Рассказы
Опубликовано в журнале Урал, номер 5, 2013
Сергей Луцкий
О зеленых ангелах и заслуженном отдыхе
Рассказы
Сергей Луцкий (1945) — прозаик. В 1975 г. окончил Литературный институт им. А.М. Горького, работал редактором. Печатался в журналах “Юность”, “Октябрь”, “Роман-газета”, “Урал”, “Сибирские огни”, “Зарубежные записки”, “Наш современник” и др. Автор книг “Десять суток, не считая дороги”, “Яблоко в желтой листве”, “Ускользающее время” и др. Лауреат Всероссийской премии им. Д.Н. Мамина-Сибиряка. Произведения С. Луцкого переводились на украинский, удмуртский, арабский языки и язык дари (Афганистан). Живет в селе Большетархово (Тюменская область, ХМАО).
Поселковый сумасшедший Хабургаев
“Здесь,
— думает он, останавливаясь в темном тамбуре. — Пикнуть не успеешь. И не услышит никто”.Место в самом деле удобное. Свет с лестничной площадки сюда не достает, его отсекает внутренняя дверь тамбура. Темнота полная. Входящего с улицы видно, а того, кто может здесь поджидать, нет.
Один удар по голове
— и кранты. Или из пистолета с глушителем, сейчас это запросто. По телевизору чуть ли не каждый день рассказывают.Хабургаев привычным движением толкает наружную дверь. В глаза бьет яркий весенний день. В ноздри врываются оттаявшие запахи смолистых стен их двухэтажной “деревяшки”, легковушек под окнами, воньца недалекого контейнера с крупными буквами ТБО. Но всё перекрывает мощный дух кедрачей и ельников, подступающих к поселку. Пока.
Хабургаев вдыхает живой апрельский воздух. Этот месяц, первый по-настоящему весенний в их местах, он любит. Плохо лишь, что из-под снега вылезает накопившаяся за долгую зиму дрянь: порванные целлофановые пакеты, бутылки из-под пива, обертки от “сникерсов” и чипсов. Бардака Хабургаев не переносит. Хоть иди сам убирай. Но снега во дворе еще полно, утонешь.
Он оглядывается на входную дверь. Надо носить с собой фонарик. В случае чего светить в глаза, ослепить. Ему самому понятно, насколько это по-детски смешно, но на какое-то время становится спокойней.
Их “деревяшка” как отражающий экран
— что происходит с той стороны дома, не видно и не слышно. “А вдруг?” — думает Хабургаев. Он и оделся, чтобы пойти посмотреть, как там за домом. Все-таки сегодня общепоселковое собрание, приедет начальство из райцентра, должны прекратить. На носу выборы, конфликтовать с людьми власти ни к чему.Еще у глухого, без окон, торца “деревяшки” Хабургаев понимает, что кедрач продолжают валить. Слышен звук работающей техники, а когда Хабургаев оказывается с обратной стороны “деревяшки”, становится видно, как за узкой полосой леса вдруг подпрыгнет верхушка кедра и тут же клонится, исчезает за другими деревьями.
У Хабургаева каменеют желваки. Скоты, ничего не боятся!..
Крупным, решительным шагом он направляется к гриве. Он здесь, и все должно перемениться. Откуда эта уверенность, неизвестно, но она переполняет Хабургаева.
— Стой! — кричит он и поднимает кверху руки, скрещивает над головой. — Стой, сказал!..
Чадящий и громыхающий монстр доделывает операцию, дисковые пилы с визгом срезают на стволе сучья, потом голый и прямой, как карандаш, ствол укладывается на лесовоз. Лишь после этого валочная машина замолкает, из кабины выглядывает оператор в оранжевом комбинезоне:
— Подожди, я сейчас.
Хабургаев тяжело смотрит на приближающегося оператора. Молодой, совести у таких мало.
— Тебе сколько надо? — опережает его парень. Голос приглушенный, оператор воровато оглядывается на не до конца загруженный лесовоз.
— В смысле? — не понимает Хабургаев, на секунду-другую его запал сбит.
— Сколько хлыстов надо, говорю? Кедр, ель, сосна?..
До Хабургаева доходит. Кровь ударяет в голову.
— Заткнуть рот хотите?!. Взятку предлагаете?!. — звереет он. — Не купите! Так и скажи тому, кто послал!..
Оператор пожимает плечами:
— Ваши мужики подходят, договариваемся. Думал, ты тоже.
Он поворачивается и уходит. Оранжевый комбинезон ярким пятном выделяется на фоне срезанных, в лохматой хвое сучьев, свежих, похожих на открытые раны пней, перемолотых гусеницами и колесами земли и снега.
Хабургаева трясет от обиды и злости. Давно его так не оскорбляли.
2
Первым про кедрач узнал Кузьмич. Он и позвонил дней десять назад:
— Валерка, ты? Слушай, здесь кедрач валят. Какой, какой — ближний! Надо чего-нито делать, пока не поздно… Ты слышишь меня? Чего молчишь?
Позвонил Кузьмич не вовремя. Олежка, младший сын, только что ушел в школу, они с женой остались одни, и Хабургаев решил использовать момент.
Вчера он вернулся с вахты, но пообщаться с Людмилой сразу не удалось. Несговорчивой она какой-то стала последнее время, каждый раз находила причину. Понятно, возраст, но ведь и ему столько же, а интерес остался. Тем более если две недели не видел женщины.
— Валерка, заснул? Кедрач, говорю, убирают! Куда за шишкой ходить будем? Мотор не у кажного, чтоб за увалы мотаться.
То, что Кузьмич панибратски называл его Валеркой, — ладно, он старше. Плохо было другое. Жена, воспользовавшись тем, что его отвлекли, закинула руки за спину и стала торопливо застегивать бюстгальтер. При этом озабоченно посматривала на часы и вполголоса приговаривала, дескать, совсем забыла, сегодня ей на первый урок поставили замену, надо идти.
— А чего ты мне звонишь? — раздраженно сказал в трубку Хабургаев. Не силой же Людмилу удерживать. — Есть глава администрации, ему звони!
— Звонил. Нету его, в район вызвали. А ты все ж профсоюзный босс, человек авторитетный. Тебя должны послушаться.
Слова Кузьмича были приятны — помнят, что несколько лет подряд вышкомонтажники избирали его профоргом. Но и лукавство в этих словах было. Любят мужики на чужом хребте в рай въехать. Хабургаев не раз замечал, выдвигая его куда-нибудь, за спиной перемигивались.
— Ага, босс… Накрылся профсоюз медным тазом. Кто кедрач валит?
— А хрен знат! Кака-то фирма.
Некоторое время Хабургаев молчал, прислушиваясь, как Людмила во-зилась в прихожей с одеждой, как щелкнул входной замок. Подумал, что предки были умные, несколько раз женились. Молодая жена так бы себя вести не стала. Во всех смыслах.
— Ну так что?
— Ладно, сейчас подойду.
— В случае чего я в стайке.
***
Толковый он все-таки был мужик, Николай Васильевич! Хабургаев его не застал — когда приехал в поселок, Свиридова уже забрали в Тюмень. Но только и слышно было: Николай Васильевич, Николай Васильевич. В семидесятые директор в геологоразведочной экспедиции был бог и царь. Все на нем — и производство, и поселок. Свиридов, говорят, сам это место выбрал. То, что на берегу реки, — понятно, иначе ни вышки на ремонт не доставить, ни технику. Он еще выбрал так, чтобы материк полого сходил к реке, — поселок в половодье не затопит и не подмоет. Со строительным лесом тоже предусмотрел, урманы вокруг, к тому же охотиться можно.
Хабургаев шел по прямой, словно профиль у геофизиков, улице и одобрительно поглядывал по сторонам. Досада на жену как-то сгладилась. Если честно, и он уже не тот. Еще год-два назад Людмила ни за что не отвертелась бы. Теперь начинаешь думать о том, на что раньше не обращал внимания. Все у них в поселке по уму. Ровные улицы, два бывших орсовских магазина, продовольственный и промтоварный, баня, детский сад “Солнышко”, средняя школа… Понятно, не все Свиридов сделал, были и другие хорошие директора, но основу заложил он. Потому до сих пор вспоминают.
Этого козла не будут!..
Навстречу ехал лоснящийся полировкой “лексус”. Кто за тонированными стеклами — не разобрать, но Хабургаев до хруста отвернул голову. Машина нынешнего директора экспедиции. Точнее, того, что от экспедиции осталось. Заказов на разведочное бурение нет, половина поселка без работы, а у этого зарплата триста тысяч. И ничего не сделаешь.
Хабургаев не поверил, когда узнал о такой зарплате. Задал вопрос на профсоюзном собрании. Ответа не услышал, зато через пару недель его сократили. А некоторое время спустя разогнали и профсоюз. За это проголосовали сами рабочие. Конечно, тяжело голосовать по-другому, если из президиума смотрит директор и делает пометки в блокноте. Но Хабургаев все равно этого не понимал. Он тогда уже устроился охранником на месторождение, казалось бы, не его дело. Получается, мужики сами себя кастрировали. Профсоюз в экспедиции был не особо смелый, но раньше они все-таки могли рассчитывать, что заступится. А сейчас у этого полностью развязаны руки!..
Еще один плюс Свиридову, выбрал обжитое место. Когда-то здесь стояла небольшая деревушка Никишкина. Наверно, первым поселился какой-то Никишкин, отсюда название деревни — Никишкина, а не Никишкино, как обычно бывает. Теперь от нее ничего не осталось, разве что дом Кузьмича у самого леса. Этот еще сто лет простоит — из лиственницы.
От этого дома уже было хорошо слышно — за деревьями что-то происходит. Но что именно, неясно. Хабургаев открыл калитку, прошел к приземистой, будто присевшей в снегу, стайке, заглянул внутрь. После слепящего на солнце снега здесь казалось темно. Пахло коровой и почему-то укропом.
— Кузьмич, ты где?
— Сейчас, — раздался из темноты голос. Вскоре появился и Кузьмич с ведром в руке. Укропом пахло из ведра. — Корова того гляди отелится. Пою, а то пучит, теленка газы задавят… Ну чего, пошли?
— Точно кедрач валят? — на всякий случай спросил Хабургаев.
— Нет, шучу. — Кузьмич, высокий, худой, с морщинистым небритым лицом, посмотрел в сторону леса. — Погоди, я сейчас.
Бывая у Кузьмича, Хабургаев всегда с интересом смотрел на крепкий бревенчатый дом, на стайку, на поленницу жарких березовых дров, на “Буран” под навесом. Настоящее деревенское хозяйство. Не скажешь, что это в поселке геологоразведчиков.
Через минуту Кузьмич вышел из дома с ружьем. На удивленный взгляд Хабургаева сказал без улыбки:
— Чтоб уважали.
***
Выяснять отношения они явились не первые. На поляне с бросающимися в глаза свежими пнями кроме лесовалочной машины стоял джип, а перед ним размахивала топором многодетная Валентина Галушко. Молодой упитанный мужчина с серьгой в ухе показывал ей какие-то бумаги в прозрачном файле, хлопал по ним ладонью, но Валентина не унималась:
— Ты, что ли, мне орех дашь?! А брусничник подавили, он здесь хороший! А грибы!.. Чего я в город повезу, на что детей в школу собирать? Обнаглели, сволочи, до нас уже добрались! — Платок на женщине сбился, волосы растрепались, глаза злобно горели. Такая в самом деле зарубит. — Бумаги он показывает! Подотрись своими бумагами! Порублю колеса на хрен!.. Всё мало им, никак не нахапаются. Чтоб вы подавились!..
Хабургаев помедлил. Было неудобно за Галушко перед посторонним человеком. А с другой стороны, после Валентины проще разговаривать. Действительно, кто разрешил? Десятка три деревьев уже были свалены, а этот кедрач даже свои не трогали. Орех многим в поселке помогал сводить концы с концами, особенно сейчас, когда экспедиция сидит без заказов. Прав Кузьмич, не у всех лодки, чтобы ездить за увалы, для многих только ближний кедрач доступен.
— Здравствуйте, — сказал он, подходя к джипу. — Мы представители общественности. Вы кто и по какому праву валите лес?
Галушко сбоку закричала, перебивая:
— Какие у них права! Мы здесь живем, наш кедрач! Нету у них никаких прав, нехай уматывают!..
— Валентина, успокойся, разберемся. — Укоризненно взглянув на женщину, Хабургаев опять повернулся к молодому мужчине с серьгой в ухе. — Вопрос задан, мы ждем ответа. Не хотелось бы доводить дело до конфликта. Люди настроены решительно. — И как бы невзначай оглянулся на Кузьмича с ружьем.
Он чувствовал, все у него выходит как надо, веско и достойно. Опыт — большое дело. Раньше он в подобных случаях горячился, начинал кричать и ругаться, а надо по-другому, спокойно, с умом. То, что он теперь знает, как разговаривать, добавляло уверенности. Смешно, но после облома с женой уверенность была нужна.
Молодой мужчина обрадовался:
— Слава богу, вменяемый человек!.. Я исполнительный директор акционерного общества. Мы выиграли тендер на заготовку деловой древесины на этой площади. Вот документы. — И он протянул прозрачный файл, который только что показывал Галушко. — Можете убедиться сами.
Хабургаев заметил кроме серьги у молодого исполнительного директора полированные ногти, они мягко отсвечивали бесцветным лаком. Видеть это на мужских руках было так же неприятно, как и серьгу в ухе. Но Хабургаев не подал виду.
— А почему нас, жителей поселка, никто не спросил?
— А почему вас должны спрашивать? Лесные фонды принадлежат государству, оно само решает, как ими распоряжаться.
— Порублю! — опять заблажила Валентина Галушко и пошла на джип с топором.
