз и в предпоследней строке — перед “и”], которая как молчание и тишина образует в поэтической картине мира этого текста уже не зазор, не трещину, не щель, а целое ущелье, заглядывая в которое, ты видишь, слышишь, ощущаешь и познаешь Вечность.
Следует также отметить, что все стихотворения в книге — фоносемантичны: редупликация из строки в строку, из строфы в строфу однотипных гласных в сильной позиции создает в ассоциативной сфере сознания и мышления читателя колористические изображения, цветовую карту-картину стихотворения.
ЛОПУХ
Знал бы лопух, что он значит для нас,
Шлемоподобный, глухое растенье,
Ухо слоновье подняв напоказ,
Символизируя прах и забвенье,
Вогнуто-выпуклый, в серой пыли,
Скроен неряшливо и неказисто,
Как бы раскинув у самой земли
Довод отступника и атеиста.
Трудно с ним спорить — уж очень угрюм,
Неприхотлив и напорист, огромный,
Самоуверенный тяжелодум,
Кажется только, что жалкий и скромный,
А приглядеться — так, тянущий лист
К зрителю, всепобеждающий даже,
Древний философ-материалист
У безутешной доктрины на страже.
Вот построфные карты сильных вокальных звуков:
1 строфа
а у а а
о о е
у о я(а) а
и а е
о ы е и
о я(а) и
а и а и
о у и
2 строфа
у о о ю(у)
и о о
е у
а о а о
е я(а) и
и а и
е о и
е и а
Как видно, доминирует здесь а [13], о [13], и [12]. “А” ассоциируется [по А. П. Журавлеву] с красным цветом, “о” — с белым [жёлтым], “и” — с синим. Т.е. стихотворение в таком случае [в ассоциативном, фоносемантическом отношении] красно-бело-синее [с оттенками другого цвета, естественно].
Трудно назвать описанные случаи “эксперементом”. Точнее будет назвать данный феномен конститутивным свойством поэтического таланта А. Кушнера.
Дуалистичность генеральных категорий быта и бытия в первой части является широкомасштабной, если не всеохватной: любовь и смерть; страсть и страх; время и вечность; история и современность; Бог и Блок; время духа и время культуры; реальность — ирреальность; пессимизм/безысходность — надежда; культура и память; прошлое и будущее; свет и тьма и т.д. — вот неполный (далеко) перечень дуальных сторон бытия, когда поэзия А. Кушнера, вопрошая: “Откуда свет возьмётся, я не знаю…”, — синтезирует прошлое, настоящее и грядущее, возможное и невозможное — в монолитное время, — время поэзии, жизни, души.
Смысл жизни надо с ложечки кормить,
И баловать, и на руках носить,
Подмигивать ему и улыбаться.
Хорошим человеком надо быть.
Пять-шесть детей
Большая, многодетная семья
Нуждается ли в смысле бытия?
Фриц кашляет, Ганс плачет, Рут смеётся.
И ясно, что Платон им не судья,
И Кант пройдёт сквозь них — и обернётся.
Как Бог проходит сквозь нас — и оборачивается, и смеётся. И — плачет…
Дуализм быта и бытия всегда чреваты появлением чего-то ещё. Третьего. Не менее важного… Вторая часть книги — вся — есть время. Поэтическое время А. Кушнера типологично и топонимично. Антропологическое время связано с Петербургом, Голландией, Германией, Англией, Гатчиной, Вырицей и т.д. Время культуры соотносится чаще всего с человеком и Богом (“Собака живёт во дворе, на цепи…”). Типология времени поэзии А. Кушнера широка, но не градационна: скорее, типы кушнеровского времени интегративны, взаимообусловлены и кровообменны. Время добиблейское, библейское, астрономическое, время культуры, время мысли, время слова, время воображения и время божественное (“Каково это ёлкой явиться на свет…”), время земли и время неба, время человека и время поэзии. Во второй части доминирует сослагательное (или — возможное, “желательное”) наклонение глаголов-сказуемых, и А. Кушнер создаёт своё особое время: время-свет, в котором вечны и любимые Кузмин, Мандельштам, Ахматова, и гигантские светы — хронотопы Петербурга, Рима, Венеции, Корсики и т.д. Здесь, во второй части, явно усиливается и заостряется время-свет смерти. Поэт мужественно и твёрдо обращается с этой загадочной и страшной (во всех отношениях) категорией, сущностью, не-сущностью и т.п.
