[Юлия Золоткова. Разгибая пальцы. Стихотворения. — Екатеринбург: Уральское литературное агентство, 2012.]
Опубликовано в журнале Урал, номер 3, 2013
КНИЖНАЯ ПОЛКА
Загибая пальцы
Юлия Золоткова. Разгибая пальцы. Стихотворения.
Новая стихотворная книга Юлии Золотковой содержит уже знакомые, узнаваемые образные ряды и метафорику; тонкую мелодичность, которая сочетается с неженской порой жесткостью определений. В сборнике есть уже не раз печатавшиеся стихи, весьма похвально принимаемые отзывчивыми читателями и ставшие чем-то вроде визитных карточек автора. Есть и свежие
— с хрустцой и смаком, в которых заметен всё более уверенный почерк мастерицы слова. Не знаю, доживём ли мы до той поры, когда Юлия Золоткова сможет издавать толстые книги, а пока будем загибать пальцы в пользу её со вкусом оформленной — с помощью графики Л. и В. Анциферовых — книжицы.Согнём мизинец. Он послужит памяткой о названии сборника, понять которое лучше из контекста стихотворной строчки: “Вот и всё. И уж душа светлеет,/разгибая пальцы у тоски./Встреченные странно хорошеют,/мягко шарфик треплется на шее,/и мои постукивают башмачки”. Вот, значит, как и когда можно справиться с тоской
— когда “душа светлеет” и силой своего света и радужного сияния отпугивает тоску… Разгибая пальцы, можно и “кулак”, сжимающийся “для удара” или от боли, превратить в “открытую ладонь”. Которая становится в поэтическом мире Ю. Золотковой символом приятия мира, — в том числе и чёрствого, жестокого (о чём в сборнике немало строк) и, что хуже всего, к нам равнодушного, за что настоящий поэт всегда платит по долгам — своей болью, состраданьем, а иногда и жизнью. Вот, кажется, что следует из названия книги.Загнутый средний палец, как самый рослый, будет означать захватывающие поэтические медитации о тополях, наших всё убывающих древесных старцах, большей частью
— безруких инвалидах. Вот близкие нам строчки из цикла “Тополя”: “Я вижу — корчатся от боли тополя,/торча чернорабочими руками,/о жизни человеческой моля,/бессильною делясь обидой с нами”. И ещё: “Опушились тополя,/снова в них душа проснулась <…> Но по-зимнему саднит/будущий их путь печальный,/их наряд первоначальный/и остриженный их вид”. Тополя в поэтике Юлии антропоморфны, им присущи те же человеческие страдания, которые чувственно и словно телесно переживаемы поэтессой, что роднит её с Есениным и Заболоцким. С другой стороны, они для неё — знаки времени, точнее, тополиного уже безвременья. И поэтесса с грустью считывает их с “лица” города, становящегося всё более безликим и пустым без родных нам тополей.Нельзя обойти вниманием (и тут придется согнуть большой палец) в поэзии Ю. Золотковой мотив несбывшегося материнства и, судя по всему, очень выстраданную тему тоски по не рождённому ребёнку. Она доминирует в трёх стихотворениях, которые звучат так пронзительно, что даже не замечаешь те поэтические приёмы, в каких автор выражает свои чувства. Недаром они объединены общим названием
— “Печаль”. И хотя кажется, что означенная тема в первом стихе будто случайно выскальзывает из ощущения отчуждённости, не родственности чужих детей, беззаботно играющих во дворе напротив окна: “А за стеклом,/в ярко солнечном свете,/играют счастливо/не наши дети”, последняя строка сразу задаёт особый тон. И уже второе стихотворение пронизано такой болью, что, пожалуй, затмевает множество стихотворений о любви и/или одиночестве. Вслушаемся: “Неужели здесь, разбивая сумерки,/согревая сердце,/никогда не раздастся, печаль излечивая,/плач младенца?/И в этом доме, где витают образы/плотной толпою,/живой ребёнок, полный света и слёз,/дверь не откроет?../ И в битое зеркало,/за дробящимися зеркалами,/бездетная старость/посмотрит слезящимися глазами?” Что может быть печальнее для женщины, паче поэтессы, с обострённым видением мира и чувством собственной природы, как не это отсутствие, зияние, пустота — “Это открытая рана боли,/не затихая, дрожит./Почему наш малыш, не рождённый,/не начинает жить?”.Но велика жизненная сила поэтов, которая, несмотря на внутреннее ощущение трагичности своей и судьбы мира в целом, толкает их на какой-то неведомый бесконечный путь: “всё зачем-то куда-то идти и не видеть конца” (согнём указательный палец, хотя в контексте темы пути в стихах Юлии он, возможно, никуда и не указывает). Этот путь сродни судьбе поэта; путь, когда что-то настойчиво заставляет “упрямо пространство искать, где совсем по-другому” и, всё, что открывается по ходу, есть не обыденное, не привычное, ибо поэт не ходит туристическими маршрутами, а метафизическое. Но даже физическое претворяется у Ю. Золотковой не в захватывающие описания ландшафтов или городов, а в сугубо свои
— крымские ли, польские, вятские или давние северодвинские — главное, что поэтические, внутренние ландшафты.И потому в Сурб-Хаче (“Крымские стихи”) воздух не просто сухой и жаркий, а “сух от плача,/звенящего в ветвях”, легендарный, героический “Севастополь
— это Питер,/южный Питер, полный солнца”. В Польше (“Польский трилистник”) подмечаются “шёпот польского наречья/и светящиеся лица”, а сквозь них — неожиданно проскакивающие “родные речи”. А уж в Вятке — “древний морок/не развеется никак”, ибо “в этом городе на душах/словно патина лежит”, и протекающая здесь река Засора “засоряет тёмным золотом/раздерихинский народ”.Наконец, глубоко проникновенны стихотворные посвящения А.К. (тут согнём безымянный палец, раз уж имя спряталось за инициалами, хотя этот А.К. известен многим читателям Ю. Золотковой и просто её друзьям). Они образуют в сборнике любовный цикл “Где моё стучало сердце”. “Я люблю тебя так,/словно пью мандариновый запах, <…> я люблю тебя… за прозренья души,/нежной “пушкинской ноте” послушной,/за упорную гордую волю,/к человечеству не равнодушную…” Эта открытость, эта честность признаний интонируют посвящения Юлии (я не люблю всякого рода “лирических героинь” как раз за их закамуфлированность) в доверительную тональность и сопряжены для неё с дыханием жизни, с её воздушной поэтической стихией: “И быть как воздух, промываемый весной,/с тобой взвиваясь мыслями высоко”. Наконец, это постоянное чувство возвышает её жизнь, а поэтическое видение и самосознание становятся всё более тонкими и прозорливыми: “А любовь, если это любовь, уведя за собой,/неожиданно делает жизнь вызревающей и постижимой”.
Вот мы и загнули последний палец, но у поэтессы эта книжка явно не последняя. И, значит, снова можно распахнуть ладонь.
Игорь ТУРБАНОВ