[Виктор Калугин. Бродячий пес. Книга стихов. — Магнитогорск: Алкион. ЗАО “Магнитогорский дом печати”, 2011.]
[Ренарт Фасхутдинов. За пределами старинной вашей карты… Книга стихотворений. — Магнитогорск, 2012.]
Опубликовано в журнале Урал, номер 4, 2013
КНИЖНАЯ ПОЛКА
Тоска по искренности
Виктор Калугин. Бродячий пес. Книга стихов.
Алкион. ЗАО “Магнитогорский дом печати”, 2011.
Ренарт Фасхутдинов. За пределами старинной вашей карты…
Книга стихотворений.
— Магнитогорск, 2012.
Магнитогорские поэты тоскуют по искренности. Живя в городе, построенном энтузиастами и спецпереселенцами на волне и энергии “синей осени двадцать девятого”, которую воспел самый известный магнитогорский литератор Борис Ручьев, они в своем творчестве тянутся к той же пронзительности. Нынешняя сегментарная индивидуализация как жизни, так и творчества для многих из них оказывается очень тяжелой. Для местных авторов творчество
— никогда не версификация, но постоянно самовыражение и поиск.Чтобы проиллюстрировать попытки такого поиска и самовыражения, я взяла две книги, отражающие эту особенность магнитогорских поэтов.
Существует обширный пласт современной литературы: тексты, объединенные тоской по советскому детству. Авторы, на глазах превращаясь из задумчивых или рефлексирующих молодых людей
— в немолодых, седеющих и бородатых, пытаются удержать состояние той безмятежности и легкости бытия, которая сохранилась в их воспоминаниях. Это состояние предопределяет необходимость выбора обстоятельств времени и места — полученные родителями на производстве хрущевки с крашеными полами, коньки зимой, тающая летом сладкая вата. Чувства и эмоции при этом не закручены и многослойны, а просты и понятны с первого прочтения. Магнитогорский поэт, металлург по профессии, Виктор Калугин так и пишет:
Дорожу жестом,
Дорожу взглядом,
Когда нет тебя,
Нет со мной рядом.
Я ищу встречи,
Чтоб сказать много.
Но молчат речи,
Хороня слово.
Книжка Виктора Калугина, вне всяких сомнений, является душевно-непосредственной, и в этом ее основное достоинство. Что касается недостатков, то их не так уж и мало: от проходных текстов до случайных, притянутых слов и образов. “Я живу в России. Ну и что ж,
— пишет автор, — что бывают в жизни огорченья, что гадюкой укусила ложь, и горчит клубничное варенье”. Или: “Месяц бросил усмешку на невинную шалость — обнаженною девкой в море солнце купалось”. И таких примеров много, не хотелось бы утомлять читателя перечислением описаний, в которых вкус подводит поэта. Неизбежные “милые”, “малыши”, “осень в душе” и “на море — штиль” не добавляют очарования сборнику. Однако в тех случаях, когда автор пишет о прошлом, в его стихотворениях начинает пробиваться верная интонация. Времена, когда отец “Сменой” снял семью у древнего Кавказа” или “в эту пору с братом мы с работы ждали мать с отцом”, поэт не портит чрезмерной выспренностью, пошлой чувствительностью или разностилевыми сравнениями. Здесь он одарен и выразителен — на свой размер и рост, на свой негромкий голос:
Зареченные пороки
От тюрьмы и от сумы.
И порочные пророки…
У одних
У других — бессмертье тьмы.
Представляется, что так говорит поколение
— потерянное, забытое, не пробившееся к широкой известности. В юности оно держало нейтралитет к политике, партии и комсомолу, отстранившись от сочинения патриотических и производственных стихов. В зрелые годы, оторопев от внезапно построенного бывшими соседями и одноклассниками — нет, даже не капитализма, а феодализма с его вассальной системой подчинения и рейдерствами-захватами под видом благодеяний, стало писать о личном. Личное — это мыши, шуршащие ночью в доме, это неизбежная махорка поколения отцов, пустой барак, сгоревший по чьей-то неосторожности, старые фотографии… Личное — наливное молодечество и грубая нежность. Все такое, какое есть. Это поколение видит свою бесприютность, заброшенность, неталантливость и даже графоманию, но оно понимает и свою некупленность, непродажность. Поэтому Виктору Калугину, как представителю поколения, особенно удался текст, давший название всей книге. Его бродячий пес “свободен абсолютно, без натуг. Нет конуры, а стало быть, уюта. И бродит по дворам, ища приюта, у несвободных братьев и подруг”.В забытости и неизвестности есть своя сладость и боль, неведомая поколениям с другим детством и другим ощущением мира.
