Документальная повесть
Опубликовано в журнале Урал, номер 5, 2013
Виктор Малкеров
А мы стоим здесь на задании
Документальная повесть
А мы стоим здесь на задании
Всегда в дозоре боевом.
За рубежом, солдаты группы войск,
Советских войск в Германии,
Покой земли мы бережем.
(Из гимна ГСВГ)
Виктор Малкеров — родился в Свердловске, окончил Свердловский юридический институт. Работал мастером на заводе, следователем, учителем в средней школе, преподавателем в институте милиции. В настоящее время преподает правовые дисциплины в вузе.
Часть 1
Во взводе связи
Ранним октябрьским утром Виктор сидел в аккуратной курилке с побеленными кирпичами, выложенными вокруг врытого в землю бачка для окурков. Полукругом стояли аккуратные крашеные деревянные скамеечки. Не спалось. В казарму пересыльного пункта с душным воздухом, пропахшим запахом прелых портянок, идти не хотелось. Уже больше недели, как он покинул Чебаркульскую учебку. Союз остался за тремя непроходимыми границами, и это обстоятельство ощущалось почти физически, учитывая обычную тревогу, которую испытывает любой новичок в непривычной обстановке. В курилке никого. Прибывшие в разных партиях за день новобранцы спят. Тихо. Только где-то на кухне позвякивает посуда
— готовится завтрак. До него еще часа три — первый прием пищи за несколько дней.В учебке, перед отправкой в Германию, старшина выдавал сухой паек на три дня, из каждой коробки забирая по банке консервов, выбирая мясные, оставляя перловку убывающим. Сухпай закончился быстро, вместо трех дней в Германию добирались уже вторую неделю. Сначала почему-то двое суток проторчали в Челябинске, на железнодорожном вокзале, спали прямо на полу, положив вещмешки под голову. Затем борт в Германию посадили в Ленинграде, в Пулково, видимо из за нелетной погоды. Несколько дней просидели в бомбоубежище при аэропорте, где из еды была только водопроводная вода. Наконец отвыкших от солнечного света затворников погрузили в самолет, и маленький военный аэродром в Германии, возле городка Темплина, окруженный густым лиственным лесом, принял заморенных оккупантов.
Отсутствие жратвы иногда бывает благом для солдата. Виктор подумал об этом и улыбнулся. На аэродроме, пока они ждали погрузки в машины, паренек из соседнего взвода предложил начать драку с дагестанцами, отомстить им за все обиды, что накопились за время учебки. У Виктора не было раньше конфликтов с горцами, к возможной драке он отнесся без энтузиазма, но пообещал поддержать русских, которых хотя и было больше, но в случае начала драки вряд ли в ней приняли бы участие все. Дагестанцы же держались всегда дружно, что позволяло им в учебке задирать сослуживцев и даже дерзить начальству. За это их не любили и побаивались. Сейчас, когда нет сержантов и у дагестанцев нет возможности обратиться к землякам, что было возможно в учебке, так как стоявший в части стройбат был укомплектован в основном кавказцами, самое время свести с ними счеты. Драка должна была начаться с игры. Заводила должен был вступить в толкотню с горцами, а затем или сам ударить кого-нибудь, или, лучше, спровоцировать и получить удар. Остальные должны по этому сигналу сразу же ввязаться в драку. Толкотня началась, дагестанцы то ли что-то заподозрили, то ли водопроводная диета снизила воинственный потенциал сторон, но после нескольких минут толкотни ее участники примирились и разошлись по своим группкам ожидающих дальнейшего транзита солдат.
Вспомнилась встреча с дембелями на аэродроме. И в Союзе, и в Германии, на аэродроме, когда один призыв направляется к самолету, а другой выгружается, призывы обменивались приветствиями. Дембеля при этом показывали характерный жест надевания воображаемой веревки на шею. У младшего призыва не было единообразия.
Дальше в свою часть Виктор добирался в грузовике, затем в теплушке по железной дороге, затем снова в грузовике. Несколько раз покормили, и довольно неплохо по солдатским меркам. Облаченные в новенькое обмундирование курсанты из учебок и особенно только что призванные, вообще не имеющие армейского опыта новобранцы часто бывали жертвами охоты старослужащих за новым обмундированием. Дембеля в основной своей массе увольняются домой в новых кителях, с новыми ремнями, в новых шинелях, фуражках и тому подобных армейских причиндалах. Часто это добывается в своем подразделении, но здесь возможны проблемы. За своего новобранца может наказать командир
— почему у молодого вчера был новый ремень, а сегодня старый? В своем огороде лучше не пакостить. Во время же этапа новичка в часть бесхозный новобранец — лакомая добыча. За него никто не отвечает, оказать сопротивление перепуганный новобранец, вчерашний школьник, несколько дней назад спавший в домашней постели, редко когда может.Та часть, в которой потом служил Виктор, была мотострелковой. Все носили кирпичные погоны царицы полей. Но на дембель почти все уходили в черных погонах с танковыми эмблемами в петлицах. Говорили, что якобы так легче добраться до дому в Союзе, поскольку в дороге можно напороться на уголовников, а они всех краснопогонников воспринимают как вохровцев. При этом танковые аксессуары либо покупались, либо, в большинстве случаев, отбирались у новобранцев в полковом клубе, куда молодых чернопогонников свозили в период призыва для сортировки и дальнейшего транзита. Добытое потом продавалось и перепродавалось по полку. Надо признать, что офицеры это не одобряли, но и не вмешивались, может быть, потому, что многие, так или иначе, были связаны с аналогичным бизнесом: практически все значки на дембельском парадном кителе продавались за марки. Банковали здесь, конечно, офицеры. За импортные джинсы тогда в Союзе, бывало, и голову проламывали, а за немецкие деньги можно было купить почти все.
Виктор попал в такую ловушку на транзитном пункте. Тот этап, где их распределяли по частям, он проделал в колонне грузовиков, крытых брезентом. Набитые под завязку новобранцами “Уралы” сопровождали старослужащие
— один человек на грузовик. Солдаты сидели на скамейках, на ухабах бодая друг друга головами. Старик залез последним и, растолкав молодняк, выбрал себе место напротив Виктора. Это был тактический прием. Весь грузовик был заполнен новобранцами из Средней Азии, Виктор был один славянской внешности, и сопровождающий понимал, что за него вряд ли кто заступится, а распотрошив первого, легче будет сломать второго и так далее. Сосед уставился на Виктора и бесцеремонно разглядывал его. Проехали минут пятнадцать, старик неприятно осклабился, снял с себя старый солдатский ремень и, протягивая его Виктору, приказал: “Сымай ремень”. Виктор оценивающе осмотрел соседа. Белобрысый славянин с деревенским выговором, повыше его и физически, видимо, посильнее. Охотник, вероятно, надеялся, что жертва не окажет сопротивления, но не знал, что солдат уже прослужил полгода и психологически был поустойчивей, чем средний новобранец. Явиться в часть со старым ремнем нехорошо: всем станет понятно, что его раздели в дороге, и это будет знаком для сослуживцев при определении должного места солдата в жесткой армейской иерархии. С другой стороны, попадешь в ту же часть, что этот урод, тоже нехорошо врагов среди дембелей наживать.Виктор отрицательно покачал головой.
Белобрысый деланно разозлился, демонстрируя свою агрессивность.
— Ты че, сука, не понял? Ты в мою роту едешь, ты че, дедушку слушаться не будешь? Я тебя каждый день в очко башкой окунать буду.
Виктор понимал, что белобрысый вряд ли точно может знать, в какую роту он попадет, но знать это точно никто не мог.
— Вот в роту приедем, я тебе этот ремень подарю, — сказал Виктор, стараясь выглядеть увереннее.
— А, падла, — белобрысый взвыл и ударил Виктора кулаком в лицо.
Виктор нагнул голову, руками стараясь защититься от града ударов обрушившихся на него. В носу захлюпало, капли крови закапали на пол. Старик, как опытный охотник, понимал, что, если он перейдет определенный предел, не дай бог, молодой попадет в госпиталь, его не похвалят, влупят по самые помидоры. Он понял, что бить больше уже нельзя. Белобрысый остановился, выпученными глазами придвинулся к глазам молодого и снова прохрипел:
— Сымай ремень.
Виктор опять отрицательно покачал головой.
Заведенный сам собой, уже и сам не зная, пугая или серьезно, сопровождающий завыл, схватил молодого и, расталкивая сидевших перепуганных азиатов, потащил его к заднему борту, намереваясь выбросить под колеса идущего сзади грузовика. Виктор не понимал, блефует старик или на самом деле слетел с катушек. Он судорожно стал хвататься за скамейку, соседей, отталкивая белобрысого от себя. Его отчаянное сопротивление охладило пыл бандита, и тот ослабил напор. Виктор воспользовался этим, и ему удалось вновь сесть на прежнее место. Белобрысый тоже сел на свое. Он тяжело дышал, взгляд его был полон искренней ненависти. Какими-то неправдами ему удалось пробуриться на это выгодное дело, он надеялся хорошо поживиться, а вместо этого предполагаются только насмешки корешов по призыву. Без того, чтобы распотрошить первого, который при всех дал отпор, нечего было браться за второго.
Старик пошел на последний возможный для себя компромисс — прошипел:
— Давай перчатки, гад!
Про себя подумал: “Не отдаст — зубы выбью! На губе отсижу, в дисбат хрен посадят, отмажут, кому скандалы нужны. А так скажу: все сделал, чуть в дисбат не попал, упертый, сука, попался”.
Новенькие, на меху перчатки, выданные в комплекте формы перед отправкой в Германию, особенно не были нужны Виктору. Для службы они не годятся, парадные, а на дембель ему весной. Он почувствовал, что сопровождающий перешел какую-то черту, позволяющую ему контролировать себя, и заколебался. Посмотрев в сторону, увидел наполненные животным страхом глаза соседа. “Отдай, отдай, слющай, отдай”, — с азиатским акцентом прошептал он. Виктор вынул из карманов шинели перчатки и протянул их дембелю. Остаток дороги они ехали молча. Старик успокоился и в самом конце пути, уже как-то примирительно, сказал Виктору:
— Ладно, ремень у своих молодых в роте достану.
В батальон его привезли поздно ночью. Невысокий, грузный заспанный майор средних лет, зампотех батальона, сказал Виктору, что механики-водители, специальность, которую он приобрел в учебке, сейчас не нужны, все должности укомплектованы. Служить придется во взводе связи, там есть механик, ему полгода дослуживать, а там видно будет. Двое других механиков-водителей из их учебки, которые после всех дроблений на сборных пунктах остались в одной группе с Виктором, лезгин Магомедов и ногаец Хазулин, попали в роты простыми пехотинцами.
Спустя некоторое время Виктор понял, почему именно его направили в связь, а не в пехоту. Солдаты полка, простые пехотинцы, в абсолютном своем большинстве были из Средней Азии или Закавказья. Русские служили либо специалистами — механиками-водителями, наводчиками, шоферами, либо сержантами. Из русских и других свободно владеющих великим и могучим формировались и мелкие обслуживающие подразделения: взводы связи, хозяйственные взводы, писари, где служба была все-таки полегче. Из прибывшей троицы ненужных батальону механиков Виктор попал во взвод связи, поскольку там служили в основном русские. Тюркоговорящая пехота русским часто овладевала уже на службе, и обучать ее более сложным армейским специальностям, чем пехотинец, было нецелесообразно.
Пехота служила тяжело. Ее непрерывно гоняли на полигон с полной выкладкой, ночные стрельбы сменялись нарядами, караулы — кухней, и так до последнего кусочка масла, который каждый солдат, съев на завтраке, вычитает из общего объема масла, причитающегося ему за службу, отслеживая приближение долгожданного дембеля и по этому календарю.
Отдельные взводы жили лучше. По крайней мере, старослужащие. В караул или наряды по кухне ходили редко, если уже не хватало людей в ротах, наряды были полегче, например по штабу, боевая учеба проводилась нерегулярно, чаще автономно от рот. Офицеры при этом, как правило, не присутствовали, а командиры-дембеля больше были озабочены не боевой подготовкой, а личными дембельскими проблемами.
Спустя много лет Виктор где-то случайно прочел, что якобы его двадцатая армия участвовала в чешских событиях 1968 года и зарекомендовала себя неблагонадежно. Были случаи саботирования, элементы неподчинения. После этого кого-то уволили со службы, многих офицеров разослали дослуживать по дырам. Новобранцев-срочников стали больше набирать из Средней Азии и сельских районов Закавказья. Трудотерапия на хлопковых полях вместо учебы давала определенные гарантии политической благонадежности. Сказывалась и демографическая ситуация в России и союзных республиках.
Первые дни Виктору во взводе понравилось. Спокойно. Народу мало. При подъеме не вскакиваешь, а спокойно одеваешься, не учебка. Обязанности эпизодические. Личный состав в основном был в командировке на какой-то учебе. Командир взвода, невысокий, щеголеватый, живой как ртуть, с гусарскими усиками прапорщик Модилин, в командировке не был, но появился во взводе только день на третий после прибытия Виктора. Узнав, что во взводе новенький, спросил его, из какой он учебки, не расслышав ответа, сделав дежурные внушения замкомвзводу Кабардину и вечно занятый своими делами, пропал еще на несколько дней. Модилин был душой офицерского общежития и непременный организатор веселых офицерских пирушек. Службу своим присутствием он не баловал, но с рук ему сходило все за его природное обаяние и умение ремонтировать телевизоры, которые и у руководства ломались тоже. Впоследствии Виктор не раз слышал на разводе, как прапорщику выговаривает то зампотех батальона, то замполит, а то и сам комбат: “Модилин, опять три дня во взводе тебя не видели”. Прапорщик делал обиженное лицо и отбивался: “Не три, а два, в понедельник-то на складе был, шинель новую получал”. Петя Модилин тараторил бойко, уверенно, и начальство обычно махало рукой, прекращая бесполезное воспитание.
Замкомвзвода, старший сержант Кабардин, был из небольшого кировского поселка. Высокий, мосластый парень, худощавый, с большущими ладонями, с простым крестьянским лицом, в котором, однако, угадывается хитринка. Вытянутая, напоминающая лошадиную, голова украшена редкими бесцветными волосами, за которыми он педантично ухаживал, беспрерывно поправляя и расчесывая.
Второй дембель, который кроме Кабардина в это время был во взводе, — земляк Виктора из соседнего города Андрей Кочнев. Невысокий, аккуратный, ладно сложенный, хоть и не широкоплечий, но с заметным рельефом мышц. Потом Виктор узнал, что у земляка за спиной техникум, и он на год-два старше остальных дембелей во взводе. Кочнев основную часть времени проводил в штабе батальона, исполняя обязанности батальонного писаря. Земляка встретил радушно, что изрядно приободрило Виктора. Еще был узбек Ахмедов, которого все называли Ахмедом, водитель бэтээра, единственный во взводе, кто плохо говорил по-русски. Природная склонность к хозяйственной деятельности позволила ему оккупировать взводную каптерку, вещевой склад. Должность каптера на общественных началах значительно облегчала его ратную службу. Будучи черпаком, Ахмед занимал промежуточную ступень в армейской иерархии между Виктором и дембелями. С одного призыва с Виктором был его тезка Витька Мяло с Краснодарского края, тоже водитель бэтээра, невысокий паренек с глазками-буравчиками, напоминавший молодого Тараса Бульбу, каким он представлялся Виктору, только без усов. Больше во взводе пока никого не было.
Военный городок построили еще во времена Гитлера или даже раньше, и когда-то в нем дислоцировалась танковая часть вермахта. В полку говорили, что сам фюрер здесь бывал не раз и даже обедал в местной столовой. Учитывая близость части к Берлину, это могло быть правдой. Часть состояла из двух— и трехэтажных казарм с мощными каменными стенами, крытых черепицей. Со стороны шоссе стоял бетонный забор с системой контрольно-пропускных пунктов. Военный городок включал в себя штабы, парк боевых машин и перетекал в ДОС — дома офицерского состава. Жилье для офицеров и их семей было построено уже в советское время и копировало советское панельное строительство.
Трехэтажная батальонная казарма была коридорной системы, с комнатами на 10–15 человек. Этаж отводился под одну роту. Отдельным специальным взводам выделялись свободные комнаты на разных этажах. Взвод связи располагался на первом этаже.
Дивизия проходила период переформирования, когда сменяется призыв. Был так называемый рабочий период, подразделения занимались ремонтом помещений, обслуживанием техники, хождением в наряды. По всему военному городку росли огромные лиственные деревья — платаны, которые в течение осени и почти всей зимы сбрасывали на землю старую листву. Специально отряженные люди каждое утро сгребали ее металлическими веерами и брезентовыми солдатскими плащ-палатками уносили сжигать на мусорку. На следующее утро ковер из опавших листьев был таким же. Определенная часть территории для уборки отводилась и взводу связи. Убирались, естественно, молодые: Виктор и Мяло.
На второй или третий день после прибытия Виктора в часть Мяло во время уборки территории, работая металлическим веером, не глядя на Виктора, вполголоса, как бы по секрету, сказал, называя тезку по фамилии: “Слышь, Никонов, скоро наши возвращаются. Получка скоро, деды деньги трясти будут”. Виктор не был с Марса, это было предсказуемо, но слова тезки вызвали неприятные ощущения первых дней службы, тревогу в ожидании будущих обязательных разборок.
Командированные взводники не заставили себя долго ждать и прибыли через пару дней. Здоровенный детина Мануйлов, откуда-то с Краснодарского края, белобрысый сержант Наумов, все время повторяющий: “Ах, скоро, скоро меня обнимет Лора”, башкир Турчиев, невысокий, со злыми глазками и хищно раздувающимися от всякого волнения ноздрями, и горделивый татарин Давлетшин с красивым округлым лицом. Первые три дембеля, Давлетшин — черпак.
Спокойная жизнь для молодых во взводе резко изменилась. Кабардин, ранее больше напоминавший гражданского начальника, переменился, как хамелеон, стал рычать по всякому поводу, хотя серьезных причин для недовольства не было. Молодые уже службу знали, и свое место им было понятно. Виктор понимал, что марки дедушкам отдавать придется, не говоря уже о готовности выполнять другие армейские обязанности соответственно своему статусу.
Положение молодого во взводе связи, несмотря на то, что Виктор принимал его как неизбежность, мягко говоря, не радовало его. Дембеля чувствовали его недовольство, солдат не выражал подобострастия, рвения при выполнении их поручений. Это вызывало у дедушек раздражение, которое имеет свойство накапливаться, и некоторую тревогу — что этот молодой учудит: может, убежит или удавится, а вдруг куда-нибудь стукнет. Все эти варианты предполагали болезненные разборки, которые неизвестно чем могут закончиться. Вдруг спустят какой-нибудь план по количеству отправленных в дисбат, армия удивлять не устанет. Виноват не тот, кто виноват, а кто попал под раздачу.
Позиция, которую занял Виктор во взводе, могла быть расценена как угодно. Например, как наличие у молодого природной гордости, которая не есть гордыня, а лишь внутренний стержень, а стало быть — признак надежности. Здесь же девятнадцати-двадцатилетние “дедушки” однозначно решили, что парень с “гнильцой”, раз не ретив в исполнении правил справедливого и разумного мироустройства. Куда его ни пошлешь — не бежит, а идет, койку дедушке заставишь заправить — сделает неаккуратно, сам все больше молчком, глядит исподлобья. В общем, заслуживает перевоспитания. Сами дембеля, как положено, ни хрена не делали. В столовой забирали себе лучшие куски, строго глядя за тем, чтобы молодым не достался кусок масла или сахара, это было так же свято, как для религиозного фанатика поклонение святыне. В течение дня они часами сидели в каптерке, ведя бесконечные разговоры обо всем, но чаще о скором дембеле, слушали транзистор и если и занимались чем-нибудь, то только оформлением дембельских альбомов и облагораживанием дембельской парадки. Редко, если было прямое указание начальства, прогуливались со взводом на полковое стрельбище, нагрузив на молодых всю амуницию. В случаях, когда заступали в наряд — обычно дежурство по штабу или по КПП, ставили одного молодого и двух дембелей. Молодой сутки дежурил за всех, дембеля же ночью дрыхли, а днем сидели в комнате отдыха, изредка и неохотно отпуская молодого в туалет или в столовую, награждая его оплеухой, если он не укладывался в скупо отведенное время.
Желание развлечься, скука подталкивают старослужащих к жесткому отношению к молодым. Виктор помнил, как еще в учебке, на одном из первых выездов на полигон, курсантов разбросали по точкам, где отрабатывалось преодоление препятствий. На их точке двое инструкторов, прослуживших всего-то на полгода больше, чем курсанты, совсем недавно бывших в их шкуре, еще не уверенных в свалившемся на них праве властвовать, но знавших, что новобранцы уже в курсе жестоких методов обучения и вряд ли осмелятся “борзануть”, ослушаться инструктора. Кирзач убээмовца (батальон учебно-боевых машин), сидящего на броне сверху, не раз долбанет шлемофон “курса”, чтобы вбить в его тупую башку, что дедушку нельзя тряхнуть, или за то, что сделал ошибку при переключении передач, или не услышал команды.
Когда молодые инструкторы спросили у прибывших на их полигонную точку, кто не курит, курсанты, боясь, что они соврут, а правда потом выяснится, стыдясь, указали на Виктора. Убээмовцы обрадовались и любезно, но настойчиво предложили ему крепкую папиросу. Виктор вспомнил, как в шестом классе курили кубинскую сигару за гаражами и как его выворачивало после этого. Он решительно взял папиросу и, зная, какой от нее ждать эффект, огромным усилием воли, ничем не выдав спазмы в легких, несколько раз, как бы с удовольствием, затянулся. Инструкторы сразу помрачнели и отобрали у него дефицитное курево. Потом были и отбои — подъемы до тошноты, и ночные вождения с табуреткой под кроватями, и много еще чего, о чем знают те, кто служил.
Во взводе связи в качестве развлечения устраивались соревнования между молодыми — кто чище отшарошит отведенную ему площадь. Это означало следующее: пол в казарме был паркетным, натирался мастикой, а затем доводился до блеска куском старой шинели. Иногда пол “шарошили” — бросали на пол подобие мочалки, только из металла, и полотерскими движениями ногой сдирали старую мастику вместе со слоем дерева. Пол из коричневого становился светлым, натирался свежей мастикой, и аналогичными движениями его вновь доводили до блеска. Проигрывал тот, у кого после шарошенья пол оставался более темным — значит, он меньше старался. Всегда проигравшим оставался Виктор. Ухватистый Мяло то ли был поэнергичнее, то ли больше стремился не проиграть. Виктор равнодушно относился к соревнованию, равнодушно получал оплеуху, сводя на нет зрелищный эффект соревнования и раздражая дембелей.
Почти сразу из двух молодых Виктор стал последним. Наиболее неприятные обязанности были возложены на него. Серьезным ежедневным испытанием являлась заготовка пищи. Заготовщик приходил в столовую раньше всех остальных, находил столы своего подразделения. Один стол накрывался на десять человек. Наряд выставлял на столы бачки с супом и кашей, чайники с киселем или чаем, тарелки с хлебом и посуду. Перед приходом своих надо было получить масло и сахар на завтрак, “маслы” — куски вареного сала с ниточками мяса, одна металлическая миска на стол, сахар на ужин. Столовая была построена немцами, но организация процесса была советская. К тому же полковая столовая была на ремонте, и кормились в маленькой столовой разведбата. Питание организовывалось в несколько смен, наряд сбивался с ног, убирая и накрывая одни и те же столы по нескольку раз за один прием пищи. Смены путались, возникали конфликты. В варочный цех за мисками с “маслами”, в хлеборезку за сахаром и маслом все время толкались группы заготовщиков, “молодых” и чаще всего зачуханных, дембеля заготовкой не занимались. Все лезли без очереди, так как иногда последним не хватало, и дембеля уж наградят на всю катушку за недостаточную расторопность. Заготовщик получал заряд адреналина — дело-то рискованное.
Виктор однажды видел, как прапорщик — начальник наряда по кухне, следивший за выдачей мисок с “маслами” в варочном цехе, — раздраженный толчеей и беспорядком и, видимо, опасавшийся втыка от начальства за плохую организацию, взбесился от неподчинения его командам и, выхватив из варочного котла огромное деревянное весло для размешивания каши, изо всех сил огрел им здоровенного кавказца по спине. Тот по непонятной причине оказался в толпе заготовщиков-доходяг и, как ледокол, расшвыривая всех, ринулся к столу выдачи, разрушая остатки порядка. Прапор едва не попал ему веслом по голове, но в последний момент беспредельщик среагировал, согнул голову, подставляя спину, и отделался сравнительно легко.
В другой раз Виктор получил полную миску с “маслами” и, держа ее над головой из-за тесноты, толкаемый со всех сторон, спиной вперед вырывался из толпы. Встречным курсом к стойке выдачи, издавая устрашающие гортанные звуки, расталкивая всех, рвался, видимо, дембель, тоже здоровенный кавказец, в отутюженной новенькой форме. Что понесло его к стойке, неизвестно, — вроде дембель, может, на обед опоздал. Едва они разминулись, как Виктор с ужасом и одновременно с восторгом, из-за неприязни к наглецу, наблюдал, словно в замедленной киносъемке, как варево из тарелки, которую он держал над головой, проливается на спину дембеля. Он ожидал немедленной инвалидности и, значит, дембеля, но, к счастью, дед не почувствовал жирной подливки, она уже остыла.
Виктор иногда задумывался о возможности бунта. Земляк Андрей Кочнев, все больше сидевший в штабе, Виктора морально поддерживал, но объяснял: против системы не попрешь. В принципе, бунт — дело нехитрое. Отказаться все выполнять, пускай изобьют, убежать, где-нибудь зашухариться, а когда кипиш начнется — объявиться, все рассказать, Кочнев, наверно, подтвердит, можно с ним заранее договориться. Ну а дальше что? Что, всех дедов разгонят по ротам, наберут новый взвод, а тебя поставят командиром? В лучшем случае переведут в роту, свободных должностей механиков нет, так что дадут ручной пулемет, будешь с ним бегать по стрельбищу, перевоспитываться, раз жалуешься на тяготы военной службы, для советского солдата это не к лицу.
Виктор видел, живя в одной казарме с пехотой, что рота то каждый день, то через день бегает с полной боевой выкладкой на стрельбище по 7–8 километров в одну сторону, возвращается среди ночи, чистит оружие. Спят иногда несколько часов, потом какой-нибудь наряд — а роты ходили в тяжелые наряды — на кухню или в караул, потом тактические учения до поздней ночи, не считая индивидуальных нарядов по роте, и так до бесконечности. Но это даже не главное. Во взводе все-таки свои, хоть и козлы, но большинство русские. В роте будет все наоборот.
Иногда ночью дежурный по роте, видимо, от тоски по далекой родине затягивал заунывные восточные рулады. Эти звуки восточных то ли песен, то ли молитв пробуждали у Виктора беспокойство, тревогу. Может быть, это чувство передалось на генетическом уровне. Наверное, что-то похожее испытывали его предки-славяне в случае угрозы попасть в плен к кочевникам.
Кочнев советовал не дергаться и терпеть. Дембелям осталось по несколько месяцев, а там во взводе дослужить легко. А в пехоте придется умирать все полтора года.
Деды Кочнева не любили, но, поскольку он тоже дембель, да еще и сержант, — терпели. В его присутствии рук не распускали — знали, что Андрей вступится за земляка. Вскоре во взвод перевели новобранца, только что призвавшегося долговязого парня по фамилии Швецов, земляка Кабардина. Напуганный, как обычный новобранец, он старался всем угодить, включая Никонова и Мяло. Во взводе возникла некоторая неопределенность — по статусу Селезнев самый молодой, но он земляк Кабардина, и тот вполне может за него встрянуть. Кабардин же заместитель командира взвода, в отсутствие Модилина фактически командир. Физически сильный, крупный, он был одним из неформальных лидеров во взводе. Претендовал на роль вожака и Мануйлов. Они не любили друг друга, но мирились как с неизбежным злом. Вместе терпеть не могли Кочнева, который покушался на святое — некоторые привилегии дембелей.
При этом Андрей не ставил вопроса о том, что жить надо по уставу: командуют сержанты, а остальные будут иметь равные права, независимо от срока службы. Кочнев просто считал, что к молодым можно относиться по-людски, не раздавая им оплеухи и пинки без веской причины. Остальных с его призыва такая позиция бесила. Как и по каким понятиям будет жить взвод, решают дембеля. Они будут определять, какую глубину страданий должен вынести молодой, чтобы стать закаленным воином, а некоторые, с гнильцой, должны получать данных страданий побольше, чтобы перевоспитаться. В принципе, мы не садисты и не беспредельщики, рассуждали дембеля, лишнего не потребуем. А Кочнев, может, еще выдумает, что молодые могут в чайную сходить, это что же, завтра дембеля за свои марки будут подворотнички покупать? Дембелю домой нужно всем подарки привезти, вон тут сколько в магазинах, в Союзе в жизни такого не видывали. Молодые должны летать мухой, в конце концов, это и для обороны хорошо — вдруг завтра война, а молодняк еще вчера на гражданке портвейн пил да патлами тряс. Тут армия, а не курорт, а на курорте воина не воспитаешь, особенно такого говнюка, как земляк Кочнева Никонов, они там на Урале, видимо, все такие.
Через несколько дней Швецов освоился, испуганное выражение лица постепенно приобрело простецко-хитроватый вид. Он понял, что его земляк Кабардин тут не последний человек и его в обиду не даст. Кабардин же после прихода во взвод Швецова был некоторое время в раздумьях. Он не предполагал, что сложившаяся при его самом деятельном участии система отношений между призывами ему же преподнесет такое испытание. Чморить молодых, как раньше, предполагает, что больше всех достанется Швецову — он самый молодой. При этом земляк, такой же простой деревенский парень, как и он, был приятен ему как весточка с родины. Они купались с ним в одной речке, и хотя не знали друг друга до армии, но пили пиво одного завода и призывались с одного призывного пункта, и оба вспоминают об этих глухих лиственных лесах, где летом хорошо так, как может знать только тот, кто побывал там.
Жизнь вещь сложная. Бывает так, что идея настолько заполняет душу человека, что он готов жизнь положить за нее, хотя идея, взгляни на нее трезвым взглядом, мерзкая, мелкая, гроша ломаного не стоит. Уже после службы в армии Виктору его товарищ рассказывал о судебном процессе, на который их водили в воспитательных целях. Суть такова. В учебке деды-сержанты ночью сидели в каптерке и бражничали. Стали выяснять — кто из молодых стучит офицерам. Подозрение пало на конкретного солдата, и на хмельную голову с ним решили разобраться. Разбудили среди ночи, перепуганного, втолкнули в каптерку, стали требовать признания. Тот не признавался, упрямство раззадорило младших командиров, уже почувствовавших себя властителями судеб, царями в своем ротном мирке. Простого избиения им показалось мало, была сооружена виселица, парню надели петлю на шею, и после того, как он вновь отказался сознаться в стукачестве, табуретка была выбита из-под его ног. Тело задергалось в петле, присутствующие с любопытством наблюдали за происходящим. Потом курсанта вынули из петли и привели в чувство. Парень опять не сознавался, его повесили опять, потом еще. В очередной раз привести в чувство парнишку не удалось. На суде, в последнем слове, один из зачинщиков-садистов отказался раскаяться, полагая, что он поступил как мужик, сурово, но справедливо. И эта несгибаемость стоила ему жизни, трибунал избрал высшую меру наказания, остальным, раскаявшимся, жизнь сохранили, кому и сроки скостили.
Кабардин не был фанатиком какой-либо идеи и дедовщину, конечно, признавал, но не настолько, чтобы не бороться с ней, если в положении молодого в его взводе оказался бы, например, одноклассник. Воспитывать своего молодого земляка? Черт его знает, чем это на гражданке обернется, после дембеля. Еще приедет по пьянке с разборками, живут-то близко, тут и до греха недалеко. Нет, земляка надо защитить, пускай Никонов крайним будет, хоть и прослужил больше, тем более что его во взводе не любят.
Однажды Швецов вместе с Никоновым прибирались в каптерке. Швецов, глядя куда-то в сторону, не совсем уверенно сказал: “Знаешь, в армии так считается, если кто где служил до последнего места, то это в зачет не идет, так что ты меня не старше”. Виктор внимательно посмотрел на Швецова и спросил: “Чо, сам придумал, или Кабардин научил?” Швецов молчал и только сильнее заработал шваброй. В принципе, это был вызов. Старший по призыву всегда прав, а если не прав, то не дело младшего указывать ему на это. Можно за такие слова отмудохать молодого, а если за него вступится Кабардин, забить тогда на все и поставить вопрос перед дембелями: как живете, уважаете традиции или как попало? А если как попало, то, может быть, и масло молодые будут тоже жрать? Не факт, что дембеля поддержат, хотя в этой ситуации он, по их понятиям, прав, — молодой бунтует, его надо воспитывать. Но те понятия хороши, которые тебе выгодны. Бывает и так, что человек уходит на дембель чуть ли не с очка, которое он драил все два года, ну так сложилось, не понравился молодой старшим призывам, а затем и свой призыв присоединился, а там и младших к травле подключат. Швецов крупнее, выше, но Виктор был уверен, что в случае серьезной разборки, хоть и с уроном для своего здоровья, он осилит молодого, — тот неуклюжий, медлительный, да и трусоватый для того, чтобы быть победителем. Пока ладно, замнем вопрос, не до разборок сейчас.
Во взводе появился еще один дембель — Саша Васюк, хохол откуда-то с Черниговщины. Приехал из Союза, больше восьми месяцев не был во взводе, вернулся с целинным батальоном. По весне из многих воинских частей, в том числе и из Германии, отправляются в Союз эшелоны с техникой и людьми для уборки урожая. Возвращаются чуть ли не под Новый год. Пару вечеров только и рассказов, что про целину, про Алтай, где они были. Васюку завидовали. Солдату попасть в целинный батальон — что шахтеру на курорт. Отношения с начальством скорее производственные, чем армейские, задачи не боевые, режим условный, питание армейское плюс деревенский приварок, деревенские девушки — в общем, не служба, а лето в деревне. Хотя ему и во взводе неплохо — у начальства в любимчиках. Виктор отметил, что дембеля Васюка любят — хохмач, рассказчик хороший. С таким служить веселее. Не рад только земляк — Кочнев. Васюк был писарем в штабе, а Кочнев вместо него, пока Сашок на целине был, тоже писарем при целинном штабе. Теперь место надо освобождать. Через пару дней Кочнева спровадили из штаба на прежнее место, сержантом во взвод.
Среди дембелей согласия нет, молодые тоже каждый за себя — тут жди проблем. Как-то утром Кабардин построил молодых — Мяло, Никонова, Швецова — для осмотра внешнего вида. Замкомвзвода не понравился подворотничок у Виктора, не слишком свеж, и он безжалостно был оторван. Формально Кабардин был прав, он как командир должен блюсти и бдить. В конце концов, ему за это командирскую зарплату платят, да еще в иностранной валюте. Но по совести, Кабардин был не совсем прав. Мяло был свежеподшит, а вот Швецов тоже не в свежем подворотничке, а его обошли стороной. Кочнев, как второй сержант, стоял рядом с Кабардиным и, не давая в обиду земляка, подошел к Швецову и тоже оторвал у него подворотничок. Кабардина передернуло, и Виктор понял: что-то должно произойти.
Произошло через пару дней. Кабардин заручился поддержкой остальных старослужащих, что было несложно. Кочнев — козел, рассуждали дембеля, всегда был не с нами, а сейчас за молодого вступается, подумаешь, земляк. Этого Никонова сношать и сношать надо, а без единого фронта как это сделать? Нет, Кочнева со взвода надо убирать. Составили план. Решающую роль отводили Васюку. Обсказав ситуацию, кое-чего присочинив, легко получили его согласие помочь общему дембельскому делу.
Заняв свое место писаря в штабе батальона, Сашок имел нелимитированный доступ к телу начальника штаба батальона старшего лейтенанта Тутьева. Будучи земляком начштаба, пользовался у него безграничным доверием и информировал его о событиях во взводе. Васюку Тутьев доверял больше, чем командиру взвода прапорщику Модилину. Да и как было не доверять Сашку? Невысокий и ладно скроенный, с обаятельной улыбкой, с приятным, приветливым лицом, умница, аккуратист, как немец, с отменным почерком, за словом в карман не полезет. С ним Тутьеву приятно было болтать на любые темы. Ко всему прочему он был неплохим парнем, и Тутьев это знал. Он мог поручить Сашку подготовить любую бумагу и был благодарен ему за то, что верный писарь снимает с него часть нелегкого служебного груза. Если Васюк оставался в штабе на телефоне, то начштаба мог быть спокоен — земляк не подведет. Он точно определяет, кому и что ответить, чтобы не подставить шефа, не будет его зря беспокоить, но в случае крайней нужды достанет его из-под земли. Тутьев не просто ценил земляка, но и относился к нему с некоторой нежностью и покровительствовал Сашку, даже иногда с ущербом для своих собственных интересов. Чего стоило воткнуть не имеющего водительских прав Васюка в целинный батальон, брали-то туда одну шоферню. И писаря такого потерял, и теперь в штабе полка кое-кому обязан.
Дембеля знали о влиянии Васюка на начштаба. Сашок был парнем неплохим, но и не святым. Когда дембеля обратились к нему с просьбой, Васюк заверил их, что Тутьеву будет обрисовано все как надо. А начштаба в батальоне не последняя фигура, а для взвода связи — центральная, взвод связи непосредственно ему подчиняется. В этой ситуации определяющим являлось то, что Сашко Васюк — дедушка ГСВГ, а уж потом гражданин, комсомолец и тому подобное.
Виктор был в это утро на заготовке в столовой, на завтрак Кочнев не пришел. Мяло успел шепнуть ему на завтраке, что во взводе драка и Кочнева вызвал к себе Тутьев для разборок. Потом Мяло, который был свидетелем произошедшего, рассказал поподробнее. Дембеля в казарме стали что-то предъявлять Кочневу, возникла перепалка, Турчик ударил Кочнева в лицо, они сцепились, остальные дембеля их растащили и доложили о произошедшем начальству. Все утверждают, что зачинщик драки — Кочнев. К обеду земляка уже перевели в пехоту, хороший парень Васюк сказал свое слово. Последний союзник, чем-то реально помогавший Виктору, исчез. Дальше можно было рассчитывать только на себя.
Последствия не заставили себя ждать. Оплеухи стали поувесистей и почаще. Однажды перед дежурством по КПП, после развода, Виктора заволокли в каптерку пред ясные очи прапорщика Ильюшкина, он был старшим по наряду. Ильюшкин был начальником вооружения батальона и дружил с Мануйловым.
Хитрый дембель завоевал симпатии бравого вояки однажды в наряде, предложив ему верную мужскую дружбу. При этом он пообещал ему неограниченное количество домашнего вина, которым Мануил будет угощать прапорщика, когда он приедет к нему в гости в отпуск, покупаться в море. Бесплатный кров на побережье южного моря, шашлыки и щедрое южное солнце — все это будет у Ильюшкина, после того как Мануил закончит службу. И все это потому, что уважает он старшего по званию, и не требует он взамен будущих услуг ничего конкретного, просто вот бывает же бескорыстная мужская дружба. “Ну может возникнуть иногда нужда помочь, если есть возможность, ну дак сегодня вы, товарищ прапорщик, поможете, а через несколько месяцев будем вместе вино пить под виноградной лозой. Вы, Петрович, такого вина не пивали, говорил Мануил, в магазине такого вина не купишь, магазинное вино у нас и свиньи пить не будут. Право слово, делали такой эксперимент, вливали магазинный портвейн в лохань с бурдой свинье, и та бурду жрать отказывалась. Настоящее вино, оно для себя делается, и ты, Петрович, — Мануил перешел на ты, — будешь пить его сколько захочешь, а если в отпуск ко мне не будешь приезжать — как ножом ты мне по сердцу. Вот такую обиду мне нанесешь”. Так начиналась настоящая мужская дружба между солдатом Мануйловым и прапорщиком Ильюшкиным.
Мечтал прапорщик: как уйдет на пенсию через полтора десятка лет, будет у него аккуратный домик в родном Подмосковье. Надо вот, пока в Германии служит, купить немецкий гарнитур и отправить его к теще на хранение, в Союзе такой не купишь ни за какие деньги. В Германии по пять лет служат, потом всю оставшуюся службу по Сибири да по Уралу болтаться придется. Надо пользоваться моментом, прибарахлиться да и заначку отложить. Только за границей платят две зарплаты — одну в рублях, она идет на книжку, да что на рубли купишь? А за марки — все, что хочешь. И машину, и мебель, валюту только давай. А жить на что? Ну, насчет одежды хрен с ней, в форме походить можно. А жратва-то дорогая. Хорошо начпроду, он зарплату на жратву не тратит. Раньше хоть бензин немцам можно было толкнуть наполовину с водой, а сейчас они ученые стали, проверяют. А чистого бензина много ли достанешь? Так, на безделушки только. Вот и жену надо в отпуск везти. Хорошо, попадаются нормальные ребята типа Мануйлова, надо с ним дружить, может, не врет, приютит пару раз в отпуске. Жаловался, кстати, он: во взвод какого-то гондона прислали, молодой, служить не хочет, недовольный, сука. Завтра в наряд с ним заступаю, надо его сразу обломать, чтобы не дергался, не буду же я дедов напрягать, да еще своего корефана Мануила.
Прапорщик Ильюшкин не бил солдат. По крайней мере, редко. Он считал это ниже достоинства кадрового военного. Когда Виктора втолкнули в каптерку и, окружив его со всех сторон, дембеля отвесили ему каждый по паре-тройке пинков, он только один раз ударил его кулаком в лицо, благородно, по-старорежимному, как барин бьет денщика, не сильно, чтобы не было следов, а по-хозяйски, чтобы трепетал. Виктор смотрел в его круглые, как у змеи, немигающие глаза, на переносицу, где срослись широкие черные брови, и молчал. А что, собственно, говорить? Предмета для спора он не видел. Прапорщик смутился, он ожидал какой-то другой реакции. Как благородный человек, второй раз бить не стал. Он смачно плюнул на свой начищенный до зеркального блеска сапог, поставил его на подвернувшуюся табуретку и, схватив полу шинели Виктора, внутренней стороной, чтобы не было видно черного пятна, вытер плевок и энергичными движениями навел на сапоге глянец. Дембеля с удовольствием наблюдали за этим. Они и сами могли навалять молодому, но пусть знает, что никто ему не поможет, а будет дергаться — так себе же во вред.
Пехота уже не так пугала Виктора. Разномастная речь, которую он каждый день слышал в общем с ротой коридоре казармы, уже не так резала слух. Виктор с удивлением узнал, что в нерусской пехоте дедовщина меньше выражена, чем в русских подразделениях. Какая-то борьба за статус у солдат есть, но закон подчинения младшего призыва старшему уступает закону землячества. Молодой земляк дороже инородца с твоего призыва. Поэтому общие для всех рот правила и понятия не были так четко выражены, как в русских взводах и отдельных ротах: автороте, у связистов, разведчиков.
На первом этаже одну комнату выделили недавно образованной при батальоне минометной батарее. Все с одного призыва, только что с карантина. Прослужили всего ничего. Выделяется группа кавказцев. Часто после ужина они выносят табуретки из своей комнаты в общий коридор — сидят обмениваются о чем-то мнениями на своем наречии. Здоровенные ребята вроде, вчера призывались, а на вид некоторым можно дать лет по двадцать пять — тридцать. Вот один из них медленно, устало стягивает с ног запыленные сапоги, подзывает худенького белобрысого сослуживца. Тот подходит, получает указание, берет чужие сапоги и, цокая каблуками по плиточному полу коридора, удаляется. Когда он на своих тонких ножках проходит сквозь отдыхающее землячество, Виктору кажется, что козленок идет сквозь стаю хоть сытых и усталых, но все же волков: вот сейчас у него лопнет сердце от страха, и он упадет замертво.
Как-то вечером, уже после отбоя, Кабардин приказал Виктору идти к кочегарке, которая располагалась в подвале батальонной казармы. С роты должен прийти еще молодой солдат, и вдвоем надо скидать машину угля в подвал. Напоследок Кабардин злорадно ощерился — с чеченом работать будете. Виктор сразу все понял. Чечен, конечно, работать не будет, скорее всего, его так и настропалили, а заставит Виктора, и это будет вдвойне унизительно, поскольку тот младше его призывом. Виктор подошел к куче с углем — две лопаты уже лежали. Про себя решил: не будет чечен работать — хрен с ним. Будет потихоньку копошиться, а тот как хочет. Будет борзеть — будем биться. Вскоре пришел напарник, высокий, крепкий горец. Спросил: “Чо с начальством грызешься?” Виктор неопределенно пожал плечами, про себя отметил: “Точно чечена меня наказать настропалили”. Взял лопату и стал спокойно бросать уголь. Чечен понимал, что вот русский парень борзонул против офицеров, они его гнобят и хотят это сделать в том числе и его руками. Неправильно это, русский с виду парень неплохой, пускай сами разбираются. Чечен взял лопату и молча присоединился к напарнику. Сказал только: “Ща закидаем”. Куча угля убывала медленно, и это не радовало. Мимо проходил молодой солдат. Чечен схватил его за плечо и рванул на себя. Парень упал, сразу же сгруппировавшись, защищаясь от возможных пинков. “Откуда?” — спросил чечен. Парнишка испуганно промямлил: “С Казани”. Тот еще спросил: “Где служишь?” В разведроте. Чечен, видимо, выплеснул свое раздражение и, глядя на долговязую, нескладную фигуру, покорно лежащую на земле в ожидании побоев, рассмеялся: “Разведчик хренов, пошел вон”. Парнишка испарился. Молча они закидали оставшуюся кучу, обменялись рукопожатиями и разошлись. Кабардин еще не спал и, видимо, ожидал увидеть страдание в глазах Виктора. Внимательно осмотрел молодого и с надеждой спросил: “Ну как?” Виктор, стараясь выглядеть как можно равнодушнее, пожал плечами: “Да ниче, все закидали, вдвоем-то быстро”. У Кабардина раздраженно дернулись губы.
В тот вечер Виктор сменился с наряда. Сутки без сна вроде как уже и дело привычное. Голова немного пустая, будто гулкая, а так ничего. После ужина еще заставили прибраться в каптерке, и, когда Виктор уже спускался по леснице во взвод, столкнулся с дагестанцем Курбаном, дембелем с хозвзвода. Курбан, могучий, рослый, весь, как киношный индеец, в жгутах мышц, был, в принципе, парнем добродушным. Но дембель есть дембель. Схватив молодого за шиворот, Курбан подумал, что с ним делать, а потом объявил: “Будем сейчас с тобой боксировать”. Виктор попытался отнекаться, мол, устал, сутки не спал. Курбан могучей рукой, вдвое толще, чем у Виктора, настойчиво развернул его и завел в каптерку хозвзвода. У хозяйственников в каптерке несколько молодых занимались приборкой. Курбан извлек из шкафа две пары потертых боксерских перчаток — одну кинул Виктору. Разделись по пояс, сошлись в центре. Со стороны, наверно, выглядело комично — атлет против дистрофика. Курбан хлестанул справа, молодой поставил блок левой, правой ударил в ответ. Пробил в корпус, до головы не дотянулся. Курбан посерьезнел, улыбка сошла с его лица. Он выпустил серию из двух рук издалека, она благополучно утонула в перчатках соперника. Виктор отвечал редко, больше заботясь о том, чтобы не пропустить, понимая, что чистый удар Курбана его точно уложит, размен ударами ему не выгоден. Курбан в размен тоже не шел — цели победить любой ценой у него не было, задавить массой — это слишком легко. Он издалека запускал то справа, то слева свои пудовые кулаки, прекрасно понимая, что в любой момент может загнать молодого в угол и ценой пропуска одного-двух легких ударов забить своими кувалдами. Они танцевали в центре каптерки, один — стараясь не упасть, второй — получая удовольствие от процесса, обмениваясь ударами с дистанции. Курбан был и боксер, и борец, и культурист, но виртуозом кулачного боя не был. Виктор чувствовал себя спокойно, знал, что худшее — попасть под молот правой руки и рухнуть на пол — не так уж и страшно, а жестко избивать его Курбан не будет, к этому нет никакой надобности, да и сам Курбан по натуре не живодер. Это спокойствие помогало Виктору довольно успешно отбиваться и иногда даже беспокоить Курбана не смертельными, но все же неприятными ударами.
Виктор любил бокс, на гражданке смотрел все боксерские турниры, на уроках физкультуры в школе иногда баловался с желающими в спаррингах. Большой боксерской выучки он не имел, но, обладая от природы хорошей реакцией и кое-какими навыками, мог не пугаться ужасных с виду, размашистых ударов соперника. Издаваемый при ударе перчатки по перчатке хлопающий звук заставлял поеживаться присутствующих, которые ранее наотрез отказывались спарринговать с Курбаном. Наконец Курбан притомился и хлопнул своей перчаткой по перчатке Виктора в знак окончания боя. “Клянусь, он меня победил”, — сказал он, довольный, будучи благодарным сопернику за скрашенные армейские будни.
Спустя пару дней во взводе стало известно, что организуются дивизионные боксерские соревнования и в них будет учавствовать Виктор. Порекомендовал молодое боксерское дарование Курбан, энтузиаст спортивного движения. Начальник физподготовки полка, молодцеватый капитан, на утреннем разводе сказал об этом Модилину, предупредив его строго, показывая пальцем на Никонова: “Чтобы был”. Всякие особые мероприятия типа спорта, художественной самодеятельности являлись для командиров святыми, поскольку связаны с отчётностью, а успешно отчитаться перед вышестоящим руководством — главное в армейской службе для карьеры любого начальника.
Сборную полка, десяток таких же “мастеров”, как Виктор, накануне собрали в спортивной каптерке полка, взвесили, распределили по весовым категориям. Выдали форму, велели собраться на завтра после завтрака. На следующий день сборную полка привели в дивизионный спортивный комплекс. Прибыли представители других полков. В зале был оборудован ринг, установили скамейки. Висел плакат “Привет участникам соревнований!”. Все бои в один день. Система олимпийская — проигравший выбывает. Взвешивание и жеребьевку провели быстро — все ждут боев, да и времени мало. Началось с легких весов. Виктор выступал в весе до 63 с половиной килограммов, это где-то ближе к середине. Перед боем волновался, как-то все сложится, раньше выступать не приходилось. Наконец объявляют: “Никонов, на ринг”. В противоположном углу соперник — парень ростом поменьше, но с мощными мышцами, руки как у кузнеца, такими только подковы гнуть. Страшновато. Ударил гонг. Бой шел на длинной дистанции, соперники хлестали с двух рук так часто, что приблизиться друг к другу не было возможности. Виктор вдруг понял, что победит. Несмотря на внушительную мышечную массу, соперник не столь искусен, а короткие руки не позволяют ему достать цель. Эта мысль подействовала так благостно, что Виктор попал еще пару раз довольно сильно, с ног не сбил, но второй боец стал пугливее, стал меньше махать руками, больше думая об обороне, а его одиночные выпады Виктор блокировал хладнокровно, иногда наказывая соперника встречным ударом. После боя мнение судей было единодушным — победа за Виктором.
Где-то через час второй бой. После него Виктор опять получил поздравления, но уже в полуконтуженном состоянии. Третий бой был финалом. Здесь его тоже поздравили, но уже с почетным вторым местом. Однако из полковой сборной он один оказался с призами.
Через несколько дней стало известно, что подписан приказ по дивизии о командировании на сборы успешно выступивших боксеров для подготовки к соревнованию на первенство двадцатой армии. На сборы попал и Никонов, чему во взводе, мягко говоря, не обрадовались. Косит молодой, служить честно не хочет. Дембеля обсуждали эту новость, как водится, в каптерке. Ругали Курбана — открыватель талантов хренов! Перемыли косточки Никонову, вспомнили все его косяки. Общее мнение — так оставлять этого нельзя, надо чем-то ответить. Мануил предложил — отменить приказ мы не можем, но проучить молодого проучим. Какой хрен он боец — так, в какой-нибудь спортивной секции, под маминым присмотром, чему-то наблатыкался, а в настоящей драке слабоват будет. Вот Тырчик не боксер, но в драках до службы похлестался немало, так, по крайней мере, рассказывал. Вот ему и карты в руки — пускай при всех молодого унизит. Тырчик молодого свалит, а тот сам пускай решает, что делать. Уйдет на сборы, не откажется от них после позора — ну, тогда, милашка, не обессудь, все будут знать, что он косила, никакой не боксер, и его нужно воспитывать всеми возможными солдатскими способами.
На следующий вечер в каптерку к связистам набилось два взвода. Притащили свои табуретки, скамейки, расселись по периметру, оставив центр бойцам. Кабардин постарался обеспечить явку, особенно молодого призыва, — пускай и они посмотрят на этого боксера, чтобы этот чмошник ни у кого поддержки не имел. О предстоящем бое Виктору объявили за полчаса, сразу после ужина. Молодой не только не испугался, но вроде бы даже обрадовался. В принципе, Кабардину было бы спокойнее, если бы Никонов вообще отказался от боя, — результат достигнут, и неожиданностей не будет. Пронюхает замполит об этом деле — ему, как командиру, влетит. Правда, Тырчик тоже проинструктирован, чтоб тяжелых последствий не было. Виктор сразу понял, по какой причине дембеля хотят устроить мордобой, и сомнений, соглашаться или нет, у него не было. Откажешься, потом Кабардин создаст нужную рекламу, хрен отмоешься. Кроме того, он почему-то был уверен в победе. На крайний случай, если он и проиграет, то достойно, а так есть шанс легально навешать дембелю, когда еще такая возможность представится.
Перчатки, невесть откуда появившиеся по такому случаю, бойцы надели самостоятельно. Перед этим сняли ремни и разделись по пояс. Правил никаких не объявили, значит, бой из одного раунда, без ограничения времени. Бой начался. Тырчик, которому дали размяться перед боем, к центру не вышел, поднял перчатки, защищая голову, и с некоторой тревогой ожидал, что будет делать соперник, изображая при этом снисходительную улыбку. Честно говоря, он не очень хотел этого боя, кто его знает, что будет, но отказаться не мог. Много было порассказано об удалых делах, лихих драках на гражданке. Где-то он приврал, но на самом деле подраться ему приходилось немало, при этом, не будучи богатырем, Тырчик никогда не был битым, потому что в драку вступал только на сильной стороне. Эх, нахвастался на свою голову, теперь вот расхлебывай, черт его знает, что будет.
Виктор подскочил к сопернику, левой рукой снял блок и правой ударил в голову. Тырчик отлетел, но не упал, снисходительная улыбка пропала, на лице появилась гримаса гнева. Опыт старого бойца подсказал ему, что в классическом боксе он не выиграет, и он бросился на молодого, вложив все свои физические и моральные силы в невероятное количество ударов. Эти удары должны были быть и щитом от встречных выпадов, и мечом, который при удачном раскладе сокрушит врага. Виктор вступил в эту рубку, не думая, как и соперник, про оборону, осыпая его градом ударов. Опыт драчуна подсказал Турчику, что шансов у него, к сожалению, нет. Он уже выдыхается, а молодой молотит все быстрее и сильнее. Пропущенные удары убавляли сил. Дембель вдруг резко выскочил из боя и молнией скинул перчатки — все, конец бою. Виктор еще по инерции махнул в воздухе пару раз и чуть не щелкнул от досады зубами: Тырчик не упал, а бить его уже больше нельзя, он вроде как сдался.
После этого боя Тырчика несколько недель доставал Мануйлов. Лежа на койке, он задумчиво произносил имя Турчиева — Шоукат, потом еще раз, меняя ударение, а затем пускался в рассуждения. “Вот что это значит по-русски, наверно, говнодав”. Тырчик злился, иногда подходил к Виктору, совал ему кулак под нос и говорил: “Ты не думай, что если у меня боксом выиграл, то и в драке победишь. Если что, по-настоящему я тебя урою”. Виктор отвечал: “Я и не думаю”. А потом тихонько добавлял: “Я знаю, хрен у тебя получится”.
На сборы Никонова забрали с утреннего развода. Начфиз полка, усатый капитан, подошел сначала к комбату, переговорил с ним, а затем к Модилину, что-то сообщил и ему. Прапорщик развернулся ко взводу и нехотя пробубнил: “Никонов, давай с капитаном, по приказу на сборы”. Стоявший рядом начальник штаба Тутьев встрял: “На каком основании? С батальоном этот вопрос не согласовывали, я вчера звонил в штаб дивизии и знаю, что отвлечение солдат на мероприятия типа вашего согласовывается с комбатом”. Комбат Белько споры закончил: “Приказ по дивизии уже вышел, о чем спорить?” Замполит батальона майор Матвейкин удивленно заметил, как Тутьев несколько раз нервно сжал кулак.
Придя к себе в кабинет, Матвейкин погрузился в раздумья. И что этот пижон Тутьев так напрягся по поводу Никонова, ну, забрали парня на пару недель на спортивное дело, пусть отдохнет, ему-то какой хрен? Вон Модилин вообще на работу не ходит по большому счету, а если и придет, так только чтоб денег у кого-нибудь занять на опохмелку, так Тутьеву вроде как все равно, а тут пацану молодому выпала халява, так он на говно исходит. Дедовщина во взводе есть — это вроде как и не проблема, а вот молодому передышку дать — так это прямо личная обида. Вообще, странный этот Тутьев. Нет, офицер он, конечно, перспективный, и даже очень. Когда в прошлом году встал вопрос, кого на совместные учения отправлять вместе с немцами, чехами, венграми и поляками, из всей дивизии поехал только Тутьев. И, черт возьми, заслуженно. Шутка ли — училище закончил без единой четверки, сразу после училища — командир роты в Прибалтике, роту за год сделал лучшей по округу. Да что далеко ходить, вон на прошлых дивизионных учениях во время марша заблудились, комбат минут десять вертел карту вместе с ротными, все никак не могли определить, куда батальонной колонне двигаться, Тутьев только подошел, на карту взглянул — через десять секунд пальцем показал куда. Остальные так бы до вечера не разобрались, мудаки. Но все-таки он какой-то не такой, странный. Нельзя таким власть давать. Вот недавно везет его в “уазике” Семенцов с хозвзвода, Тутьев останавливает его в чистом поле и у молодого срочника спрашивает, причем серьезно, что бы он делал, если бы в кустах была засада, а он бы командовал ротой на марше. У водилы заботы, как бы до черпаков дотянуть, а не как в барские забавы играть. Конечно, водила ответил, что не знает, а тот, видимо, Наполеоном себя почувствовал, Семенцову давай рассказывать, как бы роту развернул и — в атаку. Таких к власти пусти, вдруг война, они кровушки-то солдатской прольют.
Не любил замполит Тутьева. Не любил и сам себе не хотел признаваться в этом, особых причин для этого не было. Хотя, пожалуй, одна причина была, но Матвейкин старался не думать об этом. Зависть. Хотя он по натуре человек не завистливый, но справедливость любит. Майор звезд с неба не хватал, прослужил во многих дырах, нынешнюю должность и звезды выслужил честно, если не кровью, то потом. А этот… Как в училище поступил, так и в любимчиках. Сразу писарем у начальника училища, почти адъютант генерала. Все курсанты по нарядам, а этот из штаба не вылазил. А сейчас сокурсники все взводами командуют по дырам, а этот начштаба батальона, хуже Прибалтики не служил нигде. Не сегодня завтра в академию поступит. А ведь по сути, как солдаты говорят, чмошник чмошником. Подтянуться пару раз не сможет — штабная крыса, а вот будущий генерал. Завел там в училище связи с генералами да полковниками, сейчас они его и тянут, потом, поди, их детей тянуть будет. Рота лучшая в Прибалтике! Наверное, весь округ ему на показатели работал. Эх, куда катимся! Надо, кстати, по своим каналам проконтролировать, как там дела будут у Никонова на сборах.
Сборной дивизии по боксу отвели небольшую комнату в соседней казарме. Подъема нет, все встают не торопясь к завтраку. После завтрака тренировка, затем на обед, еще тренировка, ужин, отбой по усмотрению. Довольно быстро обнаружилась невысокая боксерская квалификация Виктора. Начфиз дивизии, тренировавший сборы, вскоре потерял к нему всяческий интерес, и Виктор, приходя на тренировку, занимался чем хотел: немного лупил по груше, бегал вокруг дивизионного стадиона.
Спустя пару дней в конце тренировки к Виктору подошел чеченец из их команды и довольно дружелюбно попросил его положить боксерские перчатки в сумку, свою чеченец забыл в казарме. Виктор не отказал. Вечером собрались земляки чеченца в казарму к боксерам. Принесли какую-то снедь, сели кружком возле металлической печурки, негромко переговариваясь на своем гортанном языке. Боксеры-сборники стали вразнобой, без команды, укладываться под одеяла. В сыроватых, плохо прогреваемых казармах холодно, как в погребе. Виктор уже начал засыпать, немного согревшись под одеялом, как вдруг рывком с него было сорвано одеяло. Виктор вскочил с постели. Перед ним стоял тот же чеченец, кому он помог донести перчатки. Он отбросил сорванное одеяло и с металлом в голосе приказал: “Давай, короче, быстрее одевайся, пойдешь в столовую в хлеборезку, скажешь, от Алаева, хлеба тебе земляк даст”. Рядом сидели еще несколько чеченцев, и ситуация была для Виктора щекотливая. О чеченцах в дивизии ходила не очень хорошая слава, ясно, что другие явно вмешиваться не будут, если что. Чеченцы в их полковом клубе всегда садились в центре, на первые места, и не дай бог, если кто из инородцев окажется на их местах, без оплеух ноги не унесешь. С ними не связывались, и Виктору приходилось рассчитывать только на себя. Он не был героем и частенько бегал по поручениям дедов своего взвода по всяким лакейским поручениям, например подкурить сигарету, вместе с Витькой Мяло постоянно был в уборщиках и в заготовщиках, но здесь было немного иное. Чечен был с ним с одного призыва, и никаких понятий, обосновывающих то, что Виктор должен ему прислуживать, не было. Неподчинение чечену грозило непонятно чем, черт его знает, что в его башке, тем более — земляков полно, но Виктор точно знал, что, если даже его сейчас зарежут, он не подчинится.
Началась словесная перепалка. Чечен, видимо, чувствовал, что если он сейчас ударит Виктора, то тот ударит в ответ, и все это непонятно чем кончится. Нет, самой драки чечен не боялся, да и был он посильнее Виктора, но драку начинать не осмеливался, так как правды за собой не чувствовал. Земляки в свару не вмешивались, сидели не шелохнувшись, как восточные мудрецы. Боксеры, как и следовало ожидать, лежали тихо, не вмешиваясь, под одеялами. Горячий чечен начал терять контроль над собой из-за дурацкой ситуации. Приглашенные земляки ждали начала ужина, русский идти за хлебом не собирается. Избить его, конечно, можно, но он, видимо, настроен решительно, будет стоять до конца. Земляки промеж себя не похвалят, если какие повреждения будут, их в свидетели затаскают. А драка если будет, то, видимо, серьезная. А разбираться начнут — неизвестно, чем закончится. Кроме земляков вон еще свидетелей сколько. В дисбат неохота, да и дисбат дисбату рознь, когда земляки дома расскажут, за что дисбат схлопотал, так ведь не похвалят, не за справедливое дело, как героя дома встречать не будут. Но что-то делать надо. Виктор не уловил, что голос чечена стал звонко-кричащим, как у сумасшедшего, но чувствовал, что ситуация должна лопнуть как раздутый мыльный пузырь, с непредсказуемыми последствиями.
Со своей койки встал калмык, боксер-мухач, самый легкий вес. Виктор даже фамилии его не знал. Он подошел к чечену, взял у него из рук вещевой мешок для хлеба и сказал: “Давай я схожу”. Виктор зло плюнул под ноги чечена и, одевшись, пошел с калмыком. Когда принесли хлеб, Виктор молча бросил мешок на койку чечену. Горцы начали свою трапезу. Виктор залез под одеяло, долго ворочался перед тем, как заснуть.
Через пару дней об этом стало известно Матвейкину. Он поразмышлял немного, спросил себя, не Тутьева ли штучки? Начал крутить диск телефона, у майора тоже были свои связи. Еще через пару дней чеченца прямо с тренировки по тревоге вызвали в свою роту — формировалась команда, ее срочно отправляли эшелоном в Союз и дальше. Начинался Афган. Из многих воинских частей, по специальному приказу, формировались подразделения на войну.
Сборы заканчивались. Через несколько дней часть сборников отберут на соревнования то ли по армии, то ли по группе войск, а остальных распустят по своим подразделениям. В последний день сборов у Виктора был день рождения. На тренировки он не пошел, смысла нет, провалялся в кровати, пропустив завтрак. На обед пришел вроде вовремя, нашел столы, которые были накрыты для спортсменов, — все уже подчищено, все уже пообедали. Виктор нашел чайник с остатками мутноватой, чуть сладковатой жидкости, которая называлась киселем, раздобыл чистую кружку. Черного хлеба было много. Ну, вот твоя трапеза, именинник. Одинокая фигура солдата, чего-то подъедающего за остальными, привлекла внимание группы проходящих солдат из какого-то южного землячества. Один из них, самый крупный, подошел к Виктору и отвесил ему зуботычину, остальные весело загоготали, что-то оживленно залопотали по-своему и пошли дальше. Виктор почти равнодушно посмотрел им вслед. “Девятнадцать сегодня”, — зачем-то сказал он вслух. Вдруг он заметил под столом большую серую крысу. Она подбирала объедки под столом, кося на Виктора круглыми бусинками-глазами, и совершенно не боялась рядом сидящего русского солдата.
Во взводе Виктора встретили ядовито-торжествующе, вернулся, касатик. За время сборов рослого Швецова забрали в берлинскую бригаду, так что одним молодым меньше. Вечером Виктора перед отбоем заставили обращаться к выключателю, отдавая ему честь, с просьбой его выключить. Но после этого случая воспитывать Виктора старались все-таки по уставу: боксер, парень грамотный, мало ли чего. С утра до вечера он со шваброй, в перерывах мотаясь в столовую на заготовку. Мяло оставил за собой завтрак, Никонову — обед и ужин. Пока Мяло с утра на заготовке, остальные спят, Виктор во взводе прибирается. Иногда устраивались однодневные учения, на Никонова сгружалось все имущество взвода, остальные объявлялись ранеными и должны были нести сами себя. Уходили в лес на несколько километров, там дедушки располагались поудобнее, залечивать раны, Виктор рыл саперной лопаткой, претворяя в жизнь инженерные замыслы старшего сержанта Кабардина. Давали остатки сухпая, что не съели остальные. Раненых накормить в первую очередь. Жаловаться не на что, формально уставы не нарушены, взвод должен быть боеспособным во всяких ситуациях. К вечеру Виктор проваливался в черную яму сна, как только голова касалась подушки.
Злее всех из дембелей оказался Кабардин. Его конфликт с Кочневым породил неприязнь, выплескиваемую теперь на его земляка. К этому примешивалась неприязнь сельского парня к городскому грамотею-белоручке, досада, что воспитать на всю катушку этого чмошника не удается: Петя Модилин строго сказал, чтобы проблем не было. А к оплеухам да к работе этот хрен привык, его, видно, этим не проймешь.
Особенно Кабардин раздосадовался, разузнав о конфликте Никонова с его приятелем еще с учебки, сержантом Карповым из роты. Виктор в тот день был заготовщиком в столовой. Рядом со взводом связи накрыли столы роты. У Никонова стоял на столе бачок рисовой каши. Пехоте почему-то бачки не принесли. Карпов, дембель, здоровенный сибиряк, как бочонок, широкий, будучи командиром, продемонстрировал отцовскую заботу о своих. “Давай сюда бачок”, — нагловатым голосом испытал он реакцию молодого. Тот просто отрицательно покачал головой. Сержант должен был ответить, уронен его авторитет. После того как вернулись в казарму, сзади на Никонова как вихрь налетел Карпов. Толкая в спину здоровенными руками, он орал матом на всю роту: “Иди, сука, копец тебе, ну, пидор, кранты пришли”. Тут из дверей комнаты взвода на шум высунулся Кабардин. Увидев бешеного Карпова, волокущего молодого в ротный туалет, не очень симпатизируя Никонову, все-таки сказал: “Валера, слышь, ты там аккуратно, чтобы все было путем”. Виктор дал себе установку: не трусить и не беспредельничать. Когда оказались в туалете, Виктор сразу перешел на повышенный голос: “Руки убрал”. Карпов как-то смутился, что-то орал, но руки, которыми схватил молодого за грудки, все-таки отпустил. Виктор отметил — сразу бить не стал, значит, еще не все потеряно, сержант решения не принял. Тот, шипя, матерясь и брызжа слюной, пообещал затолкать Виктора в канализационную трубу. Испугать врага своей решимостью идти до конца — значит, наполовину его победить. Виктор понимал, что, скорее всего, Карпов более хладнокровен, чем он старается выглядеть, но сержант-дембель унижен на глазах своих подчиненных, и оставить так это он не может, ему надо сохранить лицо. А для этого надо продемонстрировать следы своей боевой мощи на лице обидчика. Виктор начал с того, что согласился с Карповым, конструктивный подход облегчает начало диалога. На его угрозы он ответил что да, у Карпова хорошие шансы. Потом, выдержав театральную паузу, добавил: “Ну и у меня тоже кое-что есть. Конечно, у тебя здесь преимущество. Тесновато здесь, мне бы пространства побольше”. Виктор молодецки тряхнул плечами. Он знал, что в роте известно о его участии в боксерских соревнованиях, и Карпов наверняка это учитывает. Опять сделал паузу. Если сержант действительно вне себя, надо потянуть время, побольше успокоиться. Но и долго молчать нельзя, иначе тот начнет действовать. Виктор продолжил: “Так что неизвестно, чья возьмет. Но есть разница: если моя возьмет, то мне ничего не будет, а если твоя… Ну, что же, я домой поеду. А ты в дисбат. Если разбираться будут, все видели, из-за чего свара началась, ты кругом виноват будешь. Хотел кашу чужую забрать, а я не отдал. Солдата за свою же кашу поуродовать — трибунал вряд ли тебя поймет”.
Карпов молчал. Он уже понял, что молодого не напугал и наилучший для него вариант — унизить дерзкого солдата, но так, чтобы самому не пострадать, не получается. Тот будет драться, сломать его, конечно, можно, но тот, сука, перспективу видит правильно. Мелким мордобоем тут не обойдешься, толку нет, да и самому попадет, боксер вроде. А драться на полную катушку — действительно дембель в опасности будет. Карпов обиженно сопел в раздумье. Виктор видел колебания дембеля и закончил вроде как примиряющее: “А про меня все, и дембеля, скажут, что я службу правильно понимаю. Я честно служу”. Никонов все сказал, возникла пауза. Сержант помялся, что делать, он не знал. Потом нерешительно промямлил что-то типа “ну, ладно” и направился к выходу. Виктор вышел следом. У приоткрытых дверей взводной комнаты дежурил Кабардин. “Ну как?” — спросил он у Карпова. Тот отрицательно покачал головой и добавил: “Все четко сечет”. Кабардина это не обрадовало. Никонов, только что отбившийся от грозной напасти и едва переведя дух, получил пинка от своего сержанта. Кабардин был не сильнее Карпова, но схватиться с ним Виктор не смел. Свой дембель и чужой дембель — это две большие разницы. Карпов не свой, для него борзость чужого молодого не принципиальна. Для своего дембеля совсем наоборот. Да и возможностей у него поболе.
Кабардин потом разузнал у Карпа подробности этой стычки и еще больше невзлюбил Виктора. Молодой-то косит под чмошника, а сам-то базарить умеет грамотно, молодые придут, он на всех выспится. Беспредельничать Кабардин опасался, но приноровился неожиданно для Виктора ударять его в грудь кулаком — “пробивать фанеру”. Бил сильно, стараясь попадать в одну точку, обычно когда Никонов орудовал шваброй и не ожидал удара. За один удар не накажут. А вот если каждый день, да по разу, да в одну точку, да со всей силы. Может, что и получится. Пускай он загнется, этот долбаный горожанин. А потом поди докажи, что это сержант Кабардин виноват. Болезни всякие бывают, и, от чего они возникают, наука знает не все. И правда, уже после дембеля много лет у Виктора время от времени ныла грудина, особенно к смене погоды.
Скудное питание, недосыпы и все тяготы службы, а особенно постоянное нахождение в сапогах, доконали подраненную ногу. Еще в учебке старшина роты Коля Пятаков много раз отбивал и поднимал каждый взвод в роте, пока во взводе не найдется доброволец для выступления на спортивном празднике. Завтра День победы — 9 Мая. Если доброволец во взводе находился, взвод оставляли в покое. Виктор вызвался сыграть в баскетбол. Виктор тогда упал, прилично ободрав взъем правой ступни. На гражданке рана пустяковая, но в армии никак не заживала. За ночь она подсыхала, день в сапоге подгнаивал ногу. Борясь с уклонистами от армейской службы, старшина Пятаков подвергал заболевших всяческим гонениям, так что лишний раз в санчасть не запросишься. Во втором взводе умер парень, то ли до призыва была у него инфекция желтухи, то ли в дороге где-то подцепил. На самочувствие не жаловался, видимого-то ничего нет, что старшине скажешь? А когда в госпиталь попал, стало уже поздно, не спасли. Через несколько недель после призыва поехал домой в цинковом ящике. После этого случая стало как-то попроще с санчастью, и Виктора пару дней отпускали на перевязки, нога вроде поджила. Рана опять дала о себе знать после дороги из Союза в Германию. Чтобы новые сапоги по дороге не потянули, их по нескольку дней многие вообще не снимали, так и спали обутыми.
Вернулась ноющая боль. Виктор как-то свыкся с ней, но нерегулярно меняемые портянки не оставили организму никаких шансов. Поднялась температура, в паху вздулись вены. Виктор отпросился у Кабардина в санчасть, тот согласился, по виду вроде точно болеет. Врач померил температуру — зашкаливает за сорок градусов. Его сразу госпитализировали, при этом врач долго удивлялся, какое у солдата грязное нательное белье, послали дежурного солдата в баню поменять его. Виктора запрягали во все наряды от взвода, поэтому баню он часто пропускал. Коек в стационаре не хватало, и Виктора, переодев в свежее белье, поместили на одну койку с узбеком, у того была перевязана голова, потом Виктор узнал, что у него какое то воспаление в ушах. Одноместная койка на двоих с узбеком — все-таки это может быть курортом при определенных обстоятельствах. Спать можно только на боку, но сколько хочешь, тепло, кормят более-менее прилично. Пичкают, правда, уколами да таблетками, но это не имеет значения, мелочи. Через сутки температура спала, еще через сутки Виктора выписали, мест в санчасти не хватает, да и начальник штаба батальона товарищ гвардии старший лейтенант Тутьев звонили, интересовались, нельзя ли молодого побыстрее во взвод, дабы молодой сильно не разнежился.
Перевели во взвод младшего сержанта Михилева. Миха слыл полковым умельцем, ремонтировал офицерам часы, в столовой обслуживал электрооборудование. Правда, простым солдатам он не помогал, если только за деньги. Дембеля во взводе встретили Миху прохладно — опять черпак. Во взвод, на занятое им место, мог прийти молодой, с него можно было выжать марки, а с этого хрен что возьмешь. Больше всех бесился Мануйлов — новенького взяли на командирскую должность вместо Кочнева, а могли бы ему сержанта дать. Он тут фактически всем рулит, что бы без него Кабардин один смог? Сначала Наумченко лычки дали, а теперь вон еще и молодой обходит.
С подачи Мануила над Михилевым дембеля начали посмеиваться, он старался делать вид, что ему это безразлично, но в душе, видимо, копилось раздражение. Иногда Миха дерзил дембелям, но мер к нему они принять не могли — все-таки умелец, пожалуется начальству, за него, любимчика офицерского, мало не покажется. Виктор к тому времени какую-никакую нишу занял. Положение его было — вечный уборщик, но неуступчивость характера и возможность дать отпор позволили ему отвоевать некоторые права. Жить как-то стало поспокойнее. Но вот ведь человеческая натура: едва ты пообвыкнешься, начинаешь раздвигать границы дозволенного. Еще вчера умирал, сегодня как-то дышать начал, а уже смотришь, кого бы можно было позадирать. Сначала, как Миха во взвод пришел, вроде все было по справедливости. Назначат старшим над молодыми — задания поровну распределяет, что Мяло, что Виктору. Только расчухал, к кому какое во взводе отношение, сразу все поменялось. Если куда идти с грузом, Никонову потяжелее, Мяло полегче. Не исполнять его указаний Виктор не мог, все-таки черпак, да и сержант. Но вот позадирать словесно, вслед за дембелями, Виктор себе позволить мог. Кидают, например, уголь для кочегарки совковыми лопатами Мяло с Никоновым, сержант Михилев за этим делом наблюдает, вроде как руководит. Другой черпак, Наумченко, отдыхает на пенечке. Ему скучно. Никонов начинает: “А че, Миха, объясни личному составу, пока мы на благо родины спины гнем, кто сейчас президент в Гондурасе”. Михилев чувствует накат, желваки у него задвигались. Он хранит молчание. Виктор продолжает: “Да ты хоть слово-то такое знаешь? Гондурас — это, Миха, страна такая, а то ты еще подумаешь, что я с тобой насчет любви между мужчинами говорю. А то вон видишь, как занервничал”.
Наумченко, дремавший неподалеку, заулыбался. Развлекуха. Пускай Миху пошпыняют. Через несколько месяцев дембеля уйдут, освободятся командирские должности. Можно будет Миху либо отодвинуть, авторитета у него нет, последний чмошник во взводе над ним насмехается, либо с ним командирить. Он, Наумченко, сержант на рядовой должности — чем не кандидат? Авторитету-то никак не меньше, чем у Михилева. Телефонисту 25 марок платят, а командиру 70. На дембель можно подготовиться по высшему классу. Он, блаженно улыбаясь, рукой дает знак Никонову — давай, давай.
Тому только того и надо. “А че, Миха, знаешь, где Гондурас?” С передыхом, освободив лопату от груза, не дождавшись ответа, продолжал: “От твоего Тольятти тебе, Миха, десять пар лаптей стоптать придется. Так что, Миха, как дембельнешься, если в твоей деревне к тому времени свет проведут, плети по вечерам лапти. Мне тоже сделай, вдруг вместе в Гондурас пойдем. Мне тебя одного жалко отпускать, ты мужичонка малограмотный, заблудишься еще, попадешь к нам на Урал, а у нас судимых много. А ты начнешь лопотать, спрашивать: “Гондурас, Гондурас”, а ведь наверняка ошибешься в произношении, обидишь людей. И они, Миха, насильственным образом займутся любовью с тобой. И ты тогда горько пожалеешь, что мучил меня дедовщиной. А вообще, Миха, тебе надо заниматься политической подготовкой. Какого хрена тебе родина сержантскую зарплату платит, а ты даже не знаешь, где Гондурас. Я, рядовой, за свои 25 марок должен и уголь кидать, и тебе политинформацию читать. Надо сказать замполиту Матвейкину, чтобы с тебя сержантские погоны сняли”.
Виктор нес что попало, явно наезжая на сержанта. Михилев молчал. Склонный к технической деятельности, он был не большим краснобаем и в этом безнадежно проигрывал Виктору. Ударить Никонова он опасался, жаловаться дедам смысла нет, его не любят и не поддержат. Молодой по понятиям все выполняет: ты старше, ты и не работаешь. А то, что базаром давит, — ну, это сами разбирайтесь. Вроде как встретились слабый волк и брехливый койот. Каждый рад бы порвать соперника, да силы равны примерно, страшно драку начинать.
Однажды после ужина сидели в каптерке. Виктор, как обычно, подметал пол, замусоренный дедами. Миха подошел к нему и тихо прошипел: “Пойдем выйдем”. Виктор понял, что что-то произойдет, но надеялся, что драки не будет, вроде сегодня с Михой не пересекались.
Миха начал сразу, ударив кулаком в нос, потом обхватил шею молодого, пригнул его и свободной рукой, как поршнем, хлестал и хлестал в лицо обидчику. Виктор даже не пытался защитить лицо. Пусть бьет. Потом не сможет сказать, что его избили, а он сам никого пальцем не тронул. Виктор был уверен, может быть, не в том, что обязательно победит в этот раз. Миха ответит за все, за всех дембелей, до которых не дотянешься, за всю эту сволочную жизнь, за все унижения молодых. Подсечка — и вот они уже на полу, Никонов сверху. Сейчас аккуратно давим левую Михину руку, прижимаем ее коленкой к полу. Так, есть. Теперь проще. Телепается только правая рука, все еще пытающаяся колотить по лицу. Придавим ее коленкой. Теперь Виктор сидел на груди Михилева, коленками прижав обе его руки к полу. Миха пытался коленями достать спины обидчика, пнуть его, но выходило слабо, только силы тратились. Тело Михи выгибалось, он пытался сбросить с себя врага, но тот, как ковбой на необъезженном жеребце, спокойно держал равновесие, сохраняя силы. Ну вот, вроде тот перестал трепыхаться. Резкий размах — и правый кулак врезается в ухо поверженного. Вторым кулаком — во второе ухо. В лицо не бить, следов не должно остаться. Он как мельница махал руками, молотя по ушам поверженного. Миха не сдавался, извиваясь, как червяк, пытался вырваться, но все тщетно. Вскоре из ушей запузырилась красноватая жидкость, и Миха прошипел: “Все, кончай, больше тебя не трону”. Виктору хотелось бить еще и еще, но что-то властно приказало ему — все, хорош. Он не сделал ни одного удара после капитуляции поверженного. Встал и пошел в туалет замывать разбитое в драке лицо.
Официально зачинщиком посчитали Миху. Сержанта-черпака все недолюбливали, и то, что молодой навалял ему, — вроде как и ничего. Черпаки во взводные разборки не встревали. Кабардин, разглядывая разбитое лицо Никонова, сказал только с глубокомысленным видом: “Че же ты ему рожу не разбил, мне было бы легче, а так что я должен завтра Тутьеву брехать, если спросит? Что во взводе молодых лупят? Смотри завтра на глаза никому из начальства не попадайся”.
После этого случая к Никонову стали относиться не то чтобы лучше, но с еще большей опаской. Надо же, отметелил черпака, да еще так, что у самого рожа разбита, а у Михилева личико, как у невесты перед свадьбой. Когда подначивали черпака, думали, что они с Никоновым издолбят друг друга, можно потом молодого выставить как зачинщика, и начальство потом кое на что глаза закроет, для воспитания излишне борзых. А так Миха вроде внешне не пострадал, кровь из ушей промыл, и все, нечего начальству показывать, результат нулевой. Ну и непрост этот уралец.
Настали знаменитые сто дней до приказа. В этот день дембеля не едят масло. Во взводе связи лишнее масло сожрали черпаки. Молодым достались лишь свои порции. По желтоватому кружочку весом в 20 грамм. Ну и это хоть что-то. Впервые за несколько месяцев. Виктор хоть в учебке масло ел, а Мяло не пробовал его почти девять месяцев. Какой вкус у обыкновенного кусочка сливочного масла, намазанного на кусок белого хлеба, если ты не ел его несколько месяцев? Не передать словами. Мяса ты тоже не ел, иногда кусок вареного сала, сахар и белый хлеб не дают — не положено. В чайную сходить нельзя — деньги забирают. Хорошо, что есть черный хлеб. Липкий, похожий на пластилин, но сколько хочешь. Каша перловая, тоже обычно вволю. Похлебка пустая. При этом работаешь как лошадь, а иногда не спишь сутками. Гречневая каша с хлоркой. Даже дембеля, развлекаясь, не заставляют молодых есть гречневую кашу. Черный хлеб на скорость, перловку — пожалуйста. Но не гречку. Она, видимо, сгнила где-то на складе, и, чтобы не было скандала, ее два-три раза в неделю готовят в столовой. Бачки с гречей всегда нетронуты, их ставят на столы, потом все полностью вываливают. Так было все полтора года, пока служил Виктор. Так какой вкус у сливочного масла при такой диете? Он божественный. Больше сказать нечего. После праздника — суровые будни. Вечером посвящение. Дембеля бьют по заднему месту ремнем, кому сколько положено. Виктор получил свои двенадцать ударов обреченно-равнодушно. Остальные примерно так же. Немного поартачился Ахмет. Но и он в конце концов не избежал традиции и свои шесть ударов получил — святое дело.
Весна в Германии раньше, чем в России, по крайней мере на Урале. В начале декабря снега еще, как правило, нет. В феврале начинает таять. К началу февраля как-то больше стало учений. Уже в марте начались главные за полгода дивизионные учения, которые в этот раз совпали со сводными учениями нескольких дивизий. К ним готовились задолго. Механики-водители дневали и ночевали в боксах, проверяя все, что можно проверить. Пехота без устали чистила и смазывала оружие, хозвзвод затаривался харчами. Полк походил на растревоженный улей. После этих учений дембелям останется дослуживать совсем чуть-чуть, они ждали этих учений не только с обычным волнением, но и с радостным, щемящим восторгом — вот он, дембельский аккорд.
Во взводе связи было немного по-другому. Только Тырчик, Мяло и Ахмед торчали в боксах, готовя технику. Остальные дембеля были заняты альбомами, парадкой и дембельскими чемоданами. Модилин занят своими делами, контроля-то никакого. Черпаки чем-то заниматься тоже не хотели, Малышкин торчал в штабе, а оставшаяся рабочая лошадка Никонов был задействован на самом важном поприще — выполнении поручений дембелей по подготовке их к дембелю. Он рыскал по гарнизонным помойкам, выискивая подходящие пустые бутылки из-под немецкой выпивки. У бутылок потом срезалось горлышко, нужно вдвоем долго натирать стекло бечевкой, пилить бутылку веревочной петлей в месте, ограниченном кожаными ремнями, а затем на нагретое стекло выливается холодная вода, и горлышко, треснув, отваливается. К заготовке качественным немецким клеем приклеивалась витиеватая деревянная ручка, с другой стороны помещалась фотография девушки посимпатичней. Эти переводные наклейки-фотографии продавались в местных магазинчиках. Верх и низ обрезанной бутылки обклеивался половинками деревянных прищепок, при этом их тщательно отшлифовывали и покрывали лаком. Затем наружную часть кружки, от нижнего ряда прищепок и примерно на две трети — половину высоты цилиндра, все свободное место, а также вокруг фотографии и место соединения бутылки с деревянной ручкой обклеивали кусочками каменного угля. Уголь сверкал на солнце, как черный мрамор, чтобы он не пачкал, его покрывали специальным лаком, который усиливал блеск. Получалось произведение искусства — сувенирная кружка на память о Германии. Их заказывали также офицеры, и умельцы, делавшие лучшие образцы, пользовались определенными благами. А дембельский альбом — отдельная песня. А парадка… Многое из этого, по русскому обычаю, доделывается в последний момент. Так что перед учениями не до каких-то там раций и катушек. Петя Модилин во взводе появляется редко, начальник штаба Тутьев мужчина, конечно, серьезный, но занят пока, все литературу специальную читает, в академию готовится, некогда ему за всем уследить. Да и доверяет руководство дембелям, особенно Кабардину и Васюку, поди, не подведут.
О предстоящей тревоге всегда известно заранее. Механики-водители ложатся спать в комбезах, не укрываясь одеялом, только сапоги натянуть, шлемофон и противогаз рядом. Остальные спят тоже одетыми, противогаз под голову. Тревога будет где-то под утро. А с вечера всем спать, даже молодых в этот вечер не гоняют. Не до того, пережить бы эти дни, не до развлечений.
Уже светало, когда заорал дневальный в роте — тревога. Ноги в сапоги, пулей в оружейку — кто за автоматом, кто за пулеметом, кто за винтовкой, а потом в парк — грузиться в броню. Офицеры тоже ночевали в казарме, матюгами помогают проснуться тем, кто спит на ходу. Важно быстро вывести технику из парка — чтобы не было заторов, особенно возле центральных ворот.
В полку ходит легенда, что лет пятнадцать назад по ошибке была объявлена не просто тревога, а боевая тревога. Спросонья многие расценили это как начало войны. Механики вышибали стены боксов броней — каждая секунда дорога, блок НАТО в нескольких километрах, может, снаряды уже в воздухе. Правда это было или легенда, сказать уже никто не может.
На этот раз обошлось без разрушения стен. Полк длинной гусеницей вылез из ворот парка и, свернув в невысокий придорожный лесок, рассыпался по капонирам, отрытым в земле для маскировки машин. Здесь запасной район полка. Виктор всю дорогу сидел скрючившись в бэтээре Ахмета вместе с другими связистами. В машине свободного места мало — все забито рациями, катушками, телефонами. Ну вот, вроде приехали. Что дальше? По тревоге поднялись, из места расположения вышли. Сейчас жди приказа сверху — что делать дальше.
Офицеры собрались возле комбатовской бээмпэшки, что-то обсуждают. Тутьев сияет, война идет, хоть и ненастоящая, — его время. Пехоту, чтобы не скучала, заставили рыть запасные капониры. Немецкая земля мягкая — песок, но вырыть укрытие для бронированной машины — дело трудоемкое.
Взвод связи возле начальства, здесь комбат и начальник штаба. Тутьев приказал протянуть кабель в седьмую роту. Хитрый Кабардин послал с катушкой Никонова, знает, что с его ориентацией в пространстве тот задание не выполнит, пускай офицеры убедятся, какой он чмошник.
До восьмой роты Виктор добежал правильно — уже прогресс. Дальше толком никто сказать не может, где седьмая рота. Один из сержантов рукой показал — туда. Виктор размотал всю катушку в указанном направлении — не туда. С досады он кинул катушку об землю. Нехорошо, конечно, получилось, опять напортачил. Надо собраться с мыслями, передохнуть. Вдруг метрах в сорока послышалось негромкое топанье. Выводок кабанов, штук семь-восемь, видимо, не заметив русского солдата, расстревоженные гулом бронемашин, большим количеством людей, семенили друг за другом прочь от этого места. Хорошо, что только молодняк, а если бы секач был? Виктор потрогал свой автомат. Патронов ни одного, деревья вокруг на кусты похожи, в случае чего залезть некуда.
Делать нечего, Никонов стал потихоньку сворачивать кабель. На ожидаемый конфуз Никонова не отреагировали, только Кабардин не преминул посокрушаться Тутьеву: вот, мол, воспитывали молодого, а все без толку, уйдут дембеля домой, и связь во взводе установить будет некому.
Вскоре пришел приказ куда-то выдвигаться дальше. Все засуетились, стали грузиться в броню. Неожиданно Кабардина подозвал Тутьев, и тот, вернувшись через пару минут, велел Никонову хватать радиостанцию и бежать к начальнику штаба. Там его уже ждал незнакомый молодой лейтенант. Выяснилось, что другому полку требуется связист с радиостанцией, а поскольку в другую часть никому не хотелось, послали Виктора.
Куда-то долго ехали на “уазике”, остановились на берегу довольно широкой реки. Это была Шпрее. На пологом травяном берегу реки стояли мощные “КрАЗы” с пролетом моста в качестве груза. Первый грузовик подъехал к реке и сбросил пролет в воду. Саперы как муравьи засновали по пролету, укрепляя его на берегу. Второй грузовик заехал на установленный пролет и сбросил в воду еще один. Часть саперов перепрыгнули на него, скрепляя с первым. Промозглый мартовский ветер пронизывал до костей, на саперов было смотреть холодно, было видно, что от брызг воды бушлаты у них сырые, но, увлеченные своей работой, они, казалось, ничего не замечали. Виктору приказали установить связь с другим берегом. Он попытался развернуть антенну — хрен там. Занятые подготовкой к дембелю, сами дедушки не проверили, что работает, а что нет, и другим не поручили, сгребли все подряд. Потом, мол, выберем, что получше. Виктору то ли случайно, то ли нарочно дали нерабочую антенну. Сложенная компактно, она не распрямлялась и грозила порваться, если давить на нее сильнее. Может, она даже и была исправной и в других руках была бы налажена, но для Никонова, от природы не очень сметливого в технике и не тренированного по части связи, поскольку все время уходило на подметание полов да услужение старослужащим, а не на обучение военному ремеслу, такая задача была непосильной. Виктор доложил об этом старшему на берегу. Тот с неудовольствием посмотрел на Никонова и сухо заметил: “Снять бы сейчас штаны, да этой бы антенной”. Старший был коренастым майором, к службе относился без фанатизма, ну нет связи, хрен с ней, обойдемся резервной станцией. Кроме того, не первый год в армии — и не такое видели. В общем, Виктора никак не наказали, и он весь день проболтался на берегу, наблюдая за переправой, без каких-либо заданий. Даже покормили один раз в тот день.
После того как саперы собрали мост, началась переправа. Тут было на что посмотреть. Танки, бээмпэшки, САУ, какие-то “гвоздики”, бэтээры и много других видов и подвидов брони шли и шли через понтонный мост в течение многих часов, на десятки метров заглушая ревом моторов все другие звуки. Виктор, по своей сути человек не военный, внутренне не принимающий нравов, свойственных военной службе, особенно срочной, все же испытывал чувство, похожее на детскую восторженность, за эту ревущую внеземную мощь, к которой он тоже имел отношение. Пускай очень косвенное. Пускай на правах самой низшей касты, но все равно он частица этой всесокрушающей силы, частица Советской Армии, а значит, сам черт ему не брат. Хотя вот антенну от радиостанции развернуть никак не удается.
После возвращения в казармы дембеля, казалось, утратили всякий интерес к службе. Младшие призывы чистили рации, перематывали катушки, расставляли их по стеллажам в каптерке. Со взвода иногда брали людей в наряд на помощь пехоте. Отправляли в основном Никонова, и чаще всего в наряд по кухне. Наряд тяжелый, обычно его никто не любит, но Виктору эти наряды не сильно досаждали. Уйти на сутки из взвода не так уж и плохо, и в этом наряде можно вволю пожрать. Дембеля уже особо не досаждали, Виктор повода не давал, обязанности младшего во взводе выполнял, воспитательный энтузиазм дедушек угасал с каждым следующим днем. Даже Кабардин практически перестал упражняться в “пробивании фанеры”. Почти физическое ощущение надвигающего дембеля делало его, от природы осторожного, еще более предусмотрительным. Не хрен связываться, береженого бог бережет. Однако своеобразное перемирие было обманчивым. Свою органическую неприязнь к Никонову замкомвзвода излил в совместном визите с прапорщиком Модилиным к начальнику штаба батальона Тутьеву. Они долго перечисляли отрицательные качества солдата и клялись своим авторитетом, что его надо, “так всем будет лучше”, перевести в пехоту. Он-де и драки устраивал, и делать ничего то ли не может, то ли не хочет. “Мы, старшие, его еще как-то держали в стойле, а придут молодые?” — убеждал Кабардин.
Тутьев внимательно выслушал ходоков и, в принципе, был с ними согласен. У него раньше уже сложилось мнение о Никонове, и оно было негативным. А будучи очень высокого мнения о себе, Тутьев практически никогда не признавался в своих ошибках. Да и возраст-то у него был не мудреца, двадцать пять всего стукнуло. Виктора в пехоту он перевести мог бы. Правда, замполит может встрять, но это решаемо. Оно вроде и правильно — не заслужил этот чмошник дембельской жизнью наслаждаться во взводе связи. Поумирал год молодым, пускай еще с азиатами в пехоте помучается. Но отдай его в роту, он ведь из твоего непосредственного влияния выйдет, труднее будет процесс воспитания осуществлять. А в старшем лейтенанте жила садистская любознательность к эксперименту в воспитании “неправильных” солдат. А тут столько возможностей открывается. Придут во взвод молодые, можно Никонова опустить ниже их. Как он себя поведет, крайне любопытно. И другим будет наука. Не хрен косить от армейских обязанностей. Боксер хренов. Тутьев поразмышлял, слушая Кабардина и Модилина, и определенного мнения не высказал. Кабардин посчитал, что Тутьева убедил, и предавался злорадству, что, впрочем, было на руку Никонову, свою злость к нему, хотя бы частично, сержант удовлетворил.
Потихоньку стали уходить дембеля. Кабардин ушел как-то незаметно, Виктор тогда в наряде был. Оставались еще Тырчик и Мануил. Виктор был с пехотой в наряде на кухне, когда его разыскал Тырчик. “Завтра марки прапорщик выдавать будет, а Мануилу завтра вечером уходить. В общем, дай нам последний раз, в чайник сходим, проститься надо”. Тырчик говорил нагловато-властно, почти требовал, но некоторая неуверенность все же в нем сидела, и он добавил уже почти просяще: “У самого же дембель будет, сам в таком положении окажешься”.
Виктор знал, что денег этим козлам он не даст ни при каких обстоятельствах, но Тырчику пообещал их отдать вполне определенно. Во-первых, не хотелось сейчас конфликтовать, пусть лучше завтра, завтра до дембеля на один день меньше, а значит, завтра будет легче. А во-вторых, пускай надеются, вот прикольно на их рожи завтра посмотреть. Вряд ли дернутся, ну, если бить начнут, ответит. Хотя, скорее всего, побоятся, можно вместо дембеля на губе оказаться.
Вечером Виктор сменился с наряда, а утром Тырчик как конвоир пошел с ним за зарплатой. Петя Модилин сидел на КПП, он был там в наряде дежурным, с пачкой дойчмарок и ведомостью. Когда прапорщик нашел в ведомости фамилию Виктора и стал уже отсчитывать двадцать пять положенных марок, он вдруг неожиданно спросил: “А ты, Никонов, Турчиеву ничего не должен?” Виктор, не раздумывая, заверил, что он ни одной марки Тырчику не должен. Петя Модилин ненадолго задумался, а потом объявил: “Тогда зарплату получишь после его дембеля”. При этом он показал на кусавшего губы Тырчика. Оказалось, что Тырчик вчера, получая свои деньги, просил прапорщика отдать ему и жалованье Никонова, мол, он ему должен. Петя решил не подставляться и хвалил себя за предусмотрительность. Черт его знает, этого Никонова, раньше его хоть дембеля держали, а сейчас некому, пойдет замполиту нажалуется.
Виктор был доволен исходом дела. Сейчас во всем можно было обвинить Тырчика, чего, мол, не предупредил, договориться надо было. Если бы деньги были у него на руках, надо было бы прямо посылать дембелей, все-таки страшновато. Рядом с КПП ожидали своего счастья Мануил и еще один дембель с хозвзвода. Его, видимо, пригласили, чтобы втроем надавить на Никонова, если он не захочет отдавать деньги. Сейчас в карманах у Никонова было пусто, и давить на него не было никакого смысла. Раздосадованный Тырчик едва не щелкал зубами от злости. Он размахивал руками и в который раз, пытаясь доказать Виктору его непорядочность, вопрошал, хрен ли он не сказал Модилину, что должен Тырчику? Виктор снова и снова с невозмутимостью парировал: “А почему меня не предупредили о том, что я должен сказать, если меня спросят?”
Мануил не проронил ни слова, только презрительное выражение лица демонстрировало его отношение к Никонову и к бестолковому Тырчику, который завалил порученное дело. Мануил величественно развернулся и, не попрощавшись даже кивком головы с молодым, с которым жил полгода в одной комнате, с видом оскорбленного мушкетера вместе со своей компанией пошел к штабу полка — на дембель.
О том, что будет после ухода стариков, думали не только черпаки. О том, как служить дальше, думал и Виктор. За полгода службы в Германии он много чего узнал, и в частности пронюхал, что в начале лета будет опять формироваться целинный батальон. Со всех частей будут выделяться грузовики, будут собираться водители, и где-то в середине лета батальон эшелоном отправят на уборочную в Союз. Это больше чем полгода почти гражданской жизни. Да когда год уже прослужил. Можно сказать, попади в целинный батальон — и служба почти отбыта. А что такое поехать на целину? Это жаркое российское лето, а ты за рулем грузовика, возишь зерно или сено, а тут деревенские девушки, и тебя кормят прилично. Трудно себе представить, что может быть в жизни лучше. Да если бы после этого на полгода в ад, Виктор все равно рвался бы на целину. Необходимое условие — водительские права на грузовик — есть, на гражданке выучился. Но ведь Тутьев хрен отпустит. Поди, деды все уши прожужжали, какой я хреновый. Да Петя Модилин поддакивал.
А вот если самому все старлею рассказать, может, он и по-другому бы ко мне относился. Но как расскажешь? Не поверят начальники, а потом еще и во взводе не поймут — жалобщиков никто не любит. А вот если бучу во взводе устроить? Тогда разборки будут, все вскроется, и я не сам жаловаться пошел. А если и не поверят в дедовщину, то все равно что-то решать начальству придется. Со взвода, например, после драки все равно куда-то убирать придется. Послать в пехоту вряд ли начальство решится, все равно мест механиков нет, а заставить пулемет таскать? Не должны они на это пойти. Не только же Тутьев будет решать, тут без замполита и комбата не обойдется, а они ко мне нормально относятся. Да и посылать механика-водителя после полугодовой учебки пулемет таскать — не по-государственному это, какая-нибудь комиссия за это может и хвоста накрутить. Чего лучше, отправить меня в целинный батальон — с глаз долой, и все проблемы решаются. И мне компенсация за дедовщину, и Тутьев может щеки раздувать — вот, мол, выгнал козла со взвода. Так размышлял Никонов.
Прошло несколько дней. Виктор дождался утра, когда земляк, сержант с пехоты Сашка Рожков — был дежурным по роте и принимал столы для завтрака своей роты. Виктор после подъема нарочито медленно начал подметать пол. Ахмета с Давлетшиным в комнате не было, они спали в каптерке. Мяло свалил на заготовку. Наумченко стоял в позе эсэсовского офицера — ноги расставлены, руки за спиной. “Лучше подметай”, — прошипел он. Виктор огрызнулся. “Чо?” — как ужаленный подпрыгнул Наумченко, подскочил к Никонову и пару раз ткнул ему кулачонком в грудь. Виктор ответил сильным ударом в грудь с правой. Тот отлетел с испуганно-удивленным лицом. Сидевший на тумбочке и болтавший ногами Михилев кинулся на Виктора, маша руками, как ветряная мельница. С каждым из них один на один Виктор бы справился, но с двумя одновременно вряд ли. А тут, того и гляди, Ахмет с Давлетшиным придут, эти вообще ребята здоровые, каждый из них сильнее Виктора. Увидят, что Никонов на их призыв руку поднял, устроят вчетвером суд линча. Да еще если рожу сержанту разобьешь, за это и начальство не похвалит. В общем, можно сказать, что драка уже была, пора сваливать.
Виктор оттолкнул Михилева и выскочил из комнаты. Быстрее в столовую. Земляк Рыжков оказался на месте, с дневальными принимал столы. Виктор посвящал его в свои планы, и сержант не удивился, увидев его. А план был такой — Рыжков бьет по роже Никонова, тот потом демонстрирует следы побоев начальству. Наказывать побитого Виктора начальству вроде нельзя, его же старший призыв побил, он пострадавший. Рыжков должен помочь получить максимальный косметический эффект при минимуме побоев и не допустить следов повреждения у другой стороны. Виктор прикрыл дверь, и они встали друг напротив друга. “Давай”, — выдохнул Никонов. Рыжков размахнулся широко, но удар получился неумелый, кулак непроизвольно замедлился возле самого лица. Получилось больно, но неэффективно. Следов на лице никаких. “Шура, мочи сильнее”, — голос у Никонова стал злым. Рыжков задышал тяжело и часто, как будто ему не хватало воздуха. Собрав волю в кулак, он врезал изо всех сил. “Лучше, — одобрил Виктор. — Давай еще так же пару раз.” С разбитых губ засочилась кровь. Так, вещдоки налицо. Хорош, спасибо, Шура. Теперь надо перекантоваться до вечера. Нужно, чтобы тебя хватились, искать начали, чтобы ЧП было, без этого могут все оставить без последствий, подумаешь — подрались. Пожрать сегодня не удастся, ну и хрен с ним. Ради такого дела можно и потерпеть. Спрятаться есть где, знакомые связисты с другого батальона сейчас в наряде, приютят. У них Никонов и просидел до вечера.
Во взводе был переполох, солдата нет ни на завтраке, ни на обеде, может, он в Западный Берлин ломанулся, ловить надо. Наумченко с Михилевым все свалили на Никонова. Он в драку кинулся ни с того ни с сего, а потом и убежал с концами. Поднимать тревогу, сообщать выше? А этот мудак явится через два часа, потом отписываться от всяких проверок надо полгода будет. Не сообщать? А его поймают где-нибудь на дороге, еще хуже будет: солдат гуляет где-то, а начальству хоть бы что. Батальонное начальство, конечно, знало, что во взводе связи не все хорошо с уставными отношениями. Но где в армии с ними все хорошо? Рвануть может в любой момент и в любом месте. Вот что сейчас? То ли что-то серьезное, то ли так, ерунда. Тутьев кусал губы.
Виктор, конечно, знал, что начальство напряжется. Он этого и добивался. Дело, однако, клонится к ужину, пора и во взвод валить. А то начальство тревогу сыграет, а это уже серьезно, хрен его знает, чем закончится, еще дезертирство пришьют. Тут ведь чуть-чуть переиграл и попал под раздачу. Хотя Виктор понимал, что начальство по своей инициативе ничего раздувать не будет, самим попадет. Виктор, как побитая собака, приплелся во взвод. Быстро доложили руководству, офицеры вздохнули с облегчением, Никонова к себе не вызывали. Народ во взводе молчком — хорошо, что хоть не бьют. Послали подметать каптерку. В каптерке Ахмет с Давлетшиным лопочут не по-русски. Потом Ахмет подозвал, Виктор подошел с опаской, накосячил, черт знает, что будет. Ахмет приободрил — не бойся, бить не будем. Что у тебя с сержантами вышло? Виктор сказал только, что они первые начали. Ахмет вроде сокрушенно покачал головой, и что, не мог дней десять потерпеть, молодые вон уже на подходе, а сейчас знаешь, где будешь служить? В пехоте. Видимо, офицеры сообщили. Виктор изначально не исключал и этого варианта, хотя надеялся на лучшее. Сказал только матом — а, все равно. После отбоя во взвод пришел Тутьев, злой как черт. Все уже были под одеялами. Встал возле кровати Никонова, матом при всех пообещал: “Я тебя теперь совсем сильно сношать буду, Никонов, ты будешь знать, как на сержанта руку поднимать”. Уходя, сильно бабахнул дверью.
Давлетшин был доволен случившимся: сержанты хорошо подставились, этот мудак в пехоту пойдет, ну и хрен с ним. А у него открываются хорошие перспективы. Через короткое время ему дали лычки и сделали замкомвзвода. А сержант дослуживал рядовым телефонистом. Руководство не одобряло драчунов.
Часть 2
В пехоте
Его определили в девятую роту. Старшина в роте — прапорщик-казах. С виду положительный. Лицо мужественного степного воина, усатый. Уже приличная седина. Старшина принимал вещи у вновь прибывающих. Старую девятую роту расформировывали, три роты третьего батальона — седьмая, восьмая и девятая — делилась по призывам. В девятую роту попали все черпаки, кто прослужил по году. Впоследствии Виктор догадался, почему его план с целиной не сработал. В роты добавили еще по одному, четвертому взводу, назвав его пулеметным взводом, поскольку на вооружении у взводных пехотинцев были только ручные пулеметы. Появилась вакансия механика-водителя, туда и воткнули проштрафившегося Никонова. Дряхлеющий Советский Союз из последних сил укреплял свою армию. Прав был сержант Кабардин, когда говорил: на хитрую попу всегда найдется болт с особой резьбой.
Виктор вошел в комнату, которая будет его родным домом еще год. Лег на свободную койку, на которой лежал один матрас, черпак ведь, вроде можно и полежать. Зашел сержант, высокий, худощавый мордвин Шулайкин, тоже черпак. Виктор видел его еще в седьмой роте. Потребовал встать, Виктор послал его матом. Шулайкин опешил. Что делать, не знает. На его счастье их разговор услышал проходящий по коридору командир роты старший лейтенант Марьин. Ротный влетел в комнату, Виктор встал. Старлей помахал кулаком у его подбородка, сказал, что командиров надо любить и уважать, а то он, старший лейтенант Марьин, будет его, Никонова, сношать до тех пор, пока Никонов это не поймет. А может быть, и после того, как поймет, будет сношать, если ему, Марьину, это понравится. Спросил, понял ли Никонов его? Виктор сказал, что понял. Ротный выполнил свой долг и отвалил.
Притихший во время разговора Шулайкин ожил, послал Виктора за одеялами для взвода. Делать не хрен, надо идти. В каптерке были два чеченца, назначенный каптерщиком Таймосханов, невысокий, худощавый снайпер, его Виктор знал, и еще один крепкий чеченец, как потом выяснилось, его фамилия была Газалиев. Крепкий чеченец тоже был из пулеметного взвода и помогал земляку выдавать одеяла. Узнав, что Никонов из его нового взвода, на стопку выданных одеял положил комплект постельного белья. Бросил приказным тоном: “Заправишь мне, койка у окна”. Виктор никак не отреагировал, молчком ушел. Белье положил сверху на указанную койку поверх одеяла. Когда Никонов выходил из каптерки, слышал, как Таймосханов что-то по-чеченски сказал земляку. Вечером Газалиев, увидев, что его постель не заправлена, ничего не сказал Никонову. Видимо, земляк по своей чеченской связи что-то слышал про Никонова и не рекомендовал перегибать с ним палку.
Во взводе помимо русского Никонова, мордвина Шулайкина, чеченца Газалиева был еще сержант таджик Кабилов, узбеки Бозоев и Душанов, киргиз Чиносылов, туркмен Бяшимов. Рота формировалась, иногда в казарму пускали переночевать транзитных солдат, направленных откуда-то в полк и не зачисленных в какое-либо подразделение. Однажды после отбоя свободную койку Газалиева, который, видимо, сидел в каптерке с земляком, занял транзитный азербайджанец. Появившийся Газалиев настаивал, чтобы самозванец ее освободил. Азербайджанец считал, что это умалит его кавказское достоинство. Они несколько часов рядились, мешая спать остальным. Азербайджанец уступил лишь тогда, когда Газалиев чуть ли не поклялся, что освобождение чужой койки не является умалением достоинства кавказца. Два джигита громко выясняли отношения на русском, все остальные боязливо помалкивали.
Состав роты оказался довольно веселым. Из шестидесяти с небольшим человек больше всего было азербайджанцев, человек шестнадцать. Причем все с одного — Агдамского — района. Никонов шутил потом, что, судя по составу роты, русских в СССР в пять раз меньше, чем азербайджанцев из Агдамского района.
Двенадцать узбеков обеспечивали своей нации почетное второе место в численном составе роты. К ним можно прибавить по паре-тройке казахов, киргизов, туркменов. Был один таджик. В общем, Средняя Азия доминировала по числу, но в силу меньшей сплоченности и боевитости не могла конкурировать с кавказцами.
Третьей по численности группировкой были механики-водители. Это, конечно, не национальность, но тоже сплоченная группа. Механики-водители выделялись в отдельную группу наравне с этнической группировкой по нескольким причинам. Прежде всего из одиннадцати механиков семеро были башкирами. Правда, из этих семерых сколько-то были татарами, но говорили они на одном языке, и иногда их в шутку называли группой башкирских войск в Германии, по аналогии с официальным названием “Группа Советских войск в Германии”. Механики-водители не возражали. Восьмым механиком был мариец Арасланов, но он тоже свободно говорил по-башкирски, так как был родом из Башкирии, и его также признавали за башкира. Девятый механик-водитель, медлительный, с плавными движениями, — представитель экзотического для Никонова народа алтайцев Чалыев. Прямой потомок северных монголов тоже понимал по-башкирски, хотя предпочитал русский, но, когда механики что-то обсуждали на языке этнического большинства, только Никонов не понимал. Все, кроме Никонова, прослужили механиками в ротах по полгода. Почти вся ротная “мазута”, как называли механиков-водителей, были ребята деревенские, с младших классов помогали работать на тракторах отцам и старшим братьям. Виктор же, рафинированный горожанин, начитанный юноша, имевший теоретические знания о технике, был белой вороной среди этого коллектива.
Русских было пятеро. По численности, если считать механиков-водителей, это почетное четвертое место. Однако по степени сплоченности русские — сержанты Калинин и Рыжков, наводчики-операторы БМП Куцых и Пономарев, а также механик-водитель Никонов — никакой роли как этническая группа не играли. Где-то Виктор прочитал, уже после службы, что в свое время, в разгар холодной войны, один из президентов США озаботился проблемой поведения в Америке выходцев из СССР. ЦРУ подготовило доклад о деятельности национальных диаспор. Оказалось, что многие этнические группы образовали свои по-разному организованные сообщества, помогая друг другу, и лишь самый многочисленный народ — русские — какой—либо организации не имел. А.И. Солженицын тоже указывал, что выброшенные из России после революции эмигранты русские мало помогали друг другу. Достигнувшие успеха в новых условиях старались не замечать соплеменников-неудачников. Русскому скорее помогал еврей, чем русский. Примерно та же картина была в роте. Друг к другу все пятеро, в принципе, относились положительно. Но сплоченности не было. Никонов дружил с земляком Рыжковым, Пономарев с другими наводчиками, Куцых был сам по себе, Калинин, озабоченный своим статусом, держал дистанцию со всеми. Были в роте удмурты, чеченцы, представители малых народностей, например трое тувинцев. В роте не было украинцев и белорусов (не считая офицеров), грузин, евреев и молдаван. Остальные более или менее крупные этносы хоть по одному-два представителя в роте имели.
Национальный вопрос, который взрывал государства, примеров чему известно в изобилии, в роте решался стихийно. Поскольку все были одного призыва, авторитет дембелей жизнь в роте не регулировал. Одна неформальная власть сменила другую. Дедовщина заменилась на землячества. Ни один дембель не рискнул бы схватиться с молодым чеченцем. Может, он и победил бы его в первой схватке, но тогда ему бы пришлось иметь дело со всеми чеченцами в полку, если диаспора так решит. Виктор был свидетелем, как перед началом политинформации возник спор из-за табуретки между молодым ингушом с черпаком механиком-водителем Варисовым, татарином из Оренбуржья. Кто там был прав, кто виноват, уже трудно сказать, да и спор не стоил выеденного яйца. Прилетевшие откуда-то чеченцы вступились за земляка, Варисова втолкнули в пустую комнату, свалили на пол, и ингуш вынес ему передний ряд зубов ударом сапога в лицо. Старлей Белобокин все кричал, что доведет дело до трибунала, да куда там, замяли все.
Порядки в роте сложились следующие. Азербайджанцы, двое чеченцев и примкнувший к ним армянин Аратюнян “женскую” работу не выполняли. Они не убирали со столов в столовой, не мыли и не подметали пол. В наряде по кухне могли быть только начальниками. Например, кавказец — старший по кружкомойке. Кроме него кружкомойщиками еще два человека. Старший дает указания, как ловчее окунать кружки в горячую воду, при этом, поскольку показать на примере нельзя, а русский язык освоен не очень хорошо, объяснение этого процесса азербайджанцем, например, туркмену выглядело довольно забавно, а главное — малоэффективно. Кроме этого старший группы отчитывался о проделанной работе старшему наряда по кухне, офицеру или прапорщику. Реальная помощь от такого руководства иногда бывала, кавказец мог поймать зазевавшегося молодого из соседнего подразделения, обычно того, которого послали уносить грязную посуду, и заставить его работать. Установка не выполнять “женскую” работу не была внутренней потребностью отдельного кавказца. Была какая-то общая договоренность в диаспоре, и за ее нарушение диаспора могла сделать своего представителя изгоем. А это пострашнее немилости официального начальства, кичи или даже трибунала. Тем более что последнее маловероятно, если не совершать чего-то запредельного.
Через пару недель после формирования роты прежний ее командир, старший лейтенант Марьин, и старшина роты прапорщик Сухонкулов были куда-то переведены, и новым ротным был назначен прибывший из Союза старший лейтенант Тищенко. Немного пообвыкнув, он начал бороться с властью землячеств. Начал с чеченца Таймосханова. Тищенко договорился с начальником гауптвахты об особых условиях содержания, и Таймосханов был препровожден на кичу. Первые пятеро суток ему не давали ни еды, ни воды. Густо разводили хлорку и плескали на пол каменного мешка, где сидел арестованный. Таймосханов сгребал куски хлорки и, сидя на освободившемся пространстве, коротал время. Условие отмены особого режима было простое — согласие убирать посуду со стола. Чеченец отказывался, и пытка продолжалась. Давали приказ караулу по киче избить арестованного, но те отказались, ну его на хрен. Начальник гауптвахты тоже на рукоприкладство не решился, с чеченами надо точно держать границу дозволенного. Пять суток воды не давать — это вроде как можно, мужское достоинство не нарушено. А дашь по морде, еще зарежет потом. В конце пятых суток начальник губы сдался, ну его на хрен, издохнет — отвечать потом придется. Таймосханову налили кружку кипятка и дали кусок черного хлеба. Продержали еще три недели, все время продляя срок ареста за всякую мелочь. Давали кусок черного хлеба и кружку кипятка на сутки. В конце концов, спустя почти месяц, Таймосханова, худого и обросшего, освободил проверяющий губу какой-то генерал. Когда открылась дверь камеры, небритый, напоминающий скелет солдат поднялся и доложил: “Рядовой Таймосханов, арестован командиром роты такого-то числа”. Генерал долго ругал матом начальника губы, Таймосханова и порядки в армии. Приказал в течение трех минут отправить чечена в роту. Оставшийся срок службы Таймсу, как звали его офицеры, руководство больше не досаждало.
Пробовали проводить беседы на тему справедливого распределения обязанностей. На политинформации командир первого взвода старлей Белобокин, обращаясь к кавказцам, вопрошал: “Я, русский, завтра скажу: иду с земляками в кино, остальные в роте убираются, тогда вы обижаться будете. А почему посуду за собой не убираете?” Вставал лидер азербайджанцев Гасымов и бубнил: “Я лопатам за себя никаво заставляю, автомат сам чищу, мы свинину в столовой не едим”.
Последнее было правдой наполовину. На обед тарелка вареного сала на стол действительно накрывалась и, как правило, оставалась нетронутой. Но брезговали не только мусульмане, хохлы вареное сало ели разве только в первый год службы, очень уж оно неаппетитное. Но если к салу прирастал кусочек мяса, его отрывали и поедали с большим аппетитом вне зависимости от веры. Один азербайджанец объяснял Виктору: сало — это точно свинина, а если мясо оторвать от сала, я уже могу не знать, что это свинья, Аллах милостив, Аллах простит.
Не все кавказцы были так тверды в своих убеждениях по поводу мойки-уборки. Азербайджанец Бахтияров служил сначала в седьмой роте, где земляков почти не было. Говорят, над ним сильно издевались старослужащие, в том числе и русские. Тогда у Бахтиярова и в мыслях не было отказаться от “женской” работы. Земляки из соседних рот чудаковатого парня поддерживали слабо, все-таки сплоченность у азербайджанцев в дивизии была не такой, как у чеченцев. В новой роте представитель доминирующего этноса повел себя как гордый джигит, разделяя все правила, установленные азербайджанским землячеством. Но в отсутствие земляков тут же превращался в робкого, застенчивого юношу с глуповатой улыбкой. Не очень развитый интеллектуально, Бахтияров очень плохо понимал по-русски, в отличие от остальных земляков, которые за год службы с нуля довольно сносно овладели великим и могучим. Остальные азербайджанцы относились к нему добродушно-снисходительно, как к ребенку. Но близкой дружбы у него с земляками не было, вроде как блаженный, да и первый год вел себя не как мужик. Земляки помогают, требуют выполнения кодекса джигитской чести, но тонко организованному, как многие юродивые люди, Бахтиярову этого было мало. Он страдал от отсутствия дружбы, а сойтись с кем-нибудь не из земляков мешала принадлежность к арийской, в данное время и в данной роте — азербайджанской — нации. Трудно дружить, например, с туркменом, если он за тебя относит посуду в столовой. Виктор со смешанным чувством относился к чудаковатому парню, иногда со злобой — во, новые господа нарисовались, иногда добродушно — парень вроде и неплохой, не земляки бы, так нормальным солдатом был. Бахтияров находил в Никонове человеческое участие, простое, основанное не на какой-то выгоде, а из-за готовности выслушать, поболтать вместе, пускай он плохо понимал по-русски. Иногда Виктор насмехался над азербайджанцем. Например, отдыхают они в казарме перед заступлением в караул. Сейчас — святое дело! — можно поспать часик. Бахтиярову важнее другое.
— Никнаф, у тебя в гражданка дэвушка бил? — вкрадчиво начинает он.
Виктор делает вид, что спит.
— А у я не бил, — продолжает трагическим голосом Бахтияров. — Я его искал, он не бил, я его искал, он не бил, — повышая голос, продолжал, обращаясь к потолку, солдат. И с трагическим пафосом, как будто на его глазах убили мать, он почти прокричал:
— Почему я не любил?!
Никонов не выдерживает и начинает истерически хохотать. Он ясно представляет бессмысленные, навыкате черные глаза Бахтиярова, которые в сочетании с его речью, местом и временем никак не соответствовали глубине чувств, извергаемых из души восточного парня. Бахтияров сопит и обижается. Виктор косит глазом на соседа, тот закрывает лицо одеялом, может, плачет. Виктору становится стыдно. Они скоро мирятся, азербайджанец парень отходчивый. После дембеля Бахтияров не поехал на родину, завербовался на стройку в Россию. Летели в одном самолете вместе с Никоновым. Расстались в аэропорту в Свердловске. Виктор помнил, как азербайджанец просил его возле буфета в аэропорту купить что-нибудь поесть, а то “позор будет”. Так и не научился толком говорить по-русски.
Однако, отказываясь выполнять какую-либо работу, азербайджанцы не набрасывались организованной стаей на тех, кто слабее, чтобы заставить делать то, что им “западло”. А вот, например, во взводе связи, где большинство были русские, это было делом обычным. В роте все как-то устраивалось само собой. Обед. За каждым столом по десять человек. На столе два бачка, с первым и кашей, чайник с компотом или киселем, тарелка вареного сала — “маслов”, стопка тарелок и кружки. Ложку каждый носит с собой. После обеда грязная посуда сдвигалась на край стола и должна быть унесена в моечный цех. Кавказцы делали отрешенное выражение лица и ждали. И тут возможно несколько вариантов. Кто-нибудь из простых смертных берет бачки с посудой и тащит их в мойку. Каждый для себя решает, понесет ли он посуду на этот раз. Не будет ли это воспринято другими как слабость, неспособность постоять за себя, а следовательно, не повлечет ли возможность “наезда” на тебя. Иногда все потенциальные носильщики одновременно решают отказаться от уборки посуды. Сержант дает команду убрать посуду, но приказ не выполняется. Назначить ответственного персонально командир не может, откровенно забитых в роте нет, все уже прослужили по году, знают что к чему. Поэтому бывало и так, что отделение встает, а гора посуды остается не унесенной, но все понимают, что это плохо. Старший наряда по кухне может пожаловаться выше, прилетит командиру роты, и все закончится тем, что он будет воспитывать “косячников” самым изощренным способом. А этого не надо никому. День прошел и дембель ближе, на хрена на задницу лишние приключения. Поэтому все стараются, чтобы стол был убран. Чаще всего это бывает так. После приема пищи из других подразделений идут несуны с посудой. Дежурный по столу чаще всего молодой, зачуханный солдат. Проходящего солдата хватают за ремень, бьют кулаком в грудь или, если она прикрыта стопкой посуды, пинают под зад и нагружают дополнительной ношей. Если пойманный солдат пытается огрызнуться, на него шипят со всех сторон на разных восточных акцентах: “салябон”, “синок” и много мата. Стол напоминает клубок взбесившихся гадюк, дружно демонстрирует интернациональную ярость, и напуганный солдатик быстро удаляется с чужим грузом. Но этот номер проходит не всегда. Иной раз роте выделяют столы с самого краю, и мимо не проходят дежурные из других подразделений, иногда кто-нибудь из начальства инспектирует прием пищи и тут постороннего не припашешь. Поэтому каждый прием пищи — это новый бой за свое место под неласковым солдатским солнцем.
Тяготы армейской жизни усугубила личность вновь прибывшего командира роты старшего лейтенанта Тищенко. Офицер он был не из блатных, трудяга, но до безобразия карьерный. Прибыл откуда-то с Забайкалья, где тоже командовал ротой, сделал ее образцовой и в качестве поощрения получил назначение в Германию. Предоставленным шансом решил воспользоваться сполна, все-таки самая крутая группа войск, тут засветиться перед начальством дорогого стоит. Абсолютное большинство солдат мечтает, когда эта служба закончится, причем чтобы трудностей и лишений было поменьше. Тут у роты с ее командиром выявились расхождения в целях. Ротный дневал и ночевал в казарме, мучая роту кроссами, всевозможными построениями, особенно ночными, учениями всех видов, например по пожарной безопасности, с выносом всего имущества из роты и обратным его водружением на место, с многократным повторением. Невысокого роста, не богатырского сложения, ротный обладал железной волей, был в курсантские годы чемпионом Вооруженных Сил на каком-то кроссе и в достижении своих целей не жалел ни себя, ни тем более пехоту.
Спустя два-три дня после появления нового ротного на построение роты пришел начальник штаба батальона. Тутьев говорил всего несколько минут, нарочно механистично-официально, как бесчувственная машина. Смысл был такой — он лично одобряет стремление нового ротного сделать вверенное ему подразделение образцово-показательным, жаловаться на нового ротного никому не советует, за непослушание виновника ждет трибунал. Рота слушала речь Тутьева, как подсудимый слушает приговор к длительному сроку лишения свободы. Хотя в трибунал особо не верилось, но черт его знает. Прослужив уже немало в армии, знали — сегодня одно хорошо, завтра то же самое плохо. Украл солдат сапоги со склада, офицер может за это похвалить, надо о себе заботиться, а завтра за то же по морде съездит, не воруй у родной армии. Черт его знает, что там у них наверху на уме.
На четвертый или пятый день пребывания Виктора в роте его заметил замполит батальона Матвейкин. Он то ли наигранно, то ли искренне изумился и выдохнул: “Так тебя в роту засунули? Ну и ну. Я этого так не оставлю”. Спустя некоторое время, в кабинете комбата, Матвейкин говорил ему: “Да как же это так, товарищ майор? Этот Тутьев черт знает что творит в своем взводе. Над парнем издевались полгода, а теперь его в пехоту. Это какой воспитательный пример для личного состава? Значит, теперь издевайся как хочешь над молодым, он там чего-то нарушит — его же и накажут? Мы фактически дедовщину поддерживаем”. Матвейкин раскраснелся, говорил возбужденно.
Комбат старался говорить успокаивающе. Парень сержанта ударил, хорошо, что в трибунал не загремел. Никонова перевели в роту потому, что требовался механик-водитель. Роты расширены, появился пулеметный взвод, и нужен механик с его призыва, роты же по призывам сделали.
— Формально все так, но вы же, товарищ майор, знаете, что в пулеметном взводе бээмпэшек нет, и неизвестно когда будут, — не сдавался замполит.
— Сейчас нет, а завтра пришлют, — сурово отреагировал комбат, давая понять, что разговор окончен.
Через пару дней Виктора вызвали в кабинет замполита батальона. Матвейкин был не один. Рядом с ним сидел замполит восьмой роты старший лейтенант Байсаров. Виктор не очень обрадовался вызову — черт его знает, что от них ждать. Заметив напряженность в глазах солдата и по его докладу, Матвейкин добродушно заулыбался, встал со стула, подошел к солдату, похлопал его по плечу и спросил:
— Ну что там у тебя во взводе у Модилина стряслось, кто там тебя обидел? Да ты не бойся.
Виктор понимал, что ему бояться нечего. Из взвода его убрали, так что наказать за стукачество некому.
Виктор поколебался и выложил:
— Да полгода били, деньги забирали, а дембеля ушли, черпаки хотели, чтобы все по-старому было, вот драка и получилась.
Матвейкин походил в раздумье по кабинету и спросил:
— Ну и что же, у тебя ни с кем отношения не сложились, не дружил ни с кем?
Виктор не хотел выглядеть в их глазах изгоем по жизни, которого в любом коллективе отторгают, и чуть слукавил:
— Мы очень дружны были с Мяло.
Скорее они были союзниками, чем друзьями. Матвейкин немного помолчал и обратился к Байсарову:
— Ну что скажешь, Михайлыч?
Байсаров задумчиво почесал нос и откликнулся:
— Я как-то в штабе его в наряде дежурным видел. Стоит и стоит, и никто его не меняет, помню, я тогда поудивлялся.
Виктора отпустили, и Матвейкин, как бы ища союзника, заметил своему подчиненному:
— Ну и бардак там во взводе, что там Тутьев творит? Делать что-то надо.
Под раздачу попал Петя Модилин. Беспечный прапорщик, не чувствуя надвигающейся угрозы, в очередной раз загулял, надеясь, что все сойдет ему с рук, как было много раз раньше. Ан нет. Торжествующий Матвейкин выговаривал комбату:
— Во взводе у Модилина бардак, мордобой, а он опять в загуле. Товарищ майор, мой долг, если вы не примете мер, сигнализировать о случившемся наверх, уж извините.
Белько отмахивался от замполита как от нечистой силы:
— Владимир Сергеевич, да будет вам, какой там мордобой, такой же, как и во всей армии.
— Нет, не такой, и что, в советской армии все прапорщики по неделям загуливают?
— Ну уж и по неделям, — отбивался Белько, потом сломался и закончил: — Проводите служебную проверку, готовьте материал на увольнение.
Тутьев не то чтобы любил Модилина. Но его задело то, что при увольнении командира взвода связи его мнением даже не поинтересовались. Его подчиненного увольняют, а он, целый начальник штаба батальона, и слова сказать не может. Матвейкин, мерзавец, аж расцвел весь. И комбат тоже хорош, ходит как будто в штаны наложил, в его сторону и не глядит. Стыдится передо мной, что замполиту отказать не смог. Сказал только, что за прогул увольняют. Да у Модилина их было умотаться! Замполит, замполит воду мутит. Ну, падлы, они еще Тутьева узнают, это им даром не пройдет. Где это видано, чтобы из-за какого-то чмошного солдатишки увольняли целого прапорщика?
Модилин в последние дни перед отправкой в Союз ходил с траурным лицом. До него дошло, какого места он лишается. За эпизодическое появление на службе получаешь две зарплаты — одну в рублях, а вторую в валюте. А за марки в Союз такого можно было привезти! Правда, не задерживались они у него, все уходило как песок сквозь пальцы. Ну вот только решил завязать с гулянками перед переводом в Союз, за пару лет прибарахлиться, и вот на тебе — гражданка. А там не то что за две, за одну зарплату пахать надо. Модилин знал настоящую причину его увольнения. Все из-за этого козла Никонова. И этот Кабардин с его призывом тоже хороши. Беспредельщики подлые. А ведь клялись — все нормально будет. Для них-то нормально — уволились, и взять с них нечего. А сейчас все всплыло, и я отдувайся.
Вторая весна в армии для Виктора началась, как и первая, — с борьбы за место под солнцем. Обычно это бывает только в начале службы, но этому призыву не повезло. Первый год молодым, а потом все с одного призыва. Постоянное напряжение, отмобилизованность, готовность вступить в драку, если нужно отвоевать себе кусок на завтраке, обеде или ужине, доказать свое право не нести бачок после приема пищи в мойку, не допустить, чтобы тебя ставили на самые плохие работы, иначе будешь самым последним. И так с утра до ночи, покой нам только снится.
Добавляли свою лепту и офицеры. Однажды Никонов шел мимо штаба полка. На обочине скучал молодой лейтенант. Солдат, от греха подальше, обозначил строевой шаг и козырнул. Лейтенант окриком остановил его, крепко схватил за шиворот и поволок в сторону штаба полка. Виктор весь расклад сразу понял. Лейтенанту, которого до этого он никогда не видел, нужно выполнить какую-то работу, скорее всего вымыть полы в штабе. Он вышел на дорогу, как хищник на охоту, и поймал жертву. Можно отказаться от работы, тогда жди тумаков. Сопротивляться бессмысленно — вырваться невозможно. Придется брать хитростью. Летеха не может знать, что Виктор много раз стоял дежурным по штабу и точно знает, что в конце коридора всегда открыты окна. Никонов усыпил бдительность офицера смиренным несопротивлением, безвольно волочась за ним, а потом, войдя в штаб, неожиданно резко рванул и, освободившись, пулей пролетел по коридору. Сзади бухали сапоги лейтенанта. Влетев в закуток дежурных, Виктор рыбкой вылетел из открытого окна, плюхнулся на асфальт и задал стрекача, оставив разгневанного офицера без добычи.
Как ни странно, но Никонову в пехоте служить показалось легче, чем в связи. Даже сам себя поругал, нечего было торчать в этом гребаном взводе связи, надо было с самого начала проситься в пехоту. Хотя, честно говоря, положение у него получше, чем у пулеметчика, — признавался себе Виктор. Пулеметчик бегает на стрельбы с самым тяжелым оружием, что есть в пехоте. Ручной пулемет, да с металлическими коробками для патронов, больше пуда потянет, это не считая обычных причиндалов пехотинца — саперной лопатки, противогаза и тому подобного. У механиков-водителей на вооружении автомат, короткий, без приклада, гораздо более приятное оружие на марш-броске, чем пулемет. Из десяти механиков-водителей роты только у Никонова нет автомата. Пулеметный взвод только недавно появился в штате, оружие для механика-водителя еще не выделено. Нет у него и закрепленной бээмпэшки. Тоже у единственного из “мазуты”.
Однажды после ночной тактической учебы на полигоне рота возвращалась в казарму. В тот раз они сильно побегали. Никонову было легче всех, у него из груза только противогаз. Рота прилично растянулась, в хвосте те, кому особенно тяжело. Подгонять отставших некому, все черпаки, молодых нет, дедов тоже, сержанты ведут себя деликатно. Когда человеку тяжело, картина чужого благополучия не способствует дружелюбию. Виктор слышал, как сзади зашипели азербайджанцы. Вскоре его догнал самый здоровый из них, с русской фамилией Давыдов. Крупный парень, пулеметчик, видимо, больше всех страдал от изнурительного марша. Мускулистые, тяжелые люди часто бывают не очень выносливы. Давыдов нагловато толкнул в плечо Никонова и протянул ему свой ручной пулемет. Вроде — на, неси. Понятно, что это был наезд, и Виктору надлежало реагировать резко. Но он понимал, что у человека, изнемогающего от тяжелого груза, и человека, прогуливающегося с легким противогазом, могут быть различные представления о справедливости. К тому же комсомольское воспитание, еще не выбитое реалиями армейской службы, заставляло учитывать необходимость крепить дружбу народов. Виктор посмотрел в глаза азербайджанцу и почувствовал, что за его борзотой маскируется крайняя степень усталости, тот просто уже на пределе, а просить о помощи или стесняется, или считает бесполезным. Виктор понимал также, что другие азербайджанцы, наверно, только что обсуждали прогулочную амуницию Никонова и, видимо, связывали это с тем, что он русский. Возьми сейчас он этот пулемет у Давыдова, да еще после его наезда, а не по просьбе, это могло бы быть истолковано понятно как. С другой стороны, вся рота может посчитать, что блатной русский, у которого нет никакого груза, отказался помочь выбившемуся из сил товарищу. Надо принимать решение. Никонов взял ствол пулемета и тоном командира приказал Давыдову: “Держи приклад!”. Тому ничего не оставалось делать, как выполнить указание Никонова. Так они и шли дальше, вдвоем неся пулемет. Больше к Виктору с такими просьбами не обращались.
У механика-водителя главная задача — уход за техникой. У Никонова закрепленной за ним бээмпэшки нет. Он ходит в парк вместе с остальными механиками и помогает то одному, то другому по мелочи. Только спустя несколько недель после прихода нового ротного Тищенко ситуация изменилась. Механика Даминова, как хорошего художника, он все чаще занимал в этом качестве, и его машину поручили обслуживать Никонову. Обслуживание техники, стоящей на консервации, дело нехитрое. Нужно протирать машину от пыли, резиновые катки между траков гусеницы чернить краской, потемневший черенок от лопаты, входящей в комплект инструментов, отскабливать стеклышком, чтобы он приобрел ухоженную белизну. Бээмпэшка, как ящерица, отливает свежепокрашеной зеленью, траки гусениц и резиновые катки чернеют и блестят, как хромовые сапоги на параде, черный и зеленый цвета кокетливо разделяются белоснежными аккуратными полосами. Перед каждой машиной пустотелые деревянные тумбы, обтянутые плотной бумагой или белой тканью, на которой по трафарету переведен знак гвардии так мастерски, что напоминает произведение искусства. Кувалды, входящие в комплект инструмента, покрашены черной краской, деревянные ручки выскоблены до белизны, как в деревенской хате полы после мытья. В общем, все для показухи. Зайдет проверяющий в бокс, а там как в сказочном замке. Машины стоят выровненные, как по линейке, бетонный пол не то что помыт, а выкрашен по квадратам в разные цвета, в грязных сапогах по нему не ходят, их снимают и заменяют на калоши, тапочки или ботинки со свалки, в общем, кто что раздобыл. Боевые качества машины проверить трудно, а красоту видно сразу. Вот и стараются командиры кто чем отличиться, кто пол красивее оформит, кто гаечные ключи чуть ли не под хохлому забабахает. Всю эту красоту наводят механики-водители, пылинки с машины сдувают. Бээмпэшка на консервации красива, как игрушка, но это не всегда говорит о ее высоких боевых качествах. Например, в девятой роте на всех машинах, кроме одной, даминовской, не работала автоматика для заряжания орудия в башне. Большинство машин имели двигатели с подтеканием масла. Механики время от времени открывали бронированный ребристый лист, закрывающий двигатель, и поролоновыми губками, тряпками убирали натекшее машинное масло. Во время учений работающие двигатели выгоняли масла гораздо больше, и требовалось все время заливать его в систему. В мирных условиях это не столь важно, но в случае войны грозит выходом машины из строя в самый неподходящий момент. Реально для боевой готовности механики обычно лишь следят, не украли ли чего, да аккумуляторы на подзарядку таскают.
В один из дней, отведенных для обслуживания техники, в бокс, где стояли бээмпэшки девятой роты, нанес визит Тутьев. Это было странно, начальник штаба ранее никогда не интересовался техникой. Побродив между машин, Тутьев остановился возле стенда, висевшего на бетонной стене бокса. Поизучав стенд, старший лейтенант подошел к машине, по которой с тряпкой ползал Никонов, и велел всем механикам роты собраться возле этой машины. Когда все собрались, Тутьев обратился к Виктору с приказом: “Ну, Нифонтов, давай расскажи нам о регулировке номер два”. Он рукой указал на стенд, где были перечислены несколько видов регулировки. Тутьеву в свое время нашептывали Васюк и Модилин о бестолковости молодого по технической части. Не забывая о своем обещании сношать Никонова, старший лейтенант решил воспользоваться этим обстоятельством. Виктора он уничижительно называл измененной фамилией, подчеркивая свое отношение. Вроде как обращается к дураку. Никонов вынужден был ответить, что данную регулировку он выполнять не умеет. Тутьев просиял. “Ну давай, Даминов, ты расскажи”, — полным торжества голосом приказал офицер. Случайно оказавшийся здесь Даминов, который был почему-то не в роте, растерянно похлопал ресницами и вслед за Никоновым ответил: “Я тоже не знаю”. Тутьев стал мрачнее тучи. Так удачно начавшееся действо, в котором он намеревался всем показать никчемность Никонова как механика, поиздеваться над ним и, по возможности, включить других механиков в этот процесс на своей стороне, срывается из-за его неправильного выбора. Даминов, который казался ему самым смышленым из всех механиков, его подвел. Тутьев бросил несколько едких фраз Даминову. Это было неправильно с точки зрения ранее поставленной цели — выделения из всего коллектива одного Никонова и противопоставления его всем остальным. Тутьев это понимал, но ничего с собой поделать не мог. Оставив Даминова и спасая ситуацию, Тутьев обратился ко всем остальным механикам: “Кто знает, как выполнять эту регулировку?” Все молчали. Вконец раздосадованный старлей пошел в соседний бокс, где в этот момент находился зампотех батальона. Тутьев ледяным голосом сообщил ему, что со всей роты никто не может рассказать о том, как регулировать рулевую тягу. Добродушный зампотех посетовал своим подчиненным, и тайна регулировки номер два, начертанная как настенная рукопись, была раскрыта.
Виктор после этого случая как-то задумался. Вот ведь на самом деле, перед носом висят плакаты, и там написаны какие-то важные вещи, от которых зависит боеготовность машины, а ты на это никакого внимания не обращал. Интересно, почему? Для себя решил, что сам, конечно, раздолбай, как и все остальные. Но дело еще, видимо, и в самой этой наглядной агитации. Показуха без следа не проходит. Практически постоянно на ночные стрельбы рота вместе с оружием, патронами, противогазами и другими относительно необходимыми вещами по заведенному правилу прихватывала с собой переносную ленинскую комнату. Ленинская комната представляла собой две палки, к верхним половинкам которых по типу гармошки присоединяются плакаты с наглядной агитацией. Плакаты большие, обтянуты прозрачной водоизоляционной пленкой от дождя. В походном состоянии ленинская комната переносится двумя солдатами за выступающие части палок. В выбранном месте она раскладывается, палки втыкаются в грунт, и все выставляется на всеобщее обозрение. Наглядная агитация довольно примитивна — фотографии высшего генералитета Вооруженных Сил СССР. Пара десятков почтенных старцев в парадных мундирах, сплошь закованные в ордена, сурово и осуждающе смотрят на всякого, кто приближался к ленинской комнате. Казалось они вопрошают: “Солдат! Не подворовываешь ли ты провиант, когда бываешь в наряде по кухне?” Под фотографиями указывались персональные данные военачальников. Через одного упоминалось: “Герой Советского Союза…” Люди они были, несомненно, достойные, но зачем эти портреты на ночных стрельбах? Никто не задавался вопросом — не оставить ли эту наглядную агитацию в роте? Что-то довлеющее сверху предопределяло отсутствие подобных вопросов. Таких же, как зачем красить траву в зеленый цвет? Зачем маршировать? Зачем чистить стеклышком черенок от лопаты и многое другое. Никонов, как солдат, не имеющий личного оружия, почти всегда участвовал в транспортировке ленинской комнаты. Он поймал себя на мысли, что подобен муравью, который не задумывается, для чего тащит соломинку, но могущественная сила коллективного инстинкта заставляет его делать это.
Замполит батальона Матвейкин как-то вызвал к себе Тищенко. Порасспрашивал про дела в роте, интересовался, как служит Никонов. Ротный солдата похвалил. Матвейкин предложил: “А что, если его поощрить, солдат он хороший, зимой вот в спортивных соревнованиях участвовал, грамоту для батальона заработал. Тищенко не возражал, тем более начальник предлагает. Замполит конкретизировал, не послать ли в качестве поощрения благодарственное письмо на родину Никонова. Командир полка подпишет, он, Матвейкин, интересовался. Ротный никогда не возражал начальству, согласился он и на этот раз, хотя в душе удивился. Круче такого поощрения для солдата только отпуск домой, но старожилы местные, кто пятилетку дослуживает, не припомнят, чтобы кто-то из солдат из ГСВГ отпуск домой получал, если только для излечения. Это не Союз, через две границы переправить солдата непросто. А благодарственное письмо на родину тоже редкость, его заслужить надо. Что этот Никонов выдающегося сделал? Вон в седьмой роте дагестанец Хаджиев лучшим наводчиком-оператором в двадцатой армии признан, и то его так не наградили. А этот-то чем заслужил? Ну, да начальству виднее.
Слух о том, что Никонову хотят отправить благодарственное письмо на родину, стал известен в роте. Виктор сам удивлялся, вроде не за что. Ну, да все равно приятно. Узнал об этом и начальник штаба Тутьев. Конечно, взбесился, минут десять, как лев в клетке, метался в своем кабинете. Что он позволяет себе, этот замполит? Последнему чмошнику, драчуну — и письмо на родину благодарственное! Некого у нас в батальоне наградить? Понятно, для чего это делается. Потом этот Матвейкин везде будет говорить, вот у Тутьева во взводе солдат самый отстающий был, а к нормальному начальству попал, так выдающиеся результаты показывает. Эти бездельники замполитишки такой народец, хуже воров. Нет, оставлять этого не следует, а то вообще на голову сядут.
Тутьев пошел к Белько и убедил его не визировать представление на Никонова. Он сержанта ударил, а ему благодарственное письмо? Комбат согласился, действительно, за что такая благодать, но при этом сказал Тутьеву раздраженно: “С Матвейкиным сам разбирайся, я на тебя сошлюсь, скажу, что ты был категорически против, жаловаться собирался”. Начальник штаба пару дней ломал голову, что бы такое сделать, чтобы заткнуть рот Матвейкину. Есть одно средство, но уж больно крутое. Но делать нечего, вопрос принципиальный, надо включать старые связи. Эхе-хе, куды вы, товарищ майор, против системы, давно служите, а все не понимаете, что в армии надо друг за дружку держаться. Коллектив — великое дело. Тутьев взял трубку, набрал номер, один из многих в его толстенной телефонной книжке. Сначала попросил встречи, по телефону такие вещи не обсуждаются. Да и надо старым добрым знакомым встречаться, не забывать друг друга. Ну все, будь.
В тот день Никонова и еще двух солдат из их роты отдали в наряд в другую роту, к молодым, у тех людей не хватало. Заступали в караул, охраняли дивизионные склады с боеприпасами. Большой кусок земли с трех сторон окружен земляным валом, метра три. Валы должны защищать от обстрела прямой наводкой. С четвертой стороны вала нет, отсюда заезжают машины на склады. За земляным валом периметры из двух рядов колючей проволоки — внешний и внутренний. Внутри периметров часовые с автоматами.
Виктор заступил в свою первую смену. Вечерело, и становилось прохладно. Тонкая хэбэшка грела хреново, и Никонов стал мерзнуть. Ветер влажный, противный, кажется, продувает насквозь. Автомат тяжелой глыбой давит на плечо, которое от тяжести и холода начинает мозжить радикулитной неприятной болью. Никонов начинает ходить по посту быстрее, помогает слабо, но все равно чуть легче. Скорее бы кончалась смена.
Наконец смена пришла, и Никонов со своей группой зачвакал сапогами по лужам, оставшимся после недавно прошедшего дождя, за разводящим в сторону караулки. Еще одна смена находится в самом караульном помещении, после прихода смены Никонова они отправятся спать перед выходом на посты. Бодрствующая смена, в ожидании своей очереди на сон, сидит в караулке, в специальной комнате, отдельно от отдыхающей смены. Можно заниматься, кто чем пожелает. Задача этой смены в случае стрельбы на посту поднять спящих и бежать на выручку часовому. Бодрствующая смена охраняет по очереди саму караулку. Это еще полчаса надо пробыть на воздухе. Разводящий следит по часам, дает команду заменить часового на “собачке”. Эти полчаса окончательно доканывают, руки становятся сначала красными от влажного ветра, потом синеют. Ничего, надо только дотянуть до времени сна. Все должны спать в сапогах, но обычно это не соблюдается. Спальная комната в караулке заставлена топчанами, окна занавешены. На деревянных топчанах нет ни подушек, ни матрасов, ни одеял. Зимой можно укрыться своей шинелью, сейчас спишь так, свернувшись калачиком, только пилотку под голову. Вроде только легли, уже будит разводящий, давай вставай, на посты пора. Виктор за время сна ни хрена не согрелся, как клацал зубами, так и не полегчало. Сейчас бы водки стакан, а еще лучше полушубок. Но нельзя, летняя форма одежды.
Улица встретила ночной темнотой и порывами ветра с холодной водяной смесью. Ну все, абзац. Но надо пережить эту смену, потом будет день, будет теплее, самое тяжелое — это ночная смена. Никонов добрался до своего поста. Задача — не дать дуба и оборонять свой пост от возможного супостата. Армия тебе в этом плохо помогает, хреново кормит, одевает кое—как, даже в караулке холодно, как в морге. Оборудование поста — отдельная песня. По наружному периметру колючки стоят столбы с фонарями. Задумывалось, видимо, так, чтобы ночью часовой мог видеть подступы к своему посту. Но столбы давно покосились, фонари разболтало ветрами. Днем, когда могут прийти проверяющие с инспекцией, выглядит все хорошо. Лампочки все горят, значит, врага, посягнувшего на пост, можно обнаружить. Реально ночью все немного по-другому. Фонари освещают пространство между внутренним и внешним периметрами колючки, по которому ходит часовой. Возможный диверсант может, как зритель в театре, наблюдать за часовым, сам оставаясь рядом с постом незамеченным. Так что, если хочешь жизнь сохранить и Родину оборонить, — думай сам, на устав не надейся. Никонов понял это еще в учебке, когда изучали армейский устав о несении караульной службы. Кто это придумал и записал в устав всей Советской Армии команду: “Стой, освети лицо!”? Это когда на посту появляется то ли твоя смена с разводящим, то ли диверсанты. Разводящий по команде часового должен осветить себе лицо фонариком. Ночью все лица, освещенные фонариком, становятся абсолютно одинаковыми. Получается что-то похожее на маску Фантомаса. Так что рассчитывай только на себя, на свою везучесть и сообразительность, если вдруг какая заварушка. В лучшем случае успеешь стрельнуть при нападении на пост, если не сразу убьют. Тогда, может, товарищи прибегут, успеют помочь. Спасибо немцам, люди хорошие, не балуют на военных объектах. Никонов снял автомат и поставил рядом с собой, прислонив к столбику внутреннего периметра колючки. Скованное холодом плечо не выдерживало даже не слишком тяжелого автомата, как будто в плече сидит разрывная пуля. Зуб не попадает на зуб. Место, где встал часовой, выбрано посередине поста, в темном месте, чтобы не светиться под фонарями. Если полезет кто справа или слева, слышно будет. Вроде все спокойно было раньше, да кто его знает, и блок НАТО рядом, и фашистов недобитых полно, да мало ли вдруг кому автомат в хозяйстве понадобится. А тут, с таким освещением, и диверсантом быть не надо, подобрался поближе, стрельнул из бесшумного пистолета, и все, пишите письма. Виктор материл про себя все подряд. Полузамерзший, мысли путаются, одновременно хочется согреться, жрать и спать.
Но что это! Какой-то шорох невдалеке. На мышь не похоже, что-то покрупнее. Часовой весь превратился в слух, даже позабыл про холод. Опять шорох. Вдруг волосы зашевелились под пилоткой, вроде шепот. Черт, по твою душу пришли! На пост не боятся лезть, под автомат — значит, люди серьезные. Никонов поднял автомат с земли, снял с предохранителя, оттянул затвор и, приподняв автомат повыше, чтобы было слышнее, лязгнул затвором, давая понять, что шуток не будет. Этот металлический характерный лязг говорил знающим толк в оружии людям: “Уходите, я начеку. Я буду убивать вас, пошли вон”. Еще шорох, вроде как кто отползает от колючки, потом все стихло.
Вначале Тутьев подумал о следующем. Хорошо бы спецназ снял с поста солдата с боевым оружием и передал его в полк. Тогда Тутьев, который по этому поводу предполагал договориться, заткнул бы рот Матвейкину. Не вякал бы замполит по поводу хорошего солдата, которого надо поощрить. И знакомые бы в спецназе себе палку поставили в показателях за выявленные огрехи в обороне важных объектов. Тутьев знал слабые места в организации службы, может быть, как один из немногих офицеров в дивизии. Но никому о них не говорил. Так, на всякий случай, может пригодится. Но об этом варианте он никому не рассказал. Не согласится никто, да и узнают наверху, еще и попадет.
Вот другое дело, солдата сфотографировать, доказать, что он устав при несении службы нарушает, автомат не в руках держит или, еще лучше, дремлет на посту. Вот с такой просьбой можно обратиться к хорошим знакомым. Потом фотки в штаб полка переправить, вот как ваши солдаты службу несут. И никто не догадался бы, что это он, Тутьев, все организовал. Не повезло, что солдат не стал выполнять устав, а оборонял пост по собственному разумению. Спрятался в темное место, и освещение хреновое, и из-за столбов его в объективе не видно. Чтобы фотография получше получилась, хотели к нему подобраться, да он услышал, сука, хорошо еще очередь не всадил. Если бы ходил по посту как положено, можно было в удобном месте подкараулить его и заснять. Уж по крайней мере автомат-то он за спиной бы держал, а не на весу в руках, как положено.
Шли дни. Лето окончательно вступило в свои права. Ротные учения были запланированы давно, неожиданным стало то, что проводить их взялся сам начальник штаба батальона Тутьев. С утра не спеша выдвинулись на полигон. Никонов, как не имеющий личного оружия, тащил вместе с другими меняющимися механиками ящик с боеприпасами. Другие заменялись потому, что имели еще и автоматы, а Виктор, как безоружный, использовался как тягловая сила бессменно. Время от времени давалась команда — “бегом!”. Когда добрались до полигона, Никонов уже прилично выдохся. Начальника штаба еще не было, и исполняющий обязанности ротного — командир второго взвода старлей Морозов — разрешил всем отдохнуть.
Лето благоухало во всем своем великолепии. Полигон окружал невысокий кустарник, густо растущий на пологих песчаных холмах. Было много малины. Пехота разбрелась по округе, поедая бесплатный деликатес. Редкие минуты скупого солдатского счастья. Появление откуда-то Тутьева, неожиданное, как черт из табакерки, разрушило эту идиллию. Начальник штаба забрался на самый высокий холм, роте приказал построиться внизу. Старший лейтенант, перепоясанный армейскими портупеями, с планшеткой через плечо, в отутюженной форме и начищенных сапогах, с воодушевленным лицом, из сутулого, худосочного мужчины превратился в живое воплощение Бога войны и Высшего Суда в одном обличии. Чуть ниже, на склоне холма, стояли несколько малорослых, щуплых молодых из взвода связи и старший над ними, Миха. Михилев поймал взгляд Никонова, злорадно улыбнулся. Он знал, что сейчас начнется цирк. И цирк начался.
Тутьев флажками бросал взводы в наступление, потом возвращал их, потом снова бросал, подавая сигналы сержантам. Когда пехота убегала слишком далеко и флажков не было видно, связисты подавали сигналы ракетами, возвращая роту. По возвращении пехоту строили, снова и снова объясняя ошибки, то ли реальные, то ли выдуманные. То кто-то из строя нарушил равнение, то сержант подал команду не вовремя или вообще не понял маневр. Взводный Морозов бегал со всеми, и, хотя у него не было оружия, на него, нетренированного офицера, было жалко смотреть. Сержанты зверели, и, казалось, будь сейчас боевые условия, будь у них патроны в рожках, пару-тройку человек они бы пристрелили за бестолковость. Пехота хрипела и задыхалась.
Несколько минут все сидели на земле, побросав оружие, не вытирая пот, на это уже не было сил. Никонов, набегавшись с утра с ящиком с патронами, вдруг почувствовал, что умирает. Сердце, бешено колотившееся в груди, стало колотиться еще сильнее, хотя тело находилось без движения. В глазах потемнело, звуки стали тише, как будто уши заложило ватой. Через какое-то время стало полегче, сердце немного угомонилось, ощущения восстановились. Жутко хотелось пить.
Раздалась команда сдать пустые фляжки, воду выпили еще до начала учений. Желающие пойдут за водой. Ближайшая вода была километрах в четырех, водопровод в домике полигонной обслуги. Виктору казалось, что если он не выпьет воды в ближайшее время, то точно сдохнет. Идти за водой не было никаких сил. Но если не пойдешь за водой сам, то принесенные фляжки с водой разойдутся среди дружных землячеств, и достанется ли тебе хотя бы глоток воды — большой вопрос. Короче, выбор невелик. За водой не пойдешь, точно сдохнешь, пойдешь — может быть, дойдешь. Пятеро добровольцев, у кого оставались силы, побрели, увешанные флягами, за вожделенной влагой. Награда — вдоволь напиться воды. Те, кто остался, будут делить между собой то, что принесут добровольцы. Когда дошли до вожделенной цели, со страхом открыли водопроводный кран, вдруг воды не будет. К счастью, вода пошла. Первого солдата сразу же оттолкнули, едва он сделал несколько глотков, второго тоже. Когда наконец все приложились к крану, пить стали спокойнее, не толкаясь. Каждый подошел к крану раза по четыре. Наконец с наполненными животами, вроде ходячих аквариумов, побрели обратно к роте.
Изнывающая от жажды рота ждала воду, и, когда водоносы появились, им побежали навстречу. Фляжки с водой выхватывали из рук, изначально они были не у всех, кто-то поленился брать лишний груз и теперь вырывал чужие фляги. Процесс дележки воды шел стихийным образом. Виктор потому и пошел за водой, поскольку знал, что вырывание чего-либо у соседа — это не его сильное качество. Дефицитная влага была поделена по закону джунглей, но каких-либо серьезных стычек среди солдат не было, рота понимала закон джунглей.
Возмутились связисты, а точнее, один из них, дембель Михилев. Связисты отдали свои фляги, сами за водой не пошли, никого не делегировали и обратно получили те же пустые емкости. Михилев поднял шум, так как считал, что армейские законы чести нарушены, вода выпита чужая, даже у него, у дембеля. Миха не понимал, что у роты, где все с одного призыва, совсем другие понятия, чем у связистов, с их дедовщиной и культом дембелей. В роте так: если ты сильный — возьми, нет — терпи. Михилева тоже можно понять, своих молодых он за водой не послал, хотел показать, что связь в батальоне на особом положении, а сейчас, оставшись без воды, должен был как-то отреагировать, иначе перед молодыми стремно, не ответишь этой пехоте, так и свои молодые уважать перестанут. Конечно, сам Миха с кем-то персонально разбираться не будет, его крики, что чужая вода выпита, предназначались для Тутьева, и если тот посчитает нужным вмешаться, то дрессировка уже затраханной роты может продолжиться.
Никонов тяжело встал с земли и крикнул сержанту: “Пасть закрой, сука. Какую такую вашу воду выпили? Какого хрена сами за водой не пошли, весь день загорали, самим лень было сходить?” Тутьев, услышав мат Никонова, обрадовался. Дрючить роту дальше ему не хотелось, как умный человек, он знал, что беспредельничать опасно, вдруг сдохнет кто-нибудь, потом не отпишешься. А тут можно ограничиться Никоновым. “А посмотрите-ка на этого героя. Выпил чужую воду и доволен”, — злорадно начал заводиться старлей. Никонов на обвинения начальника штаба ответил спокойно: “Я, товарищ старший лейтенант, чужую воду не пил, я сам за ней ходил, и они бы смогли сходить, не переломились бы”. Крыть Тутьеву было нечем, и он промолчал.
Ночь коротали в полудреме, кто сидя, кто лежа на животе, что бы не застудить почки. В одних хэбэшках ночью прохладно, холод толком уснуть не дает. Утром побрели на завтрак в полк, после завтрака пехоту угнали куда-то на работы, а механиков послали в парк, на обслуживание техники.
Прислали нового зама Тищенко по технической части. Прапорщик Абдулиев, только что из прапорской учебки. В полку еще не дембельнулись солдаты, которые помнили нынешнего прапорщика на срочной службе. Абдулиев пошел в прапорщики не случайно, выбор после службы был невелик. Или в своей деревне трактористом работать, или в город податься, там лимитой по общежитиям мыкаться. Не стал он дослуживать срочную до конца и, прослужив полтора года, подался в прапорскую учебку. Никонову новый командир вначале понравился. Мужик улыбчивый, дружелюбный. Спустя какое-то время Абдулиев вдруг стал относиться к Никонову хуже. Стал орать, делать замечания. Никонов думал — ну и хрен с ним, наверное, русских не любит. Но причина была другая. Тутьев попросил Абдулиева наказать Никонова. Исполнительный прапорщик взялся за дело. Самым подходящим кандидатом для карательной акции был Марс Абрахманов, самый сильный парень в роте. Прапорщик не сразу раскрыл перед ним задачу. Просто намекнул, что, если тот согласится выполнить деликатное поручение, ему по службе будут послабления. Марс согласился. Понаблюдав какое-то время за Абрахмановым, прапорщик поставил уже конкретную задачу.
Был обычный парко-хозяйственный день. Механики-водители возились в боксах, радуясь, что сегодня не заняты на полигоне. В парке легче, копошись возле машины, что-нибудь протирай, подкручивай, можно даже в десантном отсеке поспать. Никонов стоял возле бээмпэшки и что-то обсуждал с Ахмадиевым. Неожиданно подошел Абрахманов и, ни слова не говоря, толкнул Ахмадиева, тот отлетел. Виктор остолбенел, причины для конфликта не было никакой. Не успел он сказать и слова, как Абрахманов ударил его со всей дури кулаком в лицо, Никонов едва не упал. Противник был значительно сильнее его, нападение было неожиданным, пропущенный удар сильно понизил возможности к сопротивлению. Марс наносил удары с двух рук, Никонов отвечал слабо. В конце концов Абрахманов схватил Никонова руками за хэбэшку и свалил на пол. Взгромоздившись сверху на поверженного противника, несколько раз ударил Виктора головой о бетонный пол. Потом, посчитав, что дело сделано, поднялся, грязно выругался и ушел. Никонов с трудом встал с пола. Поковылял, прихрамывая, в роту. В казарме Виктор умылся холодной водой, посмотрел на себя в зеркало: над левым глазом здоровенный фингал, губы распухли, рожа оцарапана. В общем — красавец. Приковылял в свою комнату, лег на койку. Голова гудела, отдавая при движениях болью, видимо, сотряс мозгов. Надо отлежаться. До ужина можно не вставать, на ужин не ходить, а к утру, может, полегчает. Может, завтра в госпиталь пойти? Не очень хорошо получится, разборки начнутся, сам же крайним окажешься. В любом случае, если даже Марса виноватым посчитают, остальные механики-водители, за то, что на своего пожаловался, зуб на тебя иметь будут. С другой стороны, в госпиталь не идти, а вдруг что-то серьезное, голова все-таки. В общем, надо подождать до утра, там видно будет. Стало потихоньку клонить в дрему.
Визгливый крик прапорщика Абдулиева разбудил и заставил сморщиться, как от зубной боли. Откуда он? Как по телефону вызвали. Прапорщик визжал, обвиняя Никонова во всех смертных грехах, и прежде всего в том, что он только что устроил драку и, будучи никчемным механиком, чуть не вывел из строя ценного специалиста Абрахманова. В общем, он законченный козел, и ему надлежит в качестве наказания идти в наряд в кочегарку. Виктор, демонстративно не вставая с койки, угрюмо бросил: “В наряд не пойду, голова болит”. Про себя отметил, прапорщик силу не применяет, с койки не стаскивает, значит, боится.
Абдулиев не знал, что делать. Побитого Никонова надо спрятать с глаз долой, убрать из роты. Не дай бог, Матвейкин увидит, разборки начнутся. Об этом просил Тутьев, и наряд в кочегарку был уже запланирован. Абдулиев стал выходить из себя, кричать на Никонова все громче и громче, грозя ему всякими карами. Виктор слушал крики прапорщика и думал. Голова болела сильно, и в таком состоянии идти кидать уголь не есть здорово. С другой стороны, если будет разборка, на тебя же все и свалят. Прапорщик однозначно за Абрахманова встанет, остальные механики своего земляка тоже сдавать не будут. Да и разобраться надо, что к чему. Наверно, надо идти в наряд, спрятаться там от начальства. Виктор встал с койки и поплелся в кочегарку. Вечером они вместе с туркменом Чершаковым, вторым дежурным по кочегарке, сбрасывали сгруженную с самосвала кучу угля в подвал, где находилась кочегарка, совковыми лопатами. Батальон готовился к отопительному сезону. К Никонову подошел подполковник из штаба полка. Показав пальцем на лицо Виктора, спросил: “Кто тебя так?” Солдат угрюмо ответил: “Сами разберемся”. Офицер еще несколько минут постоял, посетовал на то, что Никонов не хочет наказать обидчика, не помогая тем самым борьбе с внеуставными отношениями. Обещал помочь, если что. Виктор холодно поблагодарил, но еще раз твердо добавил: “Сами разберемся”. Подполковник неодобрительно покачал головой, мол, смотри, солдат, твое дело, и ушел. Никонов подумал про себя: “Я тебе сейчас вот все расскажу, а потом ты, что ли, меня ночью в казарме охранять будешь? Сейчас я только с Абдрахмановым в контрах, а потом все меня не одобрят”.
Разбор драки с выгодными для себя последствиями Тутьеву организовать не удалось. Прапорщик Абдулиев ныл, что еле-еле, только благодоря ему, удалось спрятать Никонова от глаз замполита Матвейкина. Если бы он первый Никонова увидел да, как ему надо, бумажки оформил, могли и его, прапорщика, наказать. Механик Абрахманов стал борзеть, на службу забивает, говорит, что еле-еле с этим боксером справился. В следующий раз Никонова неожиданностью не возьмешь, он может и заготовить что-нибудь. Возьмет пырнет, например, железякой какой. Прапорщик не просил прямо, но Тутьеву было понятно, что он выпрашивает для себя благодарность, хотя бы в будущем, и намекает на то, что в дальнейшем такого рода поручения могут привести непонятно к чему. Тутьев сдержанно поблагодарил прапорщика и отпустил его.
Спустя еще какое-то время прапорщик сообщил Тутьеву, что “мазута” обсуждает стычку Никонова с Абрахмановым и поддерживает Никонова. Механики даже посадили Никонова за свой стол в столовой. Когда Тутьев узнал об этом от Абдулиева, он с досадой швырнул на пол карандаш. Потом, поразмыслив, пришел к выводу: ну и хрен с ним, с этим уродом. В принципе, он свое получил, сейчас еще что-то затевать, пытаться доказать Матвейкину, что это плохой солдат, слишком накладно будет.
Вскоре Никонов еще раз огорчил начальника штаба. Ответственный по полку офицер, проверяя караул, подал рапорт о желательном поощрении солдата за образцовое выполнение службы. Дело было так. Проверяющий пришел в караульное помещение и задал вопрос азербайджанцу Бахтиярову об обязанностях часового. Бахтияров даже не понял, о чем его спрашивают. Никонов прыснул от смеха, может быть умышленно обращая на себя внимание. Вопрос незамедлительно был переадресован ему. Солдат бойко затараторил. В учебке уставам учили серьезно, а он в этом вопросе был лучшим. Не всякий прапорщик мог сравниться с ним в знании уставов. Проверяющий подобрел лицом, всех отправил отдыхать, замечаний никаких по несению службы в карауле не нашлось.
Тутьев решил лично проинструктировать тот караул, куда будет заступать Никонов. Караул был дальний, на стрельбище, летом попасть в такой наряд было неплохо. Стояли на посту там сразу по четыре часа, зато потом отдыхаешь восемь, сменить солдата с поста приезжали на машине, караулка далеко от постов. Перед караулом Виктор зашел в библиотеку, взял книгу, чтобы было чем заняться в халявском наряде. Особого выбора в солдатской библиотеке не было, покопавшись, остановился на испанской писательнице Лене Рива. Книга называлась “Мы, Риверо”. Перед погрузкой в машину солдат, заступающих в караул, построил Тутьев. Он планировал придраться к Никонову. Повод попался на глаза сразу. Библиотечная книга явственно выпирала из-под хэбэшки солдата. Старлей посчитал, что это какая-то дембельская поделка, и обрадовался возможности изъять ее. То, что вещь оказалась книгой, Тутьева не обрадовало, солдата это с плохой стороны не характеризует. Но все равно надо выжать из ситуации все возможное. Тутьев взял книгу и, обращаясь к остальным солдатам, начал наезд: “Смотрите-ка, что этот солдат на пост притащить собрался”. Честно говоря, Виктор собирался читать эту книгу на посту, но не сознаваться же в этом. Виктор отреагировал: “Не на пост, а в караульное помещение, уставом не возбраняется”. Тутьеву ответить было нечего, он вернул Никонову книгу и, скомканно завершив развод, ушел. После этого наезды на Никонова прекратились на некоторое время.
В соседнем батальоне застрелился молодой механик-водитель, башкир. Немного не дотянул до черпаков. Был в карауле, на посту. Из своего же автомата. Потом рассказывали, хандра у парня была, жаловался на одиночество. Никонов вспомнил свою службу, спросил себя, мог ли бы застрелиться. Вряд ли. Тогда он точно знал, что такое счастье и что оно обязательно наступит. Счастье — это двухлитровая банка со сгущенным молоком и батоном в придачу. Ради этого удовольствия стоило терпеть все невзгоды. Это счастье вполне реально, не журавль в небе, придешь домой после дембеля и будешь жрать сгущенку сколько захочешь.
Перед увольнением в запас дембелей всегда большие учения. Или дивизионные, или армейские. Для Виктора это уже вторые в Германии. Все уже знакомо, будет тревога, вывод техники в запасной район и война недельки полторы. Потом месяц все отмывать и приводить в порядок. Под утро началось. Для Никонова эти учения были не вполне полноценные. Накануне Тищенко сказал, что две бээмпэшки из роты после тревоги из запасного района, места первичного сбора, пойдут не на учения, а обратно в парк. Одна машина Варисова, а вторая Абрахманова. Но Марс Абрахманов запасным водителем будет на учениях, а вместо него вместе с Варисовым Никонов, как самый неопытный водитель, погонят бээмпэшки обратно в полк.
Полк почти пустой. В казармах остались только дневальные. Только одну сборную роту оставили для караулов. В девятой роте бессменный наряд из трех человек на все время учений, сержант Калинин да два рядовых. Никонов с Варисовым, поставив машины в бокс, пришли в роту и завалились спать. Первый раз за почти полтора года можно спать сколько влезет. Никонов сказал Калинину, чтобы их с Варисовым не будили ни на ужин, ни на завтрак. Легли они часа в два дня, проснулись на следующий день уже после завтрака, часов в девять. То-то славно выспались, теперь надо думать, что делать дальше. Учения продлятся еще дней восемь. В столовую соваться опасно, в дивизии ищут неучтенных людей, караулят их в столовых, куда же солдат денется, ловят и запрягают в наряды. Калинин предупредил, что в ротах тоже бывают облавы. Поначалу Никонов с Варисовым решили в столовую не соваться, лучше быть голодным, но свободным. Дневальные по роте приносили черный хлеб, ели его с кипятком, ходили из части за несколько километров на немецкую свалку, там созрели дикие сливы. Дня через четыре жрать захотелось совсем уж сильно. Дневальные по роте, которые легально ходили в столовую, информировали, что впускают в столовую всех, ловят косячников на выходе. Эта информация обрадовала дезертиров, родную столовую они знали как свои пять пальцев.
Первую вылазку организовали в ближайший обед, направившись в столовую с котелками. Налили в варочной супа, своровали черного хлеба и вылезли через окно кружкомойки, не попадаясь на глаза проверяющим офицерам. Жизнь стала сытнее. Один раз проверяющие нагрянули с утра в роту. Дневальный подал установленный знак, особым образом прокричав команду. Успели, полуодетые, выскочить через форточку, благо первый этаж. Так и перекантовались до конца учений.
Витька Мяло в эти дни на бэтээре накручивал на кардан тяжелые бездорожные километры. Машина радовала водилу своей мощью и проходимостью, заводилась сразу от нажатия кнопки. Каждый день он находил время поухаживать за своей ласточкой, подкрутить там, где надо подкрутить, протереть там, где необходимо. Комбат, майор Белько, обосновался в Витькином бэтээре, предпочитая его своей штатной бээмпэшке. Механик-водитель, который пришел на смену Тырчику вместо планируемого Никонова, не так давно из учебки, ездит слабенько. С Мяло надежнее. После того, что случилось, никто не мог вспомнить точно, как это началось. Мяло был за баранкой, комбат сидел рядом, сзади еще два молодых связиста. Шли в колонне, машина уже несколько часов изо всех сил молотила поршнями двигателей. Кто-то из молодых крикнул: “Горим!” Все обернулись — пламя в секунды охватило заднюю часть бэтээра, стремительно распространяясь по всей машине. Мяло нажал на тормоз, и, не дожидаясь, пока машина остановится, все выскочили, как тараканы из щелей, из ближайших к ним люков бэтээра. Отбежали на безопасное расстояние. Машину уже не спасти, полыхает на полную катушку. В бэтээре полно ящиков с патронами, скоро рваться начнут. Вдруг комбат по-бабьи взмахнул руками: планшетку в бэтээре оставил, когда выскакивал из машины. Майор хлопнул Мяло по плечу рукой, суровым, но по-отечески проникновенным голосом сказал: “Сынок, не приказываю, прошу, там она, близко, за первым сиденьем, планшетка коричневая, давай, пока еще можно”. Страх ослушаться старшего, перемешанный с чувством долга, толкнул парня в горящее пламя. Планшетка была спасена, только руки Витька обжег о раскаленное железо. Потом офицеры меж собой говорили — на хрен та планшетка нужна была, парень сгореть мог запросто.
Когда полк вернулся с учений и Никонов узнал, что во взводе связи у Мяло сгорел бэтээр, его охватили смешанные чувства. С тезкой у него были неплохие отношения. Такое ЧП, хотя водила в нем, может быть, и не виноват, ему в заслугу не поставят. Никонов это понимал, и ему по-человечески было жалко Мяло. Но при этом, к своему стыду, Никонов ощутил явственное чувство злорадства. Вот вам, товарищ Тутьев. Выгнали вы меня из своего взвода связи, вот и получите. В курируемом вами взводе бэтээры горят. Для вашей обожаемой карьеры это аукнется.
Через пару дней во взводе связи случилось ЧП. Пропал молодой солдат Аюпов. На оперативном совещании у комбата замполит Матвейкин солировал. “Вы, товарищ старший лейтенант, не делаете должных выводов из прошлых кадровых недоработок. Опять у вас “бегунок” во взводе. Прошлой весной Никонова всем батальоном искали, сейчас вот Аюпов. Ну ладно, пока все обошлось, за рамки батальона дело не вышло. Но так же не может продолжаться до бесконечности. Что нам от вашего взвода в следующем полугодии ждать? Ждать, что кто-нибудь к натовцам убежит или застрелит в разборках кого-нибудь? Я вам неоднократно указывал, что надо усилить воспитательную работу, активнее внедрять ленинские формы воспитания. Если у вас, товарищ Тутьев, слаба марксистская подготовка, вы не стесняйтесь, обращайтесь к политическим работникам, мы вам никогда не откажем в помощи”. Тутьев сидел бледный, недовольно кусая губы. Его, лучшего выпускника курса, любимца начальника военного училища, отчитывают как мальчишку. И кто? Какой-то замполитишка, демагог и пьяница. Начальник штаба попытался огрызнуться: “Вот только не надо в это дело марксистскую подготовку вмешивать”. Матвейкин взвился как ужаленный: “Как это не надо, товарищ старший лейтенант? Это ваше высказывание характеризует вас как незрелого товарища. Не в полной мере осознаете вы, что недооценка учений классиков чревата ох какими тяжелыми последствиями. Вот на учениях бэтээр у вас сгорел. Что, может, и здесь не было недооценки учений марксизма-ленинизма? Ведь еще Владимир Ильич, наверно, специально для вас, товарищ Тутьев, статью написал “Лучше меньше, да лучше”. А вы? Разве вы в этом ключе работаете? Зачем было всю технику на учения выводить? Что, нельзя было договориться, чтобы непроверенную машину, только что из рембата, не гнать на полигон? Осталась же часть техники в полку, отогнали с запасного района после тревоги в парк. А вы все не успели подготовить, а за цифрой погнались, всю свою технику задействовали. А ваша работа с кадрами? Вы все Никонова ругали, а сейчас он в пехоте на хорошем счету. Внесите коррективы, товарищ старший лейтенант, в свою работу, внесите, а то мы, партийные работники, свои выводы сделаем”. Комбат Белько сидел с отрешенным лицом и не вмешивался в происходящее.
Тутьев, после разборок с замполитом, долго матерился про себя. Эти политработники совсем охренели. Оказывается, если бы Мяло перед учениями “Капитал” Маркса читал, то у него бы короткого замыкания не было бы. Случай это все и хреновая работа рембата, на которую мы повлиять не можем. А вот Никонов — это, конечно, не случай. Замполит вон его хвалит, ну да хрен с ним, с замполитом. Плохо, если и комбат с ним будет согласен. Надо что-то делать, чтобы этот козел с ударников слетел в отстающие.
Начали готовиться к отправке дембеля. Из штаба дивизии пришел приказ выделить солдат для обеспечения прохождения колонн грузовиков с дембелями к сборному пункту. Это называется регулировкой. При прохождении колонны нужно перекрыть движение, чтобы не допустить столкновений с гражданскими немецкими машинами. Отправили на регулировку механиков-водителей девятой роты в полном составе. Состав регулировщиков сборный, с нескольких полков. Регулировщикам отвели казарму в соседнем полку. Когда Никонов со своей группой заходил в помещение казармы, большое, как в учебке, похожее на школьный спортивный зал, ему вдруг показалось, что его снова призвали в армию. Много коек, часть заняты незнакомыми людьми, часть пустые, одна ждет тебя. Никонов спросил у Ахмадиева, не напоминает ли это первый день в армии? У того были точно такие же ощущения. Очень скоро Виктор понял, что дни, проведенные на регулировке, — это лучшее время за всю службу. Единого командования у регулировщиков не было. Посланцы из разных частей подчинялись только своему старшему, которого назначили перед регулировкой, все такие же солдаты срочной службы. В их группе командовал Манапов как стармех роты. О выезде на регулировку предупреждали вечером, если выезда не было, можешь весь день быть свободным. Собирались в столовой на завтрак, обед и ужин, да вечером в казарме перед отбоем. Виктор вскоре на завтрак ходить не стал, предпочитая побольше поспать. Потом днем можно сходить в чайную и за пару марок купить себе бутылочку молока, бутылочку колы, вкусный кекс. Свободное время Виктор просиживал в библиотеке за чтением книг. Теперь он точно знал, что такое человеческое счастье, — вот оно, повторится ли оно потом? Может, и будет у него когда-нибудь и свободное время, и пища повкуснее, но способность так остро ощущать удовольствие от жизни, не притупится ли она? Когда ты был так долго лишен почти всех человеческих радостей, и они потом разом обрушиваются на тебя, а ты молод, и твоя нервная система способна воспринимать и передавать ощущения полным букетом. Наверно, такое можно ощущать только в первые дни после дембеля.
Дни регулировки пролетели быстро. Неожиданно роте привалила радость. Пришел приказ о командировке в другую часть для несения охраны склада с ГСМ. Знали, что это здорово, “цивильно”, как говорили в части. Не будет выматывающих тактических учений и стрельб, не будет тяжелых нарядов на кухню. Только ходишь в караул, сменился и на следующий день снова на ремень. Дни летят быстро, не так тяжело, как в своей части, и каждый второй вечер личное время, можешь отдыхать. В караул поехала не вся рота, механики-водители и еще несколько человек остались, технику нужно обслуживать, на тумбочке стоять. Пехота уезжала радостная, оставшиеся тоже были довольны. Боевой учебы больше не будет, так, хозработы да наряды.
Тищенко по-прежнему в роте торчал постоянно, но теперь все его внимание было сосредоточено на благоустройстве казармы. Даминов стал вторым человеком в роте. На свежеокрашенных стенах казармы он рисовал фигурки спортсменов, используя собственноручно изготовленные трафареты, наносил на стены жизнеутверждающие лозунги из партийных и армейских циркуляров. Стены в казарме кое-где треснули, крыша текла и требовала ремонта. Однако вопрос, что ремонтировать, определялся не насущной нуждой, а тем, какие материалы для ремонта выделялись сверху. Не было нужды в краске. Бывало так, что и старая-то толком не высохла, а уже заставляли красить по новой. Наглядная агитация тоже на высоте, все стены в лозунгах. А вот в туалете канализационный стояк, широкая металлическая труба, из-за старости прогнил насквозь, если случался засор, в стояке делали дырку гвоздем и засор пробивали палкой или прутом. Дырки потом затыкали палочками, выстругивая ее под нужный размер. Стояк напоминал полысевшего ежа с колючками разной толщины и длины. Однажды пробить пробку в канализационном стояке не удалось и случился фекальный потоп. Кучи дерьма, производимые двумя ротами сверху, заливали первый этаж девятой роты, уродливо соседствуя с жизнеутверждающими лозунгами типа “Вперед к коммунизму”, заботливо вырисованными Даминовым. Никонов тогда подумал: “На стене такие слова святые, а под ними на полу куча дерьма. В старое время за вредительство сочли бы, к стенке поставили кое-кого”. Но в общем все в роте были довольны. Дни потихоньку тянулись один за другим, приближая всеми ожидаемый дембель.
Пришел в девятую роту большой праздник. Казалось, уже не будет спасения от бредившего генеральской карьерой старлея Тищенко. Казалось, вот так до последнего дня службы придется задыхаться на полигонах и, может быть, в дембельский самолет забегать в противогазе, с полной боевой выкладкой, складывать все это имущество у трапа и тут же на ступеньках переодеваться в парадную форму. Но заболел ротный. Свалила его желтуха, болезнь серьезная, в учебке от нее в соседнем взводе парень умер. Рота осталась бесхозной. Остальные офицеры в роте особого рвения не проявляли, пехота все больше ходила пешком там, где с Тищенко обязательно бы бежала. Да и дембель с каждым днем все ближе и ближе, а это обстоятельство укреплению дисциплины никак не способствует.
Вскоре в роту опять пришло радостное известие. То подразделение, которое сменило девятую роту в выездном карауле, возвращают в дивизию. А на ее место опять поедет девятая рота. Может, решили, что раз в ближайшие полгода большой инспекции не предвидится, то пускай дембельская рота лучше в карауле будет, а рота молодых боевую учебу тащит. Рота уезжала в караул веселая. Никонов, как номинальный механик-водитель, тоже поначалу остался, но через неделю попросили помощи из караула, людей не хватает. Отправили Виктора, как не имеющего своей машины, и комяка по фамилии Нехорошев, из наводчиков-операторов БМП.
Казарма, где жил сменный командированный караул, была общей с теми солдатами, которые служили в этой части постоянно. Вообще, часть была летная. Рядом с военным городком находился аэродром, откуда со страшным ревом часто взлетали военные самолеты. Много офицеров, солдаты заняты на обслуживающих работах. То подразделение, в котором была совместная казарма с командированной пехотой, обслуживало склады ГСМ. Командированная пехота склады охраняла, а постоянный состав занимался замерами уровня топлива, взятием проб на анализ, иногда отгружали топливо в приезжающие автомобильные цистерны, свежее принимая на хранение. Постоянный состав выделял наряд по казарме, занимался хозработами. Офицеры-гэсээмщики держали свой свинарник, кроликов. У самого караульного помещения, рядом со складами, было два вольера, где жили три оленя, крупный самец и самка с детенышем. Пехота любила бросать в вольеры не затушенные окурки, олень яростно раздувал ноздри, топтал окурок, перед этим жадно вдыхая никотин, а затем валялся на траве, видимо в экстазе от звериного наркотика. Пехота забавлялась, глядя на это зрелище, при этом следили, чтобы не было офицеров, увидят — ору будет.
Сами склады ГСМ были в километрах двух от казармы, на окраине военного городка, в лесочке. Это были врытые в землю гигантские металлические емкости, обнесенные колючей проволокой. Рядом гараж с техникой гэсээмщиков, караульное помещение. Офицеры из постоянного состава жили в двухэтажном домике рядом со складами. В части служили в основном русские солдаты или хохлы с белорусами. Кормили в гарнизонной столовой значительно лучше, чем в их родном пехотном полку. Местные солдаты никак не могли поверить пехоте, что в их родной части в гречку хлорку сыплют. Солдаты в командированном карауле в основном из мусульманских регионов. Про себя условия службы обсуждают, выводы, видимо, делают не в пользу дружбы народов в СССР.
В карауле жизнь у пехоты простая: вечером заступил в караул, следующим вечером сменился. До отбоя твое время. Можешь книги читать, можешь в сушилке на гитаре бренчать. Утром завтрак, до обеда хозработы, то аэродром чистить, то уголь разгружать, после обеда подготовка в караул. По выходным в клубе кино. Ни тебе ночных стрельб, ни тревог, ни кроссов. Вот так бы до самого дембеля. В караул заступают одиннадцать человек. Три поста по три человека, начальник караула и его помощник, они же и разводящие. За все время существования части, чуть ли не с самой войны, немцы на объект проникнуть не пытались. Это расслабляет. Ночью часовые иногда спят на посту. Тулуп на вышке расстелешь, прямо на снег, завернешься в него и часик притопишь. Если кто на пост заберется, его услышишь, с вышки его видно будет. Ну, а на вышку если кто попытается залезть, так дерево скрипнет, разбудит. С автоматом—то да с двумя магазинами к нему никакой диверсант не страшен. Если проверка будет, то ее услышишь, потихонечку встанешь, вроде как на вышке стоишь. Ходить по посту или стоять на вышке, выбирает сам часовой, за это не попадет. Главное, чтобы окончание смены не проспать, разводящего со сменой встретить как положено. Но выработанные в голове за месяцы службы солдатские часы надежнее автомата Калашникова, проснешься, точно когда нужно.
Однажды Никонов стоял на посту в одной смене с узбеком Махмудовым. Ночью, как водится, грелись в будке. Узбек долго рассказывал, как надо готовить плов, о чем еще больше солдатам потрепаться? От воспоминаний о деликатесе он пришел в совершенно благодушное настроение и русского Никонова воспринимал почти как родню. Он доверительно посмотрел Виктору в глаза и с некоторой долей сомнения, нужно ли в такой приятной компании поднимать этот вопрос, все же полюбопытствовал: “Никоноф, что это есть чурка, почему русские так нас называют?” — “А сам не знаешь, что такое чурка?” — спросил Виктор. “Это маленький свинка вроде, чтобы мусульманину обидно было, так его называют”, — продемонстрировал осведомленность узбек. “Не, чурка — это обрубок бревна, деревяшка, в общем. Так говорят о тех, кто русский не понимает, ему говоришь, а все без толку, вроде как к дереву обращаешься. А что такое оклох?” — в свою очередь полюбопытствовал Никонов. “Откуда знаешь оклох?” — изумился Махмудов. Потом с сомнением посмотрел на Виктора, стоит ли рассказывать. “Ну давай колись, я же тебе рассказал про чурку”, — наседал Никонов. Узбеку крыть было нечем. “Оклох — это значит белое ухо, русских так называют”, — сознался он с видом, как будто раскрыл государственную тайну.
В ту ночь Никонов заступил в караул в одной смене с армянином Аратюняном. Как водится, сидели в будке, трепались о том о сем. В командировке, конечно, легче, чем в полку, но через день на ремень все равно тяжеловато. Вообще-то положено по штату в караул сутки через двое ходить, но никто не помнит, чтобы было как положено. Вот и спит солдат на посту или греется в будке, чтобы на гражданку с каким-нибудь ревматизмом не приехать. Декабрьская ночь была холодной. Аратюнян что-то рассказывал и вдруг остановился на полуслове. Звуки какие-то странные, будто стучат где-то, Виктор их тоже услышал. Видимо, от мороза металл корежит, вот вкопанные цистерны и поют. Аратюнян же предположил: “Абдюлиеф мини поймат обищал, могет, он это?” Начальство с проверками на посты ночью не лезло, еще какой-нибудь дурак стрельнет с перепугу. Но кто его знает? Решили выйти из будки и разойтись по постам. Более законопослушный Виктор зарулил на свой участок, ара на свой пост не пошел, видимо, решил показать русскому, что он проверяющих не боится и выслуживаться не собирается. Аратюнян достал по сигаретке, минут пять они подымили, оглядываясь по сторонам. Со стороны плохо освещенного поста Аратюняна, на противоположной стороне периметра, то ли показалось, то ли нет, вроде как снег скрипел. Часовые и так были растревожены непонятными звуками, выгнавшими их из будки.
Никонов сказал Аратюняну: “Вартан, давай вали на свой пост, вроде скрипело там что-то”. Аратюнян согласился и поковылял на свою территорию. Никонов не упускал его из виду. Вартан дошел до середины своего поста и находился на периметре объекта как раз напротив второго часового. Его фигура, слабо освещенная лампами прожекторов, была хоть и нечетко, но видна. Никонов видел, как Аратюнян разглядывает следы на снегу, делая движения в разные стороны, вроде как разнюхивает что-то. Вдруг он снял с плеча автомат и уверенно, как будто взял след, стал возвращаться обратно к посту Никонова, к стеклянной будке, в которой они недавно грелись и мимо которой он только что прошел. Никонов на всякий случай тоже снял с плеча автомат, клацнул затвором и пошел потихоньку навстречу Аратюняну, приближаясь к будке, которая была посередине их постов. Вдруг Аратюнян пронзительно закричал со всей мочи: “Никанаф!” — и стремительно побежал к будке.
Все, звездец, на посту кто-то есть. А если на пост тайно пробрались, под автоматы, то это серьезно. Жизнью рискуют не для того, чтобы сувенир подарить часовому. Сука, надо же, война началась на твоем посту и в твою смену. Эти мысли пулей пронеслись в голове Виктора, и он, с готовым к стрельбе автоматом, побежал к будке со своей стороны, пока не видя никого. Но вдруг две фигуры, спасаясь от Аратюняна, выскочили из тыльной стороны будки навстречу Виктору. Стрелять? Не стрелять? “…Ааааать, …ааааать!” — шел Никонов в атаку на этих неизвестных врагов, и матюги разносились по округе. Он шел в атаку, готовый убивать и быть убитым за свою страну, забыв все обиды на армию и ее командиров, как почти сорок лет назад шли в атаку его деды на великой войне. Шутки кончились, сейчас все серьезно. Вообще-то надо было стрелять, чтобы убить врага раньше, чем он убьет тебя. Те ведь наверняка на пост не с перочинными ножами залезли.
Но палец на спусковом крючке застыл в напряжении, готовый в любую долю секунды выпустить во врага рой злых, стремительных пуль со смещенным центром тяжести, каждая из которых способна, кувыркаясь в мясе жертвы, разорвать все внутри у нее. Что-то удерживало Никонова нажать на спусковой крючок, хотя для сохранения собственной жизни так было вернее. Убить человека, тем более двух, даже если они пришли убивать тебя, не так-то просто. Виктор на подсознательном уровне понимал, что если что-то услышит, то, значит, пуля врага уже будет в нем, надо успеть дать очередь, чтобы Аратюнян добил их и чтобы свои в караулке услышали.
К счастью, в эти несколько секунд не скрипнул снег, не ухнул металл гэсээмовских емкостей. Тогда Никонов точно нажал бы на курок. Вдруг он различил на пока плохо видимых фигурах форму, вроде советская. Еще через секунду можно было разглядеть лица начальника караула, сержанта казаха Суханкулова, и удмурта Мальдинова. Те боялись издать хоть какой-нибудь звук или пошевелиться, чтобы не напугать часового, понимая, что тот может выстрелить на звук или движение. Виктор, приближаясь, уже видел, что их лица мертвенно-бледны от испуга, чего не смогла скрыть даже ночь.
Поняв, что Никонов их опознал, так как он почти остановился и опустил автомат, Мальдинов срывающимся от пережитого страха, тонким голосом заблеял: “Не стреляй, Никонов, не стреляй, это мы, не стреляй”. Мальдинов подбежал к Никонову, видя, как у того на лице появились мелкие капельки пота, несмотря на мороз, и заходили ходуном пальцы на руках, забрал у него автомат и, радуясь своему второму рождению, извлек патрон, уже находившийся в патроннике, который совсем недавно мог превратить в фарш его тело.
Сержант Суханкулов в ту ночь решил побороться за дисциплину и, незаметно подкравшись к беспечным часовым, устыдить их. Осуществлять свой легкомысленный план он позвал безотказного Мальдинова. Пока Аратюнян стоял с Никоновым на его посту, они прокрались по посту Аратюняна, обходя освещенные места, к будке, считая, что часовые точно там. Где же им еще быть, не на постах же мерзнуть. Хотели дождаться, когда часовые перед сменой выйдут из будки, и напугать их, особо не рискуя. Автоматы на предохранителях, с близкого расстояния их сразу узнают. То, что часовые свалят из будки, да не все на свои посты, как-то не учитывалось. После этого случая Никонов с Суханкуловым больше не разговаривали.
Недалеко от охраняемого периметра складов ГСМ находится гарнизонная свалка. Свободные от караула солдаты иногда посещают ее, чтобы подобрать для себя что-нибудь ценное. Ищут в основном пустые бутылки, чтобы изготовить из них сувенирные кружки. Иногда на свалку приходят немецкие старушки. Они складывают в специальные рюкзачки или тележки полезное вторсырье, в основном битое стекло, и сдают его на вес за деньги. Наши солдаты удивляются, надо же, живут в двухэтажных домищах, а всякую дрянь подбирают. Аратюнян утверждает, что немцы даже недокуренные сигареты не выбрасывают, а затушив чинарик, докуривают его в другой раз. Они, как выражается Аратюнян, “экономисты”.
На свалке много выброшенных писем, пришли из Союза офицерам или их женам. Почти в каждом письме речь идет о шмотках. Или просят купить какой-нибудь дефицит отправителю письма, или советуют приобрести что-то для себя. Солдаты выискивают в письмах какие-нибудь смешные моменты, зачитывают их друг другу. Да, прав был прапорщик Демеш, штатный секретарь комсомольской организации батальона, когда говорил, что письма, которые вам приходят из Союза, сразу уничтожайте, не бросайте где попало. А то ведь как бывает, — разъяснял прапорщик, приспичит солдату в поле по-большому, он свое дело сделает и в качестве гигиенического средства использует прочитанное письмо. А подлый враг только того и ждет, подберет использованную бумажку, не побрезгует, гад, и, как минимум, узнает номер войсковой части, которая тут дислоцируется. А потом проведет хитрые вычисления, пропорции специальные составит и вычислит количество солдат, служащих в этой части. А это стратегический секрет. Вся работа прапорщика Демеша, по крайней мере видимая солдатам ее часть, заключается в том, чтобы ходить по подразделениям и предостерегать солдат, пускай они не подтирают задницу конвертами из Союза. Эта тема у него отработана хорошо. Если спросить у него, как по куче дерьма и рядом лежащим конвертам определить количество солдат в части, Демеш снисходительно улыбнется и убедительно объяснит, что давно уже научно выведены соотношения количества выявленных экскрементов на гектар площади и количество солдат в близлежащей части.
Правда, за рамками этой темы прапорщик слабоват. Когда Никонов спросил его — зачем подлый враг будет ковыряться в говешках, когда все части по утрам строят на развод и это дело фотографирует натовский самолет, по разрешению нашего правительства? Иногда он кружит так низко, что кажется — в него можно попасть камнем. Солдат можно посчитать по головам пальцем, прикинуть, сколько человек в наряде, и можно с точностью до пары-тройки солдат узнать количество солдат в части. Демеш на такой вопрос ответить не может. Пыхтит, отдувается. Обещает все разузнать и объяснить. Вообще-то он мужик хороший, простой, не злобный. И говорит бойко, но только в рамках той темы, по которой его проинструктировали, большего от него не добиться.
Среди офицеров гэсээмщиков выделяется капитан Желдак. Никто из солдат никогда не видел его хотя бы несильно пьяным. Он или сильно пьяный, или очень сильно пьяный. Офицерам в этой части делать особенно нечего, на такую службу попасть можно, видимо, по большому блату. Капитану за сорок, семьи у него нет, до пенсии ему года два. В какой-нибудь другой части он не прослужил бы и недели, здесь его держат из жалости и по просьбе откуда-то сверху. До приличной армейской пенсии капитана тянет мохнатая рука. Иногда капитан, видимо, от скуки приходит в караулку к пехоте, плохо ворочающимся языком рассказывает о своих молодых годах. Иногда пытается взять автомат из оружейки. Над ним смеются, выталкивают его из караулки, это нетрудно, капитан давно спился и похож на дряхлого старичка. Желдак пьяно плачет, идет в свою пустую квартиру. Как ни странно, солдаты его любят. Один из немногих офицеров, от которого солдату нету никакого вреда.
О том, что Никонов чуть не застрелил на посту двух человек, стало известно Столярову и Абдулиеву. За такое ЧП их могли запросто выхреначить из армии. Столяров понимал, что, была бы инспекция, из солдат кого-нибудь бы посадили, да и он, несмотря на свои связи, летел бы из армии быстрее собственного визга. Суки, из-за каких то мудаков все планы на собственную жизнь менять надо. А что он на гражданке делать умеет, общевойсковой офицер? Решили с Абдулиевым провести карательную акцию. Надо дисциплину в карауле поднимать. Особо провинившихся не было, встал вопрос, кого выбрать в качестве показательной жертвы. Кавказцев трогать нельзя, азербайджанцы за своих встрянут, их в карауле много. Аратюнян один из армян, он вроде и виноват больше всех, но ну его на хрен. Вернемся в полк, он к землякам пойдет, вдруг они скажут, что он, по законам гор, должен смыть свой позор кровью. Еще зарежет потом. Абдулиев предложил Никонова. Он в этом деле замешан, да и Тутьев на него зуб имеет, потом нам спасибо скажет. Столяров поколебался и отказался. Матвейкин за ним приглядывает, вот приезжал когда, так интересовался, да и грамотный он, потом жалобы будет писать везде после дембеля. Выбрали узбека Бокоева. Тот в часть прибыл недавно, его откуда-то перевели за какой-то косяк. Так что если жаловаться будет, у него биография замарана. Писать он по-русски не умеет, значит, жаловаться ему трудно. Узбеки не такие сплоченные, как кавказцы, не встрянут, да и он тут с азербайджанцами поконфликтовал, они, как самая влиятельная среди солдат сила, обстановку обеспечат. Не зря их Таймосханов ставит в такие смены на посты, где бачки из столовой после жрачки мыть не надо. Вот пускай отрабатывают, если узбеки возбухать будут. Бокоев дисциплину не сильнее других нарушал, но парень здоровый и независимый немного.
Хоть он и здоровый, но против троих — Столярова, Абдулиева и чеченца Таймосханова — поделать ничего не смог. Его завели в каптерку и били с перерывами в течение нескольких часов. Стены каптерки, казалось, ходуном ходили, Бокоев страшно выл. Пехота не спала, хотя отбой уже был. Было жутковато, на его месте мог оказаться любой. Азербайджанцы, правда, скалились, говорили узбекам — идите, своего выручайте. Узбеков было немного в карауле, да и те большой физической силой не отличались. Никто из них вмешаться не решился. Бокоеву отпинали все, что можно было отпинать, стараясь, правда, не наносить увечий. Утром узбека, у которого пошла горлом кровь, увезли в госпиталь.
Никонов с Плетневым решили зайти в госпиталь, спросить о Бокоеве. Дежурный доктор, пожилой мужчина, посмотрел журнал, подтвердил, да, лежит. Никонов поинтересовался, зафиксирована ли причина госпитализации. Доктор отложил журнал, внимательно посмотрел на солдат и сказал буднично: “Да офицеры его вроде избили”. Бокоев вернулся в часть месяца через полтора, ходил, немного прихрамывая, не бегал. Его особенно не напрягали, а тут и дембель подоспел. Кого-либо из офицеров за эту историю не наказали, дело замяли.
Незаметно подобрался Новый год. Ровно в 12 часов, когда все свободные от службы офицеры гарнизона наполняли шампанским бокалы, Виктор стоял на вышке. Гарнизон расцвел салютами из сигнальных ракет, открыто демонстрируя отнюдь не щепетильное отношение к казенному военному имуществу. Вообще, красиво. Не жалко в эти минуты на посту оказаться, память на всю жизнь.
После сдачи караула, на следующий вечер, праздничный ужин. Свободные от службы узбеки приготовили плов, купили в чайной на заранее собранные деньги сладостей. На пришедшую с караула смену накрыли три стола. За один стол сели азербайджанцы, за второй солдаты из Средней Азии, за третий те, кто из России. Правда, за “русским столом” русским был только Никонов, остальные комяки, удмурты, татары. Виктор предложил есть плов, как принято на Востоке, — руками. Остальные два стола, забыв традиции, орудовали вилками. Азербайджанцы попеняли азиатам — вот, мол, русские ваш плов руками едят, а вы, сукины дети, забываете свои обычаи. Азиаты, демонстрируя извращенное стремление к прогрессу, вилок не оставили.
Откуда-то появился аккордеон, армянин из местных солдат-гэсээмщиков владел инструментом, зажигая церемонные кавказские танцы, в которые по очереди срывались азербайджанцы. Азербайджанцы же потом попросили Никонова показать, как танцуют в больших городах на дискотеках. Включили кассетник, и под группу “Чингисхан” сначала один Виктор, а потом сперва по одному, а следом и большими группами остальные вовлекались в вертепную демократичную пляску, без всяких заранее отработанных движений и правил. Азербайджанцы потом признавались, что, помимо знаний русского языка, вторая ценность, которую они приобрели в армии, это умение танцевать на дискотеках, чтобы “знакомить русских дефку”. Причем если русский язык дался им не сразу и освоили они его постольку-поскольку, то дискотечным стилем овладели минут за десять—пятнадцать.
Пришел приказ о смене девятой роты на другое подразделение. Сборы заняли пару часов, и армейские грузовики увезли пехоту в свою часть. Вскоре выяснилась и причина смены — в казарме родной роты их ждал излечившийся ротный Тищенко. Его свежее, отдохнувшее лицо, источавшее ядовитое благодушие, казалось, говорило: “Ну что, голуби, расслабились? Ну ничего, я вас взбодрю, жалко, времени мало осталось нам вместе послужить”. До дембеля оставалось уже немного, меньше трех месяцев до отправки первой партии, а там дело быстро пойдет, каждый день — партия. За три недели всех выхлестнут. Это обстоятельство примиряло с обрыдшей армейской средой и даже с непрекращающимися причудами Тищенко.
Дни потянулись медленнее, но армейские тяготы стали какими-то будничными, не столь беспокоящими, как раньше. Казалось, уже ничего не изменится, вот так, с переменным успехом служба подойдет к концу. Но вот снова неожиданность. Рота выезжает на всеармейский полигон для его расширения. Офицеры говорили, что натовцы усилили броню на танках, а наши усовершенствовали противотанковые пушки, и под них надо расширять полигон.
Начало февраля. На полигоне еще снег. Приехали уже после обеда, перед этим несколько часов трясясь в грузовиках. До вечера надо успеть обустроиться. Палатка стоит на снегу, посередине прорыта узкая траншея, это коридор. Справа и слева от траншеи спальные места. Дно палатки устлано лапником. В конце траншеи установили металлическую переносную печку. Лучшие места в палатке у печки. Самое плохое — у входа в палатку. Виктору досталось место у самого входа. Так-то он примерно четвертый-пятый кулак в роте, но сейчас это ничего не значит. Места в палатке занимаются землячествами, согласно степени их влияния в роте. У самой печки спят азербайджанцы, потом узбеки, а потом остальные азиаты. Россиянин в палатке только один — Никонов, его диаспора самая слабая, вот он и спит у входа. В других палатках россиян побольше, они устроились получше.
Ночью в палатке жутко холодно. Матрасы и одеяла помогают, но спать зимой, почти как на улице, все равно тяжело. Виктор перед сном завязывает шапку-ушанку, сапоги не снимает. Через недели полторы обнаруживает грибок на ногах. Ну надо же. Почти всю службу продержался без грибка, а тут на тебе. Утром завтрак, кашу и хлеб получают в полевой столовой. Обед привозят в термосах прямо на работу, котелки возит каждый с собой. Каждое утро всех на грузовиках увозят километров за десять, к краю полигона.
Двуручной механической пилой спиливаются деревья, потом обрубаются сучки, стволы складываются в штабеля, потом вывозятся на грузовиках. Все делается вручную, никакой механизации. Везде по округе стучат топоры, солдатни нагнали много. Через несколько дней после приезда начинает доставать голод. Работа тяжелая, а пища для желающих немного похудеть, при условии соблюдения постельного режима. Жидкая каша, пустой суп, несколько кусков черного хлеба в день. Масло в полевых условиях не выдают, его положено класть в кашу. Все уверены, если бы начальников столовых расстреливали через неделю за то, что они не кладут масло в кашу, они бы его все равно воровали. Ну невозможно по-другому, это закон, с этим надо смириться.
Однажды дежурная машина привезла остатки офицерского обеда. Макароны с мясом. Офицерам готовили отдельно, и пищу им привозили в отдельных бачках. В этот раз в девятую роту обед привезли самым последним, с остатками. Девать их было некуда, и решили раздать солдатам. Поделить деликатес мирно не удалось. Каждый отталкивал другого от бачка с пищей, вырывали черпак друг у друга, многие лезли со своими ложками в общий бачок. Виктор в свалку тоже полез, жрать охота. Сразу же определились правила, казалось бы, хаотичной свалки. Из общего бачка вырывать куски можно, если же еда попала в тарелку товарища, ее не трогай, тогда будет драка один на один. Те, кто бросал что-то в свою тарелку, оставались перед дилеммой: сражаться ли за новый кусок, рискуя не сохранить добытое, уронить его в толчее на землю, под ноги участников свалки. Наконец офицерский бачок опустошен, все разошлись по укромным местам, занятые поглощением пищи.
Через недели две после приезда стали давать доппаек на обед. По слухам, к соседям заехал генерал с инспекцией, солдаты пожаловались на плохое питание. Доппаек — это кусок соленого свиного сала, граммов 50–70. Когда его неожиданно привезли в первый раз, Никонов съел куска три. Мусульмане есть сало отказались. Поскольку мусульман в роте большинство, то Виктору казалось, что, по крайней мере, сала теперь будет вдоволь. Однако на следующий день, когда Никонов собирался брать свой кусок, к нему робко подошел киргиз Кудбаев и жалостливо-вкрадчивым голосом попросил взять сала и на него и отдать ему незаметно. Виктор предложил ему самому взять сало. Киргиз замялся, потом объяснил: стыдно перед земляками. Виктор просьбу выполнил, обратив внимание, что лишних кусков сала не остается, а солдаты расходятся по округе дальше, чем обычно, выбирая для обеда места поукромнее.
Пила, когда валишь дерево, частенько натыкается на пулю в стволе. Еще бы, стреляли столько лет. Вообще, тут всяких боеприпасов до хрена. Когда заходишь в лес, чтобы в уединенном месте справить свои дела, надо внимательно смотреть под ноги, не наступить бы на какую-нибудь дрянь невзначай. Говорят, у соседей-десантников парню оторвало ступню. Из средств гигиены только прошлогодние листья деревьев. Видимо, от нехватки воды и “умеренного” питания экскременты выходят твердые, как металлические гайки. Когда вытираешь задницу сухими листьями или травой, на них остаются следы крови. Толстая кишка воспалилась, стало больно ходить. Виктор по вечерам, когда становилось совсем темно, ходил в столовую, брал там кружку воды и совершал гигиенические процедуры. Врача в округе нет, ротному не объяснишь, что надо в госпиталь, неудобно причину-то назвать. Да и до дембеля скоро, Тутьев увидит в батальоне, с говном сожрет — вечно, мол, Никонов, шлангуешь.
Однажды вечером, после работы, Тищенко собрал всех немусульман с роты и обратился с просьбой: “Надо срочно разгрузить вагон с цементом. Железнодорожная станция недалеко, на машине увезут. Эту ночь поработаете, а завтра днем лес валить не будете, отсыпайтесь после завтрака в палатках”. Тищенко пояснил, что это не приказ, а просьба, “к этим”, имея в виду азербайджанцев и солдат из Средней Азии, он обращаться не хочет. Цемент разгружали всю ночь. Бушлаты все в противном белом порошке, как его теперь отстираешь в полевых условиях; так, похлопать только, большую грязь выбить. После целого дня работы на валке леса да ночи на разгрузке цемента даже есть почти не хотелось. Радовало только одно — сейчас позавтракаем и выспимся в относительном тепле хотя бы до обеда. Днем в палатке потеплее, солнце уже вовсю припекает. Только пришли после завтрака и стали располагаться в одной из палаток для сна, прилетел брат— славянин Тищенко. “Быстро собирайтесь — и на лесоповал, машина не ушла еще, там можете не работать, грейтесь у костра”, — с испуганными глазами затараторил ротный. Оказывается, в лагерь пришел проверяющий, не дай бог, кто к нему на глаза попадется. В принципе, проверяющий не должен был выявить криминала, грузчики законно отдыхают после суток работы, но ротный рисковать не хотел. Ну, а обещание солдатам — это неважно, вдруг замечание сделают, это гораздо серьезнее. Солдаты вышли из палатки, матеря ротного, но в машины с остальной ротой садиться не стали, спрятались по кустам. Потом, когда рота уехала, Тищенко куда-то срулил, забрались в палатки, затопили печку и покемарили. Ну его на хрен, этого проверяющего.
Нежданно-негаданно из полка пришло сообщение: в роту с рембата пришла еще одна машина. А это значит, что Никонова нужно возвращать в часть. Вдруг война, кто тогда машину по тревоге из бокса выведет? Виктор новости обрадовался, стало уже тяжеловато ходить, работать еще труднее. Возвращались вместе с Тищенко на грузовом “газике” с брезентовым кузовом. Ротный в кабине, Виктор — лежа на матрасе в кузове.
После прибытия в казарму Никонов пару недель постоянно делал промывание больного места и самостоятельно излечил себя. Все-таки молодой организм многое может. До дембеля оставалось меньше двух месяцев. Впереди еще одни большие учения — и все, домой. Механики проверяют технику, ждут своего часа, на учениях они главные лица. В один из дней механики под руководством ротного пошли на полигон потренироваться в вождении. Никонова на учебную езду почти не брали, зачем, все равно у него машины нет, и навыки вождения ему ни к чему. И вот на тебе, учения на носу и дополнительная машина в роте. И все машины должны уйти на полигон, ни одной в полку не оставляют. Надо срочно тренировать механика.
В этот раз тренировка следующая: по очереди все делают круг по изрытой ямами здоровенной лесной поляне. Круг небольшой, меньше километра, но пройти его непросто. Вот первый пошел, бээмпэшка медленно поползла по грунтовке, внезапно ухнула в яму, взревел двигатель, нос поднимался медленно, но механик сделал все правильно, не зарылся в песок носом и движок не заглушил. Чуть больше газа, и ты воткнулся в дно ямы, чуть меньше — и ты заглушишь двигатель. Непросто. Дошла очередь до Никонова. Сердце бьется, во рту сухо, ладони, наоборот, стали влажными. Давно уже не ездил, да еще по таким сложным препятствиям. Ну, надо потихонечку трогать. Как командовали в учебке по рации перед упражнением — вторая, вперед! Значит, врубай вторую передачу и пошел. Виктор на всякий случай воткнул первую, так надежнее. Дал газу, отпустил сцепление. Машина, утробно урча, поползла по грунтовке. Что-то не то. Бээмпэшка ползет медленно, какими-то рывками, даешь газу, двигатель реагирует вяло, а скорость почти такая же. Виктор лихорадочно осматривает приборную доску, в чем дело? До первой ямы уже близко, а тут движок на ровном месте захлебывается, и это на первой передаче. В отсеке механика повалил дым из движка, запах горелой пластмассы, машина в последний раз дернулась и застыла. Никонов не снял ее с ручного тормоза. Обычно механики не ставят на ровном месте машину на ручник, куда она на гусеницах денется. Тем более когда все ездят по кругу, один за другим. А Абдурахманов, ездивший перед Виктором, поставил, лампочка ручника давно не работала. Так и закончил Никонов тренировку, проехав метров двадцать пять. Потом все сокрушались, угробит он на учениях машину, как пить дать угробит.
Еще одна неприятность пришла, откуда ее и не ждали. Дембеля с хозвзвода подозвали Никонова к себе в каптерку, мол, разговор есть. Киргиз Курманходжаев виноватым голосом сообщил: к ним с ревизией пришел Тутьев и стал проверять, чьи парадки хранятся в каптерке. Нашел парадку Никонова и распорядился, чтобы в каптерке хозвзвода ее не было. Никонов с роты, пускай там и хранится. В общем, извини, брат, забирай свою парадку. Виктор несколько секунд сидел молча, потом грязно выругался. Все понятно. Отдай парадку в роту — усилиями прапорщика Абдулиева, его заклятого друга, от нее рожки да ножки останутся. Виктор прекрасно понимал, что плохое отношение к нему прапорщика — это не на пустом месте. Клятва мести начальника штаба исполняется. Потом рулись с каптером Каримовым и всем узбекским землячеством, когда парадку твою разорят. Рабу своего имущества не положено, а если у тебя что-то было, а у тебя забрали, то только хозяин, то есть офицер, может тебе помочь. Ну и земляки, корефаны, если они крутые. А больно надо Тутьеву тебе помогать. Он обещал поиметь, вот и делает свое дело. И другие офицеры не встрянут, что они, против начальника штаба пойдут?
Виктор отдал парадку в хозвзвод, потому что там сохраннее. Не свинтят значки, не срежут погоны, специально купленные за валюту в Военторге, как положено, черного цвета. В хозвзводе Никонова любили, еще с тех пор как он был во взводе связи. Взводы были дружественные и помогали друг другу. Свой призыв помнил, как он дрался с Тырчиком, знали, что дембеля у связистов беспредельничают. Хотя старшие призыва связистов Никонова не любили, рассказывали про него всякое, но Мяло, когда его спрашивали, занимал сторону Виктора.
Если есть у солдата культ поклонения, то это подготовка к дембелю. Рядовой пехотинец получает двадцать пять марок, а только самолет на дембельском чемодане нарисовать двадцать марок стоит. Если сам, конечно, не умеешь, умелец за деньги сделает. Художников мало, но почти все едут домой с изображением самолета на чемодане и надписью ниже его: “ГСВГ—СССР”. Это только рисунок. А значки на парадку — от пяти до двадцати марок, а их надо не один, целый иконостас. А покрыть чемодан переводными картинками, лаком, да и сам чемодан денег стоит. А подарки родне, из-за границы ведь едешь. А парадка. Казенные красные погоны не нужны, черные денег стоят, а к ним фуражка, шевроны, петлицы. А дембельский альбом. Солдат будет голодать, экономить каждую денежку, но, даже умирая, будет готовиться к дембелю. Это может переходить рамки здравого смысла, но почти все из последних сил будут стараться уйти на дембель не хуже других, “как положено”. Это что-то заразное, иррациональное. На хрена, например, нужен именно нарисованный самолет на дембельском чемодане, никто не знает. Но все сдохнут, но самолет либо сами нарисуют, либо оплатят работу, у кого есть молодые, которые рисуют, заставят их. Мальдинов однажды, совершенно счастливый, обратился к Виктору: “Никонов, давай пять марок, я нашел умельца, он пуговицы с парадки тебе сделает из желтых белыми. Умеет их греть утюгом. Сам не берись, все испортишь, верхний слой сгорит. Тут свои секреты”. Виктор поморщился. Пуговицы надо срезать, потом пришивать — и ради чего? Для того, чтобы они были не желтыми, а белыми? Да еще отдай пять марок. Хрень какая. “А зачем, чтобы они были белые?” — спросил Никонов. “А чо, как чмо в желтых домой поедешь?” — в свою очередь изумился Мальдинов. Мальдинов как наводчик-оператор получает неплохо. Но в чайную за всю службу в Германии так и не сходил, все до последней марки ушло на подготовку к дембелю.
Себе значки Виктор доставал как придется. Один подарил молодой земляк, тот служил в каптерке, где-то достал. Другой купил по случаю. Приходилось включать и солдатскую хитрость. Сам Никонов при подготовке к дембелю не умелец, ему самому не справиться. Видимо, весь талант ушел в язык, не в ум даже, а так, в треп. Дембельский альбом Никонов не делал, кое-что заказал за деньги у армейских умельцев, например, перешить брюки, нарастить каблуки на дембельских ботинках. В общем, дембельский антураж давался с кровью, и вот теперь эта подлянка от Тутьева. Надо что-то придумать.
Никонов выбрал момент, когда Тутьев был в своем кабинете один, и, собравшись с духом, постучался в дверь начальника штаба батальона. Тутьев удивился визиту Никонова. “Ну, чего надо”, — раздраженно полюбопытствовал. “Да вот, — помявшись, начал Виктор, — сообщить вам хочу”. — “Давай”, — вальяжно разрешил старший лейтенант. Никонов опять начал говорить медленно, неуверенно, но потом, поняв, что отступать некуда, заговорил быстрее, с некоторой наигранной простотой. “Так вот, помните Кочнева-то, так он ведь перед дембелем своим мне кое-что предлагал. Давай, говорит, Витя, письмо коллективное министру обороны напишем, против вас, товарищ старший лейтенант, что вы азербайджанцев в наряд на кухню не разрешили ставить, всех в мойку. Меня Кочнев попросил, чтобы я со своим призывом поговорил, с земляками в первую очередь, и так, с корефанами, что, когда на дембель уйдем, это год назад разговор был, перед дембелем кочневским, мол, нам уже ничего не страшно будет, вот письмо-то и напишем. Ну, в смысле, он напишет, а мы подпишем, главное, чтобы народу больше подписало. Вроде как вы, товарищ старший лейтенант, против дружбы народов, за национальную рознь и все такое. Мол, вас после этого точно со службы уволят, если много народу подпишется, если копию в газету направить. Так я, товарищ старший лейтенант, ведь ему так и сказал, Кочневу-то, нехорошо это, я в это дело не буду ввязываться. Вот вам сейчас об этом сообщаю. Вот дембель у меня скоро, домой-то я приду, Кочнев ведь меня найдет, опять предлагать будет. Так я, товарищ старший лейтенант, опять ему откажу, я не из таковских. Мстит он вам, за то что вы тогда его из связи в пехоту отправили. Вот он только и без меня может Рыжкова подбить, на Пономарева выйти, а те на других. Так я им точно скажу ни в коем случае ничего не подписывать, они меня уважают. Я только попросить хочу, вы парадку мою не трогайте, а я ведь за вас завсегда”.
Никонов закончил и ждал, что скажет Тутьев. Старший лейтенант несколько секунд помолчал, потом нарочито улыбнулся и деланно вежливо, без мата прошипел: “Ну спасибо, что спас, кормилец. Только если бы за такие писульки старших лейтенантов увольняли, в армии и служить-то некому бы было. Но все равно спасибо. Иди пока да о себе лучше позаботься”.
Когда Никонов ушел, Тутьев закрыл кабинет изнутри и долго ходил взад-вперед. До чего дело дошло! Этот солдатишка, по сути дела, угрожает. Случай такой с азербайджанцами действительно был. Тогда, больше года назад, этот идиот, командир седьмой роты Самсонов, всех азербайджанцев поставил в посудомойку. Те взбунтовались, и наряд был бы сорван, не прими он, Тутьев, мер. Пришлось азеров рассредоточить по всем объектам. Конечно, плохо, что кавказцы посуду не моют, что дедовщина в армии, но не он же, Тутьев, в этом виноват. Вот уедет он в академию, тогда и пусть борются с армейскими пороками, а пока ему скандалы ни к чему. Оказывается, что солдаты этот случай обсуждали. Надо же. А ведь получи такое коллективное письмо министр обороны, он ведь и впрямь может подумать, что все в армии хорошо, и вот только Тутьев все портит, кавказцам разрешил посуду не мыть. Сомнительно, что министр на своем посту реально ситуацией владеет. Да потом хрен отмажешься. И все из-за какого то сморчка, который мне тут угрожает. Понятно, что дело не в Кочневе, сам сучонок с письмом придумал. Ладно, будем думать, надо как-то ответить.
Никонов пристроил свою парадку у Витьки Мяло. Тот был у офицеров в авторитете и какой-то мести со стороны Тутьева не опасался. Да и чего бояться, несколько недель до дембеля. Парадка с хозвзвода благополучно перекочевала в каптерку взвода связи. Вроде эта история для Никонова закончилась благополучно, парадка в безопасности, Мяло сохранит, вместе ведь полгода пол шарошили. Но у Тутьева спустя пару дней после разговора с Никоновым случился еще один неприятный разговор. Комбат позвал к себе и сообщил новость. Матвейкина не переводят, как ранее планировалось, в другой полк.
Тутьев вышел из кабинета, контуженный этой новостью. Тутьев, как умный человек, никогда бы не стал портить отношения с человеком, от которого он как-то зависит. Но замполит должен был уйти в другую часть, об этом было известно уже давно. И вот на тебе. Без положительной характеристики политработника хрен куда продвинешься. Но не тот человек Тутьев, чтобы проигрывать. Он победитель, и так будет всегда! Надо заткнуть рот этому майору.
Вскоре в кабинете Тутьева появился Белобокин. Начальник штаба в этот раз был вежливее, чем обычно, и тон у него стал более проникновенный, товарищеский. “Не мне тебе, Саша, объяснять, что такое офицерское братство. Один попал в беду, и тут же тебе руку протянут, плечо подставят. Что такое офицер без товарищей? Ноль. Начнет после училища командиром взвода, командиром взвода и закончит. Не замолвят за тебя словечко, не порекомендуют, и что тебя ждет? Хорошо еще, до пенсии дотянешь, а могут и по несоответствию на гражданку выпереть. Перед пенсией-то со взводом трудно кроссы-то бегать. Ты, Саша, не согласен?” Белобокину возражать было нечего. Тутьев продолжил: “Проблема у меня, Саша. Тебя хочу попросить помочь. Поможешь, век не забуду, всегда чем могу — помогу. А помочь есть чем. Вот командир полка скоро заменится, буду у нового просить, чтобы тебе роту дали. Ты знаешь, мое слово в полку кое-что значит. Я-то сам в академию собираюсь, не в этом году, так в следующем, или, может, в штаб полка переведут. Тебе что-нибудь там присмотрю. На худой конец, после академии полк получу, тебя к себе комбатом перетащу. Я-то ведь твои способности знаю. Ну, а там дальше пойдем, Бог даст, генеральские звезды от нас не уйдут”. Белобокин заволновался, к чему начальник штаба клонит? “Ну, а в чем проблема-то, в чем?” — нетерпеливо поинтересовался он. “Помнишь Петю Модилина? Так вот, этот козел Никонов, из-за которого его на гражданку выперли, сейчас на меня замахнулся. Собирается организовать корешей своих, земляков, после дембеля коллективное письмо министру обороны через газету написать. Что из-за Тутьева в батальоне бардак, дедовщина, кавказцы с благословения начальника штаба не работают и тому подобное. Там, наверху, многие не понимают, что в войсках делается, отчитаться-то каждый командир стремится повыгоднее для себя, приукрасить свою деятельность. Вполне возможно, что министр обороны считает, что в армии все отлично, только вот отдельные огрехи имеются. А если и есть наверху трезвые люди, так ведь они для пользы дела могут на ком-нибудь ритуально выспаться, чтобы другим неповадно было. У нас ведь, Саша, под раздачу попасть дело плевое, ты не первый день в сапогах, знаешь”. Воцарилась пауза. Взводный, нарушая ее, осторожно спросил: “И что вы предлагаете сделать?” Тутьев прошелся по кабинету и, глядя в окно, продолжил: “Скоро армейские учения. Техника на полигон эшелоном пойдет. В Фертзальце разгрузка будет. Если при разгрузке Никонов свалится с платформы, то машину угробит, торсионы точно полететь должны. Потом ему такую экзекуцию устроить можно будет, что он о всяких письмах министру забудет. А если и нет, то какая у него репутация? Он бээмпэ угробил, его наказали, вот он и мстит”. — “А чего он с платформы-то свалится?” — не понимал Белобокин. “Да потому что ездить ни хрена не умеет. Вот на днях на контрольную тренировку механики ходили, так он даже с места сдвинуться толком не мог, заглох на ручнике. Ты, Саша, когда разгрузка будет, сразу ему, Никонову, команду дашь разгружаться. Чтобы он не видел, как другие это делают, не понял, чего от него хотят. И сам ему команды подавай. А там, Бог даст, все хорошо будет, платформы-то немецкие узкие, там опытные водители разгружаться боятся, тем более у него машина в середине будет, прижата с двух сторон, места для маневра мало”. Белобокин пошел пятнами. “Так ведь потом я отвечать буду, а если машина кувыркнется с насыпи, водителя и раздавить может”. — “Ну, будем надеяться, что он в люк спрячется, что ему в броне будет. Ну, а в крайнем случае ты-то ведь ни в чем не виноват. Команды давай правильно, открыто не вали его, если только так, незаметно получится, смотри сам по ситуации. Движок ему прогреть не дай, управляемость при холодном хуже. Там свидетелей полно будет, все должны подтвердить, что команды нормально подавались. Ты просто хотел подстраховать слабого водителя, чтобы он под твоим контролем первым разгрузился. Если он не способен под руководством офицера разгрузиться, то пускай лучше упадет, как его на полигон выпускать? Там серьезные учения, а вдруг он взвод народу раздавит? А у них, между прочим, матери есть, их домой ждут. Если этот мудак свалится, то пускай учебка отвечает, которая ему права выдавала. У нас таких полномочий нет их права перепроверять. Да и мало ли чего на учениях случиться может, вот в прошлый раз чуть комбат не сгорел, никого ведь не наказали. Водила с того комбатовского бэтээра геройски себя вел, сейчас замкомвзвода у связистов. Так что мы своих не сдаем, если надо — тоже коллективное письмо напишем. Из-за того что водила мудак, офицер отвечать не должен. Все офицеры в полку подпишут. А кроме того, это замполит ругался при всех, что мы Никонова с комбатовского бээмпэ убрали, его в роту перевели со взвода связи. Он Маркса изучал, ему виднее. В случае чего скажем, что замполит указывал хороших солдат не зажимать, дать им возможность себя проявить. Вот мы партийное руководство и послушались. С Тищенко я поговорю, он вмешиваться не будет”.
Белобокин ушел от Тутьева бледный. Но делать нечего, откажешь начальнику штаба батальона — такого врага наживешь. И так командир полка не любит, а тут совсем замордуют. И на хрена он согласился год назад Никонова прессовать! Надо было сразу отказаться, тогда бы Тутьев отстал. А сейчас, после такой просьбы, попробуй откажи ему, он от свидетеля постарается избавиться, все сделает, чтобы из армии выпереть. Ну, а так шанс будет в люди выбиться. Ну да Бог не выдаст, свинья не съест.
Тутьев, проводив Белобокина, довольно потер руки. Нет, все-таки молодец он, умеет людей убеждать. Если все получится, то будет просто замечательно. И этот составитель писем турецкому султану нейтрализован, и Матвейкину хребет перешиблен. Он ведь визжал, что Тутьев Никонова затирал. Вот и довизжались, товарищ замполит. Вот упадет он при разгрузке, что вы, товарищ замполит, запоете, что из Маркса вспомните? Он, Тутьев, кучу подписей офицеров соберет, что вы, товарищ майор, нахваливали Никонова, он-де и политически подкован, и, судя по документам, специалист хороший. Строевые офицеры ох как политработников не любят! Попробуйте мне потом характеристику подпортить.
Эпилог
Учения Никонов отъездил нормально. Парадку Витя Мяло сохранил в целости, правда, удивил Никонова, отдавая ее перед дембелем. Попросил рассчитаться за услугу бутылкой колы. Такой менталитет хозяйственного хохла: работа сделана — заплати.
Уходил Никонов на дембель первой партией, завербовался на стройку в свой город, вместе с земляком, Сашкой Рыжковым. Из части уезжали утром. В Свердловске сели ночью, солдат из-за границы осматривали таможенники. Поставили длиннющую палатку, те, кто не прошел таможню, стояли у входа, кто прошел — у выхода. Разделяло группы оцепление из курсантов местного танко-артиллерийского училища. Страна внешне казалась еще могучей, но трещины в основе этого здания уже предопределили его разрушение. До начала больших перемен оставалось несколько лет.
Через несколько часов Виктор стоял у двери своей квартиры. Звонок, лязг замка. Здравствуй, мама.