Супружеская пара. Терракота.
Она и он. Этрусская гробница.
Не торопи меня. Мне грустно что-то.
А в то же время как не изумиться?
Не видно скорби. Что же это, что же?
Как будто даже рады нам с тобою.
Полулежат они на жёстком ложе,
Как две волны, как бы фрагмент прибоя.
Как будто в жизнь могли бы возвратиться,
На берег выйти, смерть стряхнуть, как пену.
Как больно мне в их вглядываться лица!
Как будто мы пришли им на замену.
И так понятно мне, что ненадолго,
Что все века мучительны и зыбки.
Нужна замена, смерть нужна, прополка.
Когда б не эти две полуулыбки!
Смерть можно (ли?) стряхнуть, как пену. Поэт — может. Но… смерть нужна. Она непреложна. Она необходима. Она неотменима. Как свет. Смерть — свет, в котором можно разглядеть по-настоящему полно и глубоко жизнь.
Третья часть отображает время культуры. Время и место. Хронотоп культуры безмерен. А в случае А. Кушнера он ещё и персонифицирован (Блок, Белый, чеховский Беликов, толстовский Каренин, Шиллер, грибоедовские Софья, Молчанин, Чацкий, Филипп IV, Наполеон, Веласкес, Паскаль, Шаламов, Питер де Хох, Вермеер и др. имена, населяющие топос культуры). И в этой части книги реализован дуалистический синтез разных типов времени (и — света времени): время и безвременье; время и вечность; время и иновремя (бытие и инобытие); время жизни и время смерти:
И смерть была такой прекрасной с нами рядом,
Что в руки взять её хотелось и постичь…
“Не страшная совсем разгадка бытия” — в смерти?.. Коли смерть прекрасна. Коли смерть часть нас, и душа умеет договориться с ней о бессмертии своём, и плоть понимает это и говорит: “Венеция, не умирай, не надо!..”
Время поэзии, свет поэзии не противопоставляется поэтом времени иному, но поглощает любое время. Sic! Так — по А. Кушнеру. И знание это вполне согласуется с незнанием иных или с нежеланием иных ТАК знать смерть. Именно в третьей части книги появляются ангелы, нечастые гости и персонажи поэзии А. Кушнера. Ангелы А. Кушнера — антропоморфны и божественны одновременно: они — с людьми, и они всегда под присмотром Бога (эта лексема теперь, в новой книге, стала и текстообразующей, и мыслеобразующей, и концептотворческой). Поэт-творец не удивляется Его появлению: он знает, что Он Сам пришёл; пора; пора создавать ещё одну дуалистическую пару Творец — творец. Для поэзии русской и мировой такое появление Бога — нормально: и Данте, и Шекспир, и Рильке, и Целан всегда держали свои стихи открытыми для Него. Третья часть книги к своему завершению преобразовывает (вот — синтез поэтического анализа и поэтического синтеза), превращает смерть в бессмертие.
