Повесть о смерти и о любви (окончание)
Опубликовано в журнале Урал, номер 5, 2013
Александра Созонова, Ника Созонова
Nevermore, или Мета-драматургия
Повесть о смерти и о любви
Окончание. Начало см. в № 4, 2013 г.
Глава 9
АТУМ. Ночное Солнце
АТУМ
— в египетской мифологии бог солнца, демиург, возглавляющий гелиопольскую эннеаду, один из древнейших богов. Во многих текстах он называется вечерним, заходящим солнцем. Изображается в виде человека с двойной короной на голове, а также в образе змея. Согласно гелиопольскому мифу, “создавший себя сам” возник из первобытного хаоса Нуна вместе с первозданным холмом (с которым он отождествлялся). Сам себя оплодотворив, Атум родил, выплюнув изо рта, богов-близнецов воздух — Шу и влагу — Тефнут, от которых произошли земля — Геб и небо — Нут.Мифы народов мира
Я ненавижу полуденное солнце. От него моя кожа начинает шелушиться и покрываться кофейного цвета пятнами. А в верхней трети головы просыпается наковальня.
Утреннее солнце тоже не жалую. Правда, абстрактно: ни разу в жизни не доводилось видеть рассвета, если не считать белесую июньскую полуночь
— проклятие моего города.Но это не значит, что имя верховного египетского божества Атума
— персонификации Солнца Вселенной — выбрано в качестве ника случайно или недостаточно обдуманно.Я неровно дышу к вечернему, закатному солнцу
— могу не мигая наблюдать процесс его торжественного погружения в морскую воду или низкие серо-розовые облака. Особенно хорошо это делать в компании с сигаретами “Голуаз” или кальяном.И совершенно особое, мистическое обожание вызывает у меня Солнце Ночное.
Ни в коей мере не имею в виду Луну
— эту скучную музу всех лишенных воображения, истертую алюминиевую бирку, выпавшую из бездонных небесных карманов, — средоточие слезливых стихов и сомнамбулических прогулок.Луна не вызывает у меня ничего, кроме оскомины и зевоты.
Ночное Солнце не увидеть глазами. Но я ощущаю его всем телом, всеми внутренностями
— пульсирующими, по-королевски багряными и женственно-перламутровыми, каждым мышечным волокном, упругим и чутким, каждым извивом аксона.Его свет и жар доходят до меня сквозь толщу земли, с другой стороны глобуса и, пройдя сквозь магму, ядро и опять магму, обретают особую силу.
Ночное Солнце так же относится к Солнцу полуденному, как мистик и маг
— к площадному актеру, играющему на бубне.Поэтому ночь
— мое время. Ночью расправляются крылья и наливаются металлической силой ногти. Приходят самые точные слова и самые яркие образы. Творятся самые изощренные, самые пряные ласки.(Речь не о белых ночах, разумеется. Будь я меньше привязан к своему городу и более легок на подъем
— обязательно понизил бы широту своего местопребывания, чтобы избавиться от ежегодного белесого морока.)В юные годы я мог бродить по ночным улицам часами. Без страха и без усталости. Ни грабители, ни убийцы, ни попрошайки не страшны тому, кому покровительствует Ночное Солнце.
Когда я встретил тебя
— ты показался мне ребенком ночи, подарком ночи, обласканным и изнеженным выкормышем ночного светила.С твоей утонченной тьмой, и внешней, и внутренней,
— тьмой, беременной светом, с твоим подспудным жаром, декадентским шармом — мог ли ты быть кем-то иным?Но я ошибся.
Ты
— лунный выкормыш, лунное исчадие.Зыбкое, предательское, ртутно-дрожащее светило качало твою колыбель и вскармливало холодным и безвкусным молоком своих лучей. Молоком с металлическим, мертвым привкусом.
Ты мой враг
— ведь Луна ненавидит Солнце, как подражатель и графоман ненавидит гения. Она смертельно ему завидует — ведь без него она превратится в ничто, в голый и холодный камень. Только Солнце придает ей видимость бытия и видимость блеска.Ты укус Луны
— ядовитый укус мертвого зеркала, зеркала без тайн и глубин. Ядовитый плевок завистницы.
***
На моем сайте под фотографиями или стихами периодически всплывают восторженные отклики: “Вы богиня!”, на которые я лаконично ответствую: “Немного ошибаетесь
— бог”.Мания величия? Нисколько. Констатация факта.
Чрезмерно раздутое эго? О нет. Всего лишь равновеликий противовес нечеловеческому грузу боли.
Я проснулся в час дня смертельно усталым
— как всегда.Каждое утро я просыпаюсь от усталости и каждую ночь засыпаю с надеждой, что пробуждения не будет.
Утро внушает мне ужас. Каждую ночь я надеюсь, что моему сердцу надоест быть моим истязателем и оно перестанет стучать. Как дятел, как метроном, как шаги восставшего из ада мстителя. Заткнется.
Но оно стучало. Как и всегда. Толчками крови выталкивая меня в бытие
— как обреченного на казнь пинками и тычками гонят на эшафот. Ежеутренний эшафот с застывшими в ожидании причудливыми орудиями пыток.Сквозь задвинутые шторы пробивались наглые лезвия солнечных лучей. Дневное Солнце
— ненавидимая ипостась.Пока поспевал кофе, я включил сотовый и пробежал глазами скопившиеся послания. Меня поджидал сюрприз
— вызов с незнакомого городского телефона, помеченный началом третьего ночи. Любопытно, кому я понадобился в столь интимное время суток?Набрав указанный номер, я с лихвой удовлетворил любопытство. Низкий женский голос неопределенного возраста поведал, что с этого телефона звонил знакомый мне молодой человек. Как выяснилось, его избили вчера ночью в безлюдном парке, и звонок был сделан в ожидании прибытия “скорой”.
Вышеупомянутая “скорая” отвезла молодого человека в больницу, где он сейчас и пребывает и чей адрес просил в обязательном порядке сообщить мне.
Юноша, о котором шла речь, был выгнан мной вчера вечером
— за хамство и недостаток почтительности. Он был пьян (исключительно качественные и дорогие вина), но не до безобразия. А главное — его снабдили необходимой для комфортного прибытия домой суммой. Никакого ночного парка не предусматривалось.Низкий женский голос был словоохотлив, его обладательница, как видно, не была стеснена временными рамками, и в ходе беседы удалось выяснить несколько смешных деталей. Оказывается, юноша моложе, чем я думал: ему всего двадцать, а не двадцать пять, как он уверял меня в вечер нашего знакомства. Он очутился в ночном парке не ради романтической
— пардон! — готической прогулки, но дабы извиниться перед некими обитателями дома, расположенного в самой глухой части этой местности. Извиниться, бог мой! За четыре месяца нашего знакомства я ни разу не слышал от него ничего даже отдаленно напоминающего извинения. А поводов было предостаточно.Чужим телефоном ему пришлось воспользоваться, поскольку собственный мобильник был отобран вместе с деньгами и документами. (За все это время я подарил ему пять мобильников. Два были украдены, а два разбиты о стену в приступе истерии.)
Юноша выразил желание быть навещенным в больнице, адрес которой мне услужливо продиктовали. У черта на куличках, в самом спальном районе из всех имеющихся. Как же, как же! Все брошу и побегу, задрав юбку и цокая каблуками.
Я вежливо осведомился, с кем имею честь беседовать.
Оказалось, с матерью одной из его подружек-“смертниц” с суицидного форума. Надо же! Для матери подружки она выглядела чересчур информированной и как-то слишком заинтересованной в судьбе нашего общего знакомого.
Я поблагодарил за исчерпывающую информацию и отключился.
Утренний макияж занимает у меня в среднем полтора часа. Больше всего времени требуют прорисовка узоров на скулах и наращивание ресниц. Я хотел ограничиться облегченным вариантом, минут на сорок (нетрудно вообразить, в каком затрапезном виде предстанет передо мной он
— забинтованный и зашитый грубыми стежками в обшарпанной больничке на краю города), но, подумав, украсил себя по полной.Время, потраченное на макияж, не утомляет и не раздражает
— люблю зеркала. И они меня любят, надо признать.Особую отраду доставляет сознание, что ты не просто красив, но создал эту красоту собственным даром, собственными руками.
Воистину я сотворил себя сам
— подобно божеству, поделившемуся со мной именем. Тело. Лицо. Ум и эго. Татуировки на плечах и спине. Кусочек неба над левым глазом. Если в этом и участвовали чужие умы и чужие руки — то исключительно следуя моим эскизам, моим пожеланиям.Перед выходом прихватил двухтомник Жене и антологию французской поэзии
— чтобы юноша не скучал на жесткой госпитальной койке — и блок дорогих сигарет из личных запасов. Поймал тачку — к счастью, пробок на пути не возникло. У входа в снулое здание, напоминающее казарму, затарился апельсинами, гранатами и клубникой в изящной корзиночке.
Он выглядел еще жальче, чем я ожидал.
В самом углу палаты, у двери (“у параши”), лишенный наволочки и простыни, в кричаще-желтой футболке на три размера больше. Не смытая и размазанная косметика вкупе с распухшей нижней челюстью, изменившей лицо до неузнаваемости, являли столь сюрреалистическое зрелище, что я пожалел о забытом в спешке фотоаппарате.
Первым делом меня обломали насчет фруктов: любые жевательные движения страдальцу были строго запрещены
— исключительно глотательные. Соки, сливки, спрайт. Помимо соков и сливок было выражено пожелание иметь на время пребывания в казенных стенах ноутбук. Как же, как же. Разве можем мы прожить хотя бы сутки без размазанных по экрану монитора соплей лузеров с любимого форума, без комментов восторженных дурочек в “Живом журнале” под очередным шедевром.Мне было позволено не сразу бежать за ноутбуком, а выкурить вместе по сигарете.
В курилку мы выходить не стали, дымили в палате, перебравшись к окну. Сопалатники, тихие особи разной степени небритости и забинтованности, не возражали. (Впрочем, молчание, как мне объяснили и как я сам склонен был подозревать, не было присуще им имманентно
— но вызвалось шоком от моего появления на сцене. Не зря все-таки я приводил себя в порядок по полной программе, отринув облегченный вариант.)Медработников тоже можно было не опасаться
— как я понял, они заглядывали в палату настолько редко, что больные даже не успевали запомнить лиц врачей и сестер милосердия.
Мы курили…
Я еле сдерживался, чтобы не припасть губами к бледному кроткому рту с остатками перламутровой помады, не отобрать у него, не втянуть в себя дым, побывавший в его легких, теплый и терпкий. Слиться с ним, проникнуть в него
— хотя бы таким способом.Разумеется, останавливали не снулые субъекты в пижамах, не сводившие с нас припухших глазок, позабывшие даже жевать и чесаться. Я опасался
— имея на то все основания, что он отстранится, отвернет губы с капризной гримаской. А то и отодвинется.
—
…За сигареты спасибо. Здесь есть киоск на первом этаже, но со всякой дрянью. Правда, дым разъедает слизистую… Ночью, когда мне вправляли зубы, а затем вставили металлическую пластину, из-за чего я чувствую себя взнузданной лошадью…—
Избавь меня, будь добр, от физиологических подробностей.—
Больше не буду, — он надулся и замолчал. А заговорив, добавил язвительности в интонации: вкупе с шепелявостью и выдвинутой вперед челюстью — а-ля династия Габсбургов — это выглядело уморительно. — Отдельное спасибо за книги. Разумеется, все это читано, но не вредно и перечесть на досуге.—
Читай на здоровье. А почему ты так претенциозно одет? Впервые вижу тебя не в черном. И куда подевалось постельное белье?—
Футболкой поделился один из собратьев, — он сделал неопределенный жест в сторону кровати с застывшим в неестественной позе, забинтованным манекеном. — А белья не выдали, поскольку оформили как бомжа — в отсутствие медицинского полиса. Плевать! Я и есть бомж в каком-то смысле.—
Могу заодно с ноутбуком прихватить наволочку. И пижамку.—
Не заморачивайтесь, сударь. Я и так вас слишком напрягаю. Если что, Астарта притащит. Хотя это лишнее — я здесь долго не задержусь. — Он соизволил улыбнуться, впервые за весь разговор. — Если честно, не ожидал твоего появления. Вчерашнее расставание вышло не особенно теплым.—
Вот ты и наказан за это. “Все равно Юпитер, знай, накажет. Кинфию обидеть — очень страшно”…Он хохотнул, но тут же схватился за челюсть.
—
Больно, блин…—
Если честно, я вовсе не собирался приезжать. Когда некая непонятная женщина (“Таисия!” — вставил он) описывала по телефону твои похождения, я едва сдерживался, чтобы не сообщить сей сострадательной самаритянке, как глубоко достал меня опекаемый ею субъект.—
Глубоко достал — звучит двусмысленно. И многообещающе.Судя по знакомой ухмылке, пробившейся сквозь опухоль, мне удалось поднять раненому настроение.
—
А можно хоть сейчас без твоей знаменитой иронии?—
Ну, извини уж. От меня, окромя иронии, мало что осталось просто.—
Да нет, кое-что осталось. Твой бесовской шарм еще при тебе. Я тебе не рассказывал, что люди, которых поцеловал Князь Тьмы, отличаются особыми метками? У тебя, мой маленький друг, их целых четыре: косой глазик, французская картавость, иссиня-черные волосы, особый узор родинок на левом бедре…Я все-таки не удержался и протянул руку. Коснулся нечесаной смоляной пряди. Пальцы предательски задрожали.
—
Еще, когда забываю почистить зубы, изо рта пахнет серой!Он строптиво отвел голову. Выкинул наполовину выкуренную сигарету в форточку. Шурша босыми пятками по линолеуму, вернулся на свою бомжатскую койку.
За ноутбуком пришлось ехать на другой конец города. К одному из своих мальчиков
— послушных мальчиков, правильных мальчиков. Безукоризненно выдрессированных. Никогда не отстраняющихся от протянутых к ним рук и губ.Затем я заехал в офис по важному, но весьма скучному делу.
В больничке, соответственно, появился ближе к вечеру.
Меня поджидал сюрприз: палата пополнилась существом лет тринадцати с виду, этакой помесью панка
— ввиду зеленого окраса головы — и бабочки-капустницы: столь тонки были лапки, столь невесомо присела она на краешек койки.—
Это Айви, — представили мне существо. — Прикатила ко мне из Москвы дневным поездом.Если б он не сказал, ни за что бы не догадался, что это та самая Айви, чье имя мне не раз доводилось слышать вкупе с придыханиями и лестными эпитетами.
Девушка его мечты? Ну-ну.
Не путает ли он ненароком мечты с абстинентным синдромом?..
Ноутбуку он обрадовался как ребенок. Не в пример больше, чем бросившей все дела и примчавшейся на его зов москвичке. Тут же вышел на форум и принялся строчить длинный пост о своем захватывающем приключении: драке с тремя кавказцами, боевых ранах и временном заточении в блекло-серых стенах казенного дома. “Питерцы, а также гости столицы, желающие навестить и выразить свои соболез… свои поздравления, милости просим! Двери богоугодного заведения открыты с 9 утра до 20 вечера”.
Я вытащил из сумки косметичку и присел на кровать с противоположной от московской гостьи стороны.
—
Позволь, мой друг, привести тебя в пристойный вид. А то девушка ненароком испугается и пожалеет о своем порыве.—
Не пожалею! — пискнула панк-бабочка, но с ней вступать в беседу мне показалось излишним.Пусть ей не тринадцать, а все восемнадцать
— о чем можно говорить с самонадеянным ребенком, да еще и больным на голову?..Мне было позволено заняться его внешностью. Хотя это мешало стучать по “клаве”: приходилось передвигать ноутбук по коленям, то щуриться, то жмуриться
— но процесс того стоил.Он обожал, когда я занимался его боевой раскраской. Чуть ли не мурлыкал от касаний кисточки и мягкого карандаша для губ. Я мог довести его почти до оргазма
— смахивая своим дыханием излишки пудры и золотистых теней для век. Правда, все это — какое-то время назад.Но и сейчас он блаженствовал. Он знал, что так, как я, его не украсит никто. Ничья рука не окажется в одно и то же время столь виртуозной и столь любящей.
Пальцы у меня опять задрожали
— уголок глаза оказался смазанным.Он заметил: усмешка стала самодовольнее. В приливе благодарной нежности потерся щекой о мою ладонь и томно пробормотал:
—
“Прекрасны ногти на твоих руках, прекрасны ногти на твоих ногах… Хотя им угрожает подстриженье — одно лишь ножниц круглое движенье…”От москвички не укрылись эти нежности.
—
И что там новенького, на форуме? — громко поинтересовалась она.—
Да-да, я тоже умираю от любопытства, — подпел я зеленоватой бабочке. — Не осуществил ли еще кто свое намерение? Выпил йаду. Бросил билет в физиономию Творца.—
В побитую физиономию, — уточнил он. — На днях все дружно так набросились и виртуально отколотили… Вроде нет. — Он закончил свой патетический пост и теперь ожидал комментов. — Ты, кстати, давненько перестал там появляться. Наскучило?—
Именно. Человеческая глупость имеет свойство утомлять, видишь ли. Давно не слушаю радио, не смотрю телевизор. И вот-вот охладею к всемирной паутине: мутному океану тщеславия, мусорных страстей, выставленных на всеобщее обозрение, и обрывков украденных мыслей.—
Паутина неоднородна, — тоненьким голоском возразила московская гостья. — Надо просто знать, где и с кем общаться.—
Вы имеете в виду суицидную субкультуру? — Я чуть повернулся в ее сторону, аккуратно нанося персиковый тональный крем на теплую, возбуждающую пальцы скулу. — Но она так же скучна, как и все прочие. Представители вашего племени позиционируют себя интеллектуалами, элитой. Но, боги мои, ваши споры на форумах полны той же чепухи и треска, что и у презираемых вами православных или каких-нибудь наци, сатанистов, гомофобов, гомофилов. Некоторую остроту и пряность придают вашей среде отнюдь не идеи, не мысли, но поступки — всамделишная гибель наиболее решительных. Что же касается идей, увы…—
Это не так мало! — вскинула подбородок москвичка. — Я не согласна насчет идей, но даже если взять только поступки, лишь единицы способны реально убить себя.—
Весь вопрос, КАК убить? И зачем? Недавний случай: провинциальный сердитый мальчик умер шумно, глупо и некрасиво. Нырнул в петлю в состоянии аффекта. Хотя высшей доблестью в вашей субкультуре — думаю, вы не станете этого отрицать — считается спокойствие и трезвый рассудок в последний миг.Зеленоволосый ребенок открыл рот, чтобы возразить, но я не подарил ей такой возможности.
—
Вы непоследовательны во всем. Словно дети. Но дети самоуверенные, с амбициями. Вместо того чтобы осудить за глупость и трусость — восторгаетесь мужеством, а радость за собрата, который решился совершить задуманное, “сбыл” мечту, подменяется соплями и воем. А сколько пафоса! “Мы не занимаемся мифологией”. Как же! Именно этим вы и занимаетесь, доморощенные шопенгауэры и камю. Сопляк, перепиливающий себе венки из-за того, что не дала столь же сопливая девочка или одноклассники смеются над его косноязычием и прыщами, горделиво сравнивает себя с Катоном, Сенекой и Лукрецией. И не меньше! “Суицид — выход для умных и свободных”, видите ли. “Человек, страдающий депрессией, знает настоящую правду” — ни более и ни менее. Красивое и достойное деяние, каковым оно было в мире древних или у тех же японцев, вы превратили в карикатуру, в убогий фарс. Вы воображаете себя крайними индивидуалистами, оригиналами — и при этом сбились в стадо. Обыкновенное стадо, где есть свои вожаки, свои правила и ритуалы. Лейтмотив перманентного нытья всей темной братии: “О, как отвратителен, как безмерно отвратителен этот мир!” Но именно вы, господа суицидники и суицидницы, усиленно стараетесь сделать его еще отвратительней.Бедненький ребенок разрумянился от ярости.
А тот, ради кого произносился этот пламенный спич, слушал его вполуха, снисходительно ухмыляясь, не сводя глаз с экрана ноутбука: видимо, не замедлили появиться комменты на его пост
— соболезнующие, негодующие, лирические. Он упивался ими, бодро строчил ответы, гримасничал.—
Странно все это слышать именно от вас! — выпалила разозленная москвичка, воспользовавшись паузой. — Столь яростное неприятие су-культуры и су-эстетики характерно для обывателей и “жизнелюбов”. Вы мало на них похожи. Внешне, во всяком случае.—
Уверяю тебя, Айви, внутри — тем более! Атум столь же далек от типичного “жизнелюба”, как я — от борца сумо. Я не спорю сейчас лишь потому, что это запредельно для моих мозгов, изрядно ослабленных вчерашним сотрясением основ моего организма. К тому же я все это уже слышал.По-видимому, поток комментов иссяк, раз он соизволил обратить взор в нашу сторону.
—
Извини, если повторяюсь. Самая одиозная, но и в чем-то трогательная ваша глупость — убеждение, что смерть есть выход. Некая кнопка Exit. У мальчиков и девочек недостает воображения — и это при том, что каждый второй пишет “стихи” или “прозу”. Вам не представить, что можно испытывать отчаянье или отвращение и лишившись тела. Юные узенькие мозги не вмещают, даже в виде гипотезы, что смерть не тождественна щелчку выключателя (гаснет люстра, затыкается телевизор, медленно протухают продукты в холодильнике). Столь же глупо выглядит уверенность, свойственная многим из вашей сплоченной стаи, отличающейся от прочих стай лишь темным окрасом шкуры, — что, умерев, получаешь ответы на все вопросы. Как будто изначально не наделенный способностью мыслить и познавать обретет эти качества, отбросив от себя нечто, уменьшив себя, но никак не расширив. Физическое тело помеха познанию? Глупцы! А как же библейское “И он познал жену свою”? Посредством даже одного оргазма можно столь много узнать и понять…—
Сдаюсь! Даже спорить не буду, — он дурашливо воздел руки, оторвав их от “клавы”. — Физическая любовь, познание посредством оргазма — это твои, и только твои владения. Благоразумно затыкаюсь, и тебе, Айви, советую заткнуться с почтением.Я перестал метать бисер, как-то разом успокоившись.
Принялся медленно складывать в косметичку орудия макияжа. Объект, вышедший из моих рук, был выше всех похвал.
Как всегда, впрочем.
А ведь я не утрировал, не преувеличивал.