Хабургаев перехватил ее. Держа за руки, повернул лицо к исполнительному директору:
— Советую немедленно прекратить. Пока глава администрации не подтвердит, что вы нам здесь наговорили, валить кедрач не позволим. Иначе я ни за что не ручаюсь.
— Вот именно, — вставил Кузьмич, снимая с плеча ружье. — Сейчас еще мужики подойдут. А я в историю поселка этот факт запишу. На века останется.
Исполнительный директор возмутился:
— Какая еще история поселка, бросьте меня пугать! Все законно, вот документы. А за самоуправство можно ответить.
— Самоуправством занимаетесь вы. Повторяю, пока глава администрации не подтвердит, мы вам ничего делать не дадим.
Кузьмич с чувством плюнул под ноги:
— Вот уроды! Даже во время войны кедрач не трогали, в урман за клёпками для бочек под рыбу ездили. Все для фронта, все для победы — а не трогали!.. Ну вот, мужики идут.
От поселка действительно двигалось несколько человек. Некоторые, как Кузьмич, были с охотничьими ружьями.
— Это мы еще посмотрим, — сбавил тон исполнительный директор. — Вы еще пожалеете.
Утопая чуть ли не по пояс в снегу, он направился к лесовалочному агрегату. Тот выжидательно молчал с тех пор, как возле джипа появились Хабургаев с Кузьмичом. Исполнительный директор что-то коротко сказал в приоткрывшуюся дверцу. Оператор в броском оранжевом комбинезоне выбрался из кабины и пересел в стоящий поблизости лесовоз. Обе машины, лесовоз и джип, двинулись к дороге из поселка.
— В туфельках он приехал, фраер дешевый! — мстительно закричала вслед многодетная Галушко. — Начерпал снега по самые помидоры! Отморозишь!..
Подошедшие мужики засмеялись, стали здороваться за руку. Похоже, они жалели, что обошлось без них. Кузьмич, противным голоском передразнивая приезжего, принялся рассказывать, как было дело. Опять смеялись. Настроение у всех было приподнятое.
— Агрегат оставили, — заметил кто-то. — Вернутся.
— А хрен им на воротник! Неужели свой кедрач не отстоим? Да костьми ляжем!..
Все согласились, что так оно и будет.
3
Леня Соколкин был не то чтобы дурак, но с крепкой придурью. Заносило его довольно часто. Сейчас он ходил перед зданием поселковой администрации и строго посматривал по сторонам. На плечах у него лежало увесистое бревно.
— Я живу в свободной стране. Имею право, — сказал Леня Кузьмичу, неудобно вывернув шею.
— А то! — легко согласился Кузьмич. — Не видал, Юрий Семенович приехал?
Ленино лицо расцвело, он был рад, что с ним заговорили. Леня притопнул ногой, как делают солдаты в американских фильмах.
— Так точно, сэр! Мы должны быть в форме, свободу надо уметь защищать!.. — Продолжая дураковато улыбаться, Соколкин принялся приседать с бревном на плечах.
Хабургаев вспомнил, что такое же лицо у Лени было, когда умерла мать. Его в поселке жалели, говорили хорошие слова, утешали — и от общего внимания Леня лыбился, чувствовал себя именинником.
По дороге от кедровой гривы мужики рассосались по домам, так что к администрации Хабургаев и Кузьмич подошли вдвоем. Следовало толком все узнать у Петлеваного. В здании было по-особому тихо, даже телефоны не звонили — похоже, глава еще не вернулся. Что и подтвердила секретарь Наташа.
— А когда будет?
— Точно сказать не могу. Юрий Семенович, возможно, задержится в городе.
— Вы чего, сидите здесь и ничего не знаете?.. Кедрач у них под носом рубят, а они сидят! Спасать надо, пока ешшо не поздно!.. — Кузьмич говорил с веселой напористостью, присвистывая прогалами между оставшимися зубами. Настроение у него было все еще боевое.
Грудастая Наташа смотрела непонимающе.
— Где? Какой кедрач?..
Хабургаев отвел взгляд. Всю жизнь, начиная с детдома, он среди русских, а кровь все равно другая. Нужно было усилие, чтобы не смотреть на Наташину грудь. Хабургаев принялся думать о том, что в администрации к нему относятся с уважением. Хотя он уже не вышкарь шестого разряда и не профорг, а всего лишь охранник на месторождении. Это отвлекало и, само собой, было приятно.
— Ну что, Валерка, по чайковскому вдарим? — сменил тему Кузьмич. — Наташ, мы подойдем после обеда. В случае чего к Петлеваному первые.
— Хорошо, Михаил Кузьмич, обязательно.
Кузьмича здесь тоже уважали, а он давно пенсионер. Не каждый историю поселка пишет, к нему даже из краеведческого музея приезжали. Но за “Валерку” при посторонних Хабургаев все же на Кузьмича покосился.
Об истории поселка они и заговорили за чаем. Чаевничали вдвоем, Кузьмич уже несколько лет как похоронил жену. Сначала, конечно, еще раз обсудили то, что произошло в лесу. Прохиндей, сейчас таких до хрена, не на тех нарвался!.. Обычно Кузьмич избегал говорить об истории, отделывался намеками, но то, что оба были на гриве, сделало его откровенным. Хабургаев собирался услышать о метрах скважин, о лучших вышкарях и бурильщиках, о переходящем знамени министерства, которым экспедицию наградили в восемьдесят шестом. Так было бы понятно. За цифрами и именами труд, нервы, несчастные случаи — показатели давались тяжело, потом, а порой и кровью.
Но история Кузьмича была странная. Какая-то женщина отдала два пуда картошки, когда по реке возили эвакуированных из Ленинграда, — это еще до поселка, в деревне Никишкиной. К одному мужику пришли заказывать пимы, а он направил к соседу — у того пимы получались лучше, хотя деньги мужику были нужны. В охотничьей избушке на том берегу жил монах, лечил травами и молитвами. Говорил, где мои ноги пройдут, там плохого не будет…
— А чего это эвакуированных возили по реке? — Хабургаев смотрел недоверчиво.
— Как — чего? У государства на всех не хватало — война, карточная система. На людей надеялись, от себя оторвут, пожалеют доходяг.
— А монах откуда в здешних краях?
— Может, не монах, так рассказывали, я еще пацаном бегал. Может, дезертир, дело во время войны было.
Не зря Кузьмич темнил. Хабургаев был озадачен.
— А ближе к нашему времени ты не писал? О Николае Васильевиче Свиридове, например.
Кузьмич принялся листать общую тетрадь в коричневой коленкоровой обложке.
— Есть. Его ешшо Зверидовым называли. Крутой был мужик. Улицы нарезал — не считался, усадьба не усадьба, огород не огород. А сколько навоза в наш суглинок надо вбухать, чтоб рожал!.. Многие в Никишкиной хозяйством жили, огородами. Ну, ешшо лесом, конечно.
Хабургаев пошевелил бровями. При почти седых волосах брови у него все еще оставались черными.
— На всех не угодишь. Стране была нужна нефть. Почему об этом не пишешь?
Кузьмич засмеялся, будто знал что-то, Хабургаеву не известное. Его небритое лицо в сивой щетине сделалось хитрым.
— Ты в библиотеку пойди, газеты возьми — там о нефти… Хотя подписки за те годы навряд сохранились, сожгли. А это… — Он закрыл тетрадь и с довольным видом прихлопнул сверху ладонью. — Это останется!
Странный дед. Замызганная тетрадь с загнутыми кончиками листов — и останется!..
***
Встретиться в тот день с Петлеваным у них не получилось. Еще не закончили чаевничать, как заиграл мобильник. Звонила Людмила.
С полминуты выждав, Хабургаев нажал кнопку приема, хмуро спросил:
— Чего надо? — Пусть знает, муж недоволен.
Голос у Людмилы был заискивающий. Как оказалось, по другому поводу.
— Валер, зайди к Рустаму. Он болеет, температура, а в амбулаторию идти не хочет. Альфия беспокоится.
— Какой Рустам?.. Ты про Генку, что ли?
— Валер, перестань. Пусть будет Рустам, он взрослый мужчина, сам решает… Альфие он стесняется сказать. Что-то по мужской части. Зайди, прошу.
Татарин, блин!.. Имя, которое дали родители, ему не нравится, паспорт поменял, жену поменял. Еще на него, отца, сваливал — типа выжил Светку, придирался. А кто будет молчать, если невестка кастрюлями суп в унитаз выливала! Вчерашний, дескать. Он цену еде с детства знает. Потом тоже ничего с неба не падало. Это свой труд не уважать, заработанное на ветру, на морозе. Кожа на металле остается, если схватишься без рукавицы.
— Ладно, — буркнул Хабургаев.
Надо было идти. Все-таки сын.
Генка жил не в “деревяшке”, а в двухэтажном коттедже на одну семью по улице Таежной. В таких при Свиридове селили итээровецев и передовых бурильщиков. Первый этаж коттеджа теперь занимал магазин, принадлежавший Генкиному тестю. В магазин Хабургаев и зашел.
— Здравствуй, — сказал он Альфие. — Где больной?
Невестка поднялась со стула с той стороны прилавка. Она была месяце на восьмом. Беременность, похоже, давалась ей тяжело, хотя Альфия старалась не показывать виду.
— Проходите, пожалуйста. — Старательно улыбаясь, она открыла боковую дверь. Во взгляде была выжидательная осторожность. Невестка знала, Хабургаев не одобрял новой женитьбы сына. Даже на свадьбу не пришел. — Извините, не могу проводить вас… отец. Покупатели идут.
Неспешно ступая, Хабургаев стал подниматься на второй этаж. Магазин с пестрыми от разноцветных упаковок полками, вереницы бутылок, скрипучие ступеньки лестницы, какие-то татарские половики на полу — все здесь было чужое. Даже воздух особо пахнул.
— Ты где? — сказал он громко, не называя сына по имени.
Дверь в одну из комнат открылась. Генка с отсвечивающей бритой головой стоял, подавшись плечами вперед и отставив зад. Вид в самом деле больной. Вообще-то все к тому шло. Татарин — так настоящий, стопроцентный. Сын упертый, гнет свою линию.
— В город к врачу поедешь?
Генка не сразу, но кивнул. Видимо, действительно прижало. В поселковую амбулаторию не хочет обращаться — о причине сразу станет всем известно.
***
С Александром Михайловичем, хирургом, Хабургаев познакомился, когда сломал лодыжку. Ладно бы, на работе, а то в бане на скользком полу. Александр Михайлович снимал ему пластину. Оказалось, увлекается рыбалкой, Хабургаев пригласил приезжать. Естественно, на рыбалке выпивали, разговаривали. В итоге врач стал друг не друг, но добрый знакомый, к которому можно обратиться в случае чего. Сейчас был такой случай.
Созвонившись с Александром Михайловичем, Хабургаев заехал за Генкой. Сын осторожно, чтобы не потревожить ширинкой хозяйство, спустился со второго этажа, медленно забрался в “тойоту” на заднее сиденье, где попросторней. Когда выехали за поселок, Хабургаев спросил:
— Зачем это делаешь?
— Что ты имеешь в виду? — после паузы отозвался сын.
— Другое имя взял, со Светкой развелся, на Альфие женился. Теперь вот…
Генка сказал бесцветным голосом:
— За исламом будущее.
Хабургаев оглянулся.
— Крысы бегут с корабля?.. От русской матери еще не отказался?
Генка-Рустам не ответил. Неглупый парень, заочно учится в нефтяном университете в Тюмени. Что они себе напридумывали, эти молодые? Или потому так поступает, что неглупый?.. Размышлять об этом было непривычно и тревожно.
Александр Михайлович все быстро устроил. Поехали в больницу, там он больше часа продержал Генку в операционной и оставил в стационаре на несколько дней. Требовалось наблюдение, случай запущенный, не было бы сепсиса.
— Кто его так? Стопроцентная самодеятельность. — Глаза врача за стеклами в тонкой оправой смотрели непонимающе, но спокойно.
— У него спроси. Настоящим мусульманином решил заделаться.
— Да уж, мусульмане… Как насчет этилового ректификованного? А, ты за рулем… Ладно, подкинь домой.
По дороге заговорили о рыбалке. Сейчас на озерах хорошо брал окунь, как ни странно, на клюкву. Александр Михайлович не поверил:
— Да ладно!
— Мужики таскают только так. А чего, давай проверим, у меня две недели свободных. И клюквы в морозильнике полно.
Стали строить планы. Уже возле многоэтажки, в которой жил хирург, Хабургаев рассказал о кедраче. Александр Михайлович заинтересовался:
— Тендер выиграли?.. Странно, тендеры еще не проводились. Подожди, сделаю звонок одному человеку, он должен знать точно.
Оказалось, действительно тендеров в районной администрации пока не было. Хабургаев, не сдержавшись, хлопнул обеими ладонями по рулю “тойоты”:
— Так и знал — прохиндей! Лапшу вешал. Кто разрешит кедр возле поселка валить! В районной администрации толковые мужики сидят.
Александр Михайлович ничего не говорил, а лишь внимательно смотрел на приятеля.
4
У Хабургаева свои тараканы в голове. Лет с четырнадцати он считал, что может влиять на происходящее. И не обязательно ему самому что-то делать, достаточно присутствовать.
Впервые он это понял в детдоме. У него был дружок Лешка Асабин, который занимался легкой атлетикой, хорошо прыгал в высоту, но неуверенный в себе пацан. Перед соревнованиями Лешка мандражировал, ходил бледный. Старшие пацаны над ним издевались, не по делу давали пенделя, а Хабургаев однажды пошел с ним на первенство школы. Когда Лешка начинал разбег, он, не отрываясь, смотрел на него, чувствовал, как послушно двигаются упругие Лешкины мышцы, тесноту полукед на ногах, проскальзывающую мелкую крошку гаревого сектора — сам будто становился Лешкой. Интересное, странное чувство. Судорожный короткий вдох, толчок изо всей силы, правая маховая нога вверх, рука за ней… Есть! Лешка уже лежит на песке, алюминиевая планка между стоек даже не шелохнулась.
