Рассказ
Опубликовано в журнале Урал, номер 3, 2013
Лера Тихонова
Водопад
Рассказ
Лера Тихонова
— родилась в Москве. В 2000 г. окончила Российскую экономическую академию им. Г.В. Плеханова по специальности “менеджер туристического и гостиничного бизнеса”. В 2007 г. поступила на Высшие литературные курсы при Литературном институте им. А.М. Горького (семинар прозы А. Воронцова). Работала журналистом на новостном портале infox.ru, писала рецензии на литературные новинки в разделе “Афиша”. Печаталась в журналах “Урал”, “Наш современник”, “Юность”. Живет в Москве.
Ульяна боялась трех вещей: одиночества, лягушек и ночи. Одиночество было долгим и нестерпимым, в двадцать девять она все еще была не замужем. Днем она вяло возилась с цифирью
— работала бухгалтером в маленькой фирме. В крошечной комнатке было только одно мансардное окно под потолком. Трескотня её сокамерницы, Ады Сергеевны, и излюбленная радиостанция отвлекали от мыслей. Но в ночной тишине печаль накатывала особенно остро.Запах ночи она всегда чувствовала заранее, когда на город еще даже не опускались сумерки. Тончайшие темные волокна, прорезающие дневной свет, забивались в ноздри, путались в волосах и неприятно липли к лицу, напоминая паутину. К ночи волокна сплетались в плотную, удушливую ткань. Она бы задохнулась, если бы не светлые нити, всегда бегущие рябью по поверхности. День был перемешан с ночью, а ночь с днем. Ей была понятна их общая природа, но ночь неизменно приносила тревогу, сосущую пустоту под ложечкой и глухое беспокойство. Спать она ложилась рано и спала всегда при свете прикроватной лампы, плотно затворив окна.
В детстве в пионерском лагере мальчишки подложили ей жабу. Уля подняла стоящую пирамидкой подушку, чтобы расстелить перед сном кровать, а под ней оказалась она
— огромная, с выпученными глазами, непомерно раздутая, посиневшая и уже едва живая от удушья. От страха Уля вдруг описалась. По ногам потекло, набираясь в сандалики, а палата за ее спиной мгновенно заполнилась сотрясающимися от гогота мальчишками: “Зассыха! Развела болото!” Мама тогда выходила замуж за дядю Колю и уже была беременна младшим Улиным братом. Ничего не сказав про теперь уже ежедневных жаб в кровати, Ульяна покорно осталась и на последнюю, третью смену. С тех пор даже самая маленькая лягушка вызывала у неё ужас, и холод от низа живота бежал по ногам.Время она всегда чувствовала телом
— животом, позвоночником, головой. Казалось, что она, как большая часовая стрелка, отсчитывает собственные года, вертясь на огромном циферблате. Голова кружилась, хотелось остановиться, зацепившись хоть за что-нибудь. После двадцати пяти лет часы ускорились, время побежало еще быстрее, стремительно приближая тридцатилетие. Она задыхалась, считая — двадцать шесть, двадцать семь, двадцать восемь…Двадцать девять. Бегунок прибыл из ночи, словно посланник. По паспорту Ваня Рыбин, по роду занятий
— стритрейсер, Бегунок гонялся под покровом темноты на своем заряженном “Ниссане Скайлайн”. То ли ночь хотела с ней подружиться, то ли заманить в свою черноту? Непонятно. Познакомились они чудом — на стыке дня и ночи, когда Уля не успела еще забаррикадироваться в своем убежище, а Бегунок, наоборот, выполз из дневного коматоза.В тот день снег валил хлопьями. Ада Сергеевна зашла в офис, громко топая и раздраженно встряхивая свою серую шапку с широкими полями, отороченными мехом. На лице у нее было написано страдание
— она не терпела снег, особенно летящий сверху. Раскрыла мокрый зонтик и поставила в угол сушиться, все время недовольно бормоча себе под нос: “Это вам не Бали. Сыпет и сыпет”. Уля удивилась, при чем тут Бали, но ничего не сказала — Ада Сергеевна никогда не выезжала дальше Мытищ, где жила её единственная родственница, троюродная тетка. К обеду мансардное окно завалило плотным сугробом, а Ада Сергеевна совсем притихла, став такого же мертвенно-белого цвета. Пришлось Уле вызвать “скорую” и работать за двоих допоздна. Идти пешком до метро в ночи было невыносимо, и она поймала машину. Но не просто машину, а с Бегунком внутри.Как только Бегунок появился в ее жизни, часы замедлились. Они по-прежнему тикали, но уже не так спешно и настойчиво. Витрины свадебных магазинов теперь глядели на нее по-особенному, с тайным смыслом, только ей понятным. А в беседах с Адой Сергеевной она часто замолкала и задумчиво смотрела в маленький светлый прямоугольник над головой. Бегунок тоже часто молчал, что в общем-то соответствовало мужественному образу бесстрашного ночного гонщика. Он хорошо зарабатывал
— в бардачке всегда валялось несколько пачек, перетянутых резинкой. Почти не тратя на себя, он, наверное, забил бы бардачок под завязку, если бы не постоянный тюнинг Санечки. Санечкой он ласково называл свой “ниссан”, а Уля вскоре была переименована в Улитку. Да и действительно, их скоростные режимы не совпадали. Им почти не удавалось видеться. Когда не было гонок, Бегунок просто носился по городу и чаще всего оставался спать в машине — в багажнике хранились подушка и покрывало. Но зато парковаться он стал исключительно возле Улиного подъезда, что, по её тайным соображениям, говорило о его серьезных намерениях. К тому же на все крупные праздники календаря она получала от него подарки. Правда, странные — механические, мертвые и по большей части бесполезные: электрический нож для резки хлеба, железный настырный будильник, прикуриватель. Еще у Бегунка была странная привычка нюхать деньги. Когда он клал или вытаскивал их из бардачка, то всегда быстрым движением проносил купюры мимо носа. А когда никто не видел, замирал на несколько минут, жадно втягивая запах. Подглядев, Уля даже обрадовалась — её “запах ночи” с лихвой компенсировал чужие странности.В свое тридцатилетие Уля принесла на работу бисквитный тортик и пакет вишневого сока. Из соседнего отдела пришли новенькая секретарша и старичок, имени которого она не знала. Ада Сергеевна подняла за нее бокал и пожелала ясного неба над головой. Мама поздравила по телефону, как всегда уточнив, не собирается ли она, наконец, замуж. Еще позвонила давняя подруга Катя, только что родившая ребенка и горячо желавшая ей теперь того же. От Бегунка она втайне ждала кольца и, получив вечером набор автомобилиста в шикарном кожаном чемодане, вдруг разрыдалась, несказанно его удивив. “Чего же ты хочешь?!”