За полгода общения на престижном форуме “Nevermore” мне встретился лишь один человек, что-то понимающий,
— один взрослый среди хнычущих младенцев. Со странным ником Окс. Москвич, к сожалению: иначе я с удовольствием посидел бы с ним за коктейлем или капучино. Впрочем, меня не обломало бы и лишний раз прокатиться в Москву, тем более что всегда находятся сопутствующие дела в столице. Но я не успел: он ушел в апреле.Ушел именно так, как следует уходить. Как уйду я сам рано или поздно: налегке. С ветром в волосах. С улыбкой во все тридцать два зуба. Не оставив за собой ни безутешных стариков родителей, посыпающих пеплом поределые волосы, ни проклинающую вдову. (Родителей он сумел подготовить и даже, как ни странно, убедить в необходимости своего шага. Все личные связи обрезал за несколько месяцев до ухода.)
В компании с хорошим вином и хорошей музыкой. Выбрав самый безболезненный способ: укол кетамина. Растянув последний миг земной жизни
— приятный и безмятежный — на всю последующую вечность. (Ну, пусть не вечность, в этом он переборщил, но на все посмертие и — кто знает? — на последующий свой визит в физической оболочке.)Он так красиво и славно это сделал, словно шагнул в наш век прямиком из моего любимого Древнего Египта. Во времена Клеопатры самоубийства в среде знати были очень распространены. Существовала даже специальная академия, где скучающие сливки общества совместно искали самые легкие, приятные и элегантные способы ухода из жизни.
Впрочем, он мог бы быть и древним римлянином. Богатые патриции любили уходить из надоевшего бытия, лежа в ванне с лепестками роз, за беседой с друзьями и цитированием Платона.
Никогда не знал, что за насекомое такое
— зависть. Но, думая об Оксе, начинаю смутно догадываться о природе и симптоматике этого недуга.Потому что не могу уйти так, как это сделал он,
— прямо сейчас. Сегодня.Поскольку изрядно стреножен. Связан
— по рукам, рогам и копытам…
Молчание царило недолго.
Вскоре возникло еще одно действующее лицо. Поистине выдался день сюрпризов!
—
Астарта! — представили мне ее. — Потомственная сатанистка. Соучредитель знаменитого сайта “У Бафомета”.Она так же напоминала Астарту, как я
— каменную скифскую бабу. Личико сельской учительницы младших классов, изнуренной бесконечными проверками тетрадок и ночной ненасытностью тракториста Васи. Печать неизбывной тоски казалась врожденной, как родимые пятна на щеке и подбородке. Экзотические побрякушки на шее ничуть не оживляли, не добавляли ни шарма, ни загадочности.Существо принесло наволочку и простыни. И домашнюю еду в баночках. (Откупорив одну, он тут же заныл, что консистенция недостаточно жидкая для его зубов, как отсутствующих, так и послеоперационных.)
Пребывание в подобном обществе становилось все более нелепым, и я решил, что пора откланяться. Того и гляди, подвалит добросердечная Таисия со своим подношением, а за ней еще пара-тройка суицидных подружек.
Особо задерживать меня не стали. Кроме учительницы. Она вскинулась и заговорила, волнуясь:
—
Вы уже уходите? Посидите еще! Хотите, выйдем покурим? Я давно мечтала познакомиться с вами — то есть увидеть воочию. Потому что знакомы мы давно — я не раз заходила на ваш сайт, оставляла свои послания. Я Эстер.Эстер… Вроде и впрямь что-то мелькало. Восторженное и натужно умное.
—
Прошу прощения. Курить можно и здесь — нашему общему другу повезло с сокамерниками. А мне и вправду пора.—
Пожалуй, и я тогда с вами. Зачем им мешать?..Я поднялся.
—
Не звони мне, пока не окажешься на свободе, хорошо? Хочется насладиться здоровеньким и полноценным мальчиком, без железа в зубах и снулой толпы вокруг.В ответ мне попытались намекнуть, что остались в очередной раз без мобильника, но я сделал вид, что, измотанный нервотрепкой этого дня, не понял намека. Нежно поцеловал раненого в лобик и вышел.
Астарта засеменила следом.
Не знаю, на что она надеялась: что я приглашу ее в кафе или удостою беседы на лавочке в ближайшем сквере, но надеждам уныло-восторженного существа оправдаться было не суждено.
Выйдя из дверей больнички, я тут же поймал тачку и, сухо кивнув на прощанье, уехал.
Хватит на сегодня унижений.
И так перебор.
***
Есть ряд вещей, которые я делаю профессионально: фотопортреты, боди-арт, эксклюзивные тату и макияжи.
Многие приятели и знакомые приятелей зачитываются моими стихами.
Но лишь одно я делаю на уровне гениальности, лишь в одном достиг полного совершенства
— и это не скромность и не гордыня.Я умею любить.
Изысканно. Запредельно.
Но нужно ли тебе мое умение, мой дар, мой жар?..
Оно развлекает тебя, щекочет мальчишеское тщеславие. Льстит.
Но не более.
Наверное, я напугал тебя своей любовью.
Ее неистовостью и силой, изощренностью и беспредельностью. И беспределом.
Тебе было неловко, когда я слизывал с твоих скул влагу очередной истерики.
Я чувствовал твой боязливый трепет, когда, сделав аккуратный, практически безболезненный надрез на твоем предплечье, бледном, незагорелом, с россыпью маленьких родинок, припадал к нему ртом. Но разве ты не знаешь, что такое кровь? В крови растворена душа
— древние евреи кое-что понимали в этом. Именно твою душу — по каплям, пугливым бесценным каплям, — втягивал я в себя, причащался ею… а вовсе не пытался шокировать доморощенным вампиризмом.Твою юную, терпкую, искристую душу.
Я хмелел от нее так, как не хмелел ни от коньяка, ни от гашиша.
Но как же ты боялся. Не понимал.
Трепетал.
Маленький мальчик. Совсем маленький, крохотный, чуть выше моего мизинца, чуть протяженней одной ноты
— ноты си, рождаемой эоловой арфой моего сердца.Как ты сумел сделать со мной такое: будучи крохой, стать для меня всем?..
Ты не был девственником, попав в мои руки. Но был столь неумел, неловок, необразован и несмел, что мало чем отличался от девственника.
Я играл с тобой. Играл на тебе. Лепил из глины, высекал из мрамора, отливал из золота. Складывал сложнейший пазл самой совершенной любви на свете.
Но ты испугался. Ты привык плавать на мелководье. Тебе впору лишь сошедшие с конвейера тинейджеры, истеричные куклы, блекло-заботливые “сельские учительницы”.
Моя любовь
— вулканическая лава. Цунами. Прыжок из бытия в небытие и обратно.Ты же привык к поглаживаниям и пощипываниям, к робким и тусклым, как цветочки на подоконнике, оргазмам, к коротким стонам и сытой усталости.
Как бы я хотел, боги мои, любимые египетские зверо-боги, чтобы ты оказался в одиночной палате.
Без небритых, проглотивших языки от бесплатного шоу, дурно пахнущих человекообразных.
Без двух заботливых дурочек: бабочки-капустницы, гордой своим перелетом из Москвы в Петербург, и офисной мышки, отпросившейся с работы, дабы смастерить нехитрое кашеобразное угощение.
Без медсестер за дверью (которые, к их чести, лишены порока назойливости и подают о себе знать не чаще, чем раз в сутки).
Я бы закрыл дверь на ключ и опустил шторы.
Я бы бережно-бережно, не касаясь, одной теплой волной, идущей от моих губ, целовал опухоль на твоем лице, и она исцелялась бы на глазах. Я бы кормил тебя с рук прозрачно-алыми зернышками граната
— как Аид Персефону. (Не уйдешь, не вырвешься из моего изысканного ада. А уйдешь — так вернешься.)Но больше всего я хочу обнимать тебя одной рукой, лежа рядом, а другой гладить по волосам и рассказывать о своей любви, чувствуя губами, как медленно холодеет твоя кожа. Хочу поцелуями закрыть веки на твоих остановившихся глазах (левый слегка косит к носу). Хочу расправить длинные пальцы, уложить мягко и стройно длинные руки вдоль тела… осыпать лепестками орхидей пушистые волосы.
Нет, я не некрофил.
Лишь первые несколько минут твоего остановившегося тихого бытия хотел бы я присвоить себе. До трупного окоченения, до синих пятен, до всех тех живописных изысков старухи с косой… или нет, маленькой девочки с косичками и акварельными красками в испачканных ладошках, с полуулыбкой и пристальным взглядом вполоборота.
Большего мне не нужно.
Я закрою за собой дверь до того, как ты успеешь остыть, до того, как твои пальцы и суставы потеряют гибкость.
Несколько минут тишины и ничем не колеблемой красоты.
И твоей покорности.
КАРТИНА 9
Быстрым, ожесточенным шагом входит Даксан. Пишет на доске, сильно давя на мел, так что он крошится: “I NEED HELP! Москвичи! Кто может вписать меня на пару недель, пока я не найду нормальную работу в вашем городе?”
МОРФИУС: Я не москвич, да и вписать мог бы разве что летом на даче. Но, может, что посоветую? Разве в Питере найти нормальную работу
— проблема?ДАКСАН: Питер исключается полностью. Ублюдки никак не хотят подыхать! Поэтому свое жилье в ближайшее десятилетие мне не светит. Снимать придется по-любому, но тогда уж подальше от них, в другом городе. К тому же в Москве заработки серьезнее.
КАТЕНОК: В Москве и цены на жилье серьезнее. Я бы вписала, но некуда: сама с сестренкой в одной комнате теснюсь.
МОРФИУС: Зря ты так, Даксан, о родителях. Какие б они ни были, некрасиво говорить о них в таких выражениях.
ЭСТЕР: Извини, Морфиус, но твое морализаторство здесь неуместно. Мне, напротив, внушают уважение люди, которые называют все своими именами, не боясь нарушить устои, задеть чьи-либо представления о приличиях. Если сын говорит о родителях “ублюдки”, значит, имеет к этому основания.
МОРФИУС: Интересно, какие?
ЭСТЕР: Если Даксан пожелает, он тебе их сообщит. Но требовать от человека исповеди мы вряд ли вправе. Я вот тоже не скрываю, что мои мать и отец
— чужие для меня люди. В этом их вина — не моя. Эпитеты, правда, выбрала бы помягче.ХЕЛЬ: Я тебя понимаю, Даксан. Если вдруг окажешься в Иркутске, впишу с радостью. Я тоже ненавижу отца и мать. Они думают не только о моем теле, о душе тоже
— покупают серьезные книги, оплачивают учебу и инет. Я ненавижу их за другое. За то, что произвели на свет инвалида и не убили его тут же, не утопили в унитазе, как топят слепых котят. В своей предсмертной записке я выскажу все, что о них думаю.МОРФИУС: Посмотрел бы я на тебя, как ты будешь топить в унитазе своего ребенка, если волею судьбы он окажется инвалидом!
ХЕЛЬ: Своего ребенка у меня никогда не будет. Это исключено полностью.
БРЮС: А интересная тема: у кого какие отношения с родителями? Я вот по своим старикам скучаю. С каждым годом все больше
— они у меня далеко, во Владике.АЙВИ: Как бы я хотела, чтобы мои тоже жили во Владике! Особенно мама. С папой у меня терпимые отношения. Даксан бежит из Питера в Москву, а я, наверное, наоборот
— поменяю Москву на Питер.КАТЕНОК: У меня тоже с папой отношения намного лучше. Можно сказать, мы дружим. Он химик по профессии и помог мне оборудовать химическую лабораторию в домашних условиях. Сейчас мы с ним вместе пытаемся получить хлороформ.
ХЕЛЬ: Не понял! Ты что, и уходить будешь вместе с папой?
КАТЕНОК: Скажешь тоже. Папочка у меня “жизнелюб”. Это единственный его недостаток! Конечно, он не догадывается, зачем мне хлороформ. Думает, что у дочи пробудилась любовь к химии…
МОРЕНА: А ты отдаешь себе отчет, что он может сойти с ума? Когда ты получишь с его помощью хлороформ и благополучно им надышишься?
ЭСТЕР: А ты думала о своей мамочке, сойдет она с ума или нет, когда глотала таблетки? Вот уж не надо этих ханжеских ахов и охов по поводу безутешных родителей. Пусть меня потом называют эгоисткой, сволочью, бездушной тварью
— мне все равно. Я этого слышать уже не буду.ЛУИЗА: Одна из самых частых тем на су-форумах
— ответственность перед родственниками. Тысячи раз перемалывалось и обсуждалось. Ты новенькая, Морена, но могла бы не полениться и прогуляться по форуму. Почитать, что говорили тут умные люди на эту тему.МОРЕНА: Спасибо за совет: и прогуливалась, и читала. Основной довод: мама и папа зашвырнули нас в этот мир, не спрашивая у нас разрешения, это их выбор. Наш выбор
— уйти, так же не спросив разрешения у них.ЛУИЗА: Ну и? Тебе есть что возразить на это?
МОРЕНА: Мне
— нет. Но вот моя мама, когда я периодически говорю ей эти слова, заявляет, что на самом деле все наоборот. Это я их выбрала — ее и отца. Специально свела, познакомила и родилась — совершенно не спросив разрешения. И что прикажете отвечать на такое?ЛУИЗА: Твоя мама, по всей видимости, не чужда эзотерики. Это нынче модно.
ЕДРИТ-ТВОЮ: Эзохерики…
ЭСТЕР: Это веселее, чем иметь мать-домохозяйку. Но я бы на твоем месте была осторожнее: попахивает демагогией. Доказать-то нельзя.
ДАКСАН: Мамочка более чем веселая, вторую такую поискать: сначала фотографирует дочь, наглотавшуюся таблеток, и только потом вызывает “скорую”. Весьма эзотерично.
КАТЕНОК: В самом деле?! Фигасе…
АЙВИ: Я думаю, Даксан, если Морена сочтет нужным, она сама поведает нам об этом эпизоде своей жизни.
НИХИЛЬ (ему лет двадцать, одутловатый, детские глаза): А моя мама просила, если я всерьез надумаю покончить с собой, обязательно рассказать ей об этом. И она сделает это вместе со мной.
БРЮС: Как? Ты не шутишь?..
НИХИЛЬ: Я тяжело болен психически. Это неизлечимо.
Глава 10
МОРЕНА. Ночной визит
Из дневника:
“…Моя кровь бьется о стенки сосудов, забывая, что она жидкость, пытается клубочком свернуться в венах. Но сердце — безжалостный надсмотрщик — снова и снова размеренными ударами заставляет ее течь, течь, течь… Подстегивает, погоняет. А кровь плачет, да-да, моя кровь плачет, и ее всхлипы колокольным звоном отдаются в ушах…
…………………………………………………………
Если будешь падать, возьми меня с собой. Я хочу лететь с тобой, пусть даже вниз, пусть даже полет будет длиться доли секунды, пусть даже итогом его будет сверкающая пыль, в которую обратится мое тело и моя суть…”
Странное, парадоксальное желание — мне хочется стать для человека всем, не забирая при этом ни на йоту его свободы, не ограничивая и не подавляя. (Хочется стать воздухом?..)
Наверное, я очень жалкая: не умею быть сильной для себя. Не существую как самостоятельное “я”, самодостаточная личность, но лишь как “я” для другого. Что мне душа моя, если я не могу устлать ею землю, по которой будет идти любимый человек, чтобы его босым ступням не было холодно? Что мне сама жизнь, если я не могу отдать ее — девятым серебряным браслетом на твое запястье?..
Это не самоуничижение. Я всегда знала, что пришла в этот мир для того, чтобы отдавать и любить, и стать целой — цельной — смогу, лишь окружив кого-то собой. Но некого, некого, некого… Внутренний жар раскаляет добела мои ребра, но я не могу выпустить его вовне. И я не свечусь, как могла бы, но лишь страдальчески тлею.
И все-таки я сильная. Моя сила — мой вымечтанный демон. Он обнимает меня за плечи, и его крылья защищают от холодных ветров реальности. Не находя истинного объекта любви и отдачи, я довольствуюсь иллюзорным, и в благодарность, став почти осязаемым, он сушит своим горячим дыханием слезы на моих щеках.
Я не знаю, чем или кем стала бы без него, без моего предсонного общения с ним. Пара недель общения с Бэтом — и я стерлась бы в порошок, сошла на нет, если б Он не держал меня…
Второй час ночи. Остывает только что выключенный комп. Мы с Таис разговариваем в темноте. Тема все та же — она стала доминирующей в наших диалогах за последний месяц. Бэт. Но сейчас она приобрела лилово-металлический привкус обиды, нанесенной этим невыносимым существом нам обеим — и ей, и мне.
Началось с того, что в недавно заведенном мной “Живом журнале” Таисия оставила пространный коммент (свой журнал она завести не удосужилась: возраст, видите ли, уже не тот). Зачем-то ей понадобилось более чем прозрачно уколоть Даксана: “Многие здесь натягивают маски. Порой весьма забавные. Скажем, демонический мизантроп, гулко хохочущий, скалящий грозные клыки, цитирующий Макиавелли, — разве кто догадается, что в реале это зажатый, испуганный юноша, краснеющий и заикающийся, полуслепой от монитора, у которого он днюет и ночует?..” Впрочем, понятно зачем: жалость, которую она испытывала к нему, познакомившись на моем дне рождения, откачнулась в сильную неприязнь — все тот же закон маятника. Даксан, видите ли, совершенно непозволительным тоном говорит о своих родителях.
Ну да, положим, он переборщил, написав в одном из постов фразу: “Ублюдки никак не хотят подыхать!” Но ведь он не думал, что кто-то из родителей и вообще из старшего поколения будет это читать. Старше сорока на форуме “Nevermore” только Инок — а он на подобное реагирует мирно, считая, что в восьми из десяти случаев суицида подростков виноваты родители.
Вечером на язвительный коммент Таисии появился пространный ответ. Не Даксана — Бэта. (Как было поведано мне впоследствии, он читал мой журнал не один, а с печальным соратником по су-вере, зашедшим в гости, и это стимулировало сильный выброс яда.) Он втыкал пропитанные ядовитой слюной иголки во все уязвимые места, какие только знал. Тут было и о “матушке, которая по собственной душевной нездоровости подсадила дочь на су”, и о “не переборотых даже в сознательном возрасте комплексах, перешедших в глубокий невроз”, и о социальной нереализованности, и об одиночестве. Рикошетом досталось и мне. Мой свеженький журнал был окрещен “альбомчиком бессмысленных наследственных щенячьих метаний”, а неудавшаяся суицидная попытка — “жалкой буффонадой с тазиком, дабы привлечь внимание погруженной в свои неврозы и фобии эгоцентричной мамаши”.
На какое-то время Таисия банально потеряла дар речи. В прямом смысле слова. Надо сказать, что только накануне она звонила знакомому хироманту и долго консультировалась насчет знаков на ладони Бэта. С радостью и облегчением мне поведали, что из перечисленных знатоком суицидных меток у него нет ни одной, хотя линия судьбы и настораживает. Затем Таис допоздна читала его стихи, которыми он завалил ее почту, выискивая удачные образы или рифмы, чтобы хоть за что-то погладить по шерстке. (Учитывая обилие таких поэтических перлов, как “блаженство само-скальпирования”, “плесень нежности” и “тухлеющая прелесть”, это была трудная задача.)
Обретя дар речи, она потребовала у меня немедленно удалить грязный коммент. Я возражала: мне казалось, что достойней будет его оставить, сопроводив надлежащей репликой. Но под ее напором пришлось уступить. Успокоились мы — разумеется, относительно, — лишь отправив Бэту по письму. Послание Таис было убийственно лаконичным: “Когда благодаря деньгам Инока вылечат твою голову, ты станешь полным ничтожеством. Боль — единственное, что придает тебе сходство с человеком”.
Мое было длиннее. Написав его, я удивилась: оказывается, у меня есть зубы, о которых я не подозревала.
“Не захлебнись своим ядом. Я слышала легенды о том, как умирают скорпионы, неудачно приземлившиеся на собственный хвост. Мне бы не хотелось, чтобы у тебя была такая же нелепая и пошлая смерть (после всех многочисленных суперэстетичных демонстративных суицидальных попыток). Забавно, из тех трех эмоций, которые ты у меня вызывал, осталась, как это ни печально осознавать, одна жалость. Это ведь признак слабости — из-за собственных неудач выплескивать агрессию на других людей. Кожи у тебя, что ли, не хватает? Поворачиваешься к кому-то улыбающейся половиной лица, а другим достается полуразложившаяся трупная гниль и мертвый оскал. Обидно, что самую большую боль могут причинить люди, которых зачисляешь в категорию близких. У меня только один вопрос: ты доволен? Этот коммент тебе действительно доставил такое моральное удовлетворение, которое перевесило на внутренних весах все остальное?..”
Мы не могли заснуть, несмотря на позднее время, и переговаривались в темноте. Процесс общения давался с трудом: обе были настолько придавлены, физически и морально, что даже усилия по шевелению языком казались чрезмерными. К тому же меня второй день мучила ангина
— высокая температура и резь в горле. Но молчать и не спать было еще тяжелее.—
Он лживый и неблагодарный. И еще он пустой, — в голосе Таисии непреклонные нотки: у нее проблема с полутонами, и то, что перестает быть белым, моментально становится угольно-черным.—
Это не так… — Я пытаюсь его защитить, хоть отчасти. Хотя могла бы предъявить ему гораздо больше: о многом Таисия просто не знает. — У него две души, тесно переплетенные, врастающие друг в друга. Одна — ледяная и злая, с раздвоенным языком и кислотной слюной, обжигающей всякого, кто имеет неосторожность приблизиться. А вторая — маленький испуганный ребенок, сирота, тянущийся к теплу и ласке и старающийся понравиться всем и каждому. Ты же сама это знаешь.—
Раньше я тоже так думала. Бальдр и Локи, внутренний и внешний. Но, видишь ли, оказалось, что оба эти персонажа — внешние. А вот что внутри? Раньше я испытывала к нему два чувства: восхищение и острую жалость. Восхищение прошло несколько дней назад, когда я заглянула на сайт его блистательного друга и спонсора Атума. Впрочем, я ведь уже говорила — ты просто не хочешь слышать. Тексты Атума кажутся ужасно знакомыми: темы, интонации, словарное предпочтение… даже манера каждое предложение начинать с новой строки. Получается, что Бэта — как творца, обладающего собственным языком, — не существует. Он всего лишь калька Атума, его ослабленная копия. А жалость… Жалость исчезла после сегодняшней его низости. Напрочь. Словно огненный смерч высушил, выжег неглубокое болото в душе. И слава Богу. Теперь там сухо. И чисто.—
Я рада за тебя.—
Как бы я хотела сказать о тебе ту же фразу!
—
… Ведь он же не половинка тебя. Даже не четвертинка — морок. Бесовское наваждение. “Редкостный урод” — так выразился о нем Инок. Ты знаешь, как я отношусь к Иноку, но и плохой человек может высказаться умно. Редкостный — букет пороков и извращений, находка для психолога и психиатра.—
Но не только. “Маленький плачущий мальчик”, ты забыла? Вороненок со сломанным крылом…—
Маска плачущего мальчика. Почитай Масодова, прошу тебя! Это его кумир. Тебя может вытошнить на третьей странице, но пересиль себя и почитай — чтобы понять, за кем он идет, кто открывает ему последние высокие истины, приподымает завесу над тайной жизни и смерти.—
Я читала. Это все наносное — готическая поза.—
Я не понимаю тебя, не понимаю! Тебе же всегда нравились сильные люди. С самого раннего детства, помнишь? Из детства же твоя фраза — четыре любимых слова на букву “в”: “ветер”, “воля”, “волки” и слово “вечность”… Каждую ночь ты улетала в один из параллельных миров, где училась магии, ездила на верховом волке ростом чуть поменьше слона и участвовала в регулярных “борках” со львами, по типу гладиаторских: зверя нужно было уложить на обе лопатки, не причинив при этом ни малейшего вреда…Таисию утянуло в воспоминания, словно в светлую воронку. Неудивительно: мое детство намного более отрадное место, чем сегодняшний день. Голос ее завибрировал и потеплел. Я подыграла ей:
—
Я помню, ты постоянно приставала ко мне, маленькой, с дурацким вопросом: кем ты была раньше?—
Потому что дети лет до трех-четырех часто помнят прошлые жизни. А ты говорила: “Отстань! Никем не была”.—
Потому что была стихиалью, но не знала, как это называется.—
Ты настолько любила волков, что будущего избранника видела непременно похожим на этого тотемного зверя. Помнишь? Лет в десять, когда другие девчонки тащатся от Бреда Пита, ты была очарована Мадуевым, легендарным бандитом, который влюбил в себя женщину-следователя в “Крестах”, убедил принести ему пистолет и совершил попытку побега. О нем сняли аж два фильма — художественный, с Абдуловым в главной роли, и документальный, где о нем, захлебываясь от восторга, говорила ясновидящая Джуна. Помню, я пыталась охладить твой пыл, доказывая, что Мадуев лишь красиво ухаживал — цветы, дорогие подарки, но сам был холоден и циничен. И женщине, ради него отсидевшей восемь лет, даже ни разу не написал на зону. На это ты парировала, опустив глаза и таинственно улыбаясь, что да, не любил и был холоден, но лишь потому, что не встретил свою единственную (намек прозрачен!), которая сумела бы увести с пути грабежей и убийств. Помнишь?..—
Еще бы.—
Сильная личность, одинокий волк, печальный демон… А сейчас? В нем же от женщины больше, чем от мужчины. Причем не лучших, а худших качеств: капризная, истеричная, ползарплаты тратящая на косметику… Бедная, бедная, бедная Айви! Какое счастье, что ты не на ее месте, что его пронесло мимо! У тебя сильный ангел-хранитель — он прикрыл своим крылом, и это темное существо не заметило твоей невыносимой женственности. Знаешь, кто он для тебя? Посланный сниже. Бывают посланные свыше — ангелы или Учителя. А он сниже…Ее слова
— камни (каждое следующее бьет больнее) или угли, прожигающие насквозь… или птицы, неотступно преследующие и клюющие в затылок.—
…Впрочем, извини, — Таисия поменяла тон, словно споткнулась на ровном месте. — Как бы я тут ни изощрялась, ни разоблачала его перед тобой, ни обривала налысо — все впустую. Сердцу не прикажешь. Особенно столь сумасшедшему, как твое.Поток изнуряющих словес иссяк. Благодарная ей за это, я собралась уйти в свою комнату и попытаться нырнуть в сон. Но тут раздался звонок в дверь. Короткий, испуганно-нервный. В моей голове (и в ее тоже, уверена) промелькнуло ударом бича: он! Больше в такое время прийти сюда некому.
Постаравшись скрыть вибрации голоса, я пробормотала фальшивым донельзя тоном:
—
Открой, пожалуйста, мне дольше одеваться. Может, это кто-то из моих друзей — мало ли что случилось…Пока она набрасывала халат в выразительном молчании, звонок пискнул еще раз
— жалобным котенком.Таисия ушла открывать и не возвращалась, как мне показалось, неестественно долго. Две-три минуты, что ее не было, растянулись для меня в триста тридцать три судорожных вдоха и выдоха. Чтобы успокоиться, потянулась к сигарете, напрочь забыв, что не курю при Таис (ее это бесит до судорог), но меня так трясло, что сигарета выпала на пол. Нагнувшись, я принялась шарить по ковру в ее поисках и в этот момент услышала пьяные рыдания в коридоре и родной ворчливый голос, призывающий выть потише, с учетом спящих соседей.
(Позже Таис описывала, как, открыв дверь, минуту-две колебалась, прежде чем впустить его в квартиру. “Первой реакцией при виде ненавистной и к тому же вдрызг пьяной физиономии было
— резко захлопнуть дверь. Меня остановило лишь соображение, что этого поступка ты можешь не простить мне до конца жизни. Второй порыв — процедить холодно: “Сейчас я позову дочь” — и удалиться. Лишь окровавленный подбородок и шея пробудили отдаленное подобие самаритянской жалости…”)Когда я увидела его в крови
— не засохшей, но льющейся, все мои нервы превратились в иголки, впившиеся изнутри в кожу. Я ощущала его боль физически (знаю, знаю, как банально это звучит), захлебнувшись жалостью, нежностью и отвращением (от вида крови и расквашенных физиономий меня всегда подташнивало).Таисия усадила его на диван
— он продолжал подвывать, и кровь тонкой струей изо рта заливала подушку, — посоветовала мне надеть халат, принесла теплой воды в тазике и полотенце. Под ее мудрым руководством я принялась тихонько вытирать влажным полотенцем его лицо от грязно-бурых подтеков. Удивительно, но отвращение бесследно исчезло. Меня переполняло нечто близкое к блаженству, к катарсису. Все изначально женское, материнское ликовало во мне от возможности быть ему полезной, окружить, оградить собой от злобного мира.Бережно, стараясь едва касаться вздувшейся, болезненно-лиловой плоти, скользили мои пальцы, обернутые влажной тканью, вдоль линии ноздрей и скул, очерчивая, а потом покрывая губы, оглаживая подбородок. Меня вдруг осенило, что, когда любишь с такой силой, нет уже ничего грязного, ничего отвратительного, и, будь он прикован к постели, я с не меньшим светом в душе подавала бы ему судно.
—
Я шел извиниться перед вами… — пробормотал он, когда рыдания — от прохлады полотенца, от исходившей от меня нежности, от теплого полумрака комнаты — наконец утихли. — Но ваш парк оказался не слишком подходящим местом для подлунных прогулок.Как выяснилось, он провел вечер у Атума, и тот, по обыкновению, поил его дорогими винами, окуривал кальяном, ублажал изысканными беседами. Но Атуму недостаточно утонченной дружбы, ему подавай страсть, а к ней Бэт в последнее время
— с момента появления в его жизни Айви — был не расположен. Последовал скандал. Непокорную эротическую игрушку выставили за дверь в сильном подпитии. И тут его посетила светлая мысль снять камень с души, извиниться за злобный выпад (если бы бледно-пятнистый от ярости и унижения Даксан не скрипел зубами над ухом, ему и в голову не пришло бы фонтанировать ядом). В темном парке он не сумел отыскать дом, хотя был здесь раза четыре, и подошел справиться у группы тянущих пиво подростков. Ему объяснили, но он опять не нашел и, сделав круг, вернулся к ним с тем же вопросом. То ли настырность, то ли длинные волосы и обильный макияж вкупе с безлюдностью привели к тому, что он лишился денег, документов, мобильника и нескольких нижних зубов.Я заметила, что на его пальцах нет ни одного перстня. Все отобрали ночные выродки. Хорошо, что не разглядели под густыми волосами серьгу в ухе. Сняв свое единственное серебряное колечко с выгравированной на нем волчьей лапой
— подарок названого братца из прежней жизни, протянула ему. Он благодарно улыбнулся. Кольцо, правда, наделось лишь на мизинец, но как же я была рада, что он чуточку повеселел, посветлел.Едва оправившись, Бэт кинулся звонить Атуму (мобильный гениального друга оказался отключен), затем по межгороду Айви (разбуженная мама гневно бросила трубку). После чего вышел в сеть и попытался достучаться до возлюбленной по “аське”. К счастью, она была на связи. (Удивительная девушка
— к моей большой зависти, она обладала способностью спать три-четыре часа в сутки.) Он описал ей свои злоключения и умолял приехать. То ли ее сочувствие было недостаточно пылким, то ли она заколебалась, прежде чем заявить, что примчится утренним поездом, но Бэт вдруг яростно выматерился и вышел из сети.Честно сказать, матерщина, хоть и обращенная к другой, ударила меня наотмашь. Такими словами
— о любимой девушке?.. Чуть позже сообразила: несколько дней назад мы с ним и Даксаном читали журнал Энгри. Отчаянный, разрывающий перепонки мат — чуть ли не в каждой фразе: так выплескивалась его боль, его беспомощность. Бэт вобрал в себя Энгри, пропитался им — как до этого изысканным эстетом Атумом. Мертвый Энгри поливал сейчас словесной грязью оказавшуюся недостаточно преданной Айви, а не Бэт. (А есть ли он, существует ли в реальности, сам по себе — Бэт?.. Впервые я задалась этим странным вопросом.)
Таисия долго раздумывала, вызывать или нет “скорую”. (Будоражить соседей, с которыми и без того
— после моего приснопамятного торжества — на ножах… Может, и так заживет как на собаке?.. Пьяному море по колено, пьяному драка — что щекотка…) Потом все-таки сообразила, что выбитые зубы, а может, и сломанная челюсть — это серьезно.В четыре утра приехали две усталые, неприветливые тетки. Они говорили с ним, всем своим видом демонстрируя презрение: пьяный, да еще бомж (без полиса), отчего Бэт вскидывался и принимался велеречиво и шепеляво хамить в ответ, а я, в страхе, что он выведет из себя служительниц милосердия и они, сплюнув в его сторону, уедут, успокоительно гладила его по плечу.
—
Кто-нибудь поедет сопровождающим? — поинтересовалась, захлопывая чемоданчик с инструментами, одна из врачих.—
А это обязательно? — спросила Таисия.—
Нет, но… — врачиха смерила ее выразительным взглядом.Таисия заколебалась
— подобно тому, как, открыв дверь, колебалась, впустить ли пьяное чудовище в дом или отправить назад, во тьму парка. Ей явно не улыбалось тащиться в больницу в четыре часа утра. Медицину во всех видах Таис не выносит на дух и даже участкового врача посещает в исключительных случаях.—
Никому я не нужен, бросьте меня на помойку… — заныл Бэт.Я хотела сказать, что поеду сопровождающей, несмотря на высокую температуру, но тут она, опередив меня, решила предоставить выбор страдальцу.
—
Ладно. Кого ты хочешь сопровождающим: меня или…—
Вас! — быстро ответил он. И добавил с льстивой пьяной ухмылкой: — Вы крутая…В очередной раз нанеся мне мучительную обиду.
Когда они уехали, я еще долго сидела на подоконнике, глядя на наволочку с пятнами крови. Его крови. Продолжая сжимать в руке влажно-розовое полотенце. Под подушечками пальцев держалось ощущение контуров его лица…
Таисия вернулась часов через пять.
Естественно, я не спала.
—
Это было мудрое решение, что поехала я, а не ты, — сообщила она с порога, кривясь от усталости. — Наша бесплатная медицина — полный отстой. Сначала его долго и муторно оформляли как бомжа — ведь не было ни паспорта, ни страховки. Затем часа два в абсолютно пустом коридоре мы ждали, пока кто-нибудь соизволит оказать медицинскую помощь. Потом я сидела одна в коридоре и слушала через открытую дверь операционной его вопли. И проклинала врачей: вот сволочи, из экономии — кому нужен пьяный бомжеватый гот? — вправляют ему челюсть без наркоза. Как оказалось, наркоз все-таки был, самый дешевенький, но в состоянии алкогольного опьянения он не действует. В довершение всего, когда его отправили, наконец, в палату, я не смогла найти ни единой души, которая выдала бы постельное белье. На посту дежурной медсестры никого: воруй не хочу. Вся больница словно вымерла — гулкие коридоры, тусклый замогильный свет. В конце концов он свернулся клубочком, не раздеваясь, на грязном матрасе, наволочкой служили волосы, под храп пятерых мужиков в палате… Не знаю, как бы ты вынесла все это. Я его не люблю, как ты понимаешь, — больше не люблю, и то было тяжеловато.Как бы я вынесла? Не знаю. Может, заткнула бы уши, чтобы не слышать его стонов. Или убежала в дальний конец коридора. Молилась бы изо всех сил, чтобы ему не было так больно. Стащила белье
— если коридоры пустые… Не знаю. Молилась?.. Того и гляди, от такой жизни стану фанатично верующей, “хрюсом в платочке”, по терминологии Бэта и его “сестрички по вере” сатанистки Эстер.
В тот день, как я уже говорила, Таисия поставила на нем крест. Во всяком случае, объявила об этом. Не осталось ни восхищения, ни уважения, ни жалости. Впрочем, последнее оставалось, что бы она там ни говорила. Иначе отчего бы ей мучиться, слушая его стоны? Шептать слова утешения и поддержки, держа за руку, когда они ехали в “скорой”, гладить по голове, лежавшей у нее на коленях, в ожидании пугающей операции в пустом и гулком, вымершем коридоре?.. Правда, навещать его она не стала. Объяснив, что это учреждение изрядно ей поднадоело за проведенные в нем четыре ночных часа.
А он ждал, оказывается. Каждый день ждал…
КАРТИНА 10
Въезжает на инвалидной коляске Хель. Подъехав к забору, хочет написать тему, но руки плохо его слушаются, мел крошится. С ожесточением швыряет мел. Говорит очень громко, хаотично двигаясь взад-вперед по сцене, быстро перебирая руками колеса коляски.
ХЕЛЬ: Здесь нередко встречается мысль: неплохо было бы набить морду Боженьке или кто там есть наверху. Предлагаю открыть по этому поводу дискуссию. Для затравки два вопроса. Первый к агностикам: что, если в момент творения Демиург находился в состоянии депрессии? Стоит ли в таком случае его винить? Второй к атеистам: предложите способ набить морду Большому Взрыву.
КРАЙ: Хе-хе… Забавная темка! Если все-таки окажется, что загробная жизнь существует и будет возможность добраться до апостола Петра или даже до самого Боженьки, однозначно стоит набить ему морду. Я бы этому гаду всю его седую бороденку повыдергал!!! В депрессии был? А не хрен в депрессии что-то там творить. В депрессии нужно лежать мордой к стеночке, если уж не решаешься на радикальные меры.
МОРФИУС: Это уже сатанизм, ребятки. И бравировать тут нечем.
ДАКСАН: Кстати, о сатанизме: “Я обмакиваю перст в жидкую кровь бессильного идиота Спасителя и пишу на Его израненном челе: се истинный Князь Тьмы
— Царь Рабский!.. Я всматриваюсь в тусклые глаза грозного Иеговы и щиплю его бороду; я воздеваю секиру и раскалываю его прогнивший череп!” Ла-Вей, Сатанинская Библия, Дьявольская Диатриба, глава 1.ЭСТЕР: Вопрос поставлен в корне неверно. Нужно бить морды тем, кто придумал Боженьку. Такого Боженьку. Предлагаю набить морды высокопоставленным “хрюсам”: епископам, патриарху, папе.
КРАЙ: Папе не надо. Неплохой мужик, много добра делает.
ОНЛИБЛЭК: Эх, люди, люди… Все б им только кого-нибудь обвинить. Даже Бога, наверное, для этого придумали.
БРЮС: Интересный вопрос: а где у Бога то, что вы собираетесь бить? Поскольку, как пишут в некоторых умных книжках, его сущность есть комплекс пространственно-временных вибраций, некое подобие голографической многомерной структуры.
КРАЙ: Если очень захотеть, можно и в голографической структуре обнаружить морду. И вдарить хорошенько!
ХЕЛЬ: Браво, Край! Респект. Я уверен, что ты непременно её обнаружишь. И адаптируешь привычное действие
— битие морды — к непривычным условиям.ЛУИЗА: А мне вот совсем не хочется кому-то что-то бить. Наоборот. Каждый вечер, перед тем как заснуть, прошу, чтобы меня ДО-били. Как угодно: кирпичом по голове, ножом в печень. Взрывом террориста в метро. Только поскорее! Мизерикордия
— “милосердие” — так назывался в Средние века кинжал, которым добивали смертельно раненных. Я даже, наплевав на гордость, поцеловала бы руку, которая нанесет мне милосердный удар. Все равно — Боженькину или человеческую.ХЕЛЬ: Луиза, так это ж просто. Чаще гуляй по ночам по безлюдным пустырям и паркам. При нынешнем разгуле преступности долго ждать милосердной руки не придется.
БРЮС: Кстати о ночных парках. Кто в курсе, Бэт уже вышел из больницы?
МОРФИУС: Вышел, с ним все в порядке
— болтали по асе вчера вечером. Думаю, скоро объявится.ХЕЛЬ: Вот интересно, Бэт недостаточно горячо целовал ручки тем, кто на него напал в ночном парке? Не сумел пробудить милосердие в зачерствелых сердцах пятерых кавказцев?..
АЙВИ: Хель, смени либо тон, либо тему. Прошу тебя
— пока вежливо.ХЕЛЬ: Слово “пока” меня заинтриговало. Особенно учитывая разделяющие нас полторы тысячи км. Тон у меня, кстати, вполне почтительный.
ЭСТЕР: Дело даже не в тоне. О поцелуях ручек говорила Луиза, и ты не вправе приписывать ее желание кому-то другому. Мне тоже, к примеру, претит быть убитой рукой какого-нибудь ублюдка. Зарезанной, задушенной или забитой ногами. Не нужно стричь всех под одну гребенку.
ХЕЛЬ: Сдаюсь! Не буду стричь. Тем более если остричь всеми нами уважаемого Бэта, он тут же скончается от разрыва сердца. Благодарю всех высказавшихся! Дискуссия прошла весьма плодотворно. Краткие тезисы будут отпечатаны и выставлены на всеобщее обозрение.
Глава 11
ЭСТЕР. Крах
Из “Живого журнала”:
“…Когда отчаянье рвется наружу — я загоняю его назад, в глубину себя. Когда я балансирую на грани истерики, когда готова расцарапать себе лицо или рыдать до умопомрачения — я неимоверным усилием воли заставляю себя не рухнуть за эту грань. Слезы боли грозят смыть маску, прикрывающую мое истинное “я”, и я прогоняю их смехом или надеваю черные очки.
Никто не должен видеть меня слабой и жалкой.
“И только гордость говорит: иди!”
……………………………
И в сны убежать уже нельзя. Это не раз спасало меня прежде, давало передышку на восемь часов в сутки. Теперь уже нет: сны стали тошнотворней реальности. Разве что один, самый любимый сон — он по-прежнему предан мне и приходит два-три раза в месяц. Я сотворила его сама, вырастила из воображаемых картинок, проплывающих под закрытыми веками.
…Я смотрю в окно на высотные дома напротив, и под моим ненавидящим взглядом прямоугольные коробки начинают оседать, рушиться, переламываться в сочленениях, подымая клубы густой пыли. Совсем как башни-близнецы Торгового центра. Над головой проносится взрывная волна, сносящая потолок и стены, мой дом проседает вместе с другими, но я не падаю, не перемалываюсь в мясорубке тотального разрушения, а взмываю в небо, словно подброшенная чьей-то сильной рукой. С высоты птичьего полета так хорошо обозревать полыхающий в огне и задыхающийся в дыму и пыли город… мир… мироздание. Мировое здание, громада сложных и стройных конструкций рушится грозно и мощно, на потеху плотоядно ухмыляющемуся Хаосу. Языки пламени, тянущиеся от земли, сплетаются с молниями, образуя красочную подсветку. Эффектное зрелище захватывает дух, радость освобождения кружит голову… И таким острым бывает разочарование, следующее за пробуждением.
……………………………
Я гораздо более живучий зверек, чем мой Модик. И даже чем его активная подружка Лилит. Но столь же бесполезный. Моя тушка не сгодится даже на корм, даже на удобрения…”
Человек, которого никто никогда не любил, не любит и не полюбит, умирает, как затравленная крыса. Эта фраза из романа Айрис Мердок врезалась в сознание в ранней юности. Отчего-то сейчас она преследует меня непрестанно, став чем-то вроде внутреннего лейтмотива. Стоит взглянуть на Модика, умывающего мордочку, грызущего морковь или ласково обшаривающего в поисках блошек свою подружку, и в уме мгновенно выстраивается: я
— такая крыса. Никому не нужная, всеми презираемая, брезгливо отбрасываемая. Может, имеет смысл поменять ник на Рэт или Рэтнесс?..Вероятно, я потому так люблю крыс, что подсознательно отождествляю себя с ними. Впрочем, мой Модик, как и его нагловатая половинка Лилит, любимы. И друг другом, и хозяйкой. От декоративных крысок все тащатся и приходят в умиление. (Как-то заглянула из любопытства на сайт, посвященный разведению этих зверьков, и меня позабавило, как юные девочки и взрослые тетеньки делились тем, кто сколько дней проливал слезы после упокоения любимца.)
Я
— крыса уличная, помойная, чумная. Затравленная и одинокая. Видимо, пришла пора умирать.Или все-таки жить дальше? Бесцельно, упорно и тупо. Если и есть у меня какая-то цель, то это
— сплясать на могилках пары-тройки врагов. Но где гарантии, что я переживу их, а не наоборот? Возможно, спляшут как раз они — на моей, наспех вырытой, бесхозной.Неистребимая дурочка. Впрочем, неистребимо во мне лишь одно-единственное
— гордость. И уверенность в своем Левом Пути. “И только гордость говорит — иди!”Но почему, почему он перестал помогать мне, перестал поддерживать
— мой Левый Путь?..
Айви, примчавшись в больницу к Бэту по его паническому вызову, вернулась в Москву той же ночью
— служба, бес ее подери. Зато спустя несколько дней выпросила, в придачу к выходным, три отгула.И приехала в Питер на целых пять дней.
Ей было где остановиться
— имелась родная тетя, имелась комната Бэта, но он, конечно же, возжелал провести время с возлюбленной с наибольшим комфортом, поэтому наилучшим вариантом ему представлялась моя съемная хатка. Ноль родителей. Ноль соседей. И безлимитный интернет.Единственное, что я смогла вытребовать,
— покидать мое кровное жилье не раньше одиннадцати вечера. Возвращаться с работы сразу в лоно родной семьи было для меня чересчур. (После полутора лет самостоятельной жизни я уже стала забывать черты лиц родственничков, и меня это радовало.) Бэт, правда, предложил мне пожить эти пять дней в его комнатухе, но я горячо отказалась: на редкость депрессивная обитель — с темными шторами, слоем пыли на шкафах толщиной в три пальца, зверскими постерами и смертоубийственными надписями на стенах. Одно дело — провести в такой обстановке готический вечерок, и совсем другое — окунаться во тьму и тление каждое утро. Да еще и соседи на кухне — лишняя головная боль и напряжение нервов для скромного социофоба. Уж лучше привычные родственнички.Особо оговаривались выходные дни. Как я ни упиралась, раньше семи вечера, как и в будни, вваливаться в родные пенаты мне было запрещено. Мне посоветовали совершать долгие прогулки по не освоенным еще пригородным кладбищам (в городе неосвоенных не осталось).
Когда я пришла с работы вечером в пятницу, не узнала своей скромной хатки. Бэт изукрасил ее как мог к утреннему прибытию Айви. С потолка свисали воздушные шарики, и на каждом красовалась цитата из классиков на тему любви или смерти. Люстра была перевита елочной мишурой. Стены украшали знакомые зверские постеры (он перетащил их из своей комнатухи). На столе красовалась пепельница из человеческого черепа
— как объяснил Бэт, он выпросил ее на несколько дней у знакомого “черного” археолога. На тахте и диване восседали симпатичные плюшевые зверюшки.И море цветов. Исключительно белые: нарциссы, лилии, розы, пионы, ромашки.
Все это, особенно обилие игрушек и мишуры, показалось мне дурновкусием. Но я смолчала: влюбленные глупеют, это общеизвестно. Спросила лишь о цветах.
—
Почему белые? — Он сиял от гордости и явно ждал более бурных рукоплесканий в адрес преображенного жилища. — Могла бы и сама догадаться. Белый цвет означает чистоту, легкость, смерть и свободу.—
До сих пор ты был апологетом черного. А любимой девушке естественней вручать алые розы, — заметила я, невольно морщась: от смешения сильных ароматов кружилась голова и першило в ноздрях.—
Айви — больше, чем любимая девушка, — ответствовал он многозначительно. Но развивать тему не стал.
Уже назавтра я пожалела о вытребованном праве покидать родное жилище не раньше одиннадцати часов. Я сбилась с ног, выполняя многочисленные хозяйственные поручения Бэта. Большую часть времени пришлось торчать на кухне: разумеется, знаменательную встречу нельзя было декорировать банальными сосисками и яичницей. Рынок
— магазин — плита…На третий день в виде разнообразия к кухне добавилась ванная. Точнее, общение со стиральной машиной. К чести Айви, она комплексовала по этому поводу и рвалась к стиральной машине сама. Но Бэт строго-настрого запретил ей делать хоть что-то по дому. Он носился с ней, как с наследницей трона, таскал на руках
— в прямом смысле слова — из комнаты в туалет, из ванной на балкон и обратно.Прокрутить тряпки в машине
— труд небольшой. Дело не в этом. Меня немало удивили кровавые разводы на простыне и белой рубашке Айви. Вариант, что она оказалась девственницей, исключался напрочь. Значит?..—
А чему ты так удивляешься? — спросила она, стараясь скрыть смущение и придать детскому курносому личику выражение много повидавшей прожженной женщины.В барабане крутились простыни и белье. Бэт заглянул в ванную и, удостоверившись, что принцесса не напрягает ручек, а просто общается, милостиво позволил нам несколько минут провести за бабской болтовней.
—
Мне всегда казалось, что всякие садомазо штучки — это для тех, у кого нет настоящих чувств. Ни любви, ни влюбленности. Лишь вожделение. И вожделение-то вялое, которое нужно подстегивать наручниками и плетками и подкармливать свежей кровью.—
Ну, ты не права. Видно, что ты знакома с БДСМ лишь понаслышке.Я едва не расхохоталась: с таким важным видом протянула это малышка, едва перевалившая через совершеннолетие. Младше меня на пять лет, между прочим.
—
Так просвети, будь любезна.—
Охотно. Садомазо штучки, как ты говоришь, как раз не стоит применять, когда нет настоящих чувств. Поскольку тогда это превращается в банальное истязание для одного и выплеск зверства для другого.—
А при наличии чувств истязание и выплеск зверства становятся не банальными?—
При наличии чувств это не то и не другое, но удовольствие особого рода. Боль может быть таким же даром, таким же счастьем, как поцелуй или поглаживание эрогенной зоны. Самое главное — слышать партнера, вжиться в него, настроиться полностью на его волну, чтобы не пропустить тот момент, если боль вдруг перестанет быть даром, перестанет приносить счастье и маленькими упоительными скачками вести к оргазму.—
Понятно, — протянула я. Именно в этот момент моя всегдашняя зависть к этому тонкокостному цыпленку, к “мисс суицид”, тощей, как рыбий скелет, отчего-то достигла апогея. Сдержать ее стоило больших усилий. — Хотя до конца я пойму это, видимо, лишь испробовав на практике. Возможно, когда-нибудь такое произойдет, — я сопроводила слова дружелюбнейшей улыбкой. — Надеюсь, Бэт умело превращает боль в удовольствие — учителя как-никак первоклассные.—
Учителя? — она нахмурилась и поцарапала ногтем заживший шрам на запястье. — Кого ты имеешь в виду?—
Атума, разумеется. Возможно, у Бэта были и другие, но в сравнении с ним все меркнут. Разве он тебе не рассказывал, какие изысканные уроки любви преподавал ему этот удивительный человек?—
Пытался рассказывать. Но мне это как-то неинтересно. И вообще…Но тут в ванную опять сунулся Бэт и объявил, что дольше десяти минут существовать без Айви не может. Это пытка! Это членовредительство и колесование души. И утащил ее, смеющуюся, за собой. Предоставив меня обществу монотонного стирального агрегата.
Айви неистово ревновала Бэта к Атуму. И не пыталась этого скрывать.
В другой раз, желая поддеть ее, я зашла на сайт блистательного андрогина, в раздел “Поэзия”.
—
Бэт, ты последние стихи Атума видел? Одно явно навеяно посещением тебя в больнице.—
Да ну? — приятно удивился он. — Зачитай, плиз.Я принялась проникновенно декламировать:
Узколицая муза
с жалобным взглядом косящим
на больничной койке клубочком
без белья
без сладкой отрады
без нижних зубов
чресел увядших стыдясь…
Муза,
в чем твоя музыка?
отчего,
словно редкую бабочку с берегов Амазонки,
пытаются все вокруг уловить,
оберечь,
залюбить,
присвоить?..
Не ответишь,
говорить не умея…
—
Стоп! — недовольно прервал он мою декламацию. — Дальше не надо. И у гениев бывают неудачи. “Увядшие чресла” — что за гадость такая…—
А главное — абсолютно не соответствует реальности, — вставила свои “пять центов” Айви. — И вообще: увлекаться пластической хирургией вредно. И для кожи, и для мозгов. Живой пример — Майкл Джексон.Я хотела заметить, что ее обожаемый Бэт имеет противоположное мнение на этот счет, но благоразумно смолчала. Восстанавливать против себя самонадеянную москвичку резонов не было. Зато Бэт проворчал:
—
И ведь какой стишок выбрала — из всех имеющихся… Знаешь, сестричка, я тебя недооценивал. Считал, что ты только на словах сатанистка. Вижу теперь, что ошибся. Ты коварна, жестока и вероломна, как и полагается истинной дочери Тьмы. Приношу свои извинения за былые, порочащие тебя заблуждения. Достопочтенный Варракс может гордиться своей ученицей!Говорить на тему Атума им не слишком хотелось. Что и понятно. А жаль. После незабываемой встречи в больничной палате я еще сильнее возжаждала если не приятельствовать, то хотя бы общаться изредка с этой уникальной, невообразимой личностью. И как такое чудо могло взрасти на уныло-болотистой питерской почве?
И как можно предпочесть его кому-то другому?..
Едва приехав, Айви перекрасила волосы. Избавившись от зеленого оттенка, она поступила мудро
— перестав напоминать пэтэушницу. Теперь она стала светло-платиновой. Серебристо-белой. В сочетании с махровой белой тушью на ресницах, придававшей круглым глазам вид двух ромашек с голубенькой сердцевиной, смотрелось, надо признать, стильно. Во всяком случае, Бэту не пришлось долго просить меня запечатлеть их пару. Получился эффектный контраст черного и белого: Бэт со своей русалочьей гривой цвета безлунной ночи и карими глазами и Айви, светло-голубоглазая, серебристая, в снежно-белой (моими усилиями) рубашонке. Демон и ангел. Но, разумеется, внешнее впечатление не отражало сути: разве могут ангелы увлекаться плетками и опасными лезвиями? И разве демоны плачут?..
Никогда прежде не доводилось мне видеть счастливых людей в таком количестве. Их было двое. Но они заполняли собой весь мир.
Их счастье не имело ничего общего с тем безоблачно-сытым состоянием, которое обозначают этим словом мещане. Оно было не голубым и не розовым, но сияюще-черным, ласково-кромешным.
На второй вечер, вернувшись с прогулки по Старопетергофскому кладбищу, я увидела на круглом личике Айви глубокую царапину через всю правую щеку. Она была замазана йодом и придавала вид клоуна на детском утреннике. Мне объяснили, что девочка собиралась сделать свою улыбку более широкой и выразительной
— с помощью опасной бритвы. Что подвигло ее на это, абсент или мартини, я уточнять не стала. Наверное, абсент.А через день боевую рану получил уже Бэт
— его украшала ссадина на виске. В него запустили первым попавшимся под руку предметом — попасться не повезло англо-русскому словарю. Такими методами Айви отучала произносить имя Атума — в любом контексте, с любой интонацией, даже с насмешливой, не говоря уже о восхищенной. Я позавидовала в n-ный раз — ее решительности и умению ничем не сдерживать свои порывы.Еще запрещалось произносить имя Алины Витухновской
— тоже чревато увечьями. Их совместное фото, которое Бэт вывесил на нашем сайте, подверглось уничижительной критике.Но и Бэту пришлось поревновать. Правда, к мертвому, но от этого его муки не стали слабее. На второй день после приезда Айви ему вздумалось почитать “Живой журнал” Окса
— этот старожил “Nevermore” исполнил свое намерение в апреле, до прихода Бэта на сайт. Кажется, он был неизлечимо болен, кружил головы романтическим девицам и был глашатаем красивой гедонической смерти. Бэт обнаружил множество комментов Айви, нежных и кокетливых, исходящих недвусмысленным желанием познакомиться поближе. А под последней, прощальной записью (“Этого мира не существует, как нет и этого дневника, и того, кто в нем пишет. Поймет ли кто иронию?”) самым первым стоял ее отклик: “Ты улыбаешься? Счастья тебе…”Выяснение отношений прошло без меня
— но послегрозовая атмосфера зависла в квартире надолго.Вещи тоже страдали, не только люди. Светлые обои оказались исписанными вдоль и поперек: влюбленные, как на грех
— оба поэты, в передышках между занятиями любовью и членовредительством сочиняли стихи, каждый по строчке. Гекзаметры, хокку, сонеты и танки. При виде этого зрелища я мужественно устояла на ногах, но все-таки выразила протест: квартирная хозяйка, как-никак, погладит по шерстке меня, а не их. На это Бэт, расщедрившись, заявил, что все оставшиеся деньги Инока я могу забрать на ремонт хаты. Правда, он добавил:—
Но ты совершишь большую и непоправимую глупость. Советую оставить все как есть. Для потомства.Задвижка на двери ванной в один из вечеров оказалась выдранной с мясом. Меня угораздило прийти в тот момент, когда вокруг этого события кипел яростный диалог:
—
А какого хрена ты ушла в ванную? И заперлась там?!—
Я всегда вечерами лежу в ванной с книжкой. Слабость у меня такая. Имею я право уединиться хоть на полчаса?!—
Не имеешь! Мне стало нечеловечески одиноко. Ты же знаешь, я не могу без тебя даже пяти минут…Продолжали они, уже вцепившись друг в друга. Как смертельные враги, глаза в глаза. Давно замечено, и не мною, что любовь частенько смахивает на смертельную вражду. А оргазм
— на муку.—
Больной… сумасшедший… скорей бы тебя вылечили электрошоком…—
Ты хочешь, чтобы меня вылечили от любви к тебе?—
Нет!..
Диалоги такого же или чуть меньшего накала звучали и за ужином, который я, вернувшись с работы или прогулки, разделяла с ними. Порой они напрочь не замечали меня
— творили и говорили такое, что я ощущала себя мухой на занавеске и едва сдерживалась, чтобы не бежать прочь, не дожидаясь уговоренных часов. (Что именно сдерживало? Сие для меня загадка.)Бывало и наоборот. Перебродившая в них любовь перехлестывала через край, и меня обдавало ее брызгами: Бэт принимался наделять мою персону безудержными комплиментами, справлялся о здоровье и настроении, моем и Модика с Лилит (крысок в целях безопасности я временно переселила к родным). Айви усиленно приглашала в Москву, дарила фенечки, амулеты и книжки.
Даже обычные его шуточки теряли в значительной мере градус язвительности:
—
Зачем тебе самоубиваться, Астарта? Лучше сходи-ка замуж, раза три, от каждого мужа заимей по три ребенка и назови их именами девяти бесов. А?.. Неплохой перфоманс получится.—
Знаешь, почему я не отправляю в ответ на поток твоих оскорблений этот бокал в область твоей физиономии?..—
Знаю. Мы в ответе за тех, кого не сумели вовремя послать.
О сайте “У Бафомета” речь ни разу не заходила. А когда я пробовала ненавязчиво поднять эту тему, ни Бэт, ни его возлюбленная ее не поддерживали. Мне было обидно, говоря по правде: хотелось поделиться новыми стихами и отрывками из прозы, которые я прилежно нарыла, пополняя библиотеку. В “картинной галерее” тоже появилось немало темного и инфернального
— недаром в последнее время я стала завсегдатаем художественных выставок (на которые прежде заманить меня было проблемой).Впрочем, ко мне и раньше наведывалось подозрение, что Бэт, по сути, никакой не сатанист. Левый Путь, столь много для меня значащий, для него лишь очередная игрушка скучающего ума, недолгая пища для вечно голодного воображения.
Порой ко мне даже подкатывалась крамольная мысль: а есть ли вообще глубина у человека, не способного встать на Путь или хотя бы этот самый Путь обнаружить?..
То, что они собирались сделать в последний день, ничуть меня не удивило.
Именно этого я и ждала. С тех самых слов Бэта о “сюрпризе”, который они с Айви готовят Иноку. Правда, поначалу это было на уровне предположения. Мало ли какой они могли задумать сюрприз. Могли попросить Инока обвенчать их в своей квартирной церквушке. (Уверена, Бэт надел бы под рубашку перевернутую пентаграмму и в протяжение всей процедуры держал пальцы сцепленными в кощунственном жесте.) Или
— окрестить их будущего ребенка. Фантазия у обоих богатая.Но после белых цветов, наводнивших мою квартиру, все остальные варианты отсеялись. Будучи девушкой, отличающейся умом и сообразительностью, я не нуждаюсь, чтобы мне намекали трижды.
Дамы и господа! Позвольте представить вам модные в этом сезоне “даблы”.
Уточняю: в суицидной тусовке, к которой я имею счастье (или несчастье
— это с какой стороны посмотреть) принадлежать, вошли в моду не просто “даблы”, а “даблы” дружеские. Среди подопечных Инока таковых было два за последние полтора года. В первом случае мальчик и девочка, познакомившись на форуме, спрыгнули с крыши, для надежности сковав руки наручниками из секс-шопа. Во втором — тоже мальчик и девочка и тоже друзья, точнее — единомышленники, брат и сестра по суицидной вере, ушли зимой далеко в лес и наглотались снотворного.На сайте “Nevermore” периодически появлялись люди, ищущие партнера для прыжка в небытие. Это не поощрялось, но в общем-то и не осуждалось.
Ни разу на моей памяти не совершалось “даблов” влюбленных. Что объяснимо: не в Японии живем как-никак и не в эпоху Шекспира. Вряд ли сейчас встречаются непреодолимые препятствия для людей, желающих соединиться. Взаимная любовь обычно возвращает миру утерянные им краски, не подталкивает к суициду, а отвлекает от него, пусть на время.
Но Бэт и Айви пожелали быть оригиналами. Задумали уйти на пике любви, которую никто
— ни папа-мама, ни общество, ни государственные структуры — не стесняли и не ограничивали. Инок обвенчал бы их с превеликой радостью. (Ему не впервой венчать сатанистов, этому бунтарю в рясе.) Родители Айви смирились бы с зятем — если б альтернативой была мертвая девочка. Су-тусовки Москвы и Питера явились бы на свадьбу в полном составе, с букетами белых лилий и черных роз. Платная клиника довершила бы житейское счастье новобрачных — поп-гуманист расщедрился бы и на Айви тоже.Но
— нет.Им позарез нужно было выделиться, видите ли.
Я догадывалась, что для этого мероприятия будет выбран последний день. Чтобы как следует насладиться любовью и мартини, чтобы спустить остатки денег Инока на ветер
— на сильный ветер, на ураган.Меня очень тянуло позвонить им утром с работы. Но я сдерживала себя. До тех пор, пока не приняла твердое решение и не проговорила его отчетливо: позвоню. Но если не откликнется ни городской, ни оба мобильных, не понесусь, бросив все и сломя голову, домой. Дождусь оговоренных семи часов вечера. Явиться раньше было бы подло. Люди, рассчитывая свои планы, имели в виду эту договоренность и четко обозначенное время.
О, это одна из излюбленных тем на суицидных форумах, лакмусовая бумажка для скрытых “спасателей”: вправе ли кто-то мешать человеку, задумавшему самоубийство? Благородно или подло
— хватать за шкирку решившегося на прыжок, хватать уже на лету?..Я отдавала себе отчет, что, если Бэт уйдет в небытие, в моей жизни совсем не останется света. Пусть это лунный свет, призрачный, лживый и слабый, но лучше он, чем глухая тьма. И, скорее всего, мне придется отправиться следом за ним
— покорно, как собака, прыгающая на гроб хозяина, чтобы ее зарыли с ним вместе.Но мешать им? Ни в коем случае.
Не имею права.
Я позвонила около полудня. Обычно в это время Айви, не нуждавшаяся в долгом сне, была на ногах. Все три телефона молчали.
Весь оставшийся рабочий день я провела в курилке. У меня был такой вид, что добрые сослуживцы хором умоляли отправиться домой, наесться аспирину и укрыться одеялом. Я лишь отрицательно мотала головой. Говорить не могла. Исполнять непосредственные служебные обязанности тем более.
Когда я добралась до квартиры
— ровно в девятнадцать ноль-ноль, никаких леденящих душу пейзажей моему взору не предстало. Ни бездыханных тел, ни умирающих. Живых, правда, тоже. Бардак — лишь немногим больше обычного. Разноцветные лоскутки лопнувших воздушных шариков. Пустые бутылки, перекатывающиеся под ногами. Запах окурков, переполнявших пепельницы и сыпавшихся через край, словно грязная пена.Я очень внимательно осмотрела свое жилье: никаких следов крови. Никаких следов рвоты. Ни даже следов истерики
— типа битой посуды или трещин на зеркале. Единственный нюанс — не было рюкзачка Айви. И ее одежды.Я долго, настырно звонила на мобильный Бэту. “Абонент выключен или находится вне зоны действия сети”.
Сволочь.
Мог бы оставить записку
— на пустой пачке из-под сигарет, или губной помадой на зеркале, или своей любимой кровушкой на обоях…
Впрочем, как оказалось, я зря на него злилась и неистовствовала. Это выяснилось день спустя
— мне позвонил и любезно поведал о случившемся Даксан.Кто-то
— скорее всего, Синий Змей, так как других подонков подобного толка на форуме не водилось, — узнал об их планах и позвонил родителям Айви. Отец срочно примчался спасать единственную доченьку.Спасибо, что хоть не стал вызывать ментов и выламывать дверь,
— у бедных влюбленных хватило ума открыть добровольно.
Где-то через неделю после описываемых событий на форуме в разделе “Творчество наших авторов” появилось стихотворение. Ник автора
— Айланд — никому ни о чем не говорил. Новенький, а может, виртуал кого-то из стареньких. Последнее более вероятно, поскольку таинственному автору были известны такие детали, как попытка Айви увеличить свою улыбку и нелюбовь покойного Энгри к сладкому.
Возлюбившие Смерть более, чем друг друга,
взявшись за руки, лепеча обескровленными устами,
дети
две звезды рождественские с обуглившимися лучами…
“Я хотел бы выблевать или вырезать свое сердце
и вручить его вместо торта на твой день рожденья.
В память об Энгри, не выносившем сладкое с детства,
злом и отчаянном, повесившемся на прошлой неделе”.
“Спасибо-спасибо, я вкушу этот дивный подарок,
я запью его спиртом и занюхаю черными розами.
Надеюсь, мне хватит: таимая в нем отрава
сильней цианида, цикуты, цирроза мозга?..”
“Ц — излюбленная согласная смерти, я тоже заметил…
Вдвоем мы сумеем, справимся. Вместе легче.
Только не будем ни петь, ни громко кричать об этом —
в память о Бьюти, молча и просто ушедшем”.
“Я хотела бы разукрасить лицо бритвой,
стать подобной гранату, сочащемуся соком,
гранату — любимому плоду Аида,
темноликого гордого мертвого бога.
Я хотела бы стать прекрасней всех женщин на свете,
даже первой жены Адама — Лилит, сотворенной впустую…”
“Лишь одной-единственной прекраснее стать не светит…”
“Знаю. Лишь к одной-единственной я тебя не ревную”.
Тихий смех понимающий. “К нашей общей малышке, к смерти…
единственному сокровищу…” Грезитесь или снитесь —
дети, заблудившиеся в изнанке неба,
в черном его подбрюшье. Рвущие серебристые нити…
Ромео и Джульетта, переписанные вставшим из гроба Шекспиром,
злым и больным, насмотревшимся потусторонних кошмаров.
“Улыбнись, мы падаем в вечность…” Нет. Мимо…
Снова, в который раз промахиваясь, как ни странно.
КАРТИНА 11
Входит Эстер. Пишет вопрос: “В КАКИХ СЛУЧАЯХ САМОУБИЙСТВО ОПРАВДАНО?”
ЭСТЕР (поясняет): Как вы думаете, когда оно приемлемо, когда нет никаких других выходов?
ДАКСАН: Все относительно. Есть инвалиды, которые цепляются за жизнь изо всех сил
— хоть как, хоть в коляске, хоть парализованному. Если б несуществующий Боженька создал наряду с человеком шкалу измерения страданий и мук в баллах — тогда можно было бы о чем-то говорить.ЭСТЕР: Для меня это, во-первых, прогрессирующая болезнь, ведущая к деградации личности. Лучше умереть в своем уме, чем в бессознательно-овощном состоянии. Или
— когда тебя сломали и ты как личность уже не можешь жить. Если б меня, к примеру, изнасиловали, я бы покончила с собой однозначно, так как отомстить обидчикам в нашей реальной жизни невозможно и жить с эти нельзя.МОРЕНА: Для меня оправдано, когда умирает уже фактически мертвый. Переставший чувствовать, мыслить, желать. Как при тяжелой депрессии, когда месяцами лежат, отвернувшись лицом к стенке. А когда уходят на пике жизни
— любви, страсти, стремлений, в этом есть обидная нелепость.ХЕЛЬ: Самоубийство
— выход для людей мыслящих, сильных и свободных. Оно менее оправдано, когда совершается в порыве, под воздействием эмоций. Как всякий серьезный шаг, его нужно совершать обдуманно и спокойно, но это — идеальный случай.ОНЛИБЛЭК: Ни в каких случаях не оправдано. И при этом
— единственный выход для рожденных на этой планете.
Вбегает Айви, в руке у нее газета.
АЙВИ: Ребята! Пашка ушел. Лег под поезд. Вот, даже в газете об этом написали…
Общее молчание.
БРЮС: Черт!.. Он же мне эсэмэску прислал. Последнюю. Написал, что решился, что забрел в глухое безлюдное место, выпил для храбрости. И уже слышен стук колес товарняка… А я ему написал: “Ты что, дурак? Подожди, не делай глупостей! Ты нам нужен!”
НИХИЛЬ: А я ему написал: “Бог любит тебя”…
КРАЙ: А я: “Прощай. Не бойся!”
АЙВИ: Да. Тут в статье так и написано. Не соврали журналюги: “Самое последнее послание на его мобильнике звучало так: “Прощай. Не бойся”.
БРЮС: Он и не испугался…
Глава 12
МОРЕНА. Просьба
Из дневника:
“…Мои мысли по пояс в обиде. Не на кого-то конкретно, а на все в целом.
Я выкормыш мира снов, и поэтому мне тесно в реале. Мое тело для меня так же узко, как детское платьице для сорокалетней матроны.
…………………………………………
Хочу зимы. Снега — нежного, чистого и пушистого. Он укутывает черную, истомленную осенью землю ласково, как отец простудившуюся дочь.
Почему нельзя приручить собственную боль? Почему радость воспринимается как нечто свое, родное, а тоска — нет? Есть такая практика — научиться любить собственное страдание, породниться с ним. Почему у меня так не получается? Мне кажется, что великая печаль и великая радость ближе друг к другу, чем к спокойствию. Гигантский маятник, на одной стороне которого любой эмоциональный всплеск, а на другой полное равнодушие. И как все-таки научиться принимать все свои ощущения, даже негативные?..
……………………………………………
Мир гложет меня, как щенок кость. Я под его зубами становлюсь все тоньше и глаже. И при этом чувствую себя накрепко привязанной — причем цепочка от моей шеи тянется лишь к его щиколотке…”
Ангина все не отпускала. Впрочем, судя по хватке, то была не совсем ангина. Или вовсе не ангина. Хотя мне было абсолютно все равно, какая хворь не дает двигаться. Может быть, то было следствием проглоченных таблеток. Или организм отказывался работать в почти непрерывном стрессе. Температура, правда, снизилась, но слабость не позволяла выползать за пределы квартиры.
И еще я не могла заставить себя есть.
Таисия, стараясь говорить бодро, с жизнелюбским напором, убеждала меня и себя, что за две недели все пройдет. Через две недели я должна была ехать в археологическую экспедицию, уже был куплен билет. Она раскопала в сети отличное место, где нужны люди. Зарплаты, правда, платить не обещали, но обещали кормить и не слишком изнурять работой. Меня ждала Керчь
— море, степь, древнегреческие черепки и монетки, безалаберная толпа археологов, гитара, сухое вино, звезды, новый роман. Меня ждало исцеление и забвение Бэта — как пыталась уверить меня и себя неуемная и наивная Таис.Я не возражала. Море так море. Море хорошо в любом виде, при любых обстоятельствах. Съезжу и вернусь. Если только хватит сил добраться (а еще ведь нужно будет и копать?..).
Бэт позвонил на пятый день после своего неудавшегося “дабла”.
Ему срочно требовалась жилетка. Выплакаться, нарыдаться. Пожаловаться на очередной пинок судьбы.
Впервые за все время нашего общения я не побежала послушно на зов, как собачка на свист хозяина или крыска
— по лабиринту к вожделенному кусочку еды. Не из каких-то высоких соображений — не могла физически. Что и объяснила, спокойно и честно, по телефону.Видимо, жилетка требовалась позарез. И Эстер для этой роли почему-то не подходила. И гора пришла к Магомету.
Таисия была на дежурстве. Он курил
— прямо в комнате, не выходя на лестницу. Меня же от сигарет тошнило, даже от любимых. Я старалась не смотреть на него — выглядел он ужасно. Слой тонального крема и яркие тени на веках не маскировали, но подчеркивали произошедшие с лицом изменения. Я не видела его со времен ночного визита и вызова “скорой”, и выступавшая вперед нижняя челюсть была внове. Но страшнее всего смотрелся мертвенный, с прозеленью цвет кожи. Тональник, наложенный крупными неряшливыми мазками, не мог его скрыть полностью. И — погасшие глаза.Но все разрушения, нанесенные травмой, врачами, горем, я отмечала бесстрастно. Даже если бы лицо было сплошь покрыто ожогами или язвами, даже если б он вовсе лишился лица, для меня это не изменило бы ничего.
Он начал с того, что долго и ожесточенно материл Синего Змея. Таких ругательств я не слышала даже от Энгри. По его словам, “Синий Гад” раздобыл где-то московский телефон Айви и сообщил ее предкам, что дочка готовится совершить “дабл” вместе с питерским бой-френдом. Больше того, откуда-то он разнюхал адрес съемной квартиры Эстер. Папа примчался на самолете, когда Эстер была на службе. Под угрозой вызова милиции и взлома дверей вошел в квартиру и силой увез ненаглядную доченьку в Москву.
—
Откуда, откуда эта синюшная б… вызнала телефон и адрес?! Мы общались предельно осторожно — Айви за два года хорошо изучила повадки этой мрази. Адрес Эстер кроме нас знал только Даксан. Ни одна душа с форума, кроме меня и его, не была там, но представить его в связке с синим пресмыкающимся не могу, хоть убейте! Даксан обидчив и злобен, но он не Иуда. Он тоже в шоке от случившегося. Предложил мне вполне серьезно, когда найдет работу в Москве и заработает достаточно бабок, разобраться с синим выродком с помощью лихих людей. Искалечить и напугать до потери членораздельной речи. Ничем иным его самаритянскую деятельность не пресечь…Айви в срочном порядке заботливые предки положили в частную клинику, откуда переправят в пригородный реабилитационный центр, а потом укатят с ней, дабы развлечь ребенка, в круиз по Средиземноморью. Эти сведения Бэт получил от ее московской подружки
— связываться с ней напрямую отныне он лишен возможности: и от интернета, и от мобильника Айви отлучена до полного выздоровления. Перед тем как захлопнуть за собой и дочерью дверь, негодующий родитель отвел Бэта на кухню. Он был деловит и краток: если Бэт когда-либо каким-либо способом попытается связаться с его дочерью, он наймет киллера. Заказ на истерика и суицидника, столь немощного, что его можно отправить на тот свет щелчком в лоб, будет стоить ему копейки.—
Разумеется, пришлось объяснить несостоявшемуся тестю, что даже если, паче чаянья, я совершенно охладею к его дочери, буду усиленно пытаться связаться с ней — так как обещанный им приз слишком вожделенен, — Бэт язвительно ухмыльнулся, совсем как прежде. Затем снова яростно выругался. — Кто?! Кто эта с-цука, которая все разрушила? Если б я только мог узнать…Я знала кто. Мне хотелось остановить поток отчаянной матерщины, сказать, что на этот раз всеведущий Синий Змей ни при чем. Но если б я заикнулась на эту тему, Бэт с его острым умом мгновенно вычислил бы настоящего виновника.
Поэтому я молчала.
Разрушила “дабл” влюбленных Таисия. Бэт, разумеется, не сообщал ей о своем намерении прямым текстом. Но она догадалась
— по отдельным многозначительно-хвастливым репликам. Да и я не скрывала его слов о супернадежных таблетках, которые ему удружил знакомый, имеющий отношение к фармакологии. Как она умудрилась раскопать московский телефон Айви и адрес съемной квартиры Эстер — для меня загадка. Она не знала ни их настоящих имен, ни фамилий. (Фамилий даже я не знала.) Ей были известны только даты рождений — поскольку она составляла обеим гороскопы, по моей просьбе. И еще — что Айви окончила суперпрестижную гимназию с изучением языка хинди, а Эстер — институт культуры. Наверняка Таисия напрягла кого-то из московских приятельниц и изрядно перешерстила сетевые базы данных. В обычное время неспешная и апатичная, в случае острой необходимости Таис могла развить титаническую активность. Видимо, она очень его не хотела, “дабла”. Задача была не из легких и отняла уйму времени, поэтому папа Айви примчался лишь в последний день пребывания дочки в Питере. Впрочем, он успел вовремя — точь-в-точь. Невидимый режиссер Пьесы про Айви и Бэта срежиссировал эффектно, хотя и банально.
Я почти все время молчала. Слов сочувствия не было. Не потому, что я его не испытывала. Свой крах он устроил собственными руками. Особенно жаль было Айви
— почему-то представляла ее в круизе по Средиземноморью, на белоснежном лайнере — уставившейся в одну точку, высохшей и немой, как дерево в пустыне.Жилетка на этот раз оказалась некачественной. Не утешала, не старалась впитать в себя вместе со слезами львиную часть боли.
Похоже, Бэт пожалел, что пришел.
Он осведомился осторожно, в каком градусе дружбы-вражды к нему пребывает сейчас Таисия.
—
Если она не пышет ненавистью, не пылает праведным негодованием, я бы зашел посоветоваться. Всегда, знаешь ли, презирал все эти гороскопы-хреноскопы, но дошел, видимо, до ручки. Готов искать хоть крохи надежды где угодно: в бормотании звезд, в кофейной гуще, в кишках курицы.Я очень надеялась, что маятник Таис по отношению к Бэту больше не будет раскачиваться. Что он остановился в точке “hate” или презрительного равнодушия. Упаси Бог им еще раз встретиться, тем паче за джин-тоником. Хмельная Таисия мигом выболтает, что звонок родителям Айви
— ее рук дело. И этим подпишет окончательный приговор их отношениям. И ладно бы, только их — но и моим с Бэтом тоже. Он не простит ей чудовищного — по меркам суицидной тусовки — поступка. И по своей дурацкой привычке отождествлять меня и мою самую близкую родственницу не простит и меня.Поэтому я постаралась ответить твердо, но и осторожно, словно прикасаясь к краям открытой раны:
—
Знаешь, мой тебе совет: сейчас не стоит. Может, попозже, когда она отойдет. Она очень отрицательно относится к “даблам”. Считает, что один в таких случаях всегда ведомый. В вашей паре ведомой она сочла Айви.—
Понятненько. Ну и… с ней!В сочетании с именем Таис матерное словцо я услышала впервые.
Смолчала, на несколько минут потеряв дар речи.
Он мрачно насвистывал. Говорить больше было не о чем. Я ждала, что он вот-вот поднимется и хмуро буркнет: “Пока!”
—
Вороненок с подбитым крылом… — подумалось вслух.—
Что? — переспросил Бэт, болезненно морщась.—
Ничего, это я о своем… Вырвалось.Вороненок… Таисия, склонная везде и во всем видеть знаки судьбы, рассказывала: когда они с Бэтом гуляли по парку наутро после моего дня рождения, им попался выпавший из гнезда вороненок. Уже довольно большой, волочащий крыло. Она сразу связала его с сайтом “Nevermore”, с картинкой ворона на главной странице и с представителем этого сайта, хмельным и темным, бредущим рядом. Проводив Бэта до метро, возвращалась уже одна
— и снова тот же вороненок, на той же тропинке. Вид — умирающий. Мелькнула мысль: взять бы, подлечить и выпустить. Впрочем, разве она (то есть я), лентяйка и разгильдяйка, будет за ним ухаживать?.. С тех пор он не выходит у нее из памяти — нахохлившийся вороненок, понуро умирающий, — точка острой жалости, вины и боли. И у меня в душе поселился этот образ. И тоже не выходит…
Наволочка и полотенце, которым я вытирала его лицо, в разводах крови, лежат у меня под подушкой. Я забрала их у Таисии
— якобы постирать — и присвоила. Такая вот полудетская магия. Наверное, со стороны это выглядит дико смешно. И они взахлеб смеются надо мной — вместе с Эстер. Вместе с Айви. Впрочем, что я несу? Айви теперь не до смеха. И ему тоже. А Эстер вообще никогда не смеется — лишь криво и тонко, в лучших традициях сатанизма, улыбается.
—
Может, попьешь кофе? — Не знаю, насколько светской получилась моя интонация.—
Спасибо, не стоит.—
А как прореагировали на форуме? — Я упорно пыталась быть нейтральной и невозмутимой. — Меня редко сейчас подпускают к компу. Я не в курсе.Бэт желчно рассмеялся. Произнес еще одно матерное ругательство, очень витиеватое (даже Энгри так не умел).
—
Положил я на этот форум, знаешь ли. Как и на твою премудрую матушку. Мне плевать, что обо мне кто-либо думает. Перемывать чужие кости — любимое занятие интеллектуально убогих и творчески бессильных. На форум я больше не хожу. Скучно-с. Йорик не будет возвращаться и восстанавливать из руин “Nevermore”, это однозначно. Самые умные и неординарные личности уже на том свете. Барахтаться в болоте, полном самовлюбленных головастиков и хнычущих школьниц? Увольте. И тебе не советую. Ты, кажется, на юг собралась? Вот и правильно. Море, фрукты, загорелые накачанные мачо… Слушайся мамочку, подлечи нервишки и забудь обо всем, как о ночном кошмаре. Поиграла девочка с бритвочками, и хватит. Пора в свой детский сад с булочками на полдник и заботливо вытирающими носы воспитательницами.Я ошарашенно молчала, не зная, как переварить очередной поток несправедливой иронии.
Он запнулся, словно спохватившись.
—
Я, собственно, вот зачем пришел. Ты не могла бы перед отъездом на юг выполнить одну мою просьбу? Несложную и небольшую. Много времени она не займет.Казалось бы, чего проще: кивнуть
— да, конечно. Мало ли его просьб мчалась я выполнять со всех ног. Но эта, покуда неведомая, отчего-то страшила.—
Я бы мог попросить Эстер, разумеется, — он слегка удивился моему колебанию. — Но не лежит к ней душа, понимаешь? Устал от ее мизантропии и унылого, серенького мирка. Нет, она отличный и преданный друг, конечно. Как и Даксан. Но отчего-то именно ты, именно тебя я вижу в этой роли лучше всего. Пожалуйста!..—
А что за просьба?—
Пустяковая, поверь мне. У меня есть причины не озвучивать ее сейчас. Я скажу, когда ты выздоровеешь и придешь ко мне. Договорились?..Мое упрямое противостояние начало его раздражать. Бэт резко вскочил на ноги
— я уж решила, что сейчас, не прощаясь, он вынесет себя прочь. Но он подался к буфету, распахнул его — словно был у себя дома, и вытащил заначенную Таис ополовиненную бутыль водки.Не знаю, для чего он решил напиться,
— для смелости, убедительности, или просто знал, что хмельные его глаза горят ярче.—
Послушай. Только тебе могу это сказать: ни Эстер, ни Таисии, ни Даксану. Я подлец. Я последняя трусливая тварь и сволочь.Я сжалась, с тоской ожидая продолжения.
—
Я кривил перед тобой душой, проклиная Синего Змея. Ничему бы он не помешал. Я сказал Айви, что настоятельно попросил Эстер переночевать у предков. Это ложь — ни о чем я ее не просил. И прием таблеток назначил на пять часов, за два часа до ее возвращения со службы. Так что нас откачали бы как миленьких — зря Синее Пресмыкающееся так напрягалось.“Бедная Таис. Бедная наивная Таис
— столько хлопот, и все из-за очередной демонстрации, очередного дешевого спектакля…”—
И вот поэтому! — он так заорал, что я вздрогнула и подалась в сторону. — И вот поэтому мне нужна твоя помощь, понимаешь?! Я не хочу больше быть трусливой тварью, презренным истериком! Ты поможешь мне?Я неуверенно кивнула
— главным образом, чтобы он перестал так страшно кричать.—
Гран мерси! — Мгновенно успокоившись, Бэт ущипнул меня плечо в порыве благодарности и вскочил на ноги. — Выздоравливай! Я позвоню на днях.И унесся, не дожидаясь, пока я поднимусь следом и добреду до прихожей. Едва успела предупредить вдогонку:
—
Только на городской не звони! Таисия может швырнуть трубку…
Эстер… Ее мне тоже было жаль. Хоть и меньше, чем Айви.
Она, как видно, оказалась еще слабее меня, раз позволяла так с собой обращаться. По скупым рассказам Даксана (да и Бэта тоже), я знала, что она практически превратилась в служанку, в безгласную рабу. Я не понимала ее, хотя мы были сестрами по несчастью
— ведь ее чувство к Бэту было не слабее моего. Интересно, она тоже жила на бесконечном выдохе, или ей все-таки удавалось перехватить порой глоток воздуха? Я бы не выдержала столько, сколько терпела она, даже если б любила еще сильнее (если такое возможно). Наверное, задохнулась бы, умерла, встав перед выбором: кромешная тьма рядом с ним или беспросветная тоска вдали от него.У меня, по крайней мере, была любящая Таис (хоть и пожиравшая нервы со страшной силой). И друзья, которые если и не всегда могли поднять настроение, то, во всяком случае, всегда пытались это сделать.
***
Сказать, что Таис поменяла отношение к Бэту, слабо и неточно. Первый гвоздь в гроб ее любви к новоявленному “сыночку” был, конечно, вбит его ядовитым комментом. Извинение и разбитая челюсть лишь немного смягчили силу удара. Вторым гвоздем был неудавшийся “дабл”. Третьего не понадобилось.
—
Понимаешь, — втолковывала она мне, сидя у изголовья, в очередной раз пытаясь накормить какой-нибудь целительной гадостью типа меда с луковым соком или мелко накрошенных листьев столетника, — “дабл” — это всегда подлость и низость. Ну, или почти всегда. В “дабле”, как правило, один ведущий, а другой ведомый. Тот случай, о котором столько шумели год назад: когда девочка и мальчик спрыгнули с высотки, сковав руки наручниками из секс-шопа, — в нем ведущей была явно девица: сатанистка с неуравновешенной психикой. Она предлагала прыгнуть вместе многим ребятам из тусовки Инока. Ей говорили: “Иди прыгай, если есть такое желание! Зачем тебе компаньон?” Покуда не попался тихий мальчик, сломавшийся под ее напором, влипший в ее темный шарм. Да за одни наручники стоило бы запереть в психушку и накачать аминазином! Чтобы второй, видите ли, не смог передумать! Да, человек имеет право самостоятельно поставить точку, как твердят вам в ваши детские уши теоретики добровольной смерти. Но не меньшее право имеет и передумать, остановиться в последний миг на краю крыши, и не важно, что его остановит: инстинкт самосохранения или мысль о родителях.—
Послушай, — слабо пыталась я возражать, вклиниваясь в поток негодующей речи, — может, ты и права насчет наручников. Но во втором случае, когда двое ушли зимой в лес, никаких наручников не было. Любой мог передумать и вернуться. Но не вернулся.—
С этим лесом — темная история, — не сдавалась она. — Когда девочку искали родители, прозорливый старец из белорусского монастыря сказал: “Молитесь за неивнно убиенных”. Не за самоубившихся, а за убитых.—
За самоубийц молиться нельзя. Вот он так и сказал. По доброте.—
Не знаю, не знаю. Слишком много неясного… Но все это я к тому, что в паре наших общих знакомых ведомой была Айви. И она честно готова была уйти. А твой нарцисс, твой демонический красавчик…—
И вовсе не была она ведомой! Ты не знаешь Айви, — возражать Таисии и всегда-то нелегкое дело, а тут еще слабость и общее истощение психики. Но глотать подобное молча свыше моих сил. — Первая попытка была у нее в тринадцать лет — за пять лет до знакомства с “нарциссом”. Ты знаешь ее лишь по форуму, а я общалась лично. Она сильная и отчаянная.—
Я знаю ее по форуму, и поэтому знаю хорошо. Не тебе мне рассказывать, что это за форум, — люди там выворачиваются наизнанку. Отчаянная, в чем-то сильная и отважная, да. Но при этом влюбившаяся по уши и оттого зависимая. Я даже твою су-попытку простила этому выкормышу мрака, но “дабл” — нет, не прощу никогда. Эта девочка всегда была мне по-особому симпатична. Больше всех из темной тусовки. Кроме разве что Йорика.“Выкормыш мрака”
— ну конечно. Сначала был раненый вороненок, маленький плачущий мальчик, потом — Бальдр плюс Локи, а теперь выкормыш, исчадье, сгусток зла. Отмашка маятника у моей Таисии еще та. Зашибить может запросто, если ненароком приблизиться на опасное расстояние.—
…Я вообще тут благодаря твоей суицидной братии пересмотрела свои взгляды. Раньше для меня было однозначно: пытаться спасти любого, кто намеревается уйти сам. Вытаскивать из пропасти, из депрессии, из петли, не жалея сил. А сейчас думаю: а может, не всех? Не каждого? Может, для кого-то это очень важный урок, серьезное наказание. Может, кто-то натворил в прошлом такое, что только нынешним суицидом и можно искупить?..Я молчала, не пытаясь больше спорить. Седина у нее стала гуще
— я как-то внезапно это заметила. Таисия, несмотря на пофигистское отношение к собственной внешности, всегда выглядела моложе своих лет. Теперь нет. Серебро на макушке росло сплошняком. И не только волосы…Интересно, что ее так подкосило? Мой неудавшийся опыт с таблетками? “Сыночек”, которого она ринулась было спасать, опекать и лелеять,
— оказавшийся в итоге “выкормышем мрака”?Или злодей Инок? То есть не сам Инок, конечно: мало ли вокруг злодеев
— живем как-никак во взрослом “ужастике”, а не в детской сказочке со счастливым концом. Ее старый друг, который и вывел Таис на батюшку-“спасателя”, самый близкий и задушевный друг, принадлежал к его пастве, трепетно целовал ручку после богослужения, отчитывался во всех грехах, растекался елеем в комментах в его заумно-богословском ЖЖ. Переубедить, раскрыть глаза на духовного отца ей оказалось не под силу. “Он спит беспробудно”, — заключила она, поставив в тридцатилетних отношениях точку.
КАРТИНА 12
Въезжает на коляске Хель. Что-то напевая, пишет на заборе: “ВАША ПРОЩАЛЬНАЯ ЗАПИСКА”.
ХЕЛЬ (поясняет): Если, конечно, вы собираетесь ее писать. Я лично не знаю, есть ли в этом острая необходимость.
БЭТ (читает с листка, который держит в руке): “Жизнь
— всего лишь бег по лезвию боли и обреченности. К чему его длить?” (Сминает листок, отбрасывает, под ним другой.) “Как сказал кто-то из уже отбывших: жизнь — всего лишь борьба со смертью, либо с мечтой о смерти. Нынче моя многолетняя волшебная мечта станет явью”. (Отбрасывает и этот листок.) Молча, господа. Все важные дела на свете стоит совершать в безмолвии.ДАКСАН: “Будьте вы все прокляты. Как проклят я”.
КАТЕНОК: “Простите и поймите”.
ЭСТЕР: Я оставлю записку только любимому человеку
— если он у меня будет на момент суицида.АЙВИ: “Завидуйте мне, оставшиеся: через пару минут я буду точно знать то, о чем вы только гадаете и чего боитесь”.
КРАЙ: “Завидуйте мне, оставшиеся: я свободен!”
ОНЛИБЛЭК: Близким людям я оставлю адрес своего ЖЖ: прочитают и все поймут. Чужим
— ничего.ЛУИЗА: Записки
— пошлость и пафос. Согласна с Бэтом — просто, молча, с достоинством.ХЕЛЬ: Я оставлю записку только на форуме. Вам. Потому что, кроме вас, у меня нет никого и ничего. Вот она: “Спасибо, что вы у меня были. Общение с вами помогло мне обрести недостающую решимость. Я сделал свой выбор. Теперь я смогу”.
МОРФИУС: Э-эй, дружище! У меня такое ощущение, что твоя записка
— не гипотетическая, а самая что ни на есть настоящая. Это так?КАТЕНОК: Хель, пожалуйста, не молчи! Откликнись…
АЙВИ: Громче кричите.
БЭТ: Красиво. Если это не розыгрыш. Снимаю шляпу.
Глава 13
АТУМ. Колдун
Ты снишься мне каждую ночь.
Каждую ночь я раздеваю тебя.
Каждую ночь я проживаю все те ночи, что были у нас с тобой,
— я знаю, ты помнишь их, как и я, до малейших деталей.Были ночи изысканной нежности, когда я наполнял ванну чистейшей минеральной водой, добавляя эфирные масла
— сандал, эвкалипт, ирис. Пламя свечей отражалось в черном кафеле стен, а твои волосы — живые и душистые — таинственно шевелились, мешаясь с лепестками алых, розовых и белых роз, которые я сыпал в воду горстями, не обращая внимания на шипы, впивавшиеся в ладони.Были ночи упоительной боли. Помнишь, как боялся ты вначале, как отказывался? Хотя твоя тонкая прохладная кожа давно не девственна
— множество шрамов рытвинами бороздят голубые тропинки вен на предплечьях. Как вжимался и покрывался мурашками твой белый живот, когда я лишь слегка царапал его лезвием? Но я целовал рубцы, вздувавшиеся на твоей худой спине под ударами моего стека, я слизывал капельки крови… И ты вынужден был признать, что боль, которая предваряет такие поцелуи, которую венчают такие поцелуи, — изысканна и сладка.Были ночи дурманных тайн и путешествий за пределы. Мы курили кальян со старинными смесями, рецепт которых ты безуспешно пытался у меня выудить, касаясь друг друга лишь краешками губ
— передавая мундштук, лишь кончиками пальцев — поглаживая нежную кожу на внутренней стороне локтей и бедер… Мы уплывали в разные стороны, а потом возвращались и смеялись, обретя друг друга, и рассказывали о мирах, которые посетили, путая небесный язык с человеческим.А помнишь нашу смертельную ночь? Я рассказывал тебе о сэппуку (на простонародном языке
— харакири), какое это тонкое и сложное искусство, учить которому начинают с семилетнего возраста. Настоящим самурайским кинжалом из моей коллекции я показывал на тебе, какие бывают виды вскрытия живота: крестообразный, сверху вниз по диагонали или двумя порезами, образующими прямой угол.Сэппуку не просто самый болезненный вид самоубийства (солнечное сплетение
— клубок нервов). Его символический смысл в том, что это акт предельной искренности — раскрытие всему миру своих сокровенных желаний и намерений. Примерно то же, чем для христиан была предсмертная исповедь, — но на порядок эффектнее и обнаженнее.Я давил на кинжал чуть сильнее, чем в прежние ночи, посвященные БДСМ
—играм. Глубокие ровные царапины кровоточили, на миллиметр не достигая слоя мышц. Ужас, настоящий ужас был на твоем лице, в твоих молящих глазах. Еще бы. Ведь за час-полтора до изысканного японского ритуала мы говорили о том, что ты — моя Муза. (“Обещаю тебе, что буду вдохновлять и подбрасывать творческие идеи и с того света. Поэтому не отговаривай меня, будь добр”. — “Ты и сам не заметил, сколь тонкую вещь сейчас сказал. Бестелесная Муза вдохновляет несравненно сильнее, чем та, что во плоти”. — “Я рад своей скромной персоной способствовать продуцированию шедевров”. — “Совсем как у Эгдара По, помнишь? Все безумно любимые им женщины отчего-то умирали молодыми, давая ему повод для изумительных рассказов…”)Но как же ты был мне благодарен потом за этот свой ужас.
За то, что я подвел тебя за руку вплотную к твоей возлюбленной, к твоей вожделенной бледненькой девочке-Смерти, позволил заглянуть в ее круглые, детские немигающие глаза.
И все это ты променял на тщедушную плоть, на узенькие новорожденные мозги, на крохотный душевный мирок.
Как там у гения? “Как живется вам с стотысячной, вам, познавшему Лилит…”
Но это не ревность, нет.
Ревности ты от меня не дождешься.
Потому что ты мой. Глупо ревновать гончару слепленный им кувшин ко всем тем, кто восхищается изяществом его линий.
Ты мой.
Не только потому, что я выбрал тебя из всех, искал и ждал долгие годы. Я тебя сделал.
Ты моя Галатея, мой хрупкий самовлюбленный мальчик. Ты говоришь моими словами, моими интонациями, читаешь моих любимых поэтов. Твои стихи
— слабое подобие, бледный отсвет моих. И даже выражение капризных губ и наклон головы на фотографиях, которыми ты заполонил свой “Живой журнал”, — мои. Ты так же обматываешь тонкий шарф вокруг шеи, предпочитаешь черное, красное и серебряное, и пальцы твои, как и мои, кажется, вот-вот сломаются с сухим хрустом под грузом перстней.Ты бредишь Древним Египтом, Японией и Серебряным веком.
Любишь Жана Жене и Бодлера.
Ты моя тень
— объемная и раскрашенная.Тень, знай свое место!
— повелеваю я тебе, беззвучно и яростно, согласно рецепту из детской сказки.Место тени
— у ног Хозяина. Но ты не желаешь знать свое место, не торопишься падать к моим ступням, послушно замерев и ловя каждое мое движение.Это я
— у твоих ног.У ног собственной тени.
В мире чувств, видишь ли, нет никакой иерархии. Гений может полюбить ничтожество, титан
— смертельно привязаться к пигмею. К слепленной из горсти праха и капли спермы человекоподобной кукле с длинными волосами, нежными шрамами, тонкой кожей. Но много ли радости в подобном открытии?Это страшно, мой маленький друг.
Прежде мою смуглую кожу украшали только татуировки. Да кусочек бирюзы, вживленный в кожу над левой бровью. Юной голубой бирюзы
— в тон глазам. Шрамы? Они казались столь же неэстетичными, что и прыщи.То было до встречи с тобой. Мальчик, перенявший от меня столь многое, пропитавшийся моими мыслями, интонациями, пристрастиями, превратившийся в мою блеклую копию, в непослушную тень,
— и сам одарил меня кое-чем. Научил кромсать собственную шкуру от нестерпимой душевной боли.Два дня назад я переусердствовал с левым предплечьем: лезвие вошло слишком глубоко и задело связки. Теперь плохо слушаются два пальца
— средний и безымянный. Груз сигареты им еще под силу, но не более. Они потеряли чувствительность: огромный серебряный перстень с изображением моего тотема — бога-волка Упуата, сделанный на заказ, одеваемый сразу на два пальца и закрывающий целиком фалангу, — больше не холодит и не греет.Сей безрассудный акт я совершил в забытьи.
Проснулся посреди ночи от резкой, как удушье, тоски
— производной очередного сна все с тем же героем. Схватился за прохладное лезвие — как за соломинку, как за шприц с морфием… Снова пришел в себя — слизывающим теплые торопливые струи, стекающие на живот, на колени, расцвечивающие простыни пятнами Роршаха.
***
Я не видел его целую вечность. Восемь дней.
Понятно, что он не вылезал из постели в те дни, что выделила ему преданная москвичка. Но он не пожелал встретиться даже тогда, когда объекта постельных страстей уже не было
— стараниями обеспокоенного родителя, вернувшего сумасшедшую дочурку домой на пороге “дабла”.Приходилось довольствоваться телефонными диалогами.
—
Традиционные японские самоубийства влюбленных? Банально до оскомины, ты уж извини. Вам что, родители запрещают пожениться под страхом лишения наследства? Жить негде? Кушать нечего? Или один из вас ВИЧ-инфицирован и благородно не желает заражать другого?..—
Ты говоришь сейчас, совсем как психиатр с форума. Или Инок. Даже странно — если не обращать внимания на твою неповторимую интонацию, покажется, что со мной беседуешь не ты — мой утонченный гениальный старший друг, а кто-то из них.—
Но это и правда банально. И тупо, мой суицидный юный друг. Я бы еще мог оправдать двойной суицид друзей, вдоволь поживших: понимание, духовная близость, трезвость, открытые глаза. Но тащить за собой в смерть желторотую девчонку, которая виновата лишь в том, что ее угораздило вляпаться в болото твоего дьявольского обаяния… Еще странно, что вы не выбрали способ, при котором сцепляют руки наручниками из секс-шопа, а потом являют родственникам дивный натюрморт из переломанных костей и перемешанных внутренностей — апогей пошлости.—
Ничуть не пошло. Способ облагораживает как минимум его надежность. И пять секунд свободного полета. Что касается Айви, то она не желторотая. Она круче меня в каком-то смысле. Вены порезала первый раз намного раньше. На форуме уже два с половиной года, а я только пару месяцев.—
Весьма авторитетная личность, браво! А тебе не кажется, что самая здоровая реакция на авторитеты в су-тусовке — гомерический хохот? Все-то у вас не по-человечески, а через левое плечо. Самый авторитетный — который годами нудит об этом. А тот, кто уходит с первой попытки, молча, без истерик и размазывания соплей по клавиатуре, — тот второй сорт, чмо некультурное.—
Сменим тематику, ладно? Или я попросту отключусь, извини…Я отключился первым.
И все-таки почему они такие неприглядные в большинстве своем, господа суицидники? Неужели близость смерти нисколько не облагораживает? Цинизм, лицемерие, мизантропия… (“Профессиональные” суицидники, надо уточнить,
— а не спонтанные. Те, что толпятся на форумах.)Их бы на выучку к моим любимым японцам, у которых “честь”, “красота” и “смерть” в одной связке.
Которые даже девочек, будущих жен самураев, учили, как правильно перерезать артерию на шее и как связать себе перед этим действом колени, чтобы тело лежало в красивой и пристойной позе.
“Любью”. Когда-то давно мне попался роман с таким названием. Автор
— запамятовал имя — рассказывал о своих непростых отношениях с женой. Сам текст, перенасыщенный православной символикой, впечатления не произвел. Но название запало — емкое, хлесткое словечко.Счастлив тот, кто никогда не испытывал подобного чувства. Одновременного желания боготворить
— и медленно убивать, истязая. Целовать колени — и яростно душить, аннигилировать.Счастлив тот… но и беден тот. Убог и ничтожен
— довольствующийся одним полюсом, теплой сладкой водичкой “любви”.
***
Не помогает уже ничего.
Ни наркотик искусства. Ни любимые книги. Ни услужливые юные мальчики
— податливая плоть, нежное мясо, подобострастные телодвижения.Ни замшелые глубины эзотерики.
Вычитал на днях у одного психолога-астролога: “Когда ко мне приходит клиент с очень тяжелыми поражениями гороскопа, я говорю такому страдальцу: ваша душа слишком вам доверяет и поэтому взвалила на вас крест, который не всякий вынесет”.
Примерил сказанное на себя. Долго хохотал
— сам с собой, глядя на свой красивый фейс в зеркало.Выходит, моя душа нагрузила меня запредельной болью, тоской, унижением? Иными словами, я злостный извращенец, аутосадист?..
Так смешно, господа, что нет не только слов. Даже звуков.
Порой я жалею, что родился не японцем. И некому обучить меня сэппуку. Я бы тогда разрезал себе живот по всем правилам этого высокого искусства
— благо нужный инструмент имеется — и внимательно рассмотрел вывалившиеся внутренности: вправду ли на них вытатуировано твое имя. Или мне это только кажется.Я не знаю, как это остановить. Потому что смерть не есть остановка и не есть отдых
— с этим знанием я родился.Интересно, можно ли так сказать: “Он сильно изменился
— он умер”? Думаю, нет. Смерть не меняет, она консервирует, как муху в янтаре. Меняет, должно быть, клиническая смерть: сбегать туда и обратно, посмотреть и вернуться.Нет, смерть ничего не изменит.
Наша с тобой связь сохранится и за этим непрочным барьером.
Сознание этого ввергает меня в ужас, НИКОГДА не испытываемый прежде.
***
Сам себе я помочь не в состоянии. Надо это признать.
Второй раз в жизни.
Впервые это было пятнадцать лет назад. Тогда мне помогли два хирурга. Один с помощью скальпеля привел внешнюю оболочку в соответствие с врожденным самоощущением. Второй поработал над лицом, послушно следуя моим эскизам и пожеланиям.
Нынешняя проблема скальпелем не решается.
Тут нужен не белый халат, а черная мантия. Нужен колдун.
Среди моих знакомых таковые не значились. Поэтому пришлось совершить определенные усилия в поисках нужного экземпляра. Я свел их к минимуму, позволив оказать эту услугу знакомой сатанистке с лицом усталой сельской учительницы и изысканным ником Эстер. Для сатанистов оккультное болото
— любимая среда обитания. Отсушки, присушки, жабьи косточки, жир повешенного, слюна Чикатило… etc.Эстер, как и следовало ожидать, разбилась в лепешку и уже через день, запыхавшись от усердия, принесла в зубах искомый адрес. Колдун высочайшей квалификации. Никакой рекламы в газетах, упаси боже,
— он в ней не нуждается. Адрес передается из уст в уста, от клиента к клиенту. Определенной суммы за свои услуги не называет, о презренном металле не говорит вообще — еще один признак подлинности. Платят кто сколько может, оставляют на столе в конверте — от ста до ста тысяч (верхнего лимита, впрочем, не существует). И прочая, прочая.
Не откладывая в долгий ящик (он же
— гроб высокого человека), я посетил Подлинного Колдуна в первый же приемный день.Дверь в квартиру была открыта
— звонить не пришлось. В узкой прихожей стояла и сидела (кому как повезло) очередь человек в пятнадцать. Я чуть было не развернулся и не ретировался — очереди приемлю в той же степени, что и полуденное солнце, и демонстративную глупость, — но помедлил, и не зря: каждый посетитель отнимал у колдуна от силы две-три минуты. Видимо, дело было умело поставлено на поток.Соответственно, минут через сорок я предстал перед темными пронизывающими очами. Впрочем, это штамп, а в действительности глаза были неопределенного цвета, с припухшими, словно с пересыпа, веками. Взгляд не пронизывал, но скользил по касательной, то и дело убегая в угол. (Я даже оглянулся посмотреть, что там, в углу: икона или статуя Бафомета? Но был разочарован: платяной шкаф всего лишь.)
На вид колдуну было около сорока. Пивной животик, тренировочные штаны, футболка. Тапочки. Столь же обыденной была и обстановка
— никаких тебе семисвечников, кристаллов, портретов Мории на стене и меловых кругов на полу. Все это я засчитал в его пользу. Поскольку дяденька не нуждается во внешних эффектах, а клиентура, судя по толпе в прихожей, не иссякает, — он и впрямь что-то может. Будем надеяться.Я положил перед колдуном фотографию юноши с длинными волосами и капризным ртом и лаконично изложил свою просьбу. Требуется отсушка. Полная. Чтобы ни самого юноши, ни мыслей о юноше, ни даже воспоминаний о нем в моей жизни не осталось.
Фотография колдуну понравилась. Во всяком случае, он рассматривал ее продолжительное время, то и дело бросая взоры (я даже готов признать, что пронизывающие) в сторону моей скромной персоны. Могу поклясться: не только мой внешний вид заинтересовал его, но и нечто иное.
Наконец труженик невидимого фронта выдал:
—
Очень трудно. Сделать то, что вы просите. Это не простой человек.Я не стал спорить.
—
О да. В противном случае вряд ли у меня возникла бы проблема, с которой я сижу перед вами.—
Похоже на то, что в прошлой жизни он занимался примерно тем же, чем я сейчас. Но не соблюдал при этом требуемых мер безопасности. И теперь расплачивается.Я хотел заметить, что расплачиваться приходится мне, но сдержался. Настоящий колдун в подсказках не нуждается.
—
Обычная отсушка в этом случае вряд ли сработает. Знаете почему? Помимо того, что он наделен определенной силой — о которой, возможно, и не догадывается, проблема еще и в вас.Я вопросительно поднял левую бровь.
Колдун полюбовался ее безукоризненным рисунком и прямоугольником бирюзы чистейшего голубого оттенка, с которой не сравнится даже небо. Разве что глаза моих любимых сиамских кошек.
—
Вы тоже обладаете силой, — доброжелательно поведал он мне. — Хотя и иного рода. Могу поспорить, вы не поддаетесь гипнозу.Я согласно кивнул.
—
Вот видите. Так же и в этом: отсушка вас просто не возьмет. Сила и сложность личности не всегда во благо носителю и субъекту той самой силы.—
Увы, я тоже не раз в этом убеждался. Но что же мне делать?Потихоньку я стал проникаться к колдуну доверием: до сих пор он не изрек ни одной явной глупости.
—
Что делать, что делать… — меланхолично пробормотал он.Взгляд отлепился от фотографии и опять уплыл в угол, в гости к старому платяному шкафу.
—
Обычная отсушка не возьмет — надо понимать, существует еще не-обычная. Догадываюсь, что это будет стоить дороже. Мои материальные возможности не беспредельны, но того, что имею, жалеть не буду. Назовите сумму.—
Дело не в сумме, — его простецкое лицо сложилось в жалостливую гримасу. Глаза, впрочем, в этом не участвовали. — Дело в вашей готовности или не-готовности ради своей цели расстаться — не с деньгами, нет. С определенными внутренними установками.—
Догадываюсь, что расставание с установками зачастую проходит болезненнее, чем с презренным металлом. Но это не мой случай.—
Ладно, — он вздохнул и почесал отвисший живот. — Сделаем так. Попробуем сперва обычную процедуру. Я скажу, что надо делать, — это не сложно. Нужно купить семь серебряных предметов и посетить кладбище. Не в полночь, нет. В любое время суток. Запишите, что именно вам нужно будет произнести в этом месте и какие манипуляции совершить. Если в ближайшие семь-девять дней эффекта не будет — приходите еще раз. Только, чтобы второй ваш визит не сопровождался разочарованием, нужно внести некую определенность уже сейчас. На что вы готовы пойти, чтобы освободиться от вашей привязанности?—
Если не на все, то на многое, — ответ был твердым, но без излишнего пафоса.—
И даже на то, чтобы объект вашей страсти… или, скажем точнее, наваждения… перестал существовать в физическом теле?Ого! Вот мы и дошли до главного.
Я был готов к чему-то подобному, поэтому нисколько не опешил. И, уважая собеседника, не стал изображать удивление или колебание.
—
Даже на это. Хотя я отнюдь не злодей. Больше того, желаю объекту нашей беседы исключительно добра. Чтобы вам было понятнее: данный молодой человек мечтает избавиться от своего физического тела. Он — хронический суицидник. По его словам, ничего он не жаждет больше, чем швырнуть свой билет Творцу. На днях он в очередной раз попытался швырнуть билет, на пару с одной из своих глупеньких девочек. Они едва не сотворили “дабл” — так называется в их среде двойное самоубийство. Прыжок в небытие, сцепившись потными ладошками.—
Вот даже как, — колдун с новым интересом уставился в фотографию. Мохнатые брови подрагивали на лбу, как две гусеницы, принимающие решение. — Не думаю, что он уйдет этим путем. Не похоже на то.—
Мне тоже, говоря откровенно, его су-попытки всегда казались демонстрацией. Кстати, не просветите ли меня относительно еще одной вещи? Когда-то мне попалась глупейшая книжка. Глобы, кажется. Сей авторитет утверждает, что люди, служащие Тьме, имеют определенные метки: хромота, косоглазие, особые родинки и так далее. Данный субъект наделен четырьмя из перечисленных. По мнению П. Глобы, от трех и выше — уже серьезно. А вы как думаете? Стоит за всем этим некая глубинная сермяжная правда? Или?..Колдун почесал подбородок, небритый дня три как минимум. Снисходительно ухмыльнулся.
—
Я читаю книги другого уровня. Но с данным положением согласен. Указанные знаки появляются не зря — это нечто вроде предупреждения. Как знаки на шоссе: “Осторожно, крутой поворот!”, “Осторожно, яма!”. Так и здесь: “Осторожно, вляпаешься и не выкарабкаешься!” Я ведь уже сказал, что ваш молодой человек в прошлой жизни мог быть моим коллегой.Я упивался, честно сказать, этим колоритным сочетанием: внешностью сантехника дяди Миши и речью усталого интеллектуала.
—
Не знаю, имеет ли смысл… — Уклончивый взгляд затуманился, выдавая колебание. — Имеет ли смысл предупредить вас о некоторых вещах? — Колдун вперил в меня зрачки, но лишь на секунду, и вновь увел глаза в угол.—
Почему нет? Я весь внимание.—
Подозреваю, что мое предупреждение не преодолеет барьер вашего скепсиса. Следовательно, оно бессмысленно. Но все же: отвечать за последствия данного действа вам, а не мне.Последнюю фразу он произнес жестче предыдущих и выделил “вам”.
—
В самом деле? — Я улыбнулся как мог добродушнее. — А мне всегда казалось, что заказчик и исполнитель наказываются поровну.—
Но не в данном случае, — он галантно ответил на мою улыбку, обнаружив нехватку двух передних зубов (и это при его-то заработках? — забавно). — Я принимаю определенные меры, видите ли. Меры предохранения.—
Понимаю. Да здравствует безопасный секс! Спасибо за предупреждение — обязательно его учту. Откровенность за откровенность: я не предпринимаю никаких предохранительных мер. Тем не менее смотрю в будущее без страха. У меня есть к этому некие основания, видите ли.Колдун покивал. С уважением или с тайной насмешкой? Скорее первое, хотя кто его знает.
Я поднялся, оставив на столе, согласно полученной от Эстер инструкции, конверт с деньгами. Уже от дверей добавил:
—
Не знаю, имеет ли смысл акцентировать… Думаю, вы и без моих слов понимаете, что для меня предпочтительнее первый вариант. Чуть было не сказал “гуманный”, но вовремя спохватился: учитывая умонастроения молодого человека, второе для него намного гуманнее. Тем не менее, рискуя заслужить упреки в бессердечии, настоятельно прошу оставить альтернативное и радикальное решение проблемы на самый крайний случай.
Он потратил на меня больше обычных трех минут.
Налившаяся раздражением очередь, когда я протискивался назад, пронизывала меня недобрыми взорами. Я же рассыпал в ответ любезные улыбки. Источником их была надежда
— особа весьма слабенькая и болезненная, но милая и отрадная для души. Ее презентовал мне пузатый неряшливый дядька, похожий на колдуна или черного мага так же, как я — на депутата Госдумы.Что ж, поиграем в предложенные им игрушки.
Купим серебряную дребедень. Сходим на кладбище.
Подождем семь-девять дней…
КАРТИНА 13
Входит Едрит-Твою. Покачиваясь и посвистывая, пишет на заборе: “А ЕСЛИ ВСЕ НАОБОРОТ?”
ЕДРИТ-ТВОЮ: Мне вот такая мысля пришла на досуге. А что, если все наоборот? Если мы путаем причину со следствием? Когда-то в прошлом мы покончили с собой и за это попали в ад. Этот мир
— ад. И мы просто расплачиваемся.МОРФИУС: Красивая идея. Вполне подойдет для рассказа.
ДАКСАН: Ага, ад! А наши родители, учителя, менты
— поджаривающие нас черти. Правда, есть неувязочка: адские муки, по определению, бесконечны. Кто не верит — спросите у Инока.ЕДРИТ-ТВОЮ: Откуда ты знаешь, что наши муки конечны? “Умрешь
— начнешь опять сначала, и повторится все, как встарь: ночь, ледяная рябь канала…”АЙВИ: Аптека… улица… петля… окровавленное лезвие…
ЕДРИТ-ТВОЮ: …Хохочущие санитары… аминазинчиком крест-накрест… пара-тройка электрошоков… сырая могилка… черви… уа-уа… улыбающаяся мамаша…
КРАЙ: А не прогулялся бы ты на три заветных буквы, Едрит-Твою? Что-то от фантазий твоих совсем хреновенько.
КАТЕНОК: Ага. Хреноватенько…
ЕДРИТ-ТВОЮ: А вы что думали? В светлую сказку попали?..
Глава 14
МОРЕНА. Мета-драматургия
Из дневниковых стихов
Я
— ворох листьев под твоими узкими ступнями.Я — мягкое подбрюшье сна, в который
ты падаешь навзрыд, в изнеможенье
каждым серым утром…
Я — след твоей ресницы на губах,
чужих, вульгарно-выпуклых и сдобных.
Я шепот шепота и тень от темноты…
Ты узнаешь меня —
ты вспоминаешь, видишь, снишь меня во всем.
Ты мною окружен, окутан. (Так кутает ворсистым одеялом
заботливый отец простывшее дитя.)
Ни выдохнуть, ни выйти, ни сбежать —
от нежности моей тоскливо-жадной.
Она легка —
на плечи тебе ляжет бахромой
из серебристой пыли и сухих стрекозьих крыл.
Но тяжелее океанских вод —
безгласная, тягучая, слепая –
сдавит
твою грудную клетку.
Ее объятия — не разожмешь.
Не милосердней ли тебя убить — как ты о том мечтаешь,
плачешь, молишь?..
Но так смешны
и так слабы
оковы плоти.
И от себя-то в смерть не убежишь.
А от меня — тем боле.
В начале июня ушел Бьюти. Как и обещал, вслед за своим виртуальным другом Энгри.
Через две недели
— Йорик.Еще в апреле он писал в своем “Живом журнале”, что раздобыл самый быстродействующий и надежный яд. “Меня спрашивали, что я буду чувствовать, когда получу цианид, как буду реагировать на существование кнопки ВЫХОД всегда под рукой. Теперь я могу ответить
— это блаженство. Это покой и уют. Это самая лучшая уверенность в завтрашнем дне, которая дает возможность выбросить из головы все мелкие заботы, склоки, надежды и обломы и сосредоточиться на главном”. Но он не стал прибегать к заветному цианиду — повесился. Выбрал один из самых мучительных и неэстетичных, согласно мнению су-сообщества, способов.Наверное, можно рассуждать о методах, подводить под самоубийство философские основания, цитировать древних
— когда еще терпимо. А когда болевой предел пройден, уже не важно, как и чем, главное — тут же, не медля ни минуты.—
Чертов гороскоп… — пробормотала Таис, зайдя утром на форум. — Работает как часы. Как автоматическая гильотина.Она сутки не разговаривала со мной. Перечитывала его дневник и посты на форуме.
Как и следовало ожидать, за Йориком, лидером и харизматом, в течение нескольких дней ушли еще трое.
Зловещая Пьеса набирала обороты. Мета-драматургу отказывал и вкус, и чувство меры
— как видно, упреки в однообразии художественных приемов его не страшили.Я по-прежнему не могла понять, кто я в этом действе. Суфлер? Но мой “шепот” никому не пригодился. Наоборот. Те, кого я пыталась спасти, сочиняя убедительные доводы “за бытие”,
— ушли. И Пашка, и Йорик. Энгри покончил счеты с ненавистной сукой-жизнью не когда-нибудь, а вскоре после нашей виртуальной свары. Возможно, я чего-то не понимаю в глубинном замысле Драматурга, и на самом деле мне уготована иная роль — зловещая, разрушительная?.. Не добрый и услужливый суфлер, но отравительница в обличье милой служаночки.Наверное, я бы совсем уверилась, что, стремясь к добру, творю одно зло, как некий антипод гетевского Мефистофеля,
— если б Энгри не приснился мне на третий день после своего ухода. Но об этом, я кажется, уже говорила.Скорее всего, я просто никто. Жилетка для Бэта. Разовая собеседница для Эстер. Недолгий объект вожделения для Даксана. Правда, есть еще Таисия. Но Таисия не в счет
— ей некого любить, кроме меня. У нее нет выбора.
—
Пьеса, говоришь. Да, “весь мир — театр” — эта фраза классика давно стала общим местом. “И люди в нем актеры”, — Таисия не удивилась моей метафоре.—
А еще драматурги и режиссеры, хоть немножечко. И суфлеры. И зрители.—
Наверное, — согласилась она. — Хотя насчет драматургии и режиссуры вопрос открытый. А что касается конкретно твоей Пьесы, она интересная, я согласна. Захватывающий сюжет, необычные персонажи — особенно главный герой, вокруг которого крутятся все остальные, как планеты вокруг солнца. Темного и не греющего солнышка…. Но я, говоря по правде, хочу выйти из нее и посидеть тихонько в зрительном зале. Сколько можно? Сколько можно быть вместилищем и игралищем страстей? Излишне вовлекаясь в действо, рискуешь заработать инфаркт. Увольте меня, вычеркните из списка действующих лиц. Хотя бы учитывая мой почтенный возраст…Монолог был риторическим, от меня требовалось лишь молчаливое понимание.
—
Впрочем, не стоит льстить себя надеждой, — с горечью продолжила она после злой паузы. — Никуда я не выйду. Буду играть до конца, упорно и тупо, — поскольку ты вовлечена в это действо. Либо нужно уходить вдвоем, либо вдвоем же доигрывать этот водевиль.—
Почему водевиль?—
А ты считаешь, высокая трагедия? Тебе виднее, впрочем. Мне это кажется смешанным жанром: трагедия с элементами пошлого водевиля и вкраплениями пьесы абсурда. Что же до твоего участия… Попытайся. Вряд ли тебе удастся поменять что-то в замысле Драматурга, но попробуй, почему бы и нет? Помнишь, наш с тобой любимый герой из “Полета над гнездом кукушки”, рыжий Макмерфи, хотел поднять что-то неподъемное, чтобы выбить окно и отпустить всех на свободу? “Но я хотя бы попытался, черт возьми, это сделать!..” Черт возьми, попытайся…
***
Больше всего меня истязало бессилие спасти Бэта
— при всей сумасшедшей любви к нему. Если любящему не позволено участвовать в этой проклятой мета-драматургии, в запредельной творческой кухне, то тогда кому же еще?..Я хочу, чтобы Бэт жил.
Исцелился и жил.
Но что ему, высшему Драматургу, до моего желания?
Смешно, когда служаночка с “кушать подано” пытается сорвать свой белый фартучек и наколку, выйти на середину сцены и прокричать нечто судьбоносное.
Дико смешно.
Бэт чудом избежал смерти
— вместе со своей Айви. (Хорошо, пусть не смерти, учитывая его откровения, — близости смерти, грубых санитаров, психушки.) Но творцом этого “чуда” была Таисия. А не я. Ее усилия, нервы, время, помощь московских подруг — предотвратили демонстративный “дабл”. Мое участие было мизерным — лишь слова о престижной гимназии Айви да о высшем образовании Эстер, которые пригодились в отыскании адресов.Но и Таисия далеко не главное действующее лицо на этой сцене
— ведь настоящую гибель она не отвела ни одну. Да и Бэт отныне — подхлестнутый стыдом, проклиная — на публику — ни в чем не повинного Синего Змея, возможно, обретет недостающее мужество. Кнопка ВЫХОД — сильнодействующие таблетки — всегда под боком. Точнее, у сердца — во внутреннем кармане куртки.
***
Я пытаюсь понять эту запредельную творящую кухню. И пасую.
Какое мастерство, какой филигранный расчет потребовался Мета-драматургу, чтобы, скажем, столкнуть в бескрайнем море два корабля. Теплоход “Адмирал Нахимов” и сухогруз “Петр Васев” благополучно разминулись бы, благо ласковый синий простор
— это не шоссе и не рельсы, если б не сложные отношения капитана и его помощника, недосып и усталость второго капитана, слабые нервы помощника… и тьма других факторов, “человеческих” и не человеческих.А столкнуть в небе два самолета? Это уже не море, не плоскость, но пространство трех измерений
— задача на порядок сложнее. Наверное, Мета-драматург пользуется мета-компьютером. Нет слов: супер! И какая удачная художественная находка: один из самолетов набить под завязку детьми, летящими на отдых. А чтобы сделать сюжет занимательнее, навести луч софитов, высветить крупным планом яркий и сильный характер — мужчину, потерявшего всё и всех, ставшего убийцей-мстителем.Тому, кто, не задумываясь, цепляет на подобные вещи ярлык “роковая случайность”, хорошо бы изучить раздел математики под названием теория вероятностей. Какова вероятность случайного столкновения в небе двух самолетов? Сдается мне, хоть я и не сильна в математике,
— схожая с вероятностью возникновения молекулы ДНК из “первичного бульона”. Или напечатания “С любимыми не расставайтесь” путем хаотичных ударов шимпанзе по клавиатуре.Я не умею ненавидеть. Природа или гены (или звездный иероглиф над макушкой) не наделили меня когтями и клыками. Но порой мне кажется, что его
— невидимого Драматурга, Мета-творца, гениального и захлебывающегося от упоения собственным мастерством, — я ненавижу.Тихо и безвыходно тлею от ненависти.
***
Но все-таки…
Со всех сторон сейчас доносится простенький рефрен: мысль материальна. Как грибы растут тренинги, где учат добиваться исполнения любых желаний: стоит лишь постоянно проговаривать их внутри себя, представляя конечный результат. “Я хочу миллион, хочу миллион”, и в воображении
— тугие зелененькие пачки. По сути, это и есть вмешательство в мета-замысел, корректировка сюжета личной Пьесы.Но мне не дает поверить в столь бесхитростные способы утереть нос Мета-драматургу множество контрпримеров. Слово материально? Проклятие, надо понимать,
— тем более. Миллионы узников ГУЛАГА проклинали Сталина — не день, не два, а долгие годы. И каков эффект?.. Генералиссимус дожил до вполне приличного возраста.Или близкий пример с форума “Nevermore”. Морфиус не отказался-таки от своей идеи: помочь Йорику выкарабкаться из депрессии совместными усилиями друзей. Поскольку Йорик был резко против, сделал это за его спиной: списался по “мылу” и набрал двенадцать желающих
— число гармоним. Я тоже вошла в эту дюжину. Каждый день ровно в 23.30 мы медитировали пять-десять минут, представляя нашего админа и устремляющиеся к нему со всех сторон потоки света. (Каюсь, я представляла не только Йорика, но и узкую черную фигуру Бэта по правую его руку.)И что?
Йорику не становилось лучше. В приступе особенно острой боли он исполнил свое давнее желание, наплевав на все светлые энергии, вместе взятые.
Со времени знакомства с Бэтом не проходило ни дня, чтобы я не молилась за его исцеление, не просила отдать львиную часть его боли мне. Но Бэт хладнокровно собрался совершить “дабл”, пусть и ненадежный. А когда ему помешала Таисия, не поменял своего намерения
— лишь решил уйти в одиночку.Что я могу еще?
На что надеюсь?..
Из дневника:
“…Из диалогов с Таисией.
— Сколько можно лежать на диване? Ты не живешь, а спишь — мечтаешь, грезишь, сновидишь. Учти, ты пускаешь на ветер свое нынешнее воплощение!
— Ты же знаешь, как я люблю ветер…
— Хорошо, скажу жестче: пускаешь псу под хвост. Это место ты тоже любишь?!
— Откуда ты знаешь? Может, каждая моя греза рождает новый мир где-нибудь в соседней Галактике?..
— Ну да, один новый мир за другим, и все заселены существами с черными крыльями и вертикальными зрачками.
— Он такой один — на все миры, на всю вселенную. У него не может быть двойников и клонов.
— Ага. Ты тоже единственная. Права твоя Глашка: другой такой нет, не было и не надо…”
В детстве, лет в десять-двенадцать, я зачитывалась Максом Фраем, батареей веселых оранжево-черных книжиц. Заставляла читать Таисию, так как всем хорошим привыкла делиться с ней. Таис осилила полторы книжицы и заявила, что с нее хватит “тинейджеровского юмора” и “фантазии, ни на грамм не приправленной реальными знаниями”. Правда, одно место показалось ей достойным внимания: главный герой обладал замечательным качеством
— миры, которые он сновидел, оказывались впоследствии существующими реально. Он бессознательно вызывал к бытию симпатичные городки в горах, пустынные пляжи, руины и мельницы.Таисия заявила, что многие, если не все, творцы обладают тем же даром, только творят не во сне, а склонившись над бумагой или “клавой”. Давно замечен феномен материализации сочиненного. Актриса, хорошо сыграв роль смертельно больной, через пару лет умирает, а та, что вышла замуж за иностранца по сценарию, и в жизни находит респектабельного европейца.
Никому не известный заштатный писатель в деталях описывает гибель гигантского корабля, последовавшую четырнадцать лет спустя. Правда, этот случай можно объяснить бессознательным считыванием информации о будущих событиях. Но кто может знать с уверенностью? Считывает ли писатель будущее, а затем описывает в своей книге, или же
— творит его сам, владея некими энергиями, недоступными простым смертным?…Ради любопытства мы принялись вспоминать сказки, которые Таис сочиняла мне в детстве. Многие она подзабыла, но у меня память лучше, и вместе мы их восстановили. И радостный шок испытали тоже вместе.
Сбывалось практически всё, на том или ином уровне, с той или иной степенью символизма. Скажем, в мои шесть лет Таисия сотворила комикс “О мышке Никишке и кошке Маргошке”. Мышка была сметливой, инициативной и бесстрашной, а кошка
— ленивой, вальяжной и глупой, растекающейся просторным животом по дивану, жмурящей круглые недоуменные глаза. Сказка сбылась через пять лет: энергичный и смышленый крыс Ник (названный так не в честь забытого к тому времени героя комикса, а по иным соображениям) всячески гонял, кусал за ляжки и иными способами учил жизни толстого, ленивого и трусоватого кота Меркуцио. (Благо кот, тогда еще котенок, появился в доме вторым, и крыс сумел правильно выстроить иерархию отношений в стае.)Сказка о девочке, сбежавшей из дома в заброшенную деревню, чье одиночество разделяла окрестная нечисть
— домовушка, леший из елового леса, болотница с ближайшей топи, меланхоличная кикимора, — через четыре года материализовалась настоящим полтергейстом, а еще через пару лет начались и побеги из дома — правда, не в заброшенную деревню, а поближе, и дружба — если и не с нечистью, то с персонажами, дикими и колоритными ничуть не меньше леших и кикимор.Длинный сериал о странноватом ребенке, чья мама была эльфом, а папа орком, аукнулся реальными перипетиями и амбивалентными чертами характера, проявившимися во мне во время пресловутого “гормонального взрыва”…
Но к чему я все это вспомнила?
Жизнь
— это плохая литература. Сказал кто-то из великих, не помню кто.Раньше мне было лень вникнуть в суть этой фразы. На днях осенило. В реальной жизни могут случаться самые невероятные вещи. Скажем, одна из приятельниц Таис дважды была замужем с перерывом в десять лет. Оба брака длились год, и у обоих мужей отсутствовал левый глаз
— его заменял искусственный. Если описать этот случай в книге — получится плохая литература, бульварное чтиво.В реальной жизни произрастают самые удивительные персонажи. В том числе сочетающие в себе многообразные пороки и извращения. В литературе подобный герой вызовет лавину критики
— поскольку отсутствует борьба света и тьмы в душе и нарушаются прочие гуманитарно-культурные установки.
Это я к тому, что написанное… пишущееся здесь в промежутках между приступами ангины (или не ангины?)
— не литература. Не повесть, не роман, не love story.Захоти я создать нечто художественное, я поработала бы над образом Бэта. Что-то добавила, что-то смягчила
— изобразила более реалистичным и симпатичным. Но я описала его как есть, с натуры — до любимых словечек, до предпочитаемой марки сигарет и косметической фирмы. До его невероятной способности влюблять в себя окружающих, независимо от пола, возраста и коэффициента “ай-кью”.Потому что я хочу, чтобы он жил.
Вопреки его депрессии, шрамам и супернадежным таблеткам.
Вопреки прогнозу гороскопа и мрачным узорам на ладонях.
Вопреки Атуму, измученному вконец своим “маленьким другом”.
Вопреки Иноку с его липкими ладошками и циничными опытами на живых людях.
Вопреки Таисии, переставшей его любить.
Ничего другого я сделать для него не могу.
Кроме как попытаться сочинить собственную концовку его Пьесы
— если не счастливую, то хотя бы не беспросветную.
КАРТИНА 14
Сцена заполняется участниками форума. Они задают вопросы, проговаривают свои темы.
“Как вы думаете, что нас ждет после смерти?”
“Мой любимый собирается уходить из жизни. Как его остановить?”
“Посоветуйте, что лучше: напиться или наглотаться колес, чтобы заставить себя сделать шаг с крыши?”
“Собирается ли кто-нибудь из вас когда-нибудь заводить детей?”
“Поделитесь способами выхода из депрессии”
“Как вы думаете: высшая свобода в том, чтобы уйти самому, или
— вытерпеть всё и остаться?”“Кто хочет получить бесплатную инструкцию по приготовлению цианида в домашних условиях?”
“Если к вам на темной улице подойдет маньяк и убийца, вы станете защищаться или скажете ему спасибо?”
“Как резать вены
— поперек или вдоль, и можно ли обойтись без теплой ванны?”“Катенок в реанимации… Если есть желающие ее навестить, когда это будет можно, связывайтесь со мной по аське”.
“Кто знает, при минус десяти реально заснуть в сугробе и не проснуться? Здесь у нас не бывает больших морозов”.
“Кто последний разговаривал с Краем? Он не выходит ни в аську, ни на форум уже пятый день…”
“Три дня… осталось только три дня… и прожить их нужно на всю катушку…”
“Больно… больно… больно… больно…”
“А-аааааааааааааааааааааааааааааааааааааа!!!!!!!!”
Вбегает человек неопределенного возраста, взволнованный, возбужденный. Машет руками, стараясь привлечь к себе внимание.
НЕЗНАКОМЕЦ: Эй, послушайте! Это не та дверь! Это не та дверь!.. Сегодня ночью я говорил с Энгри. Он сумел достучаться до меня, сумел передать весть. Он сказал: передай ребятам на форуме
— самоубийство не выход! Остановитесь! Не делайте этого! Это не та дверь!..
Луиза, Едрит-Твою, Даксан и другие молча надвигаются на него, теснят к выходу, заставляют уйти со сцены.
Последней к рампе подходит Айви.
АЙВИ: Как вы считаете, если двое любящих совершают “дабл”, значит ли это, что после смерти они никогда не расстанутся?
Глава 15
МОРЕНА (………)
Кто я?..
Или, может быть, что?
Я слышу, как идут часы где-то невдалеке. А может, это бьется мое сердце
— глухо и монотонно?Я
— одна?Нет-нет-нет, одиночество
— оно другое: спокойное, расслабляющее, невесомое. А здесь что-то давит на скулы, виски и веки и изнутри — на диафрагму, болезненно сжавшуюся, словно скомканный чьей-то презрительной и сильной рукой теннисный мячик.Может, стоит открыть глаза, оглядеться, вдохнуть поглубже, а то в горле уже свербит от нехватки воздуха?..
Комната. Узкая и темная. Узкая, как утроба лежащего навзничь, и темная, как пустые глазницы. Здесь есть еще кто-то помимо меня
— то самое гнетущее присутствие, не дающее раствориться в теплых глубинах одиночества.Я не знаю, кто я.
Я не помню, кто ты.
Но, подойдя к твоему неподвижному телу и дотронувшись до ледяного лба, понимаю, что ты и есть то самое, что держит меня здесь.
Любовь? Я почти не помню, что значит это слово. Или наваждение, лишающее воли и способности двигаться?..
Теперь ты мертв.
Теперь ты мой…
Упругая холодная кожа
— атласно-гладкая. Я познаю ее подушечками пальцев — так видят слепые. Прикрыв глаза и обводя паутинкой касаний губы, крылья ноздрей, подбородок, ресницы… я вырезаю твой образ, словно камею, в своем сознании, в своей душе.Ты не пахнешь смертью, совсем-совсем. Чтобы удостовериться в этом, нагибаюсь к пряди волос над ухом. Соленый воск, мед и горечь сливовых косточек
— вот твой аромат. Не смертный, нет, живой и волнующий. Может, ты просто крепко спишь? Я не буду будить тебя, мне и так хорошо и спокойно. Ты мой — мертвый или спящий, и здесь нет никого, кто мог бы воспрепятствовать или оспорить мое право обладания тобой.Как же тебя зовут? Кто ты? Хотя это, в сущности, не важно. Имеет значение лишь то, что ты рядом, и я могу касаться тебя: бровей, ступней, ладоней. Кажется, ты всегда бесился, когда дотрагивались до твоей головы. Но теперь я могу свободно запустить пальцы в густые волосы и повернуть ее лицом в мою сторону
— послушную моему желанию.Полное обладание? Да. Правда, лишь плотью, пустой оболочкой, скорлупой от ореха. Что ж, мне довольно и этого. Я покорна, я не прошу о большем.
Ты до странности маленький, когда спишь или мертв. Нет движений, нет слов. Ты как дверь, замкнутая на все замки. Как слепой котенок, застывший во льду. Как летучая мышка
— мышка с крыльями, заснувшая вверх головой. Бэт.Бэт?! Кажется, я узнала
— или вспомнила? — твое имя.А вместе с ним нахлынула череда образов, видений, воспоминаний…
Твой смех и вычурные движения. Запах дорогого парфюма. Интонации и повадки, которые ты перенимал от тех, кто цеплял твое воображение. Полувранье, полуправда, намеренно гиперболизированные детали и ускользание сути. Покровительственный взмах руки, недопогладившей мою щеку. Тонкая ирония, впивающаяся в мое и без того затравленное самолюбие…
Все то время, в котором ты, ныне такой покорный и полностью мой, был далеким и не моим, нахлынуло, придавило затхлой волной, заставляя снова проживать прошедшие мгновения унижений, обид и тоски.
Чтобы прогнать эти вылезшие из былого ада чувства, я схватила неподвижную ледяную ладонь и уткнула в нее лицо. Попыталась выдохнуть, а потом медленно-медленно вдохнуть, растворяя все эмоции в этом неторопливом действии, впитывая анестезирующий холод твоей плоти…
***
Кто я?..
Сколько я уже здесь
— день, месяц, год? Или — несколько секунд, несколько сотых долей секунды?..Комната, поначалу просто узкая и безликая, начала обретать контуры и структуру. Она кажется мне смутно знакомой. Окно, лишенное штор и занавесок. За ним
— ночь? поздний вечер? — непроглядная темнота, не нарушаемая ни огнями, ни звездами, ни привычным для моего города оранжевым отсветом от миллионов окон и фонарей.Но в комнате тьма не непроглядна
— здесь есть источники света. Их два: лампочка под потолком в темно-синем абажуре, затянутом паутиной, очень слабая, еле теплящаяся, и экран ноутбука. Ноутбук стоит на столе, заваленном дискетами, книгами, исписанными листами. Громоздкий шкаф печальной тушей притулился у стены. Он доверху забит литературой и музыкой. Подойдя, я вытащила наугад какую-то книгу — пустые сухие страницы рассыпались в желтую пыль под моими пальцами.Дверей в комнате нет. Я обошла ее по кругу, для надежности ощупывая стены,
— нет ничего похожего на вход или выход. Вдоль стены — колченогий старый диван. На нем — он. Недвижный, холодный, спокойный. Пахнущий приторной горечью. Его присутствие успокаивает, утешает: я здесь не одна, но с ним, с Ним…Монитор
— единственно живая и подвижная сущность в этой затхлой реальности. Я вгляделась в экран. Серый фон с мерцающими алыми прожилками. Какой-то форум без названия с одним-единственным участником. Его ник Alive. Клавиатура стерта настолько, что букв почти не различить.ALIVE (to MORENA): Вернись!!!………………..
Я придвинула ближе стул и коснулась клавиатуры. MORENA… Морена. Что-то знакомое, близкое… почти столь же близкое, как и слово “Бэт”. Снова нахлынули образы
— смутные и пронзительные, пробились слова-слова-слова….“Морена, твои надуманные проблемы
— не повод для аутодеструкции. У тебя это пройдет с возрастом и течением времени. Всё не настолько катастрофично, как тебе мнится сейчас…”“А ты лапочка, Морена. Спасибо тебе…”
“Морена, не пиши мне больше, пожалуйста. Направь свою доброту и энергию на тех, кому еще можно помочь…”
“Оказывается, в нашем сообществе выискалась еще одна спасительница
— святая дева Мурена!..”Мои пальцы задвигались по клавиатуре. Вслепую
— им не нужно знать расположение букв, чтобы печатать.MORENA (to ALIVE): Кто я? Что это за место? Кто ты?..
ALIVE (to MORENA): Вернись, вернись, вернись!!!………………..
Да, какой-то нелогичный диалог выходит.
Я обернулась назад, к неподвижному телу. Мне показалось, или и вправду тень легла на его лицо? Словно он хмурится или даже взбешен. Ревнует?..
“Не надо!” Я вернулась на свое место рядом с ним. Склонила голову на жесткое плечо…
***
Память возвращалась
— толчками, всплесками, резкими и болезненными. Я уже не сомневалась в своем и его имени. Обрывки реальных жизненных ситуаций, перемешиваясь с бредовыми видениями, медленно текли в сознании.Лицо Бэта напротив. Глаза опущены, на губах сомнамбулическая улыбка. Два высоких бокала с пивом. Рядом
— упаковка таблеток, крупных, белых. Он ласково касается их длинными пальцами…Я имею прямое отношение к этим таблеткам. Я купила эту проклятую отраву или раздобыла иным способом и принесла ему?..
Господи, неужели я убила тебя?!.. Ты мертв по моей вине, от моих рук? Я убийца? Убийца самого дорогого для меня человека. Это немыслимо, невозможно…
В ужасе и тоске я раскачиваюсь на краешке дивана, ощущая спиной молчаливый ледяной укор и натыкаясь при каждом выбросе назад на острое бедро. Пытаюсь вывернуть наизнанку память, но она сопротивляется и, словно в насмешку, подсовывает сюрреалистически-жуткие образы: конечности с обрубками вместо пальцев, орущие безъязыкие рты, плачущие обезьяны со срезанными черепами, в которых пульсирует ало-блестящее и лиловое…
—
Я не могла, не могла, не могла… — Я трясу его за плечи, раскачиваю неподатливое, влитое в диван тело. — Очнись, очнись — я не могла убить тебя! Тебя — свою жизнь, свою суть, своего Бога…По его лицу пробегают тени, придавая ему то скорбное, то угрожающее выражение.
Обессилев, разжимаю сведенные судорогой ладони.
—
Я поняла. Это мой ад. За то, что взяла такой грех на душу. Мой личный камерный ад — узкая комната, ты, монитор…
***
Кажется, я стираюсь, как карандашная запись под ластиком.
Становлюсь тоньше и меньше. Исчезаю? Выворачиваюсь вглубь?
Расту назад.
В детство. В утробу.
В ничто…
MORENA: Мне сумрачно и тяжко. Жуткие и больные образы полнят мой мозг. Я истончаюсь, исчезаю
— кошмарный мир стирает меня размеренными взмахами огромного ластика.ALIVE: Выбирайся оттуда! Тебя ждут здесь.
MORENA: Кажется, мы начали друг друга слышать? Странно. Мне некуда выбираться. Бежать от самой себя бессмысленно. Лучше так… понемногу и постепенно… просто исчезнуть.
ALIVE: Глупо! Чего ты боишься? От чего так глубоко прячешься? Возвращайся!
MORENA: Мне некуда возвращаться. Я уже дома, в конечной точке своего пути. Река впадает в море, поток моей жизни впадает в маленький, но безвыходный ад. И если здесь несколько мрачновато, это только моя вина, моя расплата.
ALIVE: Вина? Расплата? За что?! Ты сама себя наказываешь
— ладно, хорошо, это твой выбор. Но чем провинились те, кто страдают без тебя, ждут?.. Те, в чьих сердцах ты оставила такие следы, что их уже не стереть безболезненно, не смахнуть, как пыль со стола: они въелись глубоко-глубоко.MORENA: Может быть, я эгоистка, но своя боль всегда кажется самой острой и сильной. Да и кому меня ждать? И откуда? Я даже не знаю, где я. И есть ли я вообще. Мне кажется, я чья-то глупая выдумка или психоделическая галлюцинация, и очень бы хотелось найти того, чей воспаленный мозг сотворил меня, и набить ему морду.
ALIVE: Ну, уж в том месте, где ты сейчас, ты его вряд ли встретишь! А насчет того, кто тебя ждет, ты, по-моему, и так знаешь всех поименно.
MORENA: Я стала убийцей, и они не захотят иметь со мной ничего общего. Они отвернутся от меня.
ALIVE: Убийца? Мне кажется, ты что-то путаешь. Ты никого не убивала.
MORENA: Не обманывай меня. Моя память, хоть и вытворяет со мной странные штуки, кое-что все-таки сохранила.
ALIVE: Ты не то и не так помнишь. Это твое воображение сыграло с тобой злую шутку. Постарайся отключить его и действительно вспомнить…
***
Пытаюсь вспомнить. Упаковка проклятых таблеток. Бокал пива, который он медленно придвигает к себе. Пена, тихо потрескивая, перетекает через край… А дальше
— провал.Стены узкой комнатки давят на плечи и грудную клетку, низкий потолок
— на макушку. Мерно раскачивается лампа в мертвенно-синем абажуре, подернутом паутиной.Его лицо. Сухой и желчный изгиб губ. Впервые, глядя на него, я чувствую что-то вроде отвращения. От этого становится очень тоскливо. И страшно.
Что-то еще изменилось в его облике, и я наклоняюсь ближе, чтобы узнать, в чем дело. Его щеки прочертили две полоски, тянущиеся от ресниц до подбородка, с которого повисают двумя тугими каплями. Слезы? Но почему они черные и густые и остро пахнут свежей смолой и чуть-чуть
— кровью?..Я осторожно дотронулась до антрацитово-блестящей капельки. Она была вязкой, горячей и липкой. И тут меня окатило волной воспоминаний. Реальных, живых, мощных…
Я не покупала никаких таблеток. Бэт купил их сам
— у знакомого, имевшего отношение к медицине. Те самые сверхнадежные таблетки, что он подготовил для “дабла” с Айви и о которых прожужжал мне все уши. Его просьба, о которой он туманно заикнулся, придя ко мне после краха их затеи, заключалась в том, чтобы я была рядом, когда он будет глотать отраву.—
Морена, милая, хорошая, добрая, ты же знаешь: на миру и смерть красна. Я трусливая и слабовольная тварь, как выяснилось. Я не сумею убить себя в одиночестве, даже перед зеркалом — глаза в глаза с трусливой и безвольной тварью. Мне нужны твои глаза. Очень прошу тебя! У меня нет никого ближе: Айви потеряна безвозвратно, твоя дражайшая матушка благополучно рассыновила меня и умыла ручки. Ты ничем не рискуешь! Соседи не знают, кто ты и откуда, тебе не грозят допросы у следователя, клянусь. Просто посиди со мной. Я проглочу эту дрянь, запью ее пивом, и мы будем тихо разговаривать — ни о чем, светло и расслабленно. А потом ты просто выйдешь из комнаты и уедешь домой…Он пригубил пиво. Улыбнулся мне. Протянул руку, чтобы надорвать упаковку и выпустить таблетки на волю.
Не сознавая, что делаю, я резко подалась вперед и выхватила у него отраву. Рванулась к дверям.
Я была готова к тому, что он бросится за мной, но Бэт не пошевелился. Лишь негромко, с непередаваемой усмешкой выдавил:
—
Если ты спустишь ЭТО в унитаз, можешь никогда больше не напоминать мне о своем существовании.Он прочел мои мысли: я и впрямь собиралась выбросить его смерть в унитаз.
А потом я очутилась в парке. Большом ночном парке, что в двух шагах от его дома. Присев на скамейку, разжала ладонь. Крупные едкие таблетки застревали в горле. Чтобы облегчить им путь, спустилась к маленькому озерцу, почти луже, и выпила две горсти мутной, пахнувшей болотом водицы.
В озере подрагивала четвертинка луны. Трава была холодной и влажной… Потом
— провал, перерубленное черным мечом время.Очнулась я уже здесь. Интересно, “здесь”
— это где? И очнулась ли? Слишком все это похоже на бред помутненного рассудка: одетая в паутину лампа, болезненный отсвет монитора, неподвижное тело, плачущее черными тягучими слезами.Бред или ад? И есть ли она, четкая разница между бредом и адом?..
—
Я не хочу здесь находиться!!! Слышите, вы, вытащите меня отсюда!..Мой крик остался безответным. Низкий потолок так же слепо и мертво смотрел на меня кусками облетевшей штукатурки.
Я сжала двумя руками ледяную ладонь Бэта.
—
Отпусти меня, пожалуйста! Я хочу жить. Я обещала Таис, что больше не совершу эту глупость. Ведь я не убивала тебя, я ничем не навредила тебе — так за что мне это?!..Он не отвечал. Но, казалось, улыбался, как при жизни: тонко и ядовито.
Мне стало страшно до отвращения, жутко до тошноты. Я ринулась к монитору
— единственному живому предмету среди смерти, тьмы и потусторонней издевки. Но экран был пуст. Лишь алые прожилки на сером фоне мерцали то ярче, то тусклее. Неужели мой единственный собеседник, не сумев договориться со мной, ушел — исчез насовсем?!В отчаянии и ярости я забарабанила по клавиатуре, выстраивая бессмысленную череду букв и восклицательных знаков……
***
В какой-то момент моей адской вечности я подошла к окну и попыталась его открыть. Безуспешно
— не было ни задвижек, ни ручек. Забравшись на подоконник, подергала форточку, и она, к моему удивлению, распахнулась. Я выглянула наружу: все та же тьма, аморфная и бескрайняя. И нечеловеческий холод. Казалось, за окном минус сорок, а то и все пятьдесят. Я хотела тут же захлопнуть форточку, но помедлила: мне послышались голоса. Их было множество — казалось, оторвавшись от своих носителей, как осенние листья от дерева, они носились во тьме, бесприютные и хаотичные, — обрывками фраз, восклицаниями, окликами…—
Закрой! Простудишься…Я вздрогнула. Незнакомый мужской голос, низкий и хрипловатый, прозвучал совсем рядом.
Совет был дельным. Не то что простудиться
— можно трансформироваться в ледяную статую за пару мгновений.—
Кто ты?Стоило приоткрыть рот для произнесения этой фразы, как ледяной воздух сотней иголок проник в гортань, обжег ее и изранил.
—
Закройся, Мурена…“Муреной” называл меня один-единственный человек на свете. Голос был не злым
— теплым и очень близким. Я непременно поговорила бы с Энгри, если б могла открыть рот. Но гортань нестерпимо болела. Космический холод убивал меня — пришлось закрыть форточку и спрыгнуть с подоконника.
***
Не знаю, сколько еще прошло времени.
Его смоляные слезы заполнили всю комнату. Растянутыми каплями они свисают с потолка, добираясь туда по стенам вопреки закону гравитации. Самих стен, как и пола, уже не видно под слоем влажно блестящей тьмы.
Я сижу у стола, поджав ноги
— иначе они влипнут намертво, не сводя глаз с пустого экрана. Мне страшно оборачиваться: кажется, что лежащее на диване тело меняется, медленно превращаясь в нечто ужасное.
ALIVE: Морена?
Знакомый ник выскочил на экране, словно спасательный круг в бушующих черных валах.
MORENA: Помоги мне! Вытащи меня отсюда, пожалуйста!..
ALIVE: Я не могу. Я не Бог и не волшебник.
MORENA: Тогда хотя бы не уходи! Говори со мной, ладно? Где я? Что это за место?..
ALIVE: Я не знаю, где ТЫ. Но твое тело валяется в коме в одной из городских больниц. Вот уже вторую неделю.
MORENA: Кто ты? Почему ты один говоришь со мной?
ALIVE: С тобой пытались говорить и другие. Я нашел тебя в парке. Потом приходил в больницу и звал тебя, разговаривал. И однажды ты ответила. Я решил, что схожу с ума, когда услышал внутри себя твой голос. Но если ты выживешь, пускай даже ценой моего безумия, я согласен на такой бартер.
MORENA: Отчего такая самоотверженность по отношению к совершенно незнакомому человеку? Если честно, меня это пугает и настораживает.
ALIVE: Я слышу тебя, а ты меня, и это не может быть случайностью или совпадением. Но давай поговорим об этом, когда ты выберешься. Если вспомнишь.
MORENA: Если выберусь…
Стены и потолок, залитые черными слезами, давят на меня все сильнее. Голова словно охвачена пламенем и набита дымом. Комнатка настолько сузилась, что мне не хватает пространства для полноценного вдоха и выдоха. Маленький мирок вокруг растворился в липкой тьме с запахом смолы и крови. Вот уже не стало ни ноутбука, ни стола. К счастью, мне не нужен больше монитор: слова Элайва я слышу непосредственно в своей голове.
—
Расслабься, успокойся, не паникуй. Я здесь, я рядышком. Я не брошу, я обязательно тебя вытащу…Мне страшно до одури, до полного оцепенения. Если б не этот негромкий, мягкий баритон, я бы, верно, сошла с ума. Я раскачиваюсь из стороны в сторону
— в такт болтающейся над головой сиротливой, тусклой лампочке. Липкая тьма причмокивает, когда касаюсь ее плечом или макушкой. Скоро-скоро она проглотит меня, я растворюсь в ней, как ноутбук, как окно и стены.—
Пожалуйста, пожалуйста, отпустите меня… Я больше ни за что никогда так не сделаю! Мама, мамочка, пожалуйста, забери меня отсюда!..Я вернулась в детство, в младенчество, снова стала маленьким напуганным ребенком, призывающим единственное известное ему спасение от всех бед.
—
Не бойся, не бойся, не бойся, — держал меня голос, не давая забиться в конвульсиях ужаса, утратив искру сознания и надежды.Липкий мрак уже окутал мое лицо, запутался в волосах, забился в ноздри. Неужели я вот-вот перестану быть? Растворюсь в нем, в его слезах, в его душе, такой вязкой и неотвязной, ставшей мне теперь ненавистной?..
—
Вытащи меня!..Я выбрасываю вперед руки в последнем усилии, разрываю плотную тьму пальцами… и встречаю теплую человеческую ладонь. Меня держат за руку, уверенно и крепко. Я даже вижу эту ладонь
— с узеньким шрамом под указательным пальцем, с серебряным ободком “спаси и сохрани” на безымянном.Рывок
— и тьма со всхлипом и плеском отпускает.Я вижу свет, слышу биение своего сердца. И чей-то далекий взволнованный голос: “Она очнулась!..” И другие голоса, звонкие, кажущиеся мне птичьими, и белые взмахи и всполохи…
***
—
Знаешь, кто тебя спас?Лицо у Таисии странное, незнакомое. Словно она в эти дни тоже побывала в коме, на пороге смерти. Или где-нибудь еще дальше.
Я не решаюсь смотреть ей в глаза и только киваю.
—
Знаешь?.. Какой-то парень нашел тебя в парке. Забрел туда ночью — говорит, расстался со своей девушкой и бродил в тоске, а тут ты. Странный такой товарищ. Приходил каждый день, часами сидел возле тебя, молчал. Порой мы сидели с ним вместе, в полной тишине, с двух сторон. А как только стало ясно, что ты выкарабкалась, ушел. Телефон свой оставил, вот, на листке. Сказал, что можешь позвонить, если захочется.—
Таис, а у него случайно крыльев не было? И зрачки его ты не рассмотрела?..—
Нет, — она улыбается, но лицо остается странным и незнакомым. — На демона из твоих сказок он не похож. Светленький, глаза серые. В общем, не совсем в твоем вкусе.—
Жаль. Но я думаю, это мы как-нибудь переживем.Она кивает…
Оставшись одна (Таис на прощанье клятвенно пообещала, что к завтрашнему полудню я буду уже дома), достаю из-под подушки мобильник.
Сонный голос отзывается не сразу. С минуту со мной говорят тоскливые длинные гудки.
—
Але…—
Привет, Бэт!—
А, Морена… Ну, привет. Я слышал, ты в больнице. Это ничего, если я не примчусь тебя навещать? После того, что ты выкинула, сама понимаешь…—
О чем ты? Я звоню попрощаться. Знаешь, я убила тебя!—
Ты бредишь?—
Может быть. Но я искренне рада, что ты жив.Я обрываю вызов и улыбаюсь больничному потолку. Он высокий и белый, совсем не похожий на тот… в недавнем липком аду.
Дотянувшись до тумбочки, беру лежащий на ней одинокий листок. Набираю номер.
Он откликается тут же, словно держал мобильник в руке.
—
Да?Я молчу. Потому что терпеть не могу телефоны. Потому что привыкла разговаривать с ним напрямую. Минуя даже голосовые связки.
—
Морена… Как здорово, что ты позвонила.—
Да. Только я не Морена больше.—
Правильно. Хочешь, я угадаю твое новое имя? Но сначала скажу, какие у тебя глаза. Я их ни разу не видел, а сейчас вижу. Желтовато-карие, с прозеленью, словно освещенное солнцем осеннее болото. Верно?..