Рассказы
Опубликовано в журнале Урал, номер 5, 2013
Владимир Лорченков
Позавтракать с Тиффани
Рассказы
Владимир Лорченков
(1979) — родился в Кишинёве, рос в Забайкалье, Заполярье, Венгрии и Белоруссии. Окончил факультет журналистики Молдавского государственного университета. Публиковался в журналах “Знамя”, “Октябрь, “Новый мир”. Лауреат премии “Дебют” (2003), “Русской премии” (2008). Автор десяти изданных книг. Живёт в Кишинёве.
Чрез тернии к лунам
Как всегда, он звонит ночью.
—
Да, — говорю я, взяв трубку.—
Володя, что это у тебя там играет? — говорит он.—
Какой-то рок-н-ролл, — говорю я.—
Гагарин, я вас любила, ой, — говорю я.—
Выключи эту хрень, — говорит он.—
Нет, чтобы что-нибудь приличное, — говорит он.—
И за то, что в апреле Гага-а-рин совершил свой высокий полет? — с догадкой тяну я.—
Тоже хрень, — говорит он.Я его не вижу, но буквально ощущаю, как он морщит лоб. Гладкий, высокий лоб кумира миллионов. Как сейчас говорят, “звезды”. Когда мы разговаривали в первый раз, я так и сказал.
—
Сейчас вы бы стали “звездой”, — сказал я.А он сказал:
—
Что за хрень, Володя?Ну, мы это замяли. Я не стал тратить время на то, чтобы объяснять ему последние 50 лет развития человечества. Какие-нибудь 50 лет из Средневековья объяснил бы. А сейчас… Сейчас нет. Цивилизация развивается стремительно. Еще вчера человек полетел в космос, а уже сегодня
— бац, мы пользуемся специальными кондомами из космических материалов, которыми раньше только скафандры выстилали. Кстати о скафандрах. Я как-то спросил его, как они решали эту проблему. А он сказал:—
Что за хрень, Володя, — сказал он.—
Я ведь в космосе-то пробыл всего час, — сказал он.—
С небольшим, — сказал я.—
Верно, — сказал он.После чего он продолжил рассказывать, а я
— записывать. Иногда, когда он уставал, мы развлекались. Он мог рассказать анекдот, забавную историю. Они были все сплошь как одна смешные и озорные — совсем как его улыбка, знакомая миллионам. Или, например, он мог спеть песню. Только песни его мне совсем не нравились. Они были очень старые, скучные и неинтересные. Например, он пел мне “Крутится, вертится, шар голубой”. Знаете такую песню? И я не знал.—
Как, ты не знаешь “Крутится, вертится, шар голубой”?! — сказал он.—
Нет, — сказал я.—
Ну так я напою, — сказал он.И голосом, потрескивающим, словно на старинной пластинке,
— а ведь сейчас даже уже и кассет нет, — стал петь.—
Крутится, вертится, шар голубой, — пел он.—
Крутится, вертится, над головой, — пел он.—
Крутится, вертится, хочет упасть, — пел он.—
Кавалер барышню хочет украсть, — пел он.Получалось у него неплохо. Ну, вы понимаете. Как у Утесова. Впрочем, мне Утесов никогда не нравился. Все эти певцы начала 20 века, они ужасно красились для раннего кинематографа, поэтому были похожи на клоунов и педерастов. Их,
— ну, педерастов, — он тоже не любит. Ну, хоть что-то у нас общее.—
…тится над мостовой, — пел он.А я осторожно отвел трубку от уха и поглядел в окно. Была ночь, мне ярко светили звезды, и кое-где в их россыпях мигали красные точки самолетов и, кто знает, может быть, даже ракет?
На одной из таких он и взлетел когда-то ввысь.
Выше неба.
К самим звездам.
А сейчас звонит мне ночами и рассказывает истории, поет песни, и все это
— с непередаваемой интонацией человека, которого любили все 5 миллиардов жителей планеты Земля. Наверное, даже у Иисуса фан-клуб был поменьше. С другой стороны, Иисус в космос не летал. Хотя мой собеседник придерживается на этот счет другой точки зрения.—
Конечно летал! — сказал он мне, когда я поделился своими соображениями.—
Старик, а ты думал, Вознесение — это что? — сказал он мне.Многое после этого стало ясно. Хотя, конечно, поверить в это было трудно. Представляете, Иисус как космонавт, конструкторское бюро и завод-изготовитель
— все в одном лице — разработал модель космического корабля, сделал, спрятал его в пещерах и, когда пришло время суда, сбежал и улетел в космос… Да, звучит нелепо, но…—
Старик, чем это нелепее сказки про Вознесение? — спросил меня он.И я не нашел что сказать. Как всегда. Он позволял мне спорить некоторое время, но в решающий момент, когда наступал час “икс”,
— как все космонавты, он любил обозначать пороговые моменты, — одной-двумя фразами завершал спор. И я ничего не мог с этим поделать. Поэтому наши беседы с ним напоминали мне анекдоты про самонадеянных юнцов и еврейских мастеров спорта по шахматам. Хотя какие, к черту, шахматы спорт?—
Спорт, спорт, старик, — говорил он.—
И эти твои антисемитские штучки… — говорит он.Я молчу. Свет звезд и Луны выстилает пол моей комнаты безжизненным светом. Я предпочитаю Луну. Он говорит, что это все мое американизированное сознание, что я, мол, пропитан западной буржуазной культурой. И что на самом деле первый полет в космос был куда важнее высадки на Луну. Я согласен, конечно. Но ничего не могу с собой поделать. Иногда, когда я гляжу на нее, мне так хочется стать тем, кто сделал Это
— ступил на ее шероховатую поверхность первым… Космос — это слишком абстрактно для меня. А Луна — вот она, конкретная и ощутимая. Я даже знаю, когда она растет и наливается, потому что в эти дни расту и наливаюсь я. И наоборот. Когда Луна идет на убыль, меня буквально скручивает, как табачный лист в пальцах молдавского крестьянина, убившего всю свою жизнь на уборку этого самого табака. Мы с Луной две части одного целого. Вот в чем дело, а не в том, что мне больше нравится “Кола”, чем “Байкал”. Тем более что “Байкал” и есть украденная “Кола”. Я даже как-то попробовал объяснить. С марксистских, материалистических позиций — ведь по-другому людей, чья молодость пришлась на эпоху сталинизма, не пробьешь.—
Юрий, — сказал ему я.—
Дело в том, что Луна — это часть планеты Земля, — сказал я.—
Она оторвалась во время формирования планеты и стала спутником, — сказал я.—
Спасибо, что пересказываешь мне учебник астрономии, малыш, — сказал он.—
Значит, Луна — это часть Земли, — терпеливо продолжил я.—
А мы тоже ее часть, потому что количество материи постоянно, — сказал я.—
Миллиард лет назад мы были почвой, потом стали растениями, затем животными. А потом снова становимся почвой, — сказал я.—
Так, — сказал он.—
Все, что стало Луной, могло бы быть еще тремя миллионами тонн живой плоти, — сказал я.—
Так, и куда ты ведешь? — сказал он.—
Значит, с Луной унеслась и часть нас, — сказал я.—
Значит, мы и есть часть Луны, — сказал я.—
Вот почему я предпочитаю высадку на Луне полету в космос, — сказал я.—
А не потому, что высадка была американской, а полет — русским, — сказал я.—
Советским, — сказал он.—
Советским, — согласился я.Но это было его единственное возражение. Да и не возражение даже. И это был первый раз, когда уже он не нашел что ответить. Мне показалось даже, что обиделся. По крайней мере, звонить перестал. И к моему удивлению, на меня это подействовало ничуть не слабее, чем убывание Луны. По крайней мере, в ушах сдавливало так же. Еще бы. Попробуйте-ка подружитесь с самым известным человеком планеты. Станьте его доверенным лицом и другом. Станьте его Санчо Пансой и секретарем. Причем без каких-либо заслуг с вашей стороны. Вас выбрали случайно. Меня, например, точно. К тому времени, когда я стал доверенным лицом, меня забыли даже те немногие, кто слышал обо мне хоть что-то. Бывший писатель, я просто читал каждый день книги из “Библиотеки военных мемуаров”, ходил в спортивный зал, когда здоровье позволяло, и дрочил на рассказы эротического сайта “Стульчик.нет”. Жена от меня давно ушла, так что…
В общем, станьте объектом внимания “звезды”.