Сначала Хабургаев решил, что он гипнотизер. На тоскливых уроках алгебры пытался внушить учительнице, чтобы запела матерную частушку и пошла вприсядку, но не получалось. “Чего уставился? На доску смотри, отличник!..” Однако какая-то сила от него все-таки шла. Собаки в городке, где находился детдом, его боялись, старшие пацаны не особо задирали. И когда он ходил с Лешкой на соревнования, тот показывал хорошие результаты. А в восьмом классе даже выполнил второй взрослый разряд.
Иногда Хабургаев думал, окажись он в Москве, на стадионе, когда играла сборная СССР, наши обязательно выигрывали бы. Какой бы противник ни попался. Об этом он никому не говорил — скажут, крыша поехала, — но мысли такие были. До сих пор иногда появлялись.
С уверенностью, что с кедрачом все нормально, он на следующее утро направился к гриве. Надо было убедиться. Но оказалось, там вовсю идет работа. Лесовалочный агрегат, смахивающий на угловатый трансформер пришельцев из мультяшного сериала (Олежка любит смотреть), судорожно двигался, чадил, оставлял за собой свежие, похожие на раны пни. Здесь же был и вчерашний лесовоз.
Хабургаев засунул пальцы в рот, свистнул и погрозил лесовалочному агрегату кулаком. Его заметили.
— Чего надо, мужик? — сказал человек в камуфляже, судя по всем, из частного охранного предприятия. По глубокому снегу, который в лесу и не думал таять, двигался еще один чоповец.
— Вы что творите?! Сейчас мужиков позову! Кто разрешил?..
— Не твое дело. Вали отсюда.
Хабургаев задохнулся:
— С кем разговариваешь, урод! Я здесь живу!..
— За урода ответишь.
— Да мы тебя сейчас!..
— Неужели? — Чоповец прищурился, стал похлопывать по ладони черным “демократизатором”. — Приключение на задницу ищешь? Вали по-хорошему, пока я добрый.
Через несколько минут Хабургаев уже был в администрации.
— Хорошо, что пришел! — словно бы обрадовался Петлеваный, когда он порывисто распахнул дверь в его кабинет. — Присаживайся. Ты что один? Я думал, вы всем поселком заявитесь.
Хабургаев шагнул к столу главы.
— Выходит, знаешь насчет кедрача?.. — Тон Петлеваного ему не понравился, но впечатление от встречи с чоповцами было сильнее. — Мы их вчера шуганули, так они сегодня с мордоворотами приехали, сволочи!..
— Погоди-погоди, кто — они?
— Кто ближний кедрач валит!.. Хотел поговорить — слушать не хотят. Есть, в конце концов, власть в поселке или нет?!.
— Ты не горячись, Валерий Ильясович, успокойся. — Петлеваный поднялся с вишневого, богатого на вид кресла, протянул Хабургаеву руку. — Присаживайся. Я вот что давно хочу спросить. Почему это тебя всё время вперед выставляют?.. Другие спокойно себе живут, в ус не дуют, а ты поперед батьки в пекло, все шишки на тебя. Интересное кино получается, не задумывался?..
У Хабургаева по жизни было так: человек ему сразу нравился или не нравился. Лицо, взгляд, как двигается, говорит — в чем дело, непонятно, но отношение определялось сразу. И редко когда он ошибался. Что в детдоме, что в армии, что позже в экспедиции. Рано или поздно первое впечатление подтверждал сам человек. Хабургаев где-то читал, так узнают друг друга животные. Даже в темноте. С одними они свои, с другими ничего хорошего быть не может.
Петлеваный ему не нравился. В девяностые был в экспедиции инженером по технике безопасности, а это слуга двух господ. Если по-настоящему следить, чтобы вышкари или бурильщики работали по правилам, получится итальянская забастовка, план никогда не сделать. Начальство (да и работяги тоже) будет недовольно — скажется на зарплате и премиальных. Инженер по технике безопасности оказывался между двух огней, при несчастных случаях в первую очередь спрашивали с него. Надо уметь продержаться в такой должности больше шести лет. И вот уже почти столько же Петлеваный был главой поселковой администрации.
Не дожидаясь от Хабургаева ответа, Петлеваный подошел к стене, где висела большая разноцветная карта поселка. Судя по всему, собирался что-то на ней показывать. Он уже и отточенный карандаш в руки взял, и лицо к карте повернул, как вдруг быстро оглянулся на Хабургаева:
— Ты Ивана Даниловича Батюшкова знал?
Хабургаев молча кивнул. Хороший был мужик, недавно умер. Пришел с работы из ремонтных мастерских, опустился на лавочку возле своей “деревяшки” и вроде как задремал. Оказалось, сердце остановилось.
— То, что он сидел, знаешь? А за что, тоже знаешь?.. Так вот, раньше Иван Данилович был старшим мастером в леспромхозе, а о минерализованной полосе вокруг базы не позаботился. Хотя по должности полагалось. А тут жаркое лето, лес загорелся, сильный ветер — базы в пять минут не стало. Были жертвы, о технике не говорю… — Петлеваный пристально, с усмешкой смотрел на Хабургаева. — Как думаешь, мне охота на зону? Вот так вот честно скажи, похож я на идиота? Я тебе верю, Валерий Ильясович, ты мне прямо говори, в глаза!..
У Хабургаева дрогнули ноздри. Разговаривает, будто перед ним недоделанный Леня Соколкин. Или издевается. Раньше он взорвался бы, обложил по матушке и хлопнул дверью, но так ничего не добьешься.
— Давай ближе к делу, Юрий Семенович. Убирают ближний кедрач, а ты мне…
— А разве я не о деле? — искренне удивился Петлеваный и даже слегка откинулся назад. — Посмотри на карту. Это наш поселок к двадцатому году, перспективный план. Видишь, где границы проходят? Да ты ближе подойди, оттуда плохо видно… Границы, обрати внимание, отодвинутся метров на сто. В поселке появится спортивный комплекс, культурно-досуговый центр, новая улица… Между прочим, планирую объявить конкурс на ее название. — Петлеваный доверительно подался к Хабургаеву, понизил голос: — Еще, конечно, КОСы, канализационно-очистные сооружения то есть. Сам посуди, поселок растет, а жидкие бытовые отходы до сих пор сливаем в лесу. Разве нормально? Экологию губим, о детях и внуках своих не думаем. Это ж потом в наши организмы с водой попадает, сами себя травим… Площадь под КОСы нужна? Однозначно! Остальная инфраструктура? Без вопросов! Короче, поселок должен расширяться. Хочешь не хочешь, лес придется отодвинуть, а как это сделать, если не вырубать?
— Кедрач валят, чтобы защитная полоса от огня была? Так, что ли?
Петлеваный хлопнул ладонью по столу:
— В самую точку, Валерий Ильясович! Вот именно!.. Я не раз поднимал этот вопрос в районе. Очень рад, что наконец услышали. Зону мне топтать как-то неохота, сам понимаешь.
Сирена, заслушаешься!.. Олежка недавно готовился к истории, вслух читал про путешествие Одиссея. Хабургаев усмехнулся:
— Когда он еще будет, этот двадцатый год. Экспедиция на ладан дышит, люди из поселка уезжают — какое расширение, какой перспективный план! Ты что лапшу мне вешаешь!..
Про лапшу он напрасно, Хабургаев это понял, еще не договорив. Но Петлеваный, похоже, не обратил внимания. Опустил глаза, сокрушенно покачал головой:
— От кого, от кого, а от тебя, Ильясович, не ожидал. Не патриот ты, нет!.. Поселок есть и будет. Здесь наши дети родились и выросли. Здесь наши лучшие годы прошли. В экспедиции дела поправятся, я в этом абсолютно уверен. Сейчас разрабатывается план поддержки геологоразведочной отрасли, обрати внимание, в масштабах страны. Первые лица государства понимают, без разведанных запасов перспективы у нефтяников и газовиков под вопросом. А это полвина бюджетных поступлений. Да что я тебе говорю, сам телевизор смотришь!..
Хабургаев поднялся, вполголоса, будто сам себе, сказал:
— Говорить они умеют. И обещать тоже. Что сейчас, что при советской власти…
Петлеваный среагировал:
— Правильно, о перспективе нужно всегда думать. А то какая это власть? Население не поймет.
— Ладно, ты мне прямо скажи, будут продолжать валить кедрач или нет?
— Так я же тебе все объяснил! — Петлеваный укоризненно склонил голову набок и раскинул руки, поражаясь непонятливости Хабургаева. — Рисковать поселком никак нельзя. Минерализованная полоса прокладывается с учетом перспективы. Или ты против, чтобы поселок развивался?
— Мы кедрач не дадим вырубать!
Петлеваный посмотрел себе под ноги, выдержал паузу.
— Кто это — мы? Что за альтернативная власть в поселке появилась? Вас кто-то выбирал?.. Я тебя, конечно, уважаю, Валерий Ильясович, ты в экспедиции много лет проработал, но не лишнее ли берешь на себя? Так и надорваться можно. Решение принято и будет выполняться.
— Кто принял? А чтобы вырубать, полагается тендер сначала провести. Его не было.
— А уж об этом позволь тебе не докладывать. Вверху приняли. — И Петлеваный взглянул на потолок.
Разговаривать дальше не имело смысла. Хабургаев вышел из кабинета, изо всех сил стараясь не хлопнуть дверью.
***
Людмила и сын уже были дома, сидели у компьютера. Олежка повернул навстречу счастливое лицо:
— Пап, мы пятый уровень прошли! Четыре тысячи двести семьдесят три балла! Иди глянь!..
Людмила была так увлечена, что не посмотрела в его сторону. На дисплее какой-то уродец прыгал по конструкциям, похожим на недостроенный многоэтажный дом, взлетал и проваливался. Голубоватый свет компьютера лежал на Людмилином сосредоточенном лице.
Хабургаев, не ответив сыну, принялся молча раздеваться. Ладно, пацан. А с какой стати пятидесятилетняя баба фигней занимается? Делать нечего, все перестирано? Обед готов, полы пропылесосены, окна к весне вымыты?..
Нормальную жизнь игрой заменяют! Лишь бы не думать ни о чем, не видеть ничего! Не только Людмила с Олежкой — многие так сейчас, молодежь особенно. Повальная суходрочка!..
— Давай обедать.
Жена вздохнула и неохотно поднялась от компьютера. Олежка тотчас занял ее место.
— Ты ел? Пошли тоже пообедаешь.
— Сейчас, сейчас… — Сын впился глазами в дисплей, рука сжала мышь.
Странно все-таки. В молодости Людмила ловила каждое его слово, старалась угодить, хотя была с высшим образованием, а он простой работяга. Сейчас все переменилось, теперь уже он больше от нее зависит, в собственной семье отодвинут в сторону. И незаметно как-то все произошло, постепенно. Хотя и теперь он обеспечивает их, не говоря уж о времени, когда был вышкомонтажником.
— Опять суп? Я этих супов вот так наелся на вахте! Ты нормальный борщ свари, с капустой, со свеклой!..
Жена удивленно взглянула:
— Сварю я тебе завтра борщ, успокойся.
— И слов таких чтоб я не слышал! Я спокоен!..
Из комнаты с компьютером прибежал Олежка, непонимающе уставился на родителей:
— Вы чего?
Хабургаев рявкнул:
— Быстро за стол! Обнаглел! Чтоб не видел я больше этих дебильных игр!.. Поешь — дневник покажи!
Он понимал, причина его гнева в другом. Но и домашних время от времени надо строить — не помешает, а то распустились! Сейчас это было особенно ясно.
После обеда Хабургаев взял ручку, лист бумаги из поддона принтера, на котором Людмила распечатывала материалы к урокам, и сел за кухонный стол. Наморщил лоб. Петлеваный делать ничего не хочет, надо обращаться в районную администрацию. Насчет минерализованной полосы к двадцатому году — туфта. Кому-то понадобилась кедровая древесина, она ценная. Все, кто был вчера на гриве, письмо подпишут. Да и многие другие в поселке тоже.
Казалось, все понятно, яснее не бывает, но, когда Хабургаев принялся писать, выходило не то — неубедительно как-то. Он порвал листок и выбросил в мусорное ведро, взял новый. Но и на этом получилось хреново. Обращаться к Людмиле не хотелось, и он взял еще один листок. Наконец пошел в комнату с телевизором, хмуро сказал сидевшей на диване жене:
— Пошли поможешь.
Людмила посмотрела сдержанно, но все же поднялась и пошла следом на кухню.
— Садись, письмо в район написать надо… Ближний кедрач валят, слышала, наверно? А зачем новая полоса, если старая есть. Ты распорядись подрост вырубать регулярно — и все дела! Когда еще поселок будут расширять, за десять лет планы сто раз переиграют!.. Зону он топтать не хочет! До двадцатого года собрался в своем кресле сидеть!.. О кресле не пиши.
Жена остановила:
— Давай по порядку. Какая полоса, какой двадцатый год, какое кресло? И при чем здесь зона?..
Выслушав, неоднократно уточнив детали, Людмила полчаса сосредоточенно писала. Наконец прочла вслух, что получилось. Хабургаев прищелкнул пальцами — то, что надо! Как ни крути, а высшее образование все-таки много значит. Жаль, у него возможности не было.
— Молодец!
— Ну тебя, — отмахнулась жена.
Она еще обижалась за недавнюю вспышку, хотя могла бы привыкнуть к его характеру. К тому же обижаться у него больше оснований…
— Давай текст на компьютере наберу. Солидней смотреться будет. — Похвала все-таки подействовала на Людмилу.
— Точно!..
Минут пятнадцать спустя она протянула листок с красивыми печатными строчками.
— У меня вопрос, Валера. — Людмила подняла к мужу лицо, прямо посмотрела в глаза. — Оно тебе надо?
Хабургаев не понял:
— То есть?
— Оно тебе надо, все это? — повторила жена, не отводя серьезного взгляда и тряхнув листком в руке. — Зацикленный правдолюбец, ей-богу! Мало тебе в жизни гадости из-за твоего характера делали? Квартиру не давали, с разрядом тянули, сейчас вообще сократили… Когда были молодые, я думала, ну, горячий, пройдет. Потом думала, кризис среднего возраста. Сейчас-то чего? Пенсия на носу, успокойся! Что ты каждой бочке за-тычка!..
Хабургаев, злобно взглянув на жену, выхватил листок.
“Затычка”!..
Однако сдержал себя, этим всё ограничилось.
5
Теленок стоял, широко растопырив ноги и опустив голову. Вид у него был глупый. Корова теленка вылизала, волнистые следы от языка все еще виднелись на коричневой шерстке.
— Телочка, — сообщил довольный Кузьмич. — Я по-старому, в избу взял, по ночам ниже десяти опускатся. О, пруденит!..
Из теленка в самом деле полилась струйка на сено в углу, где он стоял.
— Пошло пишшеварение!..
Хабургаев был весь в другом, но вспомнилось, как в детдоме пацаны подсматривали, когда в подсобном хозяйстве рожали коровы. Взрослые гнали их в шею, ругались, но пацанам было любопытно видеть, как из коровы лезет теленок. Все связанное с этим детдомовских жгуче интересовало. Еще в школу не ходили, а уже заставляли девчонок снимать трусы и показывали пальцем: “Пирожок!”… Хабургаев усмехнулся. Барбосы! Но почему до сих пор нет покоя?..
— Ну-ка, что ты там намайстрячил? — Кузьмич вытер руки чистой тряпкой и взял обращение к главе районной администрации. Вспомнив, что нужны очки, опустил листок на стол, пошарил на подоконнике с геранью. — Ну-ка, ну-ка… А чего, толково, все по делу. Мнение населения, с ним начальство должно считаться. Опять же выборы… Где подписать?
С обращением Хабургаев обошел всех, кто был вчера на гриве. Услышав, что Петлеваный в курсе и останавливать вырубку кедрача не собирается, подписывали. “К прокурору надо! Шахер-махер здесь! — заявила Валентина Галушко. — Столько лет ни о какой полосе не думали — и нате вам! Не верю я, другое что-то здесь, чувствую!..”
В квартире у Валентины было влажно, как в бане, — вся кухня завешана сохнущим детским бельем. Недавно в семье родилась двойня. “Как с моим Галушкой помиримся, так трах — и новый короед!” — объясняла Валентина в поселке. С двойней в семье стало шестеро детей. Мужа Валентины Хабургаев хорошо знал, раньше работали в одной бригаде. Его, тщедушного и молчаливого, подначивали: не только умудряется уживаться с боевитой крупной Валентиной, но и столько детей настрогал. Хорошо, пока не сократили. Вот уж кому туго придется, если кедрач вырубят. В конце августа у Галушко обычно начинались горячие дни. Орех, ягоду, грибы добывали всем кагалом, потом отвозили в город продавать.
Озадачил Иван Волобуев. Он тоже был на гриве, но подписывать не стал. Крутя в пальцах шариковую ручку, несколько раз прочел обращение и дальше коридора пройти не пригласил. Отведя глаза, вернул листок и ручку. “Ты чего? Пусть вырубают, по-твоему?” — “Нет, я, конечно, за…” — “Тогда в чем дело? Почему не хочешь подписывать?” — уязвленно стал наседать Хабургаев. “Я в эти игры не играю”. — “Тогда зачем приходил на гриву? Сидел бы себе дома!..” Иван усмехнулся: “За компанию и еврей повесился”. Еврей нашелся…
Волобуев был из тех поселковых мужиков, которые уволились, не дожидаясь сокращения. Районная администрация давала ссуды, можно было открыть собственное дело, и Волобуев года два назад купил мини-пекарню. Бизнес, однако, не пошел, он пробовал заниматься извозом на “газели”, потом открыл парикмахерскую, где стригла и делала маникюр жена, сам ходил по поселку, ремонтировал бытовую технику — всё без особого успеха. Возможно, потому, что в полутора часах езды находился город, где все было дешевле. Хабургаев краем уха слышал, сейчас Иван затевает какой-то новый бизнес.
— А чего здесь не понимать, — сказал Кузьмич, когда Хабургаев рассказал о Волобуеве. — Очень даже понятно себя ведет. Светиться человек не хочет, вдруг в администрации не понравится, что подписал. Денег не дадут… — Кузьмич почесывал теленку лоб и сам жмурился от удовольствия. — Здесь, Валерка, вот какая штука. Леня Соколкин приходил. Знашь, чего предлагат? Давайте, говорит, подожгу агрегат — ну, лесовалочный. Бензина просил.
— Серьезно, что ли?
— Ну. Вроде как народный мститель.
Говорил это Кузьмич как бы с усмешкой, но что-то в его лице было, заставившее задержать взгляд.
— А ты?
— Что — я?.. Помнишь, читал тебе про никишкинскую тетку, она картошку отдала эвакуированным. Может, за счет своей семьи других пожалела. Как ни крути, хорошее дело — вроде как жертва, когда всем одинаково хреново. Не кажный сможет, потому и записываю в историю. — Кузьмич остановил на Хабургаеве мечтательные глаза. — А хорошо было бы, а? Пострадал, чтобы другим была польза. По мне, такое должны помнить. У нас ведь как, умер человек — и забыли о нем. Правильный был или так себе, неважно. Это нехорошо, о правильных должны всегда помнить.
Хабургаев нашелся не сразу:
— Так Леня с приветом. Зачем втягивать?
— Ты чего, Валерка! Кто говорит, что надо втягивать?.. А с другой стороны, через двадцать лет никто знать не будет, какой он был. Останется только, жил такой Леня Соколкин, сел в тюрьму, когда хотели наехать на малоимушших. Это будут помнить, кто с совестью, конечно. Вроде как маяк для других.
Шутит Кузьмич или говорит серьезно, понять было трудно. Хабургаев представил, как Соколкина с канистрой бензина скрутят мордовороты из ЧОПа, с которыми он столкнулся утром. Наверняка попадется.
Кузьмич посмотрел на часы. Не ходики с гирей, как можно было бы ожидать в деревенском доме, а современные кварцевые, с надписью не по-русски.
— Ладно, телке исть пора. Пойду молозива нацежу… А нашшот Волобуевых подумаю, продавать молока или нет, Иван просил… Кажному по делам его.
В поселке только у Кузьмича была корова. Претендентов же на настоящее молоко — не магазинное, в пакетах — было много. “Правильно!” — подумал Хабургаев.
Встреча с Геннадием Николаевичем Ваулиным остановить его не могла, но душу царапнула. И сильно. Бывший технолог сидел у подъезда своей типовой двухэтажной “деревяшки” в инвалидном кресле на колесиках и призывно взмахивал здоровой рукой. Был он бледный, правая половина лица съехала вниз, на голове зимняя шапка с опущенными ушами, хотя светило солнце и на припеке у подъезда было тепло.
Подходить не хотелось. Тягостно было видеть в таком состоянии недавно еще вполне здорового человека, не дурака выпить и насчет женщин. Но Хабургаев Ваулина уважал и потому подошел. Геннадий Николаевич протянул действующую руку, радостно замычал.
— О, сила есть, — сказал Хабургаев, не сразу сообразив, что надо тоже здороваться левой рукой. — Дело, смотрю, на поправку, я правильно понимаю?
Геннадий Николаевич хотел что-то ответить, но у него не получалось. Он пробовал это сделать несколько раз, мучительно искажал здоровую половину лица. Вторая была неподвижной, мертвой, с красной изнанкой отставшего века и опустившейся половиной рта. Нужно было что-то говорить, и Хабургаев сказал:
— Не всё сразу, Николаич. Придешь в норму, мы с тобой еще попаримся в моей баньке. И на грудь примем. Если в меру, это даже полезно, любой врач подтвердит.
Бывший технолог прекратил попытки что-то сказать, действующей рукой показал: не могу. Вышло это безнадежно.
— У него сейчас только мат хорошо получается, — послышалось за спиной. С полной сумкой к подъезду шла жена Ваулина, наверно, из магазина. — Теперь мат у него на все случаи жизни. Доволен, не доволен, хорошо, плохо — пуляет только так… Ну что, погулял? Давай домой, хватит. Простынешь, возись с тобой, мало мне мороки!..
Подобным тоном взрослые обычно разговаривают с надоевшим ребенком. Хабургаев давно подметил, отношение у здоровых к тем, кто долго болеет, пренебрежительно-насмешливое. Ими тяготятся и не скрывают этого. Будто еще уважаемый недавно человек стал недоумком и не достоин, чтобы относиться к нему нормально. Горько было думать, что такое может в любой момент случиться с любым мужиком, пока еще благополучным и вполне здоровым. С ним, Хабургаевым, тоже.
Зачем тогда всё? Чего стоит? Все его, Валерия Ильясовича Хабургаева, радости, недовольства, желания, заботы и мечты — сама жизнь?..
Отталкиваясь от настила перед подъездом действующей ногой, Ваулин стал медленно двигаться к двери. На инвалидном кресле у него только так и получалось ехать, спиной вперед.
— Ладно выделываться, — одернула жена. — Самостоятельность он свою показывает!.. Валера, поможете на лестничную площадку поднять? Хорошо еще, не на втором этаже живем, а то сидел бы все время в четырех стенах. Господи, когда это кончится!..
Хабургаев завел кресло в тамбур, ухватившись за дно и спинку, остро чувствуя запах чужого человека, поднял кресло на площадку. Геннадий Николаевич не смотрел на него, в позе было покорное безразличие, из опущенного угла рта текла слюна.
— Твою мать! — тихо выругался Хабургаев, выходя на улицу, в яркий апрельский день, освобожденно вдыхая живой весенний воздух. Других слов не было. — Твою мать!..
6
В субботу приехал Александр Михайлович, с ним была рыжая девочка лет десяти, дочь Аня. Раздеваясь в прихожей, Аня стреляла по сторонам глазами и совсем не смущалась незнакомых людей. На ее сметанно-белом лице, как часто бывает у рыжих детей, карие глаза казались особенно броскими, черными.
— Уговорила показать деревню, — Александр Михайлович с любящей снисходительностью смотрел на дочь. — Мы на озеро, а Олег тем временем… Олег, ты где? Сможешь поводить Аню по деревне?
— У нас поселок, а не деревня, — послышался мрачный голос из-за двери в комнату с компьютером.
Аня бойко сказала:
— Он спрятался, потому что стесняется меня. Выходи, я не кусаюсь, честное слово. И не обижайся, пожалуйста, за деревню.
Все засмеялись. Да уж, такая не пропадет!..
Людмила постаралась, стол был богатый, — выражала таким образом свою признательность за Генку-Рустама. У того после операции все было нормально, уже вернулся домой. Пить, однако, перед рыбалкой не стали, это лучше делать после.
Наст был крепкий, искать снегоход, чтобы доставил к озеру, не понадобилось, пошли пешком. Александр Михайлович сменил очки, надел темные — день, как и все последнее время, был солнечный, наст горел холодным белым огнем.
— После института я работал в Якутии. Ваш поселок в Якутии был бы центром мировой цивилизации. — Врач перехватил поудобней лямку своего рыбацкого ящика. — Кстати, клюкву не забыл? Проверим твою наживку. Я на всякий случай мотыля купил… Так вот, самое плохое время для охотников-якутов — это когда наст и солнце. Светофильтры достать тогда было трудно, якут› сами себе очки мастерили. Технология элементарная. Берется кожаная лента, подгоняется по голове, делают прорези для глаз — и надевают. Иначе ослепнуть можно, не до охоты.
— У здешних хантов тоже так было, мне рассказывали. Слушай, может, потому у них глаза узкие, что щуриться все время приходилось?
— А китайцы? У тех снега почти не бывает.
— Ну, может, от песчаных бурь щурились. У них там огромная пустыня, по телевизору показывали.
— Почему тогда у арабов нормальные глаза? У них одна Аравийская пустыня чего стоит… — Александр Михайлович вдруг повернул к Хабургаеву лицо. — Как думаешь, наши по поселку пошли или у компьютера сидят? Я специально Ольгу взял с собой, чтобы побыла на воздухе.
— Не говори. Подсела молодежь на компьютерные игры, они им теперь жизнь заменяют. Ладно бы, молодежь, моя Людмила тоже заразилась…
Такие разговоры велись до самого озера. Хабургаеву хотелось говорить о последних событиях, но врач сам не спрашивал, а с какой стати грузить человека.
Рассказать было что. Кроме письма в районную администрацию написали еще в прокуратуру. Из администрации ответа пока не было, а от районного прокурора приезжал неприметный человек с серым, будто присыпанным пеплом лицом. Он походил между пнями расширяющейся с каждым днем вырубки, покивал на слова Хабургаева, Кузьмича и еще нескольких оказавшихся дома мужиков. “Нам что, пикеты проводить, как шахтеры на Горбатом мосту раньше? Под агрегат лечь?.. ” — “Это экстремизм. Есть статья”, — сказал человек из прокуратуры. “А что тогда делать? Они вон даже при вас продолжают! Незаконное ведь дело, самовольное!” — “Ждите решения”. — “Сколько нам ждать?! Скоро от кедрача ничего не останется!” — “Давайте без эмоций”.