— он даже снял перчатки и сел возле нее. “Я-я-яяя, — захлебывалась Уля в слезах. — Я хочу-у-у на Бали-и-и!”Зачем ей сдалось это Бали? Ведь она до смерти боялась тропиков с кишащей в них живностью. Да и за границей была уже целых три раза, равнодушно оставив позади анимационную Турцию, трехдневный суетный Париж и удушливый Египет.
Среди маленьких, как горох, индонезийцев Бегунок выглядел внушительно
— высокий белый господин. Но своим потерянным видом он напоминал Уле кентавра, оставшегося без ног. Он явно тосковал без Санечки. Попробовал заняться серфингом, но получалось плохо — ноги, заточенные под педали, никак не могли устоять на доске, а руки беспомощно искали в воздухе руль. Да и вода была явно не его стихия, он выбирался с измученным видом на сушу и тщательно тер себя полотенцем, пока не уничтожал все капли до единой. А потом выходил за ворота отеля и долго, с удовольствием гулял по дороге, оставляя вмятины на горячем асфальте и вдыхая бензиновые пары проносящихся мимо автобусов.Уля же с утра до вечера загорала на чистеньком отельном пляже, предвкушая комплименты Ады Сергеевны. Та писала полные тоски письма, что ей одиноко под мансардным окном и что не с кем будет встречать Новый год, так как троюродная тетка уезжает в Кострому, и что тридцать первого обещают ненавистный снегопад.
Ужинали они каждый вечер в ресторане отеля, битком набитом пожилыми немцами с фотоаппаратами на груди. Шведский стол был включен в путевку. Фрукты Бегунок распихивал по карманам, чтобы есть днем на пляже.
“Слушай, Улитка,
— сказал Бегунок как-то с утра. — Хватит торчать на пляже. Надо взять местного ездуна и покататься. Мы же не лохи педальные переплачивать туристическим агентствам за точно такие же экскурсии”. Он всегда отличался практичностью.Индонезиец Путу брал еду с тарелки щепоткой пальцев и отправлял в щербатый рот. Уля даже отвернулась, чтобы ее не стошнило. Путу был их водителем и экскурсоводом. Они остановились по дороге на водопад перекусить в придорожном кафе. Водопад, куда он их вез, она увидела в ярком проспекте, который раздали в автобусе по пути в отель. Девушка с микрофоном рассказывала про обмен валюты и телефонные карты, но Уля слушала краем уха
— она разглядывала проспект с местными достопримечательностями, с обложки которого улыбалась индонезийка в национальном костюме.Закинув последнюю горсть риса, Путу обнажил неровные зубы и сказал на своем корявом английском: “Идем на другой водопад. Тот
— не хорошая. Много туристов. Другой идем. Далеко”. Уля подумала, что хитрец наверняка запросит больше денег за дальний водопад, но промолчала. Тридцать первое декабря должно запомниться. Водопад, а потом столик в Чангу, в уютном ресторане на берегу океана. Правда, Бегунок вскользь посетовал на уже оплаченный отельный ужин, но согласился на удивление быстро. У нее мелькнула мысль, что он готовится сказать ей что-то важное. Внимательно приглядевшись, она даже подумала, что дело не в тоске по Санечке, а в том, что он, похоже, наконец принял важное для них обоих решение. Неужели часы наконец остановятся, и она освободится от гнета времени? От этих спешащих, подминающих под себя, неутомимо отсчитывающих её срок годности лет? Путу радостно добавил: “Русский — хороший. Мой девушка тоже из Москва. Наташа. Мы хотим жениться”. Уля скептически оглядела его поношенный наряд и рваные сандалии. “Врет как сивый мерин, — хмыкнула она, повернувшись к Бегунку. — Не дают им наши бабы покоя”. Но тот не говорил по-английски и вдумчиво поглощал лапшу с курицей. Потом поднял голову и невпопад сказал: “Назад поведу я”.Скалы вокруг водопада напоминали граненый стакан. Казалось, пенистая вода наливается и никак не может его наполнить. Оставив одежду в машине, они спускались вниз по бесконечной лестнице, терявшейся хвостом где-то внизу. Серые тучи громоздились, наползая одна на другую. Накрапывал дождик. Уля шла осторожно, внимательно глядя, куда ступают ее новенькие босоножки. Не дай бог, лягушка! Внизу бежала горная речка. К водопаду можно было попасть, только через неё перебравшись. Путу протянул руку, но Уля вспомнила, