Беседу ведет Наталия Санникова
Опубликовано в журнале Урал, номер 5, 2013
Илья Кукулин:
“Сегодня — время ускоренного развития литературы”
Всякому, кто по тем или иным причинам занят осмыслением современного литературного процесса, известны статьи Ильи Кукулина. Диапазон вопросов, по которым он высказывается в своих работах, чрезвычайно широк: от эстетических способов преодоления исторической травмы до итогов последнего десятилетия русской поэзии. И наш с ним разговор
— в каком-то смысле тематический путеводитель по его авторской странице на сайте “Журнального зала”. Но вместе с тем беседа вышла сиюминутной, как говорили раньше, на злобу дня — о недавно вышедших книгах, о новой поэтической премии, о проектах уральских литературтрегеров и так далее. И, возможно, “послушав” Илью Кукулина, имеет смысл вернуться к опубликованным в этом же номере его стихам: быть может, теперь они откроются какой-то новой, добавочной гранью.
—
Илья, как бы вы представились “вне контекста”? Кто вы в первую очередь — поэт, критик, ученый, редактор, вузовский преподаватель? Какие стороны деятельности вам сейчас наиболее важны?—
Для меня все важно. Я стараюсь быть и человеком, пишущим стихи, и исследователем, и редактором, и преподавателем — и очень трудно ответить, какая сторона жизни важнее. Мне интересно совмещать эти способы жизни, хотя такое совмещение дается непросто. Но мне повезло, у меня был перед глазами практически недосягаемый живой пример: одним из моих учителей и научным руководителем моей диссертации был выдающийся филолог и историк культуры Михаил Леонович Гаспаров. Когда я вспоминаю о нем или о других выдающихся ученых того же круга, например, о Елеазаре Моисеевиче Мелетинском или о давно умершем историке культуры и литературы Борисе Исааковиче Ярхо, чьи труды пропагандировал Гаспаров, мне трудно чувствовать себя универсалом. Ярхо в своей просьбе о зачислении на должность приват-доцента, поданной в Московский университет, перечислил восемнадцать спецкурсов, которые он мог бы вести для студентов.Если говорить о моих научных интересах, то прежде всего это анализ социальных, психологических и собственно художественных аспектов современной русской литературы, в особенности поэзии. Мне кажется, сегодня важно понять, как нынешняя русская литература вписывается в европейский контекст и как она связана с общественными, политическими и эстетическими процессами советского времени. Как разные писатели соотносят себя с легальной советской литературой
— и с неподцензурной, написанной без расчета на публикацию (““Эрика” берет четыре копии”). Во-вторых, мне кажется, необходимо демифологизировать многие явления советской истории, а для этого понять, что происходило с советским обществом на поздних этапах его развития, с 1950-х до 80-х годов. Еще одна важнейшая задача — изучить переживание в современном обществе коллективных исторических травм, порожденных войнами, массовыми репрессиями и бессудными убийствами в России ХХ века: как они помнятся через одно или два поколения и какое влияние оказывают на жизнь и сознание современных людей. Эта тема кажется модной, она даже уже несколько “заболтанная”, но, боюсь, нам еще долго придется думать над ней.
—
Как вы, психолог по первому образованию, подошли к этим вопросам?—
Да, я поступил на факультет психологии МГУ в 1986 году, меня интересовало поведение животных, и в старших классах школы я собирался поступать на биофак. Постепенно я понял, что исследовательские сюжеты про людей мне ближе. Но биологические проблемы до сих пор сохраняют для меня и познавательную притягательность, и какое-то обаяние, я с интересом читаю популярные статьи о новых открытиях в биологии.Писать о поэзии я начал, потому что сам писал стихи. Мне стало интересно, с одной стороны, давать максимально подробный анализ текста (как и многие люди моего поколения, я вырос на работах Юрия Лотмана), чтобы разобраться, как стихи “устроены”, какова их механика, а с другой стороны
— пытаться осмыслить литературу в социальном контексте. И социальные, и политические “ряды”, как сказали бы формалисты, оказались важны и для того, что писал я, и для того, что писали и пишут ведущие поэты моего поколения — Станислав Львовский, Сергей Круглов, Мария Степанова, Полина Барскова, Евгения Лавут, Николай Звягинцев, Андрей Сен-Сеньков, Анна Глазова, Дмитрий Кузьмин… Так постепенно в моей работе нарастали интересы социологические и исторические — при стремлении не потерять и понимание собственно литературных вопросов, не уйти в чистую социологию и историю. Мне кажется, что эти интересы у меня сейчас взаимодействуют по-разному при работе над разными темами.
—
Сейчас много поэтов, одновременно занятых критикой и исследовательской работой (условно говоря, от Михаила Айзенберга до Кирилла Корчагина). Как, на ваш взгляд, профессиональные занятия литературоведением могут влиять на творческие стратегии, на поиск собственного голоса (если говорить о молодых)? Нет ли ощущения, что с появлением новых способов коммуникации и публикации происходит постепенное слияние автора и исследователя? Или само время требует от человека универсального подхода в сфере гуманитарного знания?—
Мне кажется, профессиональные занятия литературоведением всегда влияют на творческие стратегии — и у Михаила Айзенберга, и у Кирилла Корчагина, и у других авторов (у Александра Скидана или Сергея Завьялова, например), но влияют совершенно по-разному в разных случаях. Исследование этого влияния началось уже относительно давно: у Михаила Гаспарова есть статьи “Белый-стиховед и Белый-стихотворец” и “Брюсов-стиховед и Брюсов-стихотворец”. Но почему мы говорим только о литературоведении? Бывает, человек профессионально занимается далекой от поэзии наукой, например биологией, химией или экономикой, и это оказывает влияние на его занятие литературой, как, впрочем, и литература может помогать гораздо более строгим дисциплинам.На мой взгляд, сегодня
— время ускоренного развития литературы, аналогичное Серебряному веку в русской поэзии. В такие периоды в одном лице то и дело совмещаются стихотворец и критик, или стихотворец и исследователь литературы, или прозаик и исследователь литературы, потому что именно они получают новости из первых рук — как люди, участвующие в литературной жизни, они чувствуют, как меняется субъект поэзии, как формируются новые типы авторской личности, и им легче концептуализировать эти изменения, чем тем, кто наблюдает за процессом “со стороны”. Вспомним Вячеслава Иванова, Владислава Ходасевича, Зинаиду Гиппиус или тех же Белого или Брюсова. Но эта “близость к процессу” не означает, что никто другой не может наблюдать за изменениями авторской личности или за деталями литературного процесса. Сегодня Интернет дает возможность моментального получения информации. Люди, которые не считают себя профессиональными поэтами, могут следить за литературным процессом с такой же интенсивностью, с какой раньше могли за ним наблюдать разве что его участники, живущие в мегаполисах. Свежий пример — вышедшая в Петербурге книга воронежского филолога Александра Житенева “Поэзия неомодернизма”, которую, насколько я могу судить, уже очень заинтересованно обсуждают в литературных кругах. Она написана человеком, который вроде бы не издает собственных стихотворений, — по крайней мере, я таких публикаций не видел, — а в ней много блестящих, очень подробных анализов различных поэтических систем.Вообще, мне кажется, Всемирная паутина способствует убыстрению литературного процесса: например, утром поэт, живущий в Израиле, публикует стихотворение в своем блоге, а вечером автор из Сибири помещает уже в своем блоге стихотворение-ответ.
—
Можно ли сказать, что скорость распространения и плотность информации, да и сам тип коммуникации повлияли на потребность человека, занятого писанием стихов или прозы, заниматься еще и исследованием?—
Может быть, да. Но есть и другие причины, по которым сегодня такое совмещение стало более частым и более, если можно так сказать, общественно востребованным. Многие рефлексирующие люди психологически чувствуют себя висящими в пространстве без опоры, потому что непонятно, какое отношение мы, живущие в России после стольких катаклизмов и после семидесяти лет разделения русской литературы на легальную, неподцензурную и эмигрантскую, — какое отношение мы сейчас имеем к культурной традиции. Мне кажется, любая культурная традиция, которая продолжается как ни в чем не бывало, часто воспринимается в образованном сообществе как фальшь и обман. И чтобы понять, что происходит с тобой лично, поневоле приходится становиться аналитиком. Недавно на сайте “Нового литературного обозрения” опубликована беседа выдающегося французского философа Мишеля Фуко с Роже-Полем Друа, записанная в 1975 году и опубликованная по-французски уже в XXI веке, где Фуко объясняет: в современном обществе “…интеллектуал перестает выполнять пророческую функцию. Вместо того чтобы задаваться вопросами: “Что будет?”, “Куда следует идти?”, интеллектуал пытается скорее ставить вопросы, обращенные к настоящему: “Что происходит?”, “Кем мы являемся?”. Вместо того чтобы провозглашать некую цель, к которой по свистку все устремились бы стройными рядами, лучше попытаться понять, что происходит в настоящий момент, что мы делаем, каковы властные отношения, пронизывающие нас без нашего ведома, какое событие мы конституируем, а какое вводит нас в заблуждение. Лучше задаться вопросами: “Кем мы являемся, прежде чем оказаться обманутыми?”, “Где расположены ловушки?” и так далее. По-моему, озабоченность современностью — это то, что конституирует интеллектуалов сегодня. Мы в большей степени журналисты, чем пророки, но журналисты для себя самих”1.Сейчас такие задачи решает не только философия, но и исследование литературных текстов. Люди стараются уяснить себе, почему им важно писать тексты, почему им важно писать и читать такие или другие стихотворения, смотреть или снимать то или другое кино и так далее. С другой стороны, в советское время совмещение ипостасей прозаика и критика, поэта и критика было довольно редким явлением, считалось, что у каждого человека должна быть одна главная “делянка”. Сейчас едва ли не треть наиболее ярких поэтов и прозаиков пишут также аналитические статьи, некоторые записывают свое авторское чтение вместе с авангардными музыкантами, вообще стараются расширять поле своей культурной работы. И наоборот, многие критики стараются сами писать литературные произведения.
Таким образом, изменилась социально-культурная ситуация в целом. Есть острое осознание перерыва в культурной традиции. Необходимо ориентироваться в мире, который стал, по сравнению с советским, больше и сложнее. Для тех, кто стремится создавать в культуре что-то новое, все важнее становится потребность не только в психологической рефлексии “что я за человек?”, но и в осмыслении критическом, филологическом, философском
— в общем, междисциплинарном, потому что человек чувствует, что разные импульсы, идущие от мира, требуют от него не только эмоциональной, но и интеллектуальной реакции. Это обратный случай по отношению к известному анекдоту про сороконожку, которая стала думать, как она ходит, и запуталась: нынешняя творческая “сороконожка” может запутаться, если не попытается понять, куда и зачем несут ее многочисленные ноги.
—
В российской общественной и политической жизни произошел очевидный перелом, изменились интенсивность и направление активности социальных групп, формируется новый тип публицистики (обусловленный в том числе развитием и неожиданно высоким авторитетом социальных сетей), усилился конфликтный фон на разных уровнях коммуникации… Можно ли сказать, что текущий исторический момент уже повлиял на поэтическую речь? Если да, то как именно?—
Да, повлиял. Примеры этих изменений можно привести из поэзии авторов разных поколений. Я вижу эти примеры в стихах, которые пишут поэты моего поколения, но это потому, что среди них есть некоторое количество моих друзей, за текстами которых я постоянно слежу в Facebook или в “Живом журнале”. Но мне кажется, что и в поэзии тех, кто существенно моложе меня, и тех, кто старше, признаки этих изменений также можно найти. Если говорить о процессах буквально последнего времени, 2011–2013 годов, — посмотрите новые стихи Алексея Цветкова-старшего или книгу пишущего по-русски белорусского поэта Дмитрия Строцева “Газета”.Но вообще, как и всегда, в нынешней поэзии новации возникают на разных уровнях. У некоторых поэтов на первый план выдвигаются политические мотивы, потому что политики в воздухе много. И здесь можно упомянуть, на мой взгляд, очень значительную гражданскую лирику Елены Фанайловой. С другой стороны, есть такие герметичные поэты, как петербуржане Алексей Порвин и Игорь Булатовский, у которых в стихах внешне никакой политики нет, но их стихи новы эстетически, они тоже фокусируют скрытое напряжение социальных и культурных сил. Характерно, что в недавнем, 119-м номере “Нового литературного обозрения” поэма Булатовского “Квадратики” опубликована в рубрике “Новая социальная поэзия”.
Мне интересна работа по необычному соединению исторической, политической и лингвистической рефлексии, которую ведут поэты младшего поколения Денис Ларионов и уже упомянутый Кирилл Корчагин. Описать общие тренды пока не берусь
— тенденции 2010-х для меня еще не вполне вырисовались, но они формируются сегодня у нас на глазах.К слову сказать, новое в культуре может быть опознано не только по сейчас написанным произведениям, но и по тому, как начинают “резонировать” давно написанные сочинения,
— как это объяснял Мандельштам сразу после двух революций 1917 года: “Ныне ветер перевернул страницы классиков и романтиков, и они раскрылись на том самом месте, какое всего нужнее было для эпохи. Расин открылся на “Федре”…” Если говорить о том, что входит заново в круг чтения, мне показалось глубоко неслучайным, что именно в конце прошлого года вышла книга стихов замечательного и, пожалуй, последнего неизданного значительного поэта времен Серебряного века Сергея Нельдихена, которую подготовили Максим Амелин, Данила Давыдов и их соавторы. О Нельдихене его учитель Гумилев полушутливо говорил, что он вводит в культуру голос дурака. Но за стихами и за героями Нельдихена стоит не совсем глупость, как бы широко ее ни понимать, а скорее декларативное непонимание культурной иерархии, демократизм — с пониманием и его достоинств, и его рисков. Недаром на Нельдихена оказал такое влияние Уолт Уитмен. Хочется еще добавить, что для сегодняшней русской поэзии важна обстановка не только в России, но и во всем мире — ведь с распространением социальных сетей границы становятся все более проницаемыми. Мне очень интересно то, что сейчас в стихах делают израильские поэты Александр Бараш, Петя Птах, Евгений Сошкин, Александр Авербух, живущие в США Анна Глазова и Полина Барскова, австралийский поэт и филолог Елена Михайлик — исследователь творчества Шаламова и лагерной прозы, русские поэты Украины — Павел Гольдин, Андрей Поляков, Борис Херсонский, Анастасия Афанасьева, Юрий Левинг, который живет в Канаде и известен почти исключительно как филолог и историк культуры, но пишет очень хорошие стихи, просто они по ряду причин мало известны… Если же говорить о тех, кто живет в России, я опасаюсь, что меня обвинят в повторении шорт-листа премии “Различие”, потому что я не так далек по своим вкусам от жюри этой премии. Из недавних событий для меня важны сборники уже упомянутых Марии Степановой — “Киреевский” и Станислава Львовского — “Всё ненадолго”, стихи Татьяны Мосеевой, о которой я не раз писал, Ксении Маренниковой, Федора Сваровского…
—
В вашей статье “Зарифмованное сообщество” есть утверждение, что верлибр уже в 90-е не был “точкой роста” поэзии. Где теперь эта “точка роста”?—
“Передний край” непредсказуем. В советское время верлибр почти автоматически ассоциировался с эстетическим свободомыслием, потому что нарушал представления о том, что поэзия — это порядок, гладкопись, предсказуемые обороты и размеры. Сейчас эксперименты в поэзии могут быть связаны и с рифмованной поэзией (как, например, у Николая Звягинцева — он пишет традиционные на вид “стихи в рифму”, но их традиционность иллюзорна), и с верлибром, и с тем, что литературовед Юрий Орлицкий называет гетероморфным стихом — то есть таким, где размер меняется, рифма то появляется, то исчезает… Но в целом, как мне кажется, сегодня эксперименты большей частью связаны не с новыми размерами или ритмами, чаще — с новой ритмикой, иногда “влитой” в традиционные структуры, с трансформацией границ стиха и прозы, с сознательными нарушениями грамматических правил, с необычной композицией стихотворения или с нарушениями границ между привычными родами литературы. Вот, например, вид эксперимента, который появился в 2010-е годы: очень непохожие авторы почти одновременно написали большие стихотворные тексты, которые предлагается воспринимать как прозу. Это поэма Марии Рыбаковой “Гнедич”, чей жанр обозначен как “роман”, дальше, “повесть” Игоря Вишневецкого “Ленинград”, в котором есть большие стихотворные куски, и, наконец, новая книга Саши Соколова (который в первую очередь известен своей прозой, хотя у него есть блистательные стихи), “Триптих”, — три произведения, которые, по-видимому, предлагается воспринимать как прозу, хотя они записаны стихами.
—
Вы упомянули поэтическую премию “Различие”, которая была впервые вручена в марте этого года. Премию придумали четыре поэта и критика, условно говоря, поколения “ЛитератуРРентгена” (есть же почти устоявшееся наименование “поколение “Дебюта””). Можно ли оценить это событие (и его итоги) как констатацию того факта, что новое литературное поколение состоялось и сформулировало свои эстетические ценности и задачи?—
Мне кажется, об учредителях “Различия” как об авторах одного и того же и при этом эстетически нового поколения можно было говорить и до того, как они придумали эту премию: тем, кто следил за литературой начала 2010-х, было понятно, что Кирилл Корчагин, Лев Оборин, Денис Ларионов и Игорь Гулин — это не просто талантливые поэты и аналитики литературного процесса, но и люди, которые так или иначе стремятся к культуртрегерству, к строительству новых культурных институций. Если говорить о новых институциях, то помимо премии “Различие” обязательно стоит назвать вашу уральскую землячку Елену Сунцову из Нижнего Тагила, которая сейчас живет в Нью-Йорке и создала там отличное новое издательство русской литературы Ailuros Publishing.Если же возвращаться к вопросу о том, есть ли отдельные “поколение “Дебюта”” и “поколение “ЛитератуРРентгена””,
— признаться, для меня пока это неясно. Важно не путать литературное поколение и круг близких по духу писателей — в истории и в социологии литературы эти понятия часто смешиваются. Поколением обычно называют определенный круг авторов, но иногда у авторов из разных кружков, порой очень недоверчиво друг к другу относящихся, равно обнаруживается потребность в новых ходах поэтической и культурной мысли.Премия “Различие”, вероятно, подтверждает давнюю идею поэта, филолога и издателя Дмитрия Кузьмина, которая представляется мне достаточно значимой: каждое поколение литераторов всегда “переизобретает” традицию, “назначая” своих предшественников. Писатели входят в историю литературы тогда, когда их осознают в качестве своих предшественников авторы следующего поколения. Кузьмин хвалил учредителей “Различия” в своем блоге, потому что, вероятно, новая премия явилась для него свидетельством “правильной” передачи культурной эстафеты: наконец пришли молодые литераторы, которые взяли на себя смелость произвести, как говорит Дмитрий, “назначающий жест”, указание на того, кого они считают значимыми авторами сегодня. Мне нравится и то, что первым лауреатом новой премии стала Фаина Гримберг
— автор другого поколения, с совсем другой эстетикой, чем у всех поэтов, вошедших в жюри, но безусловный новатор.Впрочем, я уже писал о том, что поколенческая проблематика, как она виделась в 90-е годы, в 2000-е резко усложнилась. Сегодня силы консолидации в литературе основаны не только на поколенческой солидарности. В 2007 году вышел спецномер электронного журнала “РЕЦ”, посвященный теме “нового эпоса”, составители которого, поэты Фёдор Сваровский и Арсений Ровинский, причислили к выразителям этого нового культурного движения авторов в диапазоне от Бориса Херсонского (1950 года рождения) до Анастасии Афанасьевой (1982 года рождения). Я не уверен, что “новый эпос” как течение существует, но тогдашний спецвыпуск действительно представил новый тип стихотворений, которого раньше не было,
— основанных на “несобственно-прямой образности”, когда описаны события, которые могли бы произойти или вместо которых могли бы произойти какие-то иные. Эта образность у поэтов разных поколений стала особенно заметной именно в 2000-е годы. Поэтому, может быть, традиционные поколенческие деления сейчас стали “работать” хуже.
—
А как с распространением сетевых площадок и электронных носителей изменились роль и значение бумажных журналов и книг? Как редактор одного из первых литературных ресурсов Рунета, что вы можете сказать о соотношении функций сетевого издания и авторской публикации (например, в личном блоге)?—
Так уж и одного из первых! Мы с друзьями создали интернет-журнал “Text Only” в 1998 году, когда в русском секторе Интернета вовсю шло создание разных публикационных площадок. Нет, журнал существует давно, и я рад, что он до сих пор выходит, хотя бы 2–3 раза в год, но на такого рода новаторство я не претендую. А что касается бумажных книг… Американский историк культуры и экономики Альберт Хиршман в книге “Риторика реакции”2 разбирает риторику разного рода консерваторов, в частности, риторику фразы из романа Виктора Гюго “Собор Парижской богоматери”, когда священник, показывая на типографскую книгу и на собор, говорит: “Это убьет то” — типографская книга “убьет” собор. В истории человечества часто встречается такой довод: “это убьет то” — но на деле не убивает: говорили, что кино уничтожит театр, потом — что телевидение вытеснит из культуры кинематограф… Всякий раз обнаруживается, что отношение между этими компонентами изменилось, но оба они сохранились в культуре. И сегодня, когда говорят, что интернет-книга убьет бумажную, мне кажется, что это не так. Возможно, Умберто Эко и Жан-Клод Каррьер проявляют излишний оптимизм в своем диалоге “Не надейтесь избавиться от книг!”, но и поводов для похорон бумажной книги я не вижу. Сейчас мы не знаем точно, какое установится соотношение между электронными и бумажными изданиями, но на текущий момент традиционная книга является инструментом легитимации: как бы много поэт ни печатался в Сети, сколько бы он ни имел подписчиков своего блога, хоть несколько тысяч, — книга воспринимается как удостоверение присутствия ее автора в культуре. Она демонстрирует, что его тексты — например, из блога — являются не только каким-то летучим эпифеноменом, но встроены в цепь культурной преемственности. Эта функция культурной легитимации сегодня отделяется от распространения текстов: местом распространения все в большей степени становится Интернет, а функция культурной легитимации пока что во многом сохраняется за книгой.Сетевые издания, как и обычные журналы, создают для произведения контекст. Об этом много писали социологи литературы и культуры. В России речь идет о контексте, порожденном, допустим, традицией неподцензурной литературы или русского и европейского авангарда, или, наоборот, продолжающем консервативные и традиционалистские движения в литературе. Отношения с культурной традицией, как я уже сказал, сегодня становятся все более запутанными, но сама по себе традиция выступает как значимый оппонент, как “голос”, по отношению к которому самоопределяется нынешний писатель.
—
Каково с вашей точки зрения, значение региональных литературных журналов — для региона, для общего литпроцесса?—
Само ваше определение “региональный журнал” меня несколько смущает. Жалко, если у нас сохранится ситуация, когда, как в Советском Союзе, на одну культурно-географическую область причитался один литературный журнал: на Урале — “Урал”, в Воронеже — “Подъем”, в Ростове-на-Дону — “Дон”, в Восточной Сибири — “Байкал”. Везде — по одному главному журналу для местного отделения Союза писателей. Конечно, я немного упрощаю — в Екатеринбурге есть еще “Уральский следопыт”, в Челябинске до 2004 года выходила “Уральская новь”, — и все же имеющихся журналов, даже если к ним добавить “Уральскую новь”, мало. Когда литературный пейзаж территории создают разные издания, этот пейзаж всегда более богат и разнообразен. У нас слишком многие литературные явления определяются относительно Москвы или Москвы и Петербурга. Региональные варианты русской литературы, региональные школы могут помочь увеличению сложности всей литературы, наращиванию внутренних смысловых связей. Плохо и то, что в Москве о таких школах мало знают, — например, недооценена многолетняя работа Евгения Туренко, который вел в Нижнем Тагиле литературную студию — из нее вышло несколько хороших поэтов: помимо уже названной Елены Сунцовой стоит назвать Наталию Стародубцеву и Виту Корневу.Известен масштабный проект по развитию уральской поэзии, инициированный Виталием Кальпиди. Если б таких проектов было несколько, это позволило бы точнее понять уникальное место Урала на литературной карте русскоговорящего мира.
—
То есть Кальпиди необходим, но не достаточен?—
Да. Я думаю, Виталий и сам бы согласился с такой формулировкой: всегда хорошо, когда есть несколько версий видения. Наша российская беда в том, что там, где должно быть несколько сосуществующих деятелей, нам обычно приходится говорить что-то вроде: “Хорошо, что нашелся хотя бы один человек, который этим занимается”…—
А что вас связывает с уральской литературой?—
Началось, как и у многих, с уральского рока — еще в конце 1980-х. Я давно знаком и со стихами Кальпиди, и со сборниками уральских поэтов, которые он издает. Еще в 1990-е в Москве получил известность поэт из Екатеринбурга Олег Дозморов, тогда же я познакомился с Виталиной Тхоржевской, Алексеем Верницким и, к сожалению, погибшим в 2003 году Максимом Анкудиновым. Для меня были очень важны усилия Василия Чепелева по организации фестиваля “ЛитератуРРентген”, его выкликание людей из разных уральских городов, да и его стихи. Благодаря конкурсу “Дебют” я узнал о существовании Марии Ботевой, которая выросла, на мой взгляд, в очень значительного прозаика. Впрочем, о ней читатели журнала “Урал” и так знают — ведь она здесь печатается.Ни в коем случае нельзя забывать, говоря об уральской культурной жизни, профессора Уральского педагогического университета Нину Барковскую, которая проводит в Екатеринбурге первоклассные литературные фестивали. Барковская также подготовила замечательную, хотя и вышедшую очень маленьким тиражом, “Антологию современной поэзии” для разборов со студентами. Ее усилия представляются мне заслуживающими всяческой поддержки и морального сочувствия. Да и один из самых глубоких интерпретаторов современной литературы, Марк Липовецкий,
— тоже родом с Урала, хотя и работает сейчас в Америке.
Беседу вела Наталия САННИКОВА
1
Мишель Фуко: “Мы пытались сформулировать идею интеллектуала, говорящего только исходя из области своего опыта” / Пер. с фр. Карена Саркисова // Неприкосновенный запас. 2013. № 2 (88). Цит. по публикации в Интернете: http://www.nlobooks.ru/node/3152.