Розоватым воздухом бессмертия
Подышу
(“В импрессионизме милосердия…”)
Проводником поэта из жизни в смерть, из смерти в культуру, а из культуры — в бессмертие стал не кто-то (как Вергилий у Данте), а стало время, или свет времени. Четвёртая часть книги, содержит в себе этот вечерний свет времени, порождая из благотворной и тесной, переселённой пустоты культуры тени поэтов (Вергилий, Гомер, Шекспир, Гамлет [как поэт], Гёте, Лермонтов, Мандельштам, Вячеслав [Иванов], Валерий [Брюсов], блаженный Франциск, Клод Моне [поэт в живописи], Шопен [поэт в музыке], Мицкевич и др.). Эти священные для нас тени живут, трепещут, пошевеливаются, теснятся и расходятся, освобождая место для новых теней. И не только тех, кто жил, но и тех, что считаются неживыми: тени вещей, столь любимых и чтимых поэтом. Вещь — это всегда начало мира, мысли, переживания и звука. Звука как части имени.
Медь ведра и вода в нём, под ярким лучом дрожа,
Демонстрируют на потолке торжество побега.
Разреши мне, Вергилий, добавить, что есть душа
У материи тоже, не только у человека…
(“Что Вергилий про воду в ведре и про лунный луч…”)
Имя Вергилия появилось здесь не случайно: его стихи не только источник кульурно-концептуального палимпсеста, но и звук имени культуры. Имя культуры начинается с имени поэзии, как — исторически — с поэзии началось вообще любое текстотворчество. Неживое имеет душу, и оно — живёт! И — умирает. А если оно умирает, значит, оно может и не умереть: душа, как известно, бессмертна. Умирать не умирая — вот закон поэзии, которая на 10 тыс. лет старше любой религии. Потому что поэзия как песнопение, заклинание, как голосовой обряд, и прошение, и прощение, и молитва, и гимн — первична. В четвёртой части появляется тьма.
Но есть сова: тьма тоже часть искусства…
(“Минерва спит, не спит её сова…”)
По А. Кушнеру, время есть свет. Но где свет, там и тьма. Недалеко. Окрест. Тьмы — больше света (в физическом, астрономическом отношении). Однако поэт, делая светоносным всё — даже смерть, создаёт явное квантитативное преимущество света, света любого, и воображаемого в том числе. Поэзия А. Кушнера — светла.
Поэзия А. Кушнера — это поэзия синтеза. Причём синтеза как гармонии, как пантеистической демократии. Поэт соединяет — органично и ненасильно — земное и небесное, живое и мёртвое (когда мёртвое осознаётся как потенциально бессмертное), временное и вечное, артефактуальное и натурфактуальное, человеческое и божественное. Поэтому звёзд в стихах А. Кушнера не больше, чем деревьев и цветов. Так и должно быть у большого поэта. Так и есть.
А человек, мне кажется, уже
Сказать не может ничего такого,
Чего бы я не знал, чему в душе
Заранее не подобрал бы слова…
(“Теперь не слышен мне ни лязг, ни гром…”)
Вот — всеведенье поэта. Вот процессуально-результативное и интенциональное ядро поэтического познания, основанного на знании всего, на именовании всего (даже невыразимого), на семантизации всего, что не имело смысла.
Поэт рождается в мгновенья
Такого яркого огня,
И все мои стихотворенья
Уже глядели на меня…
(“В вечернем солнце медно-красный…”)
Жизнь поэта — череда таких насыщенных нестерпимо ярким свечением огня мгновений. И это тоже время. Время поэта и время поэзии.
В новой книге А. Кушнер делает зашаг в ту сферу света времени и пространства, где есть всё, все и вся и откуда ещё никто не возвращался. Никто, кроме поэтов. Они возвращаются стихами.
Оревуар, адьё и до свиданья,
Аривидерчи, ауфидерзейн,
Гудбай, гуднахт
Неву ли, Темзу, Тибр увидим, Рейн?
А может быть, какую-нибудь речку
Поменьше, Суйду, скажем, как она
Была, подобно тусклому колечку,
Мне из окна вагонного видна.
Влекла, манила, солнцем разогрета,
И говорила в зарослях о том,
Что и она в каком-то смысле Лета,
В прощальном смысле, чудном, неземном.
О чём журчит Суйда? О чём и о ком говорит Лета? — Может быть, о свете, сумраке и тьме времени?..
Юрий КАЗАРИН