Есть еще один пласт литературы, еще одна группа авторов,
— правда, их значительно меньше, — романтики-стилизаторы. Это стилизаторы, до степени смешения похожие на тех, кому подражают. Такое стилизаторство я встретила — поначалу с большим удивлением — в другом магнитогорском авторе. Это тридцатилетний Ренарт Фасхутдинов, филолог и журналист. Многие его стихи похожи на поэзию Николая Гумилева. Казалось бы, мода на подражательство Николаю Степановичу осталась в прошлом, и Гумилев остался в русской поэзии сам по себе — без подражателей и имитаторов. Однако магнитогорский поэт решает: “ …представим себе, что нам удалось ненадолго заглянуть в тот мир, где история пошла совсем другим путем: вместо Николая II на престоле его брат Михаил, вместо череды военных поражений и отступлений ряд блестящих побед. Не случилось ни революции, ни “таганцевского дела”, по которому в 1921 году арестовали Гумилева, ни казни поэта. В том мире судьба Николая Степановича могла сложиться по-разному, но несомненно одно — он все так же писал бы прекрасные стихи и до августа 21-го, и после него…” Целая книга стихов Ренарта Фасхутдинова — сборник “За пределами старинной вашей карты…” — это тот, “не наш”, по выражению автора, Гумилев. Ограничусь парой цитат. Вот начало стихотворения “Костантинополь”, речь-размышление султана Османской империи:
“Все, что угодно, случиться может,
Каждому внятно: велик Аллах!
Вена в руинах, победы множат
Гордый кроат и хмельной валах.
Все, что угодно,
В польских болотах до взрыва мин.
И все длиннее кривые стрелки
Армий, шагающих на Берлин.
То ли Версаль будет первым, то ли
Гений Таврического дворца…
Все происходит, согласно воле
Всепонимающего Творца…”
И другое стихотворение, с более нервной интонацией, но при этом пронзительно-элегичное.
Наступает осень, пора мудрецов и магов.
Все охотнее принимает слова бумага.
Стал прозрачен воздух, и видно издалека мне
Золотую листву, летящую вниз, на камни.
Город хрупок и обнажен до предельной грани.
Осыпаются краски, и на пустом экране
Проявляется все, что только может присниться:
Незнакомые переулки, чужие лица.
Красота, красивость, любовь к Гумилеву
— все это порождено той же тоской по искренним чувствам и стремлением к их максимальному отображению. Эта искренность бурлила в Магнитогорске в эпоху первостроительства и буквально впиталась в землю, растворилась в водах реки Урал, протекающей через город. Сейчас, когда Магнитогорский металлургический комбинат, легендарная Магнитка — предприятие, которое строила вся страна, приватизирован узкой “группой товарищей”, быть искренним в политическом или социальном плане стало невозможно. Просто все каналы для выражения такой искренности будут перекрыты. Остается только творчество. Поэтому для магнитогорских стихотворцев поэзия — полная гибель всерьез. И Гумилев с его трагической, героической и авантюрной биографией как нельзя лучше подходит для творческого образца и жизненного ориентира.В творческой среде Магитогорска идет процесс выработки и формулирования архетипов сегодняшнего дня. Поэты ищут пути и подходы к самым важным словам и формулам. Поэзия замирает в крайностях, но неосознанно стремится в фарватер, пройдя по которому, все поймет про жизнь промышленного города и жизнь промышленной России. Поймет, осмыслит и будет жить дальше. Но пока еще мало что поняла. И тоска по искренности магнитогорских поэтов
— главная примета такого стремления.
Лариса СОНИНА