Походив по гриве, задумчиво понаблюдав за работой лесовалочного агрегата, человек из прокуратуры уехал. После его визита ничего не изменилось, кедрач продолжали валить
Хабургаев был недоволен собой. Мало того, что на выходе из поселка не хотел, а все же косил глазом — на месте ли банька? Запросто могут сжечь. Тот же упитанный молодой директор с серьгой в ухе своих настропалит — чтобы Хабургаев не гнал волну и чтобы другим было неповадно. Может, он еще кому-то на хвост наступил — погреть руки на денежном деле желающие всегда найдутся. Так что исполнители не проблема. Но дело было не только в этом. Раньше Хабургаев и пикет организовал бы, и первый под траки лег. Или поджег бы ночью валочный агрегат, как Леня Соколкин собирался. Он помнил волну победительной ярости, охватывавшей в молодости. Теперь осторожный слишком стал.
Озеро угадывалось по ровной, без наметов поверхности. Кое-где чернели согнутые фигуры рыбаков. Александр Михайлович первым выбрал себе место, принялся разгребать снег, а Хабургаев пошел дальше. Как всегда перед рыбалкой, приятно познабливало. Он просверлил лунку, насадил на жало мормышки отошедшую в кармане клюкву. Посмотрим!.. На клюкву ему самому ловить еще не приходилось, только слышал от мужиков, что хорошо берет окунь.
Не клевало. Хабургаев играл удочкой, время от времени переставал, однако резиновый “кивок” был неподвижен. Он просверлил лунку на новом месте, но и там окуня не оказалось.
Хабургаев оглянулся на Александра Михайловича. Тот сосредоточенно склонился над своей лункой, ловится у него или нет, издали было не разобрать. Апрельское солнце понемногу двигалось к западу, пригревало спину даже сквозь теплый комбинезон — память от работы вышкомонтажником.
Когда он перебрался на четвертое или пятое место, глухо, под одеждой, заиграл телефон. Чертыхаясь, Хабургаев долго доставал его.
— Валерий, нас приглашают на уху, — сказал Александр Михайлович. — Как считаешь?
Хабургаев оглянулся. Рядом с врачом виднелась еще одна далекая фигурка. Появляться с несколькими рыбешками стыдно, но по голосу было ясно, что Александр Михайлович не прочь принять приглашение.
— Ты на что ловишь? — стремительно подался к нему Федосов, когда Хабургаев подошел.
Федосов, представитель энергетической компании, которой платили за электричество, был сравнительно новым человеком в поселке. Но коммуникабельный, со всеми уже знаком и на “ты”.
— На клюкву.
— И я на клюкву! Полным-полна коробочка, могу поделиться опытом!.. — так же стремительно, не договаривая слов, сказал Федосов.
К нему надо было привыкнуть. Быстро Федосов не только говорил, но и двигался, его глаза не оставались спокойными ни на секунду, все время сметливо прыгали. Казалось, там, где обычный человек проживает минуту, Федосов проживал несколько. Чем-то он напоминал хищно беспокойного соболя. Про Федосова говорили, что толковый, много знает, но по пьянке дурной.
— Секрет прост, я на вегетарианцев попал, а вы на плотоядных! Скажите спасибо, не обиделись, в лунку не утащили, клюква — оскорбление для плотоядных!.. — Федосов не засмеялся, а только бегло усмехнулся. По тому, как весомо и прочно стоял на насте его рыбацкий ящик, было ясно, ему повезло больше. — Ну что, ко мне на дачу? Уху сварим, водочки выпьем — мужская компания, святое дело, в субботу сам бог велел! А, Михалыч, велел бог в шабат?..
Оказалось, Федосов недавно тоже был пациентом Александра Михайловича. Аппендикс, отсюда и знакомство. Дорога к участкам, где находилась его дача, была перемолота. Вместо наста — весенний крупчатый снег, сверху по прессованным следам крупных протекторов прошли волоком бревна.
— Строится кто-то? — вскользь поинтересовался Хабургаев, всматриваясь в глубь участков, где находилась его банька. Отсюда уже было все хорошо видно. Зимой он банькой почти не пользовался — участки заносило снегом, не пройти и воды не подвезти.
Цела, слава богу!..
Вместе с облегчением Хабургаев почувствовал досаду. Что-то шло не так. В телевизионных сериалах такому, как он, давно бы устроили гадость. По телефону бы угрожали, подстерегли в подъезде, машину или ту же баньку, например, сожгли.
По телефону — ладно, от стационарного они с Людмилой отказались, а на мобильник звонить — значит, засветиться, оставить свой номер. Но почему с остальным тихо, не достают? Хорошо, конечно, что не достают, однако Хабургаев чувствовал себя уязвленным. Нелогично, вроде бы, а тем не менее. Его не принимают всерьез? Считают безобидным треплом?..
На вопрос о строительстве Федосов ухмыльнулся:
— Ванятки Волобуева дела. Лес каждый день возит бизнесмен наш неугомонный.
— Откуда? — Хабургаев задержал на Федосове взгляд. Не потому, что тот по неизвестной причине все время ерничал. С недавних пор в поселке можно было видеть свежие, пахнущие корой и скипидаром бревна.
— А кто его знает, Ванятка конспиратор известный! Говорит, бани на продажу буду строить, в городе на них, говорит, огромный спрос, настоящий бум, можно сказать!..
Дача Федосова напоминала скворечник, однако внутри оказалась довольно просторной. А главное, к ней было подведено электричество. “Еще бы, — подумал Хабургаев. — Своя рука владыка”. Ему в своей баньке приходилось пользоваться аккумуляторным фонарем.
Уху решили варить по-хантыйски, окуней не чистили и не потрошили, лишь выдавили содержимое кишечников. На даче у Федосова оказалось все необходимое, вплоть до рюмок. Когда выпили по первой, Александр Михайлович сдержанно удивился:
— Если бы ближе к городу, бомжи все давно бы вынесли. В том числе вилки и ложки — цветной лом.
— Здесь не балуют, здесь отношения патриархальные, — отозвался Федосов, проворно снимая с окуня кожу вместе с чешуей. Тут же с удовольствием облизал пальцы. — Другой вопрос, надолго ли? Прогресс штука такая, не все еще въехали, ждать манны небесной нельзя. Это коммунисты обещаниями избаловали, светлое будущее и все такое, вперед и выше!.. Ладно, как там народная мудрость гласит, между первой и второй промежуток небольшой. Разлили и погнали!..
Прежде среди окончивших институты людей Хабургаев чувствовал себя не в своей тарелке. Не то чтобы тушевался, но неуверенность была. Однако со временем понял, основа у всех одна, мужику с мужиком всегда найдется о чем поговорить. А то, что один умнее, а другой глупее, от образования или должности не так уж и зависит. Особенно это заметно по женщинам. И все же к людям с высшим образованием он относился с уважением.
Поэтому промолчал, когда Федосов заговорил о нем так, будто его рядом не было.
— Взять хотя бы этот персонаж. Наверняка не знает о Канте, даже имени не слышал, а пожалуйста!.. — Федосов, не глядя на Хабургаева, ткнул в его сторону пальцем. — Звездное небо над головой и нравственный закон внутри. Хорошо? Это как сказать! Когда у нас герр Иммануил жил? Во-о-т, восемнадцатый век! А сейчас какой, где поправочка на время, спрашиваю я вас? Или все остановилось, до основы дошли, постигли и познали, дальше яйца не пускают?
Хабургаев весело посмотрел на Александра Михайловича. Ну и разговоры! И выпил-то Федосов немного. Но врач, не отозвавшись на взгляд, с невинным видом спросил:
— Что, и звездного неба уже нет?
— Ладно тебе, Михалыч, ты все прекрасно понимаешь, не придуривайся!.. Вот он бьется за кедрач, поселок на уши поставил, а что можно сделать, если страна объявлена зоной свободной охоты? Власть сказала, ребята, дерзайте, кто может, — проблем не будет! Какой, на хрен, нравственный закон, с чем его едят! Самому подставляться? Персонаж ссыт против ветра, а это накладно — мокрый и вонять будешь!..
Александру Михайловичу, похоже, стало неловко. Будто извиняясь, он взглянул на Хабургаева и хотел что-то сказать, но Федосов не дал:
— Стой, Михалыч, стой! Знаешь, что американцы говорят? Их философы, имею в виду. Универсальной истины нет, в смысле, одной на все времена. То, что оправдывается на деле, — и есть истина! Сегодня такая, завтра другая, послезавтра третья, главное, чтобы результат был, остальное — бла-бла! Сотрясение воздуха!..
Прыгая глазами, беспрестанно меняя выражение лица, выплевывая на стол кости, Федосов принялся рассказывать о городке, где раньше жил. У них там было градообразующее предприятие, выпускавшее химудобрения. Во время перестройки удалось добиться его закрытия — в городке росли детская смертность и число выкидышей. Возглавлял движение учитель биологии, хороший знакомый Федосова. При Ельцине учителя избрали председателем горисполкома, потом мэром. Когда началась приватизация, предприятие открыли опять, у мэра оказался контрольный пакет акций. Детская смертность и число выкидышей снова подскочили, но речи о закрытии больше не шло.
Хабургаев поинтересовался:
— Это ты к чему? — Сидеть и молча слушать, как распинается Федосов, было неприятно.
Тот на него не посмотрел. Продолжал с таким напором, будто убеждал не его и Александра Михайловича, а кого-то еще:
— Философия времени следующая: урви, возьми, стань богатым! Как — неважно! Россия зона свободной охоты. И не надо на Путина все сваливать, не надо! Он развал страны остановил, уже за одно это памятник из золота надо поставить. При коммунистах кто-нибудь вякнул бы насчет кедрача? Да никогда! Валят — значит, так надо. Не наше дело, государству виднее. Сейчас хотя бы можно возникать, мнение свое…
— А Васька слушает да ест, — вставил Александр Михайлович и осторожно улыбнулся. После водки лицо у него всегда краснело, но как-то необычно, пятнами.
— И хрен с Васькой, пусть ест! Россия по-другому существовать не может. Коррупция, чиновники, суды — да хрен с ними! На нашей почве другие овощи не растут. Убери — рассыплется! Для другого содержания другая форма понадобится. Понимаешь это, пролетарий? — Федосов неожиданно повернулся к Хабургаеву, в упор, зло стал смотреть на него. — Героем себя чувствуешь? Все вокруг в говне, а ты в белом? Включи мозги, если они у тебя есть. Хочешь, чтобы страна развалилась на двадцать или там тридцать огрызков? Что тебе дороже, Россия или Кант сраный?..
Федосов явно нарывался, но Хабургаев отвечать не стал. Выпрямившись, застыл с неподвижным лицом. Он насторожился еще тогда, когда пол под ногами стал мелко дрожать. А когда в дощатые стены дачи принялся туго бить звук мощного двигателя, быстро вышел за дверь.
Федосов сказал правду. Мощный К-701 тянул связку строевого леса. В кабине, неподвижно глядя перед собой, сидел Иван Волобуев. Хабургаева он не увидел, хотя дверь дачи выходила прямо на улицу.
Насчет тягача Иван мог с поселковым цехом ЖКХ договориться. А откуда бревна? Неужели?..
— Какое, на хрен, гражданское общество! Развалится все к чертовой матери! — горячился Федосов, когда Хабургаев вернулся в помещение. Александр Михайлович слушал, уклончиво отведя глаза. — Повторяю для тупых, новому содержанию понадобится новая форма! Знаешь китайское проклятие: чтоб ты жил в эпоху перемен? Хватит, ребята, сыты! Приспосабливайся, а не залупайся, слышишь, пролетарий? Что, самый честный? Рухнет страна — всем песец! Сориентируйся, поимей для себя! Думаешь, я от радости это говорю? Кайф ловлю? — Федосов на секунду умолк, потом тихо, с обидой сказал: — Ладно, он пролетарий, но ты-то, Михалыч! Странно, приходится объяснять элементарные вещи аиду. Честно говоря, я о вашем племени был лучшего мнения.
Терпеливая снисходительность на лице врача перешла в смущение. Что такое “аид”, Хабургаев не знал, но тон Федосова ему с самого начала не нравился. Хамски себя ведет, неуважительно. И матерится не по делу. Небольшой, но начальник, так следи за собой, держи в руках.
— Ты своих детей тоже этому учишь? — спросил он, чувствуя, как внутри начинает полузабыто подрагивать.
Федосов вскинулся:
— А что, пусть неудачниками станут, лузерами?.. Спасибо, батяня, за подготовку к жизни! Новому поколению нужно быть другими, а то не выживут. Это вам все равно, скоро копыта отбросите. Будет тогда вам и нравственный закон, и звездное небо!..
Очень хотелось ему врезать. Хабургаев даже знал, куда ударит. Но ни лежачего, ни сидячего нельзя, это он еще в детдоме усвоил. Западло.
— Ну-ка, встань.
— Валерий, Валерий! — быстро все поняв, Александр Михайлович поднялся, раскинул в стороны руки. — Да вы что, взрослые люди. Брось, Валера, мы в гостях!..
— В гробу я такого хозяина видел. — Хабургаев с трудом оторвал взгляд от переносицы Федосова. Действительно, дурак дураком, когда выпьет. Зря они пошли к нему. — Ладно, Саш, я домой.
Врач догнал его уже в поселке. Сказал сквозь одышку:
— Вот такая судьба. А на вид вполне благополучный человек.
— Обычное трепло, — отрывисто бросил Хабургаев. — Член правящей партии. Сейчас все начальство там, как раньше в КПСС.
Александр Михайлович мягко возразил:
— Не все так просто, Валера. Он мне рассказывал о себе. С этим мэром они были друзья, это потом ему пришлось уехать в нашу тьмутаракань. По сути, бежал. Попробовал, как в перестройку, поднять волну, чтобы завод закрыть. А поезд ушел… В общем, разное в его биографии было. Пытались даже вместе с машиной взорвать.
— Такого? Не верю.
Александр Михайлович, о чем-то вдруг подумав, взглянул на Хабургаева. Но ничего говорить не стал.
7
В день собрания он выходит из дома за час до начала. Усидеть в четырех стенах невозможно, внутри у Хабургаева работает бешеный моторчик — с самого утра, когда оператор валочной машины предложил бревна. Если не двигаться, не идти куда-то, не перекинуться словом, моторчик внутри пойдет вразнос.
— Не забыла? — говорит он и строго смотрит на Людмилу.
— Что я должна не забыть? — не сразу отвечает жена и отводит глаза. Она прекрасно понимает, о чем речь, и только делает вид, что не догадывается.
— Ты это брось! — Лицо у Хабургаева темнеет. Он знает, откуда это недоумение, и ему в очередной раз становится досадно. До Людмилы никак не дойдет, что дело серьезное. — В случае чего оденешь, в чем в лес хожу. Никаких костюмов. На ноги — унты. Поняла?
— Весной — унты?..
— Не твое дело.
Жена смотрит на него и разве что не качает головой.
— Опять собрался всем глаза открывать? Ну что ты меня позоришь?.. — Не будь Людмила учительницей, она начала бы кричать. Но в ее голосе только усталость.
Хабургаев не считает нужным отвечать. Баба, хоть и с высшим образованием. Для них главное, чтобы в гнезде было хорошо, остальное — по барабану. И супружеский долг не выполняет.
На улице опять солнце, голубой апрельский воздух, вытаявшая бетонка улицы. Но Хабургаев почти не замечает этого — всё мимо. Мимо и первая невестка, Светка, которая гуляет с Аришкой по уже подсохшим кое-где плитам. На внучке пуховый комбинезон, их с Людмилой подарок ко дню рождения. Хабургаев наклоняется к внучке, заговаривает, фигуристая Светка смотрит косо — считает, что развел их с Генкой он. Дура, из-за одной Аришки не стал бы! Он всю жизнь хотел дочку, а родились ребята.
Но и об Аришке сейчас он думает мельком, невнимательно. А когда видит машущего от своего подъезда бывшего технолога Ваулина, отворачивает лицо. Не нужна ему сейчас эта встреча, размагнитит, собьет настрой. Жизнь в любой момент может превратить тебя в слюнявого идиота, это неправильно и горько, но пока здоров — живи, не прогибайся, держись, а что будет потом, то будет!..
О чем-то подобном он уже догадывался — Иван Волобуев со своим банным бизнесом, свежие хлысты по поселку, еще этот оператор утром… Поэтому не особенно удивляется, увидев возле Кузьмичевых ворот десяток бревен с медовыми спилами в две ступеньки.
— Хороши? Первый сорт, прогонисты! — довольно говорит Кузьмич, появляясь из-за высокой, глухой калитки. Смущения ни в голосе, ни в лице его не видно.
Выступать на собрании Кузьмич теперь не станет — купили! — а Хабургаев на него рассчитывал. И оттого, что Кузьмич неловкости не чувствует, Хабургаев играет желваками.
— Нам что, от кедрача вообшше ничего?.. — Кузьмич вроде бы оправдывается, но не очень. — Мне в стайке нижни венцы менять надо.
Хабургаев не отвечает. Сколько раз его в жизни подставляли, а всё тяжело, будто впервые.
Возле крыльца Дома культуры несколько черных иномарок, районное начальство уже прибыло. Здесь же милицейские “газели”. Как водится, сначала пойдут по поселку. Цех ЖКХ, врачебная амбулатория, школа, детский сад “Солнышко”… Пообщаться с бюджетниками перед скорыми муниципальными выборами не помешает. Не обойдут и экспедицию, но только офис — там уже чужая епархия, районному начальству не подвластная. Хабургаеву всё давно знакомо.
Он поднимается по крыльцу Дома культуры, сдает в гардероб куртку, хотя раздеваться здесь не принято — ДК холодный, с печным еще отоплением. Но Хабургаеву важно, чтобы была видна его медаль за освоение недр Западной Сибири. Он здоровается со знакомыми, отвечает на подначки, но опять все вскользь, невнимательно, моторчик внутри продолжает бешено работать. Появляется и как ни в чем не бывало протягивает руку Федосов. Хабургаев удивляется, такому плюй в глаза — ему божья роса!.. Людей в вестибюле прибывает, обычно на собрание идут не очень охотно, но сейчас всех интересует будущее экспедиции. Может, районное начальство сообщит что-нибудь обнадеживающее.
Петлеваный постарался, дал ценное указание. Вдоль стен выездная торговля, как бывает только в дни выборов. За лотком с выпечкой, соками и шоколадками Хабургаев видит Генку. Торгует, не стесняется, хотя это не мужское дело. И совсем ни к чему расшитая серебром бархатная национальная шапочка на голове.
— А где Альфия?
— На сохранение положили, вчера отвез… Что будешь, ата? Рекомендую черный шоколад, московская фабрика, отменное качество.
— Ата… — Хабургаев хмыкает. — Сейчас видел Аришку, красивая девка растет.
— У нас парень будет.
— Джигит.
— Да, джигит, — серьезно соглашается Генка.
Выездная торговля не единственная новость. Хабургаев подходит к зеркалу, чтобы посмотреть, не скособочилась ли медаль, и видит в нем Валентину Галушко. Оборачивается. Валентина вышла из кабинета заведующей Домом культуры, на руках у нее двойняшки. Лицо раскраснелось, глаза далекие, рассеянные — Валентина вся еще там, в кабинете.
Оказывается, туда целая очередь. Прием по личным вопросам?.. Раньше его проводили отдельно, специально приезжали работники администрации. Решили на этот раз провести перед собранием. Чтобы меньше крика и претензий на собрании?.. Грамотно. Но для Хабургаева плохо.
— Ой, не знаю! Ничего не знаю!.. — громко, на весь вестибюль делится Галушко. — Обещать-то обещают, сочувствуют, а как на деле будет? Восемь человек в трехкомнатной, на головах друг у друга! Разве нет пустых квартир в поселке? Да полно, сколько народу уехало!.. Ипотеку я не потяну, пусть помогают, будущих налогоплательщиков воспитываю!..
Валентина почти кричит, но больше по привычке. Похоже, в кабинете она добилась своего. Не сбавляя голоса, с детьми под мышками (так нести удобней) она уходит из Дома культуры.
Еще один человек минус, думает Хабургаев.
Зато есть люди, которых лучше бы здесь не было. Нарядно одетые сотрудницы ДК начинают приглашать всех в зал, и тут из задвигавшейся толпы появляется Леня Соколкин. Он хватает Хабургаева за руку, принимается трясти.
— Молодец! Молодец!..
Лицо у Лени сияет, глаза безумные, руку он трясет так, что того гляди оторвет. Хабургаев забирает ее, косится по сторонам, заметил ли кто. Хорош единомышленник!.. В зале он говорит пытающемуся сесть рядом Лене:
— Здесь занято. Здесь тоже. Иди на задние ряды.
Первому, естественно, дают слово главе районной администрации. Тот начинает рассказывать, сколько за последние четыре года построено и отремонтировано в районе жилья, в каких населенных пунктах введены водоочистные комплексы и КОСы, сколько проложено километров подъездных дорог и каких успехов добились спортсмены.
Глава районной администрации моложав, раньше возглавлял газоперерабатывающий завод. Это его первый срок в должности, но, похоже, не последний. Говорит глава и об их поселке. Один из самых живописных населенных пунктов района — вековая тайга, река, озера, отличная экология. Нет проблем с жильем, а это в районе редкость, в хорошем состоянии школа и детский сад. Но Дом культуры до сих пор без централизованного отопления, это плохо. В ближайшее время вопрос будет решен, средства выделены, есть фирма, которая их освоит. Выделены средства и на проектирование участковой больницы, врачебная амбулатория для такого поселка вчерашний день. Тоже есть форма, которая освоит выделенные средства. Администрация знает о ситуации, в которой находится экспедиция, и готова помочь тем, кто хочет открыть собственное дело. Малый бизнес — резерв, который необходимо задействовать, так как это рабочие места и поступления в бюджет.
— Если есть вопросы, я готов ответить, — заключает выступление глава и внимательным взглядом обводит зал. — Пожалуйста.
Какое-то время тихо. Это потом люди разойдутся, а пока начинать первым никто не решается. “Давай!” — командует себе Хабургаев и поднимается.
— Вы так хорошо нам рассказали о поселке, будто мы не живем здесь, а прилетели с Марса. Большое вам спасибо!..
Хабургаев чувствует, как замер зал, не зная, как реагировать, шутка это или издевка. Видит подавшегося к главе района и что-то тихо говорящего ему Петлеваного. Петлеваный тоже в президиуме, сидит, как полагается на таком собрании, по правую руку от главы.
В Хабургаеве такая уверенность и сила, что пальцы, сжавшие дерматиновую спинку кресла, продавливают ее, проваливаются сквозь поролон до металлической основы. “Спокойно! — радостно сдерживает он себя. — Спокойно!..”
— Давайте по существу, — говорит глава.
— Хорошо, по существу. Почему районная администрация не считается с мнением людей? Две недели назад мы написали коллективное письмо. Реакция — ноль! Мы обращались в прокуратуру, реакция — ноль! Почему так, хочу знать?.. Вы красиво говорите про экологию, а у нас рубят кедрач, уже больше половины вырубили. Как людям жить? Как жить малоимущим? Вы знаете положение с заказами в экспедиции, скоро мы все малоимущими станем. Почему не можете остановить жуликов? Почему? У вас власть!..
Хабургаев поворачивается к залу. Он обойдется без купленных и хитрожопых, но интересно знать, как относятся к его словам. У большинства лица внимательные, но есть и насмешливые, у некоторых безразличные — этим все равно, справедливость им до фени. Кузьмича не видно, может, вообще не пришел. Иван Волобуев сидит с постным выражением, смотрит прямо перед собой. Федосов прикипел глазами, подался вперед, его хищноватое, быстрое лицо заострилось еще больше. Всплывают слова Александра Михайловича, когда они возвращались с дачи. О бывшем перестройщике, дорвавшемся до власти. “Точно! — озаряет Хабургаева — Точно!..”
— Или вы не хотите ничего делать, специально не останавливаете? Рыло в пушку, акционеры этого самого ЗАО, которое валит кедрач? А что, дело выгодное, кедровая древесина дорогая!.. Или откат отрабатываете, что разрешили? Чего молчите? Люди должны знать, кого благодарить.
Теперь оглядываются на него. Весь первый ряд в зале занимает милиция, в основном это немолодые, с животами капитаны и майоры. Видит и чувствует всё вокруг Хабургаев сейчас необыкновенно отчетливо и остро. В президиуме директор экспедиции тоже. Приблизив к главе района лицо в очках, что-то говорит, как недавно Петлеваный. И этот характеризует. Как — понятно.
— Это общие слова. Вы кого конкретно обвиняете?
— Вас! Вы руководитель, вы должны отвечать за то, что происходит у подчиненных. Развели коррупцию, сволочи продажные!..
Зал, и раньше тихий, замирает. Такие слова начальству… В этой тишине слова главы района звучат особенно весомо:
— Ваши обвинения в мой адрес безосновательны. Я подам на вас в суд за клевету и оскорбление.
Ответить Хабургаев не успевает.
— На меня подайте в суд! На меня!.. — громко заявляет в дверях Валентина Галушко. И проходит в зал, останавливается перед сценой. Она отнесла детей домой и вернулась, это приятная неожиданность. — Из комиссии уже приезжали, типа мало у меня на одного ребенка приходится. Заберем, говорят, в приют. Так вот, я при всех предупреждаю, еще раз приедут — убью! У матери детей забирать! Сажайте!.. Раньше ореха наколотим, грибов наберем, ягоду, а сейчас чего? Куда идти, где брать? Валерка Хабургаев правильно говорит, как нам жить? Это еще муж работает, а сократят?..
Хабургаев подхватывает:
— Почему нельзя ничего добиться? Почему? Вон сидит с вами рядом, глазки опустил. Имущество экспедиции втихаря распродает, назначил себе зарплату, сколько целая бригада не получает. Почему? Где справедливость?
— Правильно! — поддерживает Валентина. — Поносите советскую власть, а сами? Зажрались!
— Что им наше мнение? С них как с гуся вода. — И Хабургаев повторяет недавно слышанное, оно ему кажется сейчас таким горьким и точным: — А Васька слушает да ест.
— Порву!.. — вдруг раздается в зале. Это кричит Леня Соколкин. — Медведев сказал, Путин сказал!.. Бороться!.. Коррупция!.. Каленым железом! Покажите мне!.. Медведев, Путин!.. Своими руками!..
С первого ряда на Леню поначалу оглядываются с ухмылками. Вот дурачок, всерьез принимает кремлевские речи… Но ухмылки скоро пропадают. Вид у Лени дикий. Те, кто сидит рядом с ним, отшатываются в стороны. Леня продолжает несвязно выкрикивать, его пытаются успокоить. Наконец два милиционера помоложе направляются к Соколкину, выводят его из зала.
— Вызовите медика, — поднявшись, распоряжается глава районной администрации и зачем-то одергивает пиджак. Он неодобрительно смотрит на Валентину и Хабургаева. — Критиковать все имеют право. Но надо иметь в виду, в зале могут находиться нездоровые люди… Какие еще будут вопросы? Задавайте, я потом отвечу на все по очереди.
Хабургаев не согласен. Прием знакомый, хочет заболтать, спустить на тормозах.
— Зачем откладывать? Отвечайте сейчас, мы хотим знать, почему администрация не реагирует на коллективное письмо. — Полузабытое победительное чувство несет Хабургаева, он знает, от его напора и воли сейчас многое зависит. Практически — всё.
— Вот именно! — подхватывает Валентина. — Пособие на детей — слезы, материнский капитал трогать нельзя, а как рустить детей? Вы в магазинах давно были? Зайдите, поинтересуйтесь! Или у жены спросите. Сейчас что на взрослого купить, что на ребенка — цена та же! Демографию они поднимают!..
Одни в зале поддерживают Хабургаева, другие хотят знать, что будет с экспедицией. Хабургаеву и Валентине это тоже интересно, и они на время замолкают.
Ничего нового. Глава поднимал вопрос перед губернатором, но нефтедобывающие компании давно коммерческие структуры, заставлять их делать заказы на разведочное бурение — значит, идти против принципов рыночной экономики. В Совете Федерации есть депутат от региона, он лоббирует государственное финансирование геологии. Наметились кое-какие сдвиги в этом вопросе.
Зал молчит. Хорошего мало. “Надо рвать когти”, — раздумчиво говорит кто-то. То ли шутит, то ли всерьез. Наверно, молодой. А куда уедешь, если ты семейный, здесь квартира и другой профессии нет?..
Глава администрации старается не упускать инициативы. Обещает сделать все, что от него зависит. Снова предлагает желающим заняться малым бизнесом, открыть собственное дело. Поворачивает голову к директору экспедиции, может, тот хочет что-то сказать. Но директор опускает лицо в очках, смотрит в стол и молчит. Его должность от выборов не зависит.
Всё как всегда. Кое-где люди уже поднимаются и, стараясь не обращать на себя внимание, потихоньку выходят из зала.
Когда глава администрации начинает отвечать на поступившие вопросы, Хабургаев следит за каждым словом. Его непримиримость и сила должны передаться другим. Как только в словах главы появляется пауза, он тотчас вклинивается. В голосе такой накал, что собравшиеся было уходить останавливаются в дверях.
— Прежде всего я хочу поблагодарить вас… — неожиданно говорит глава района и заглядывает в листок перед собой. — Валерий Ильясович. Поблагодарить за то, что вы неравнодушный, болеющий человек. За то, что близко к сердцу принимаете все происходящее в поселке. — Лицо главы администрации озабоченно-серьезное. — Я взял на заметку ваши вопросы. То, что с кедрачом происходит, безобразие, если соответствует действительности на самом деле. Я сейчас не готов ответить по существу, мне понадобится день-два, чтобы разобраться и наказать виновных, если такие окажутся.
Хабургаев не знает, как отнестись к этим словам. Хитрит? Хочет, чтобы всё ушло в песок?.. На всякий случай он заявляет:
— Я сказал правду. Можем пойти сейчас на гриву, сами убедитесь. Если валить кедрач не перестанут, я подам в суд. Конкретно на вас. Вы покрываете коррупционеров. Пилите бюджет и нужные фирмы за откаты подкармливаете.
Последние слова говорятся почти наугад, хотя некоторые детали доклада главы администрации дают основания так думать. Глава администрации остается невозмутимым, лишь первый ряд опять поворачивается к Хабургаеву. Лица у милиционеров недобрые.
В вестибюле Хабургаев чувствует, что он здесь особый, чужой. Люди, негромко переговариваясь, выходят из зала, их много, большинство досидели до конца. Но вокруг Хабургаева пустота. Никто от него не шарахается, но и не заговаривает, не шутит. Все стараются не встречаться с ним глазами.
Хабургаев усмехается. Не привыкать.
— Я о тебе в историю запишу. Достоин! — говорит Кузьмич. Взгляд его не юлит, как у других, лицо в сивой щетине выглядит довольным. Кузьмич все-таки был в зале, сидел, наверно, где-нибудь на задних рядах.
Хабургаев смотрит на него высокомерно.
— Когда убьют, тогда запишешь. Тебе надо, чтоб человек пострадал. Так это скоро.
Домой он возвращается в одиночестве, попутчиков ему не находится. Хабургаев неторопливо шагает, с удовольствием дышит апрельским воздухом, особенно вкусным после спертого воздуха зала.
Перед подъездом своей “деревяшки” он вспоминает, что не взял фонарик. Но на улице еще светло, вряд ли кто в тамбуре его поджидает, светить в глаза не придется. Просто на будущее надо иметь в виду, всё может быть.
8
Кедрач вырубили и вывезли до распутицы.
Глава районной администрации на Хабургаева в суд не подал.
Заявление на главу от Хабургаева суд не принял.
Хабургаева никто не тронул.
О зеленых ангелах и заслуженном отдыхе
Ангелы оказались совсем не такими, какими их представляют. Никаких белых хламид, никаких крыльев. И лица скорее озабоченные, а не благостные. Ангелы взяли его под руки и вроде как полетели. А может, вместе с ним телепортировались. Они о чем-то между собой говорили, слова были русские, но он ничего не понимал.
Времени там не существовало, всё происходило без всякого смысла, кусками. Какое-то пространство, вроде как большой зал, не светлый и не темный. Появлялись зеленые фигуры ангелов, произносились фразы, значение которых было непонятно. Сколько так продолжалось, он не знал. Потом, видно, его вернули. Решили, что рано. И вот тогда он очутился в реанимации, лежал совершенно голый под капельницей. Оказалось, на работе потерял сознание. Обширный инфаркт.
Понятно, Фатеев испугался. Выписавшись из больницы, сразу подал заявление. Директор школы отпускать не хотела: “Как же мы без вас, Евгений Герасимович? Я за вами была как за каменной стеной”. Он вежливо улыбался, однако заявления не забрал. Слышать такие слова приятно, но пожить еще хочется. Зам по хозчасти собачья должность. Мало того что с техническим персоналом воюешь
— халтурят или прогуливают на почве пьянки, так еще в последние годы развелась уйма писанины. Чтобы купить, например, упаковку моющего средства, нужно сто бумажек оформить. Понятно, сердце не выдерживает. А если учесть, сколько лет ему пришлось иметь дело с солдатами, так вообще.
***
Томиться Фатеев начинает с утра. Казалось бы, спи хоть до двенадцати, с толком завтракай, никуда не спеши…
Не получается. Просыпается он затемно, радиоточка на кухне еще молчит. “Старческая бессонница”,
— усмехается Фатеев. Старым он себя не чувствует.Какое-то время он лежит в постели, прикидывает, чем можно заняться. Дел никаких, но заснуть больше не получается. Летом нормально. Летом пошел на участок, там всегда найдется чем заняться. Подшаманил будку, прополол грядки, выкосил траву вдоль штакетника. Всё не спеша, спокойно, прислушиваясь к самочувствию. А вот зимой или в межсезонье…
Это сейчас не спится, а как тяжело было подниматься в детстве. Мать не раз подойдет, потормошит. Кажется, уже встал, оделся, пошел в туалет. Лишь подпустив в трусы, поймешь, что это снится. Или когда ходили за смородиной к бывшей мельнице. Подниматься надо было часа в четыре, самый сон, по дороге вымокнешь в росе, холодно, зубы чечетку выбивают.
Полеты в космос, интернет
— ерунда. Вот если бы человек научился складировать время, а потом брать сколько надо — это было бы да! Сейчас время приходится убивать, грубо говоря. В детство бы его, в утренние часы. Или к отпуску, когда работал.Телевизор в комнате не включишь, Валентина проснется. Она еще работает, пусть поспит. Фатеев поднимается и осторожно, стараясь не скрипеть полом, уходит на кухню. Включает свет, принимает утреннюю порцию таблеток. Это обязательно, Валентина проверит. Потом садится за стол и берет в руки газету. Начинает изучать с первой до последней страницы. В том числе скучное приложение, официальный бюллетень районной администрации.
Кухонное окно по-прежнему черное, глухое. Фатеев, поглядывая на свое отражение в темном стекле, принимается осторожно рыхлить землю в горшке на подоконнике. Здесь растет огурец. Семечко он посеял в конце января, росточек слабый, не хватает света. Фатеев каждый день по нескольку раз подходит смотреть, как огурец себя чувствует. Всё интерес в нынешней жизни.
Он ждет, когда проснется Валентина. Представляет, как жена зажжет лампадку, грузно, обтягивая ночнушкой бедра, опустится перед складнем на колени. Вот уж никогда не думал, что жена с возрастом станет религиозной. Уже несколько лет она ездит в город в церковь, на Пасху
— обязательно. “Что за грехи у тебя такие, чтобы отмаливать?” — “У каждой женщины есть, — отвечает Валентина. — У мужчин, кстати, тоже”. И смотрит со значением. В молодости, еще когда жили в гарнизоне, она сделала аборт. Забеременеть с того времени больше не могла, живут они вдвоем.Фатеев в Бога не верит, но увиденное во время инфаркта не дает покоя. Конечно, в таком состоянии все что угодно может показаться. В газетах и по телевизору рассказывают, типа тоннель, по которому несется душа. А некоторые видели со стороны, как над их телами хлопочут реаниматоры. Человеческая психика явление тонкое, мало изученное. Прохиндеев, желающих погреть на этом руки, хватает. Но так явственны были и сумрачное пространство, и непонятные разговоры, и зеленые ангелы. А их самих хоть рукой трогай.
“Может, меня вернули с какой-то целью?..”
— натыкается Фатеев на мысль. И тут же хмыкает: от Валентины заразился! Конечно, хорошо, что не сдубился, копыта не отбросил, но что такое он натворил, чтобы вернули искупать? Если даже предположить, что Бог есть. Ну, гонял солдат, когда был старшиной. Не давал спуску техничкам и дворнику со столяром — тоже да. Зато был порядок в школе, и казарма блестела, как котовы яйца. На него обижались, называли куском. После того как уволился из школы, многие в упор не видят. Так что, надо было поощрять разгильдяйство, лишь бы нравиться? Популизмом заниматься? Вот это и был бы грех, если уж всерьез!Мысли уверенные, четкие, на них стоит жизнь Фатеева. Но что-то все же не дает покоя. Он не из тех, кто к старости начинает креститься и ходить в церковь
— на всякий случай. Его воспитали в атеизме, при таком характере это на всю жизнь. Старого пуделя новым фокусам не выучишь. Но, может, действительно вернули для чего-то?Для чего?..
Воду кипятить рано, Валентина поднимается в половине седьмого. Однако нужно чем-то занять себя. Фатеев натягивает на кран патрубок фильтра, подставляет чайник и слегка поворачивает барашек. Чем меньше напор, тем чище вода. Опять же время идет. Напитки у них с женой теперь разные, у нее кофе, у него чай. Раньше Фатеев тоже пил кофе, но сейчас нельзя. Чай он заварит сразу, пусть настаивается, а кофе Валентине сделает, когда она сядет завтракать.
Последнее время мысли все чаще сворачивают на детство. Почему
— неизвестно. Можно подумать, ничего другого хорошего в жизни не было. Глядя на льющуюся в чайник тонкую струйку, Фатеев представляет, как ходили за смородиной. Кусты одичали, стояли в высокой росистой крапиве, чтобы пройти к ним, нужно было ее раздвигать, выставив вперед локти. От дома мельника остались полуразвалившиеся бревенчатые стены, от самой мельницы несколько черных свай в воде. Это когда он был пацаном. А лет двадцать до того гудели жернова, подрагивал пол, пахло мукой. Белый мельник выходил во двор, там полно было телег и колхозных “ЗИСов”, кивал следующему по очереди. Парень или молодой мужик торопливо взваливал на спину мешок, тяжелым шагом двигался к темному проему мельничной двери. Поднимался на помост, развязывал мешок и ссыпал шуршащее зерно в бункер над жерновами… Мамин брат дядя Сережа рассказывал.И ведь жили когда-то эти незнакомые люди, разное с ними случалось, всё, что полагается в жизни, испытали
— и никого уже нет. Дяди Сережи давно.Фатеев недовольно поводит головой. Ему всего пятьдесят три, отец прожил восемьдесят, хотя работал в колхозе. Рано о смерти думать.
Наконец, оживает радио. Сначала, естественно, гимн. Как теперь, Фатеев не знает, а раньше в “Родной речи” печатались слова. Пацаны переиначивали: союз нерушимый бежал за машиной… Учительница ругалась, стыдила. А им было до лампочки. В сентябре парты пахли масляной краской, беленые стены классов
— известкой, ребята за три месяца вытягивались, взахлеб врали о летних приключениях…Любимая игра осенью была в каштаны. В углу школьного двора выкапывалась ямка, в нее требовалось попасть каштаном. Под деревьями их, коричневых и гладких, словно полированных, было полно, но весь смак в том, чтобы выиграть. Карманы и портфели лопались от них. Потом каштаны ссыхались, теряли глянец, становились ребристыми…
Вообще-то странное дело вера. Любая. В его роте был солдат, который не хотел принимать присягу. Христианин, но какого-то особого разлива, им нельзя брать в руки оружие. Кто только с этим парнем не говорил
— и замполит, и в военную прокуратуру регулярно таскали. Отказывался. Из нарядов на кухню не вылезал, пропах посудомойкой, а все равно. Подобное поведение Фатееву понравиться, конечно, не могло, но вызывало уважение. Крепкий орешек. Потом парня куда-то из роты забрали, как сложилось у него дальше, неизвестно.Или такое. По телевизору рассказывали, что первых христиан травили дикими зверями, а они не отрекались. Считай, те же революционеры. Сейчас насчет большевиков много чего выяснилось, а ведь тоже на смерть шли. Потому что верили, жизнь может быть честной и справедливой. Не их вина, что вожди кинули.
“Для чего все-таки вернули?..”
***
— Валя, в реанимации персонал в чем ходит? В зеленом? — спрашивает он у жены, когда та садится завтракать.
Валентина внимательно смотрит на него. Она только что из ванной, лицо свежее, моложавое.
— Чего это ты вдруг?.. Лекарства пил?
Насчет лекарств Фатеев пропускает мимо ушей. Ему важно подтвердить или опровергнуть догадку об ангелах. Но и волновать Валентину лишний раз не стоит. Она сама чуть не слегла, когда он попал в реанимацию.
— Интересно. Ты медик, должна знать.
Он делает вид, что спросил как бы между прочим. Хлопочет у стола, режет хлеб, намазывает маслом, сверху накрывает колбасой. Это себе, Валентина сейчас ест не всё — Великий пост. В ее кружке Фатеев заваривает растворимый кофе, в свою наливает жидкий чай. И всё это с озабоченным лицом, будто никаких других мыслей у него нет. Но Валентину не обманешь.
— Жень, мы с тобой договорились. Не зацикливайся. Просто надо беречь себя, такое время настало.
— Я не зацикливаюсь. В чем персонал в реанимации ходит?
— Ты как репей, честное слово! Откуда я знаю? В школе уже столько лет. Когда в гарнизонном госпитале работала, все в белых халатах ходили.
Фатеев на секунду останавливается, прикрыв глаза, раздувает ноздри. Запах кофе заполнил кухню. Но нельзя.
— Ну, ты хитрованка!.. Не хочешь — не говори.
Валентина искренне удивляется:
— С какой стати мне скрывать? В самом деле не знаю. Может, как раньше, в белом ходят, может, в чем другом. Я теперь столько же знаю, сколько ты.
Фатеев снисходительно усмехается. Давай-давай!..
Отношения у них с Валентиной правильные. Он и раньше уважал ее, не гонял, как другие прапорщики своих жен после получки. Теперь тем более — им вместе доживать. А то, что нет детей, заставляет особенно беречь друг друга. Никому они не нужны, только самим себе. Такое не говорится вслух, но понятно обоим.
Однако это не значит, что отношения у них простые. Валентине, похоже, надо, чтобы Фатеев поверил, что побывал там. И зеленые действительно были ангелы, а не врачи и медсестры в реанимации. Он не против ее молитв и поездок в церковь, но Валентине, наверно, хочется, чтобы и он стал верующим, молился и ездил с ней.
— Вообще-то зеленые куртки и брюки у хирургов. Нет, погоди, салатовые. По телевизору показывали, — говорит жена.
Фатеев с понимающей ухмылкой кивает. Переводит стрелки Валентина. Операцию-то ему не делали!..
Они сидят друг напротив друга, завтракают, и жена опять начинает говорить о вчерашнем. В школе залезли в компьютерный класс, украли два компьютера. Для их поселка это событие. Пришлось вызывать милицию, по-новому, полицию. Выяснилось, сторожа ночью на месте не было. Валентина рада, что не залезли в ее медкабинет, слава богу. Брать там особенно нечего, но все равно. Замом по хозяйственной части директор приняла свою родственницу, а у той ни опыта, ни характера. Технички работают спустя рукава, дворник до сих пор не сбросил с крыши снег, хотя скоро начнет таять, зальет классы на втором этаже. О столяре говорить нечего, неделями в запое.
— Обнаглели! — возмущается Фатеев. При нем такого не было. — Чего их директор не выгонит к чертовой матери?!
— А кого вместо брать? Все нормальные мужики у нефтяников.
— Ладно, а технички, сторожа? Сколько женщин в поселке без работы!
— Это ты у нее спроси. Аньку Антонцеву, наверно, уволит, она вчера сторожила. Еще удержит за компьютеры.
Фатееву сторожа жалко, но он об этом не говорит. Валентина всем хороша, но ревнивая. Через Антонцеву многие мужики в поселке стали молочными братьями. Любвеобильная бабенка.
***
Валентина уходит к восьми, и опять встает вопрос, чем заняться. Посуду Евгений Герасимович моет тщательно, кухонный стол вытирает не спеша, со всей возможной старательностью. Но все равно это минут десять, от силы пятнадцать.
Квартиру пылесосить рано, только вчера убирался. Белья еще не накопилось, чтобы стирать. Валентина ругается, типа береги сердце, но ему нужно что-то делать. Газета прочитана, а радио в это время лучше не слушать. Часа два сплошная реклама: биорезонансная терапия, кремлевские таблетки, лекарства от гипертонии, катаракты, эректильной дисфункции и много чего еще. Главное, успеть позвонить в ближайшие полчаса, будет скидка.
Фатеев хмыкает: прохиндеи! И выключает радио. Помогут лекарства или нет — вопрос. А то, что рекламу придется оплачивать пенсионерам, однозначно. На них она и рассчитана, остальные в такое время на работе. Это плюс к стоимости самих лекарств. Оборзели!..
“Как другие мужики живут?! Не один же я пенсионер! — в сердцах думает Фатеев, слоняясь по квартире. — Кто в гаражах не пьет, бабами не интересуется, хоккей не смотрит…”
Самое тоскливое время суток. За окнами едва светает, медленно, неохотно, будто из-под палки. Вообще, на Севере крайности, летом бесконечный день, зимой бесконечная ночь. Разве дело, когда в десять еще темно, а в начале третьего уже темно? Черт занес их сюда после службы. Можно подумать, без северных надбавок не прожили бы.
Как-то по телевизору показывали фильм “Война и мир”, еще старый, советский. Батальные сцены Евгению Герасимовичу очень понравились, но по-настоящему зацепило другое. Один из героев поднимался по лестнице и размышлял о жизни. Люди придумали себе занятия, чтобы не чувствовать пустоты. Один увлекается лошадьми, другой охотой, третий политикой, четвертый еще чем-нибудь.
Его жизнь и ту, что показывали в фильме, сравнивать нельзя, но Фатеева будто током пробило. Служба, а потом работа в школе нужны были, чтобы тоже заполнить пустоту?.. После гарнизона он мог вообще не работать, военную пенсию получает. Для чего вообще жизнь, если пустота? Не только у него — у каждого. Чтобы есть, гадить и размножаться?.. Не может такого быть! Человек не лошадь и не собака! Должно быть что-то еще.
Острота пробившей тогда мысли немного сгладилась, но Евгений Герасимович то и дело натыкается на нее. И, словно от боли, щурит глаза. А тут еще зеленые ангелы, вернувшие в реанимацию. “Может, неспроста совпало?” — думает Фатеев.
Дождавшись, когда на улице станет более-менее светло, он одевается и направляется в магазин. Теперь в семье продуктами занимается он, пусть Валентина ворчит сколько угодно. Выправка еще осталась, Фатеев шагает бодро, с удовольствием дышит морозным воздухом. Сердце работает ровно, наполнение хорошее, нигде не болит. Март, но весны еще не чувствуется, даже в середине дня будет минусовая температура.
В магазине в этот ранний час почти никого. Лишь Анька Антонцева покупает своим погодкам сникерсы. Иначе они не соглашаются оставаться в детском саду.
— Здорово, орлы! — приветствует семейство Фатеев и по привычке прикладывает ладонь к шапке. — Опять мамку доите?
Погодки избалованы, привыкли, что разные дяди с ними веселы и говорливы, поэтому на слова Фатеева не реагируют. Антонцева мельком взглянула на него. Веки припухли, лицо бледное, но Анька держит фасон. Разбитным голосом говорит:
— А кого мамке еще баловать?.. Жизнь не побалует, пусть пользуются, пока у мамки есть возможность!..
Фатеева тянет сказать, что такой возможности у нее практически не осталось, но он сдерживается. Анькин моральный облик оставляет желать лучшего, это да, но и судьба бабенке досталась непростая. Первого мужа похоронила — рак, второй работал вахтовым методом в Лангепасе, познакомился там с какой-то женщиной, ушел к ней. С третьим еще что-то случилось. Анька по характеру легкая, простаивать своей мохнатке не дает — жизнь-то уходит. Жаль только, что дети всё видят. На что будут жить, если мать уволят? Еще за компьютеры придется платить, вряд ли милиция-полиция найдет воров.
— Бывайте! — говорит он вслед Аньке с ее погодками, зажавшими в варежках по “сникерсу”. И опять прикладывает ладонь к шапке.
Его голос звучит сочувственно, и Антонцева оглядывается.
***
Фатеев знает, что нравится женщинам среднего возраста. Он похож на благородного грузина: нос с горбинкой, усы, седина на висках. Валентина ревнует не зря, она и аборт потому сделала, что была в нем не уверена, — погуливал, когда жили в гарнизоне.
Внешность еще не всё, к женщинам надо иметь подход. Фатеев прикидывает, с чего начать разговор. Нужно, чтобы всё выглядело так, будто зашел по пути. Сумка с продуктами кстати. Если директор откажет, будет не так неудобно, если бы зашел специально.
“Симпатичные пацаны”, — думает Фатеев про погодков. У них с Валентиной тоже могли быть такие. Уже внуки. Мысль неприятная, щемящая, и Фатеев старается не думать об этом. Ничего не изменишь.
Татьяна Семеновна встречает его приветливо, хотя катавасия с компьютерами, похоже, ей тоже достается нелегко. Лицо невыспавшееся, оплыло, косметика не в силах это скрыть. Однако сорокалетние женщины особенно чутки к словам о своей внешности, и Фатеев говорит, что она отлично выглядит.
По глазам директора ясно: она все прекрасно понимает, но слышать такие слова все равно приятно.
— Дамский вы угодник, Евгений Герасимович, честное слово!..
Фатеев согнутым пальцем поглаживает усы, говорит с акцентом:
— Честью джигита клянусь!..
Директор смеется, Фатеев улыбается. Контакт есть, но важно не перегнуть палку. Татьяна Семеновна все-таки начальник, по армейскому ранжиру не меньше, чем командир роты. Вести себя с ней, как с обычной женщиной, нельзя. И Фатеев сгоняет игривую улыбку. Субординация.
— Жаль пацанов, — говорит он, вздыхая, и опускает глаза. — Они не виноваты, что мамаша такая. На что теперь будут жить, неизвестно… Вы ведь Антонцеву уволите?
Директор тоже перестает улыбаться.
— Придется.
Но баба остается бабой, даже если начальник. К тому же по своей природе они нуждаются в мужском руководстве. И Фатеев принимается развивать мысль о том, что дети не должны страдать из-за непутевой матери. И попадает в яблочко, дети — чувствительная точка для любой женщины. Евгений Герасимович поворачивает мысль так и этак, пока в лице директора что-то не меняется.
— Хорошо, я оставлю Антонцеву, — говорит она. — Но при условии, что вы займетесь ею. И другими тоже.
— В смысле? — Фатеев выпрямляется, без улыбки смотрит на директора. Что было, то было, но в этом поселке он оснований для подобных намеков не давал.
Татьяна Семеновна отводит глаза, ей забавна его реакция.
— Всего лишь предлагаю вам вернуться в школу. Человек, которого я взяла после вас, написала заявление… Сама поняла, что не тянет.
К такому повороту Фатеев не готов.
— Мне надо подумать.
— Конечно, Евгений Герасимович. Но думайте быстрее. Работа запущена, надо исправлять.
Когда Фатеев выходит на улицу, в голове у него полный кавардак. Хваткая бабец! Сколько вместе работали, а он даже не подозревал, что до такой степени. Опять же этот намек на грани фола… При нем вызвала секретаршу и распорядилась подготовить на Фатеева приказ. Типа пусть полежит вместе с приказом на увольнение Антонцевой. Она подпишет какой-нибудь один.
Хочется найти себе дело. Очень хочется! Но что сказать Валентине? Начнется: вдовой меня сделаешь, одну оставишь!.. Слезы. А еще неизвестно, от чего быстрее можно отбросить копыта — от дела или безделья. Но попробуй Валентине докажи.
Нужно все хорошо обдумать, и Фатеев замедляет шаг, неторопливо идет по поселку. Сумку с продуктами он держит в правой руке — так вес не давит на сердце. День разошелся, даже солнце порой проглядывает. Оно пока ходит над самым горизонтом, но весна не за горами даже в здешних краях. Скоро вороны прилетят. Где-то весной прилетают грачи, а здесь вороны. Север.
У детского сада ему встречается Антонцева. Анька разве что не бросается на шею.
— Евгений Герасимович, выручили! Спасибо вам большое, миленький!..
Понятно, секретарша успела позвонить, Анька уже в курсе. Фатееву приятно видеть ее радость, но он Антонцеву остужает:
— Не торопись, я еще не решил. Второго инфаркта мне с вами не хватало!..
Анькино лицо тускнеет, но лишь на секунду. Неистребимая жизнерадостность, привлекающая в ней мужчин, берет свое.
— Не будет инфаркта, Евгений Герасимович! — горячо уверяет она. — Разве в школе не понимают? Мы люди или кто?..
По всему видно, Аньке хочется сказать что-то еще. Она, намекающе глядя исподлобья, поводит плечом, прикусывает губу… Нельзя сказать, что это не действует на Фатеева. Ему всего пятьдесят три, только молодежь думает, что это много.
— Я могу вас отблагодарить…
— Чего несешь, дура! — взрывается Фатеев. — Не понимаешь ни хрена! Нужна мне твоя благодарность!..
Оставив растерянную Аньку, крупным шагом уходит. Вот дурища, к чему все сводит! Ради ее мохнатки он согласился, что ли?!. В смысле, почти согласился.
Понемногу Фатеев успокаивается. Минут через пять думает, что зря сорвался. Во-первых, сердце надо беречь. Во-вторых, кто виноват, что у Аньки это единственный способ отблагодарить. Может, со временем поймет по-настоящему, что к чему в жизни. Ему самому нужно было дожить до пятидесяти с гаком, инфаркт перенести, ангелов увидеть, чтобы забрезжило.
“Что Валентине скажу?” — думает Фатеев. И эта мысль занимает его сейчас больше всего. Как-никак жена, родной человек, вместе доживать.
Краем сознания мелькает: хорошо бы помочь рассчитаться за компьютеры. Не Антонцевой помочь — ее пацанам. Кое-что у них с Валентиной отложено, да и другие в школе должны понять.
Все-таки люди.