А потом
— бамц! — лишитесь его навсегда. Посмотрю я тогда на вас.Но он, конечно, позвонил. Как сейчас помню, я сидел на кухне и ждал, когда боль из правого глаза перейдет в левый
— с остановкой у переносицы, — и глядел, как тучи в небе завихряются у Солнца. Со стороны это смахивало на Апокалипсис, в котором первый еврейский астроном Иоанн просто-напросто описал целый ряд небесных явлений, включая затмения. Это Юрий мне рассказал. Это и многое другое. Я вообще понял, — общаясь с ним, конечно, — что вся история человечества и была путем к звездам. Тернистым путем. И что это не метафора. Тернистый путь. И мы шли по нему, раздирая одежду и плоть в клочья. Окропляя кровью почву. Хорошо еще, если она была плодородной. А если — песок? Иногда, когда я думаю обо всех этих ребятах, которые отдали жизнь за то, чтобы мы полетели в Космос, — Иисус, Гильгамеш, да Винчи, Экзюпери, Жанна, Кеннеди, Далерус, Александр Ульянов, — и историю которых мировые правительства извратили, мне плакать хочется. Собственно, в тот день, сидя на кухне во время мощнейших геомагнитых бурь, я и плакал. И тут раздался звонок. И я взял трубку. И, как сейчас помню, гигантское облако закрыло солнце, из-за чего в небе появилось то, что метеорологи зовут “короной”. И голос сказал:—
Здравствуйте, — сказал он.—
Володя, здравствуйте, — сказал он.—
С вами сейчас будет говорить первый космонавт планеты Земля, — сказал он.—
Полковник ВВС СССР Юрий Алексеевич Гагарин, — сказал он.В трубке щелкнуло, а потом я услышал уже его голос, голос теплый и дружелюбный, голос надежды и прорыва всего человечества, голос, который свел с ума планету Земля навсегда. И это был голос моего старого друга, Юрия Гагарина, которого я уже не рассчитывал больше никогда услышать и который, конечно же, оказался надежным и честным, оказался настоящим Человеком, каким он и был, каким мы его себе все и представляли. Он и сказал.
—
Привет, Володь, — сказал он.—
Сто лет, сто зим, — сказал он.—
Давно не слышались, — сказал он.—
Ну, что? — сказал он.—
Ну, ничего, — сказал я, всхлипывая.После чего он сказал.
—
Поехали? — сказал он.Тут я разрыдался в голос.
***
Юрий Гагарин говорит:
—
Подавляющая часть человечества спит и видит отвратительный сон, в котором они спят, а их со всех сторон обсасывают пиявки, внушающие своим жертвам, что сон их сладок, — говорит он.—
Вот что пытаются выдать за коллективное бессознательное человечества буржуазные философы и литераторы, — говорит он.—
В то время как человечество на самом деле идет по ослепительно-белой, выжженной Солнцем равнине, и все, что происходит с ним, происходит с ним здесь и сейчас, — говорит он.—
Человечество в своем пути ничем не отличается от колонны динозавров, уходивших от зноя и жажды из одного края Гондваны к другому, — говорит он.—
Есть реальность, в которой мы существуем, и она происходит именно с нами и именно сейчас, — говорит он.—
Да, мы отчасти создаем реальность, но лишь как часть ее, мы можем менять реальность лишь в ее рамках и пределах, — говорит он.—
Мы не выдумка и не фикция, а если это и так, то мы выдумка природы, которая существует, и, следовательно, мы есть, — говорит он.—
Записал, Володя? — говорит он.Разумеется, я записал. Я почти 15 лет работал в газетах
— о чем не раз хвастливо упоминал в своих немногочисленных интервью, когда еще был кому-то интересен, — и то немногое, чему меня там научили, было: пить, не закусывая и работать скорописью. Может, поэтому меня и избрали?—
Нет, Володя, — говорит Гагарин.—
Дальше, — говорит Гагарин.Первый космонавт планеты, Юрий Гагарин, говорит:
—
Да Винчи был тем человеком, который придумал двигатель внутреннего сгорания, — говорит он.—
Мировые правительства, которым выгодно было скрыть изобретения космонавта да Винчи, кардинально извратили его имидж, — говорит он.—
Его сделали чудаком и дурачком, — говорит он.—
Паровой двигатель придумали на острове Крит в 1 веке до нашей эры, — говорит он.—
Это была игрушка, с помощью которой можно было в определенные моменты слушать свисток, наподобие тех, что сейчас на чайниках, — говорит он.—
Первый век до нашей эры, Крит, — говорит он.—
Техническая и промышленная революция могла бы состояться уже в 1 веке нашей эры, — говорит он.—
Но власть имущим выгоднее был труд рабов, так что мы отстали в развитии на 15 веков, — говорит он.—
Все выдающиеся личности планеты имеют отношение к космическому проекту, — говорит он.—
Иисус построил свой космодром на пустынных площадках Кумранских пещер, — говорит он.—
Дублером, ну, вторым астронавтом, должен был быть Иуда, — говорит он.—
Но тот испугался и раскрыл полетные планы Синедриону, из-за чего пуск ракеты пришлось осуществить на несколько лет раньше, — говорит он.—
Поэтому программа была осуществлена лишь на 50 процентов, — говорит он.—
Иисус улетел, ракета успешно поднялась в атмосферу, потом в стратосферу, — говорит он.—
Обошла Землю, как мой корабль, — говорит он.—
Но так и осталась на орбите, — говорит он.—
Пролетая мимо его судна, я осуществил стыковку и увидел, что на самом деле корабль Иешуа был не так уж и примитивен, — говорит он.—
Из старомодных деталей там был только козий сыр и немного вина, плававшего в пузырях по кораблю, — говорит он.Я записываю. Первый космонавт планеты Земля, Юрий Гагарин, говорит:
—
Сам Иешуа, конечно же, уже давно мертв, — говорит он.—
Его тело мумифицировалось, и его лицо спокойно, хотя, нажимая на кнопку “Старт”, он знал, что не вернется, — говорит он.—
Стены его корабля изнутри покрыты письменами на арамейском, — говорит он.—
Там всегда полутьма, потому что это древнее финикийское стекло, а оно хоть и прочное, но еще недостаточно прозрачное, — говорит он.—
Я, Юрий Гагарин, полковник ВВС в отставке, говорю… — говорит он.Юрий Гагарин говорит.
На самом деле, в космосе побывали и Жанна д’Арк, и Жак де Молэ. И Владимир Ульянов, когда понял, что его соратники не собираются спешить с космической программой
— а ради этого все и было затеяно, — удрал от них на космодром и, усевшись в специальное кресло космонавта (разработанное Циолковским), улетел ввысь.—
Как китайский мандарин на картинке из книжки про космос, — говорит Гагарин.Я записываю.
Юрий Гагарин говорит:
—
“Апокалипсис” Иоанна — это описание первых — не всегда удачных — запусков космических ракет.—
Иисус Навин вовсе не трубил в трубу, а осуществлял космическую стыковку спутников посредством звукового управления.—
Колумб достиг Америки за пару месяцев вовсе не на сраных утлых суденышках — попробуйте-ка сейчас повторить его подвиг, только без двигателя от моторной лодки в камышах “Ра”, — а посредством космического перелета.—
Говоря “она вертится”, Галилей подразумевал, разумеется, баллистическую ракету, посредством которой намеревался осуществить свой космический проект.—
Кецалькоатль… Ну, это даже самым тупым понятно…Я перевожу дух. Я пью еще кофе. Я записываю. Юрий Гагарин говорит.
Никакого крушения корабля, конечно же, не было.
Юрия Гагарина, как и многих участников космической программы, похитили.
Он содержится в гигантском подземном дворце где-то в пустыне Невады, а может быть, это Аляска (изнутри не поймешь), или Тель-Авив, или даже графство Хэмпшир (а может, Среднерусская возвышенность). Выбирайте в зависимости от того, поклонником какой версии заговора вы являетесь.
Изредка он выходит со мной на связь благодаря своему тайному другу среди надзирателей, который позволяет ему звонить тайком ото всех по своему мобильному
— а мобильники появились уже в конце 19 века, и это даже поздно, с учетом того, что паровой двигатель появился в 1 веке до эры нашей, — телефону.Кроме него здесь содержатся и Многие Другие.
И он не сумасшедший, потому что совершенно точно назвал мне одну деталь из жизни Гагарина, знать о которой
— ну да, да, деталь, — могли только он и я.В 1964 году Гагарин, побывав в Молдавии, на свадьбе в селе Крикова, замуровал в стене винных шахт
— туда водили и водят на экскурсии всех важных гостей — маленькое послание.Тайком ото всех, оторвавшись от делегации.
Это была записочка с парой коротких фраз.
И именно я был тот человек, который случайно нашел эту записочку, когда оторвался от своей делегации.
Разница между нами была в том, что я был в делегации не тем, кого принимают, а сопровождающим. Так что исчезновение меня, в отличие от Гагарина, заметили не сразу. И у меня была куча времени
— а у него считанные минуты — прочитать то, что он написал в эти считанные минуты. На бумажке, которую я случайно увидел в щели у самого пола, было написано.“0-9-00-285557777888. “Крутится, вертится шар голубой”. Поехали! Ю.А. Гагарин”.
Нужно ли говорить, что первое, что я сделал дома,
— набрал номер?—
Да? — сказал голос.Знаете, в Гагарине самое важное
— это голос. Он бы стал рок-певцом на Западе. Женщины кончали, слыша его голос. Мужчины плакали. Но когда я позвонил ему, это был голос надежды, который, казалось, утратил надежду. Еще бы. Я позвонил в 2009 году. Он написал записку в 1964-м. Шар голубой крутился и вертелся почти полвека.—
Крутится, вертится шар голубой, — сказал я неуверенно, глядя в записку.Голос помолчал. Улыбнулся. А потом сказал:
—
Поехали.
***
Иногда я спрашивал его, один ли я такой у него. Он говорил, что да. Хотя, конечно, были и другие, с кем он разговаривал.
—
Есть еще один чувачок в Москве… — говорил он.—
…работает литературным критиком в журнале для хипстеров и пидарасов, — говорил он.—
Я ему целую книгу про себя надиктовал, — говорил он.—
Зовут Лев, а фамилия, кажется, Дани… Дану… Данулкин… Данилкин, — говорил он.—
Хрен их поймешь, москвичей, с их странными фамилиями, — говорит он.—
Сам-то я не москвич, — говорит он.Хипстеры и педерасты… Как видите, я подтянул лексикон Юрия Алексеевича до современного уровня. А он взамен диктовал мне то, что должно было взорвать мир. Откровения первого космонавта. Правда об истории человечества. Истина об Иисусе и Пилате, Семилетней войне и Ленинградской блокаде. Я слушал его, и все вставало с головы на ноги. Я был словно человек, приседавший со стакилограммовой штангой всю жизнь, а потом выполнивший несколько приседаний налегке. Я словно почувствовал лунную невесомость. И даже как-то
— он надиктовал мне Откровения о покорении Америки (я знал, что там не обошлось без лазерных ударов) — от полноты бытия запел.—
Бей меня и кусай, — пел я.—
Лезвием острым режь, — пел я.—
Только не уходи, — пел я.—
На-все-гда, — пел я.—
Что это ты поешь, Володя? — спросил он.Я рассказал ему о своей любимой певице Маре. Он попросил меня к следующей встрече подготовить ее альбом. Мне приятно осознавать, что и я внес маленький вклад во всестороннее развитие этого уникального человека.
—
“Невзаимная любовь”, “Дельфины” и “Самолеты” мне понравились, — сказал он.—
А вот “Чё на чём” и “Холодным мужчинам” голимая попса, — сказал он.И я по сей день с ним совершенно согласен.
***
Конечно, идея издать его Откровения была совершенно провальной.
И я честно предупреждал его об этом.
—
Поймите, Юрий Алексеевич, — говорил я.—
Книжный рынок идет к упадку, — говорил я.—
Критик Нестеров, ушедший в издательство, так и говорит, что издательства нынче разоряются, — говорил я.—
И нет никакого смысла идти в издательства, — говорил я.—
Ну, разве что для того, чтобы рассказывать, как нынче плохо в издательствах, — говорил я.—
Бездушные издательские монстры… — говорил я.Меня не издавали уже 15 лет, но из трусости я даже не называл имен этих монстров.
—
Ну, Володя, придумай же что-нибудь! — начинал нервничать он.Само собой, я попробовал. Максимум, который я выжал из литературных агентов,
— которые сотрудничали со мной в ту пору, когда я еще что-то писал, — оказалось обещание рассмотреть возможность перспективы издания в серии “Фантастика стран СНГ и Восточной Европы”. В мягкой обложке. В сборнике повестей. В 2022 году.—
Пойми, Володя, — мягко сказал мне агент.—
Гагарин, космос… это уже не тренд, — сказал мне он.—
Тренд — это исторический детектив, вампиры опять же, — говорил он.—
А как же та хрень, что выходит сейчас про Гагарина в ЖЗЛ?! — говорил я.—
Это ведь тоже Он надиктовал, так почему же то, что Гагарин надиктовал о себе какой-то еру… — говорил я.После чего понимал, что говорю в пикающую трубку.
—
Юрий Алексеевич, может, за свой счет? — робко предлагал я.—
Володя, это унизительно, — говорил он.И я его прекрасно понимал.
—
Представь себе Иисуса, который оплатил издание Завета, — сказал он.—
Не могу, — сказал я.—
Вот и я, — сказал он.—
И потом, Володя, — сказал он.—
Писатель, который издает себя за свой счет, просто “хромая утка”, — сказал он.—
А что это вы на меня так смотрите, — сказал я.—
А с чего ты решил, что я на тебя смотрю? — говорил он.Я просил его немного подождать и говорил, что я что-нибудь придумаю. Со стороны я наверняка напоминал школьника, который ждет экзамена, к которому не подготовился, и утешает себя отговорками. Ну, или на школьника, чья девчонка залетела, у которого нет денег на аборт и который все ждет и ждет, ждет и ждет… Чего?
Большого космического чуда.
***
Потом он перестал звонить.
Я, конечно, прекрасно понимал почему.
В 2011 году в мире вышло 17 книг о космосе и Гагарине. По общепринятой версии, все дело было в юбилее. Мол, он взлетел ввысь в 1961 году, и так как прошло ровно 50 лет… Но меня, конечно, это не обманывало.
Глядя на то, как Луна прибывает, я, постанывая, перечитывал куски из книг, скачанных в интернете.
Конечно, почти все они были плохо написаны, и почти в каждой было по грамму правды на тонну лжи. Но тем отчетливее я слышал голос Юрия Алексеевича, который на ломаном английском надиктовывал всем этим говнюкам то, что должно было оставаться только между нами. Между ним и мной. Между первым космонавтом Земли и единственным на земле человеком, для которого Луна не просто спутник, а часть тела.
И Луна эта болела и передавала своими токами холодную, блестящую боль в моё тело, изнывающее без своей части. Я страдал, я мучился без нее, и я хотел, чтобы Луна упала наконец на Землю. И ко мне вернулась бы часть самого меня. И я знал, что рано или поздно верну ее. Так или иначе, но мы с Луной окажемся вместе, знал я.
Так что, когда вышла книга про Гагарина в ЖЗЛ, я не сомневался ни секунды.
Я купил билет на самолет и,
— ощущая себя мумией Иисуса в космическом корабле, совершающем свое вечное путешествие, — съел континентальный завтрак от “Air Moldova”, слушая рев двигателей и чувствуя сухость во рту. Выпил красного вина — но это зря, носом пошла кровь, — и с безразличным лицом проскользнул мимо таксистов аэропорта Домодедово. Добрался на рейсовом автобусе за 50 рублей до первой станции метро и снял номер на ночь в общежитии для чернорабочих из Средней Азии. По стене, размахивая усиками, как дворник-таджик — метлой, полз таракан, и я раздавил его без жалости. И уже на следующий день стоял напротив здания, где работал человек, укравший у меня живого Гагарина. Я ждал его, ни о чем не думая.Он же
— мужчина с лицом легата, потерявшего свой легион в битве при Каннах и пытающегося показным спокойствием скрыть страх перед неминуемой казнью в Сенате, — вышел из здания лишь к вечеру.И, словно извиняясь за долгое ожидание, сразу пошел мне навстречу.
Немудрено. Ведь в руках я держал его книгу с Гагариным на обложке и выглядел поклонником, жаждущим автографа. Да я, собственно, автограф и попросил. И когда он, наклонившись над книгой, начал было писать, я быстро и сильно ткнул его в затылок острым металлическим предметом. Еще Гагарин не раз говорил мне в беседах,
— ну, когда мы отдыхали, конечно, а не во время работы над Откровениями, — что стиль нужно выдерживать. Всегда и везде. И просил это запомнить.Я запомнил, поэтому тюкнул своего врага альпенштоком.
Так что мой Лев тоже погиб от орудия альпинистов и тоже, так сказать, во время работы над документами.
Стоя на коленях на мостовой, он держал в руках свою книгу и, глядя на меня недоуменно, заваливался набок.
И я понял, что он похож на сектанта, умирающего с космической Библией в руках, а я
— на истового ортодокса, предавшего еретика смерти.Но главное в средневековых войнах было не убить тело.
Главное было
— уничтожить душу.Так что я вырвал у него из рук книгу с портретом Юрия Алексеевича.
И он умер без Гагарина в руках.
***
Оказалось, я мог бы этого не делать.
Ведь в книжке, которую я читал, дожидаясь темноты, не было ни слова из того, что диктовал мне сам Гагарин. Это оказалось Житие, но и только. Мой же Завет, полученный от самого Юрия Алексеевича, так и остался между нами. Видимо, понимал я, глядя на то, как колышется от сквозняков хитиновый панцирь раздавленного мной утром таракана, Гагарин просто пытался подстегнуть меня.
Или, говоря прямо, являл мне знамения.
Которые я, как ученикам и полагается, истолковал неверно.
Но сейчас это уже не имело никакого значения.
Дождавшись ночи, я вышел на крышу общежития и уселся на стул, к которому привязал несколько газовых баллонов, на которых здесь
— конечно же, нелегально, — готовили еду. Стал ждать Луну. Она, конечно, пришла. Мы вот-вот должны были соединиться, так что оба немного волновались. У меня чуть тряслись руки, она то и дело пряталась за странные, невесть откуда набегающие облачка. Они меня нервировали. Я знал, что вот-вот доставлю себя на Луну, и не желал промахнуться.Я неумело
— все-таки шесть лет как бросил — закурил, а потом прижег шнур, и тот зашипел и побежал огоньком к баллонам. Луна засияла очень ярко, повисла прямо надо мной, и мы улыбнулись друг другу. И я увидел и ощутил бесконечное одиночество Луны в великом безмолвии космоса. Она улыбнулась мне ласково, и я успел подумать, что в одном Юрий Алексеевич оказался не прав.Иисус все-таки оплатил издание Завета, и оплатил сполна.
Просто это был безналичный расчет.
Позавтракать с Тиффани
Натянутый ветром шарф трепыхался, как флаг. Да это и был флаг. Часом раньше Лоринков купил его в книжном магазине у здания городского КГБ. Не самое лучшее место, подумал Лоринков. Выбирая книги, все время приходится делать вид, что не замечаешь знакомых, которые с незаинтересованным видом выходят из здания напротив. С другой стороны, почему это ему должно быть неловко, ведь это они оттуда выходят. С третьей стороны, лучшего
— чем этот — книжного магазина в городе нет. Самый крупный специалист по книжным магазинам города, подумал с иронией Лоринков.—
Самый крупный специалист по книжным магазинам города, — сказал Лоринков.Тиффани лишь улыбнулась сладко и повела
— умопомрачительно, словно ее знаменитая тезка, — ресницами. Короткие, не первый раз заметил он. Но из-за туши, глицерина, воды — и что там они еще добавляют в смеси для ресниц еще со времен первой Тиффани всех времен и народов, Клеопатры, — ресницы ее выглядели длинными. Но его-то не обманешь. У него самого ресницы длинные. Из-за этого, вспомнил Лоринков, ему никогда не подходили плавательные очки. Ресницы мешали. Приходилось открывать глаза в бассейне. Вспомнив утренние тренировки и прикосновение холодной воды к коже, он поежился. Машинально потер руки. Тиффани глянула на него вопросительно и улыбнулась. Прибавила газу. Ну что за девушка, подумал он. А шарф, сделанный ею из флага Молдавии, все развевался и развевался. Попади он в колесо, подумал Лоринков, никакой трагедии не случится. Ткань слишком тонкая. Порвется. Нынче все рвется. Мы живем в эпоху постмодерна, подумал он. От прежних времен мы оставили лишь открытые автомобили, подумал он. И девушек.—
Красивых, как Тиффани, — сказал он.Та снова ничего не сказала, картинно лишь поморгала,
— ах, как умиляет меня эта ее наивная уверенность в том, что продуманность жеста незаметна, подумал Лоринков, — и переключила рычаг скоростей. Это тоже была примета старого времени. Сам Лоринков, и все его знакомые, и знакомые знакомых, не говоря уж о дамах… все они ездили на автомобилях с автоматической коробкой передач. Дорога пошла под уклон. Начинался самый красивый отрезок пути. В сорока километрах от Кишинева высадили много лет назад тополиные аллеи. Коридор из тополей, окаймленный снаружи орехами и кленами, длился почти полсотни километров. Машины словно играли с деревьями в “ручеек”. По обеим сторонам от него опускались — плавно, как крылья самолета, — гладкие зеленые холмы, там и сям расчерченные узорами виноградников. Сейчас, в октябре, это походило на гигантский готический собор, возвездённый природой и “Совзелентрестом МССР”, посреди огромного версальского сада, разбитого самим Господом Богом. Невероятно, как я люблю, подумал Лоринков. Кого только, подумал он. Себя, Тиффани, Молдавию? Из-за вина мысли играли и неслись, но из-за того, что вино было хорошее и его было много, неслись легко и играючи. Словно открытый автомобиль по отличной дороге-аллее в самом красивом месте Молдавии. Кстати о Тиффани, подумал Лоринков. Глянул на место водителя. Девушка снова переключила скорость. Лоринков улыбнулся и полез на заднее сиденье за шампанским. Вернулся, уже откручивая крышку. Надо же. Рычаг переключения скоростей… Иногда ему страшно становилось при мысли, что начнется Вторая мировая война.—
Страшно иногда при мысли, что будет Вторая мировая война! — крикнул он Тиффани.—
Почему? — крикнула, улыбнувшись, она.—
Я ведь совсем не умею водить машину с ручным переключением передач! — крикнул он.—
Пропадешь, как фотограф из “Молодых львов”, — крикнула, кивнув, Тиффани.Чудо как легко, подумал Лоринков. Девушка понимала его с полуслова. Может, мне и начинать говорить не нужно, подумал он. Тиффани крутанула руль на повороте, и они лихо
— вовсе не так, как учили на курсах вождения самого Лоринкова, — свернули и продолжили путь. Путь прямой, словно намерения праведника, подумал Лоринков. Рассмеялся. 2 октября 2003 года. Это был самый счастливый день его жизни. Если бы у Лоринкова был револьвер и он был промотавшимся юношей из рассказа Фицджеральда, то непременно убил бы себя вечером этого дня. Но Лоринков не был промотавшимся юношей из рассказа промотавшегося юноши Фицджеральда. И у него не было револьвера.“Но я обязательно убью себя, когда все кончится”,
— подумал он.И снова рассмеялся. “Ведь если я уйду в день, когда Тиффани со мной,
— подумал он, — Тиффани останется со мной навсегда”. Внезапно машина затормозила. Это была очень хорошая машина. Автомобиль под старину, с открытым верхом. Очень дорогой. Поэтому Лоринкова даже не бросило вперед. Они просто встали. Тиффани резко обернулась и приложила руку в перчатке к глазам. Лоринков впился взглядом в девушку, как она — в дорогу за ними. Тиффани глядела внимательно. Она буквально позировала для него. Лоринков глянул назад тоже. Шарф — трехцветный, шелковый — трепетал в воздухе. Потом, словно подумав, взмыл ввысь и поплыл куда-то на запад. Лоринков сунул руку в карман пиджака. Вытащил оставшуюся часть флага. Порвал, стараясь тянуть ровно. Обернул вокруг шеи Тиффани. Девушка, капризно надув губы, — но так картинно, что сомнений в том, что она не обижается, у Лоринкова не было, — позволила сделать это. Потом машина тронулась. В путь, подумал Лоринков. В путь прямой, праведный.—
Что? — спросила Тиффани.—
Путь прямой, словно намерения праведника, — сказал Лоринков.—
Воистину и отныне, — сказала Тиффани.—
Дай-ка, — сказала Тиффани.Лоринков, всю жизнь боявшийся умереть в катастрофе, неожиданно легко протянул ей бутылку. Тиффани не глядя приняла и глотнула, отвлекшись от дороги. Девушка держала тяжелую пузатую бутылку неожиданно легко. Еще один порыв ветра сорвал с нее новый шарф, который они сделали из флага, и шарф взмыл в небо. Вот так. Без флагштока.
—
Ему явно не нравится, — сказал Лоринков.—
Да, милый, — сказала Тиффани.—
Ты о ком, — сказала она.—
Ну уж не о Боге, — сказал Лоринков.—
Фи, — сказала Тиффани.—
В сороковых годах в Бога не верили, — сказала она.—
Верить в Бога — это так… — сказала она.—
… так современно, — сказал Лоринков.Наградой ему послужил взмах коротких, но удлиненных искусственным образом ресниц. Но разве я имею право судить, подумал он. Разве не тем же самым я занимаюсь, только вместо туши у меня слова. Как она выглядит без макияжа, подумал Лоринков. Мне хочется узнать о ней побольше, подумал он с удивлением.
—
Сколько тебе лет? — сказал он.—
Ах, милый, — сказала она.—
Как тебя зовут на самом деле? — сказал он.—
Ох, милый, — сказала она.—
Ты меня любишь? — сказал он.Машина снова остановилась. Тиффани приложила к его лицу руку. Он принял ее, словно проигрывающий игрок
— свой последний мяч. С усталостью, неверием в удачу и благодарностью за подаренный шанс.—
Милый, — сказала Тиффани.—
Разве о таком говорят вслух? — сказала она.—
И кто говорит о таком вслух? — сказала она.—
Я говорю, — сказал он упрямо.И попробовал взглянуть на них со стороны. Как и полагалось. Потому что вели они себя, словно Скотт и Зельда. Ну или Бук и его подружка, обезьянничавшие Скотта и Зельду. Так или иначе, а они снимались для самих себя.
Декорации в этот раз были великолепные
— лучшая трасса Молдавии в красивейших ее местах в лучшее время года. Красный автомобиль, стоящий на обочине, приблизил он воображаемую камеру. Девушка в шляпке, в наряде под сороковые, очень молодая и красивая. Но с короткими ресницами. Что, впрочем, лишь подчеркивает ее Настоящесть, подумал Лоринков с внезапной грустью. Шампанское, ящик. Крупным планом скрученная проволочка нескольких бутылок на заднем сиденье. Переход через спинку кресла, по редеющим — увы, увы, — волосам к месту рядом с водителем. Мужчина, молодой, но уже явно за тридцать. Крупные черты лица, синяки — нет, не драки, нет, просто полукружья, — длинные ресницы, костюм, да, старомодный, но удивительно ему идущий. Постоянно сжатые зубы. Нужно расслабиться, напомнил себе Лоринков. С Тиффани это и получалось. Камеру назад, и вот уже шарф цветов флага Молдавии, который эксцентричная Тиффани пожелала — эксцентрично, как в кино, — а он, словно рыцарь, исполнил… флаг реет в воздухе. Камера глядит на них с высоты флага. Нет, мужчина не склоняется к девушке. Она просто держит руку в перчатке у его лица. Ласково и задумчиво. А мужчина держит ее, и глаза его закрыты, и выражение лица у него, как у спортсмена, неожиданно для себя взявшего последний мяч. Ну, или, — подумал Лоринков, всю юность проведший в университетском бассейне, — как у парня, который внезапно выиграл заплыв, хотя в бурунах спурта предполагал, что окажется третьим. И все-таки она не сказала мне, что любит, подумал Лоринков. Но я и так получил уже столько, подумал он. Надо довольствоваться тем, что есть, подумал он, — разве не этому учила его вся жизнь? Ладно, не очень-то надо, подумал он.—
Я люблю вас, — сказала Тиффани.Камера вновь поднялась в небо.
Машина тронулась и, выбравшись с обочины на дорогу, понеслась стрелой куда-то далеко.
На Запад.
***
У Лоринкова не было ни малейшего желания завтракать с Тиффани.
Вся она была из сплошных недостатков, и он увидел это с самого начала. Лоринков мог бы перечислять их по пальцам, загибая один за другим, но, когда он так делал, свои руки начинали казаться ему чужими. Так что он просто мысленно перечислял.
Во-первых, Тиффани была слишком юной, а Лоринков был уже стар. Ему было 35, но он рано начал.
Во-вторых, Тиффани была румынкой, а Лоринков не любил румынскую молодежь с их вежливым интересом к нему, очень уж смахивающим на интерес экскурсии в кишиневском зоопарке к крокодилу. Конечно, еще до того, как кто-то из чересчур уж юной румынской молодежи бросил крокодилу петарду в кролике и все они
— крокодил, кролик, петарда — взорвались к чертовой матери.В-третьих, Тиффани была чересчур манерной и ломкой. Это выдавало в ней актрису. Лоринков, ни одного слова не сказавший искренне и всю жизнь ведший себя словно на сцене, Лоринков, писавший свою жизнь пьесой, лишь время от времени меняя стили,
— ненавидел жеманство, актерство и позерство. Он не верил даже искренним людям, потому что сам не был искренним.В чем искренне себе признавался.
В-четвертых, Тиффани выглядела преуспевающей, а Лоринков никогда не понимал богатых. Он, конечно, уже неплохо получал за издания, переиздания и переводы
— в конце концов, он был единственный писатель Молдавии и самый известный ее писатель, — но, чтобы быть богатым, нужно родиться богатым.—
Если ты рожден богатым, то чувствуешь себя им и с долларом в кармане, — любил говорить Лоринков.—
А если ты жил в нищете, то будешь бедняком и с миллионом долларов, — говорил Лоринков.Он бы не чувствовал себя богачом и с десятью миллионами. Что такое десять миллионов по нынешним временам? То ли дело золотые, полновесные, довоенные доллары. Вот в 30–40-х годах Лоринков, пожалуй, чувствовал бы себя спокойно, получи он десять миллионов. Так или иначе, а у него не было даже и одного. А у Тиффани, кажется, был. Конечно, не у нее самой, но со дня на день она
— очевидно — вступала в права владения. Нефтяной бизнес отца в стране, где нет нефти. Золотая жила несуществующих намерений. Куча денег. Отменный материал, подумал Лоринков, когда девушка подошла к его столику в “Кофе-хаус”. Заведение для тех, кто считал себя интеллигенцией. Лоринков любил ходить туда, чтобы своим видом вызывать злость и зависть соотечественников. Хотя для него это было сущей мукой: потом долго болела голова. Конечно, из-за денег. На соотечественников Лоринков плевать хотел. Сугубо практичный, как Рембрандт, — еще одна монетка в копилку доводов о гениальности, — по-настоящему он мог волноваться только из-за материального. А что может быть материальней денег, спрашивал себя Лоринков. И не находил ответа. Может быть, именно поэтому он развелся, отчего ему, впрочем, легче не стало. Если раньше его беспокоило, будет ли у него достаточно денег, чтобы содержать жену и детей, то сейчас он переживал, найдутся ли средства обеспечить им приличную жизнь, случись с ним что-то.Жена очень любила Лоринкова. Она вздохнула с облегчением, когда они развелись.
Несмотря на то, что Лоринков преуспевал с каждым годом все больше, его все сильнее мучила мысль о возможном финансовом крахе.
Дошло до того, что он останавливался подобрать оброненные кем-то монетки прямо на дороге. Прямо на проезжай части. На дороге с шестью полосами движения. Будь в Молдавии дороги с десятью полосами движения и оброни там кто монетку, Лоринков остановился бы подобрать ее и на такой дороге. В тот раз его чуть не сбил “вольво”. Лоринков отмахнулся. Будь у него ученики и рисуй эти ученики монетки на полу
— как делали ученики Рембрандта, если верить Хеллеру, — Лоринков бы ходил, глядя в землю.Да он так и ходил.
***
Тиффани была очень красивой
— пожалуй, только короткие ресницы ее слегка портили, — очень смешливой и со вкусом одетой. Действительно, очень богатой. И ничуть не задавакой, как показалось вначале Лоринкову. И вовсе не жеманной. Просто он, как все актеры, постоянно ищет в других признаки актерства, а кто же виноват, что Тиффани — такая на самом деле.Есть люди, которые говорят что думают, делают что хотят, и хотят то, чего нельзя. Но как только они этого захотят, сразу становится можно.
И Тиффани из их числа.
Так что, когда Тиффани увидала этого Лоринкова, сидевшего в углу кафе с таким видом, будто он мстит кому-то, она захотела подойти. Постояла немного перед столиком, пока мужчина, словно иезуит какой, не поднимал глаз, покрутилась, как перед зеркалом, и спросила:
—
Хотите позавтракать с Тиффани?Он, конечно, не хотел.
***
Конечно, спустя несколько часов он втянулся. Эффект сцены, думал Лоринков. Когда к тебе обращаются со сцены, то рано или поздно ты начинаешь отвечать. Как-то такое случилось с ним в цирке. Клоун, мельтешащий, словно цветное пятно, где-то внизу, визгливым голосом предположил, будто “ребята плохо учатся”.
—
Неправда, — закричал неожиданно для себя он, совсем еще мальчишка.Потом был абсурдистский экспериментальный спектакль, куда он пришел с первой женой. Тоже молодым. Актеры по очереди обращались со сцены к зрителям. Выбирали произвольно. Главное было сделать вид, что тебе все равно, а про себя надеяться, что пронесет. Не пронесло. Лоринкову доставались всегда не только последние мячи, но и разрывы гранат, казавшихся камуфляжными. С другой стороны, за все надо платить, знал практичный Лоринков.
—
От чего ты плакал в детстве? — спросил актер, отчего Лоринков даже вздрогнул.И, помолчав минуту, лишь слегка пожал плечами. Зал, приняв это за оригинальность писателя-эксцентрика, разразился рукоплесканиями. Актеры продолжили. Очередная балканская пьеса. Актеры перекидываются гранатой, рассказывают истории, последний должен выбросить. Лоринков не любил Балканы. Паяцев. Актеров. Манерничанье. Нарочитую небрежность к жизни. Позы. Картины. Румын проклятых. Югославов долбаных. Всю эту сентиментальность сраную. Восточную Европу. Пафос. Патриотизм. Рефлексию.
Во всем этом он и барахтался всю сознательную жизнь.
***
Помолчать и пожать плечами.
Хороший способ ответить на вопросы. Но с Тиффани такой номер не проходил. Девушка задавала прямые вопросы и хотела услышать прямые ответы. Она была откровенна до простодушия и простодушна до откровенности. Совсем как Лоринков, который, как писала русская пресса, откровенно до простодушия метил в писатели мира номер один. Но Тиффани была простодушна без умысла. С первых же минут знакомства, когда он, пусть нехотя, но все-таки придвинул ей стул к своему столику.
—
Поедемте ко мне, я накормлю вас завтраком, — сказала она.Он слегка пожал плечами. Нимфоманка? Ну, или лицеистка, которая думает, что талант и нарочитое презрение к жизни передаются половым путем. Лет пять назад он бы согласился. Тем более что нарочитое презрение к жизни и высокомерие только так и передаются. Но сейчас ему нечем было крыть. Лоринков вздохнул. Поглядел на часы в мобильном телефоне. Проще было откупиться.
—
Давайте позавтракаем здесь, — сказал он.Тиффани улыбнулась, помотала головой и взяла его за руку.
—
Почему вы себя так ведете? — сказал он.—
Вы мне нравитесь, — сказала она.—
Чем именно? — сказал он, еще не веря, но уже зная, что мяч взят.—
Вы обращаетесь ко мне на “вы”, — сказала она.—
Но нам придется перейти на ты, — сказала она.—
После того как мы все-таки позавтракаем у меня, — сказала она.—
Как вас зовут? — сказал он.—
Сегодня Тиффани, — сказала она.—
А вы знаете, что книгу про завтрак у Тиффани написал гомосексуалист? — сказал он.—
Я не знаю, что есть книга про завтрак у Тиффани, — сказала она.—
Хотите шампанского? — сказал он.По дороге к ней домой он научил ее пить шампанское из горлышка, а она купила ему часы.
***
Со временем он втянулся.
Оказалось, что, если вести себя так, как на самом деле хочется, ты не только заслужишь репутацию эксцентрика, но и освободишь демонов. Выгонишь их куда-то. Главное, как сказала Тиффани, чтобы рядом в нужный момент оказалось стадо свиней, куда бы эти демоны могли вселиться. Уже эта одна фраза изменила его мнение о ней как о глупенькой лицеистке-нимфоманке. Тем более что ничего такого между ними в то утро не случилось. Они просто зашли в ее дом
— рядом с парком, и окна глядели туда же, — и в лифте он думал было поцеловать ее. Но Тиффани со смехом уклонилась.Дома она открыла холодильник и позволила ему готовить. Он закатал рукава. Тиффани улыбнулась кротко, села у стола
— нога на ногу — и стала глядеть, как он готовит.—
Вы пишете книги? — сказала она, закурив тонкую, длинную сигарету.—
Мне говорили, — сказала она.—
Могу себе представить, — сказал Лоринков.Стаи девиц и щебет в театральных кафе. Недобрые взгляды постаревших, молодящихся коллег. Могу представить, представил Лоринков.
—
Вы правда гений? — сказала она.—
Я не знаю, — сказал он.—
Я просто много работаю, — сказал он.—
Зачем? — сказала она, выдохнув дым, заставивший Лоринкова пожалеть, что он когда-то бросил курить.—
Только честно, — сказала она.—
Потому же, почему и готовлю, — сказал он честно.—
Это успокаивает, — сказал он.—
И это нравится женщинам, — сказал он.И постепенно успокоился. Сервировали стол вместе. Омлет, апельсиновый сок, тосты, бекон. Повар специально старался блюсти англо-саксонский стиль. Рубашку пришлось поменять, потому что сок не отмывался. Тиффани лишь позабавилась. Ее это не раздражало.
—
Всех не раздражает, — сказал он.—
Но на определенном этапе брака раздражает, — сказал он.—
Причем всех, — сказал он.Тиффани улыбнулась и положила ему еще омлета. Разрезала на тарелке.
Он наконец заметил, что она за ним ухаживает.
***
Секс, конечно, тоже был.
Она просто позвонила, когда он работал. Стояла за дверью в сером юбочном костюме, который выглядел так, будто его можно купить за углом и который привозят раз в год из Лондона. И в легком пальто.
—
А еще у меня вуаль, — сказала она то, что он и так видел.—
Фр, — сказала она.И, дернув углом рта, дунула на вуаль, отчего та приподнялась на мгновение. Стало видно, что Тиффани смеется. Он взял ее за руку, ввел в дом и закрыл дверь. Помог снять пальто. Тиффани прошла в большой зал, который Лоринков сделал из трех комнат, отчего дом стал похож то ли на студию, то ли…
Прошлась вдоль стены, ведя пальцем. В перчатке, конечно, в перчатке.
—
Поедемте со мной в горы, в Румынию, — сказала она.—
Сейчас не сезон, Тиффани, — сказал Лоринков.—
Так это же и чудесно, — сказала она и похлопала в ладони.—
Только представьте себе, мы — одни на весь курорт! — сказала она.—
А какой? — сказал Лоринков.—
Мы найдем что-то, — сказала она.—
Я на машине, — сказала она.—
Все самое необходимое уже там, — сказала она.—
Ящик шампанского, несколько платьев и темные очки, — сказала она.—
Одевайтесь, берите эту свою печатную машинку, если хотите, и поедемте, — сказала она.—
Прямо сейчас? — сказал Лоринков, уже не удивляясь.—
Да, сейчас — сказала она.Помялась немного, словно что-то забыла.
—
Что-то забыла, — сказала она.—
Ах, да, — сказала она.Сняла шляпку и расстегнула пуговицу рубашки. Поглядела на него, улыбаясь. Он поглядел на ее лицо, грудь, бедра. Опустил взгляд. Так и не разулась. Лоринкова это лишь забавляло. Но придет час,
— знал он, — и это начнет раздражать.—
Придет час, и вы станете раздражать меня, — сказал он.—
Придет час, и я буду раздражать вас, — сказал он.—
То, что сейчас кажется мне утонченным изыском, станет выглядеть манерничаньем, — сказал он.—
Иногда уже кажется, — сказал он.Она поставила одну ногу на диван и приподняла юбку. Конечно, это были чулки с подвязками. Тиффани положила кисть на подвязку. Тонкие пальцы дрожали, подумал Лоринков. После с раздражением поправил себя
— и вовсе не тонкие. Руки у нее были крупноватые. Вот и еще один недостаток, подумал он. И скользнул взглядом по руке вдоль ноги.—
Почему вы так смотрите? — спросила она.—
Стараюсь запомнить, — сказал он.—
Зачем? Я же здесь, — сказала она.Он подошел. Она положила голову ему на грудь.
—
Тиффани, — сказал он шепотом, раздевая ее.—
Что? — шепотом сказала она.—
Научите меня… — сказал он.—
Научите меня жить настоящим, — сказал он.—
Ладно, — сказала она еле слышно.За окном впервые в этом году осыпались тополя.
***
Флаг, купленный по пути, кончился. Так что Лоринков даже уже и не знал, из чего сделать шарф для Тиффани. Несколько раз она останавливала машину, и он покупал у неразговорчивых крестьян
— уже началась Румыния — свитера из овечьей шерсти, забивая ими зачем-то машину. Свитера были очень дешевыми, пахли овечьей отарой, и с них сыпалась солома. Один Тиффани надела прямо поверх платья и ужасно хохотала, увидев себя в зеркало заднего вида. Несколько раз Лоринков садился за руль, но так и не смог толком вести, приходилось снова меняться. Постепенно молдавские тополя сменились румынскими утесами, на дне которых их — Лоринков надеялся, что в отношении них уже можно употреблять слова “их”, “нас”, — красная машина плыла, как лодка по асфальтовой реке. Вернее, водовороту. Начались серпантины.Тиффани, не сбавляя скорости, перегнулась и открыла бардачок. Взяла карту. Сверилась. Потом отобрала шампанское и тоже выпила. Вытерла рот
— моряцкой ухваткой, едва ли не крякнув, — и с очаровательной улыбкой вернула. Лоринков понял, что ему необходимо купить ей моряцкую шапочку. Как у женщины на плакатах Второй мировой в Америке.—
Что ты сейчас чувствуешь? — спросила она.—
Надежду и страх, — сказал Лоринков.—
Это как? — сказала она.—
Я влюбился, хотя не верил, что смогу еще сделать это, — сказал он.—
Это дает мне надежду, — сказал он.—
Но я не уверен, что ты со мной из-за того, что любишь меня, — сказал он.—
Ты эксцентрично играешь, а я пишу книги, это так.. так удачно ложится… — сказал он.—
В сюжет, — сказала она, следя за дорогой.—
В сюжет, — сказал он с облегчением, потому что не услышал в ее голосе недовольства.—
У меня такое впечатление, что ты учишься где-нибудь на модельера и тебе дали задание создать образ Тиффани для коллекции платьев, — сказал он.—
Фото в платье Тиффани, образ Тиффани, завтрак, чтоб его, Тиффани, эскизы нарядов в стиле Тиффани, — сказал он.—
А тут тебе еще и писатель подвернулся, — сказал он.—
Прямо по тексту, — сказал он.—
И это меня пугает, — сказал он.—
Как человека, живущего по тексту, — сказал он.Тиффани ничего не ответила.
Она просто слегка пожала плечами и промолчала.
Машина, въехав на плато, остановилась. Они вышли и глянули вниз. От красоты вида у обоих перехватило дыхание.
В окружении гор и сосновых лесов внизу краснело древнее, словно выживший динозавр, озеро. Из труб домиков по его краям не шел дым. Поселок казался вымершим. Так оно и было. Внизу они нашли только смотрителя, давшего им ключ от дома, и магазин, открытый два часа в день. Вечером пришел человек из деревни и включил отопление. Они уснули рано. По утрам Тиффани подолгу лежала в постели, напевая и рисуя, а Лоринков уходил гулять к озеру. Они спали днем, и он даже умудрился написать несколько рассказов. Когда прошло две недели, она спросила его, не хочет ли он остаться еще. Он остался. Потом еще и еще. Они прожили в доме у горного озера всю зиму. Лоринков все больше влюблялся в Тиффани. Некоторые ее привычки раздражали его все больше. Весной она уехала в Италию продолжать обучение в каком-то модном университете на модельера. Машину она попросила отогнать в Кишинев, а сама вызвала в поселок такси из деревни и дальше до Бухареста. Оттуда она улетала вечерним рейсом, а такси опоздало, так что прощание вышло скомканным. Как платок, который Тиффни бросила из окна, когда машина тронулась. Лоринков подобрал. Когда он распрямился, такси уже и след простыл, так что он и не успел расстроиться из-за проводов.
Ах, Тиффани, ах, негодница, подумал он ласково. Развернул платок.
На ткани с вензелем “Т” алел отпечаток губ.
Горы оттаивали. По утрам над озером уже не появлялся туман. Птицы щебетали все громче, а как-то к дому выскочили, играя, зайцы. Все это значило, что место Тиффани в поселке вот-вот займет весна. Лоринков пробыл в доме в горах еще несколько дней, а потом вдруг засобирался. Уезжая, он вынес из дома печатную машинку и бросил на заднее сиденье автомобиля. А все остальные вещи, которыми они обросли за сезон, оставил. Сел на место водителя. Неуверенно поглядел на рычаг. Включил первую скорость. Когда-то он получил права и даже умел водить такие машины, но это было очень, очень давно. Что же, подумал он.
Придется учиться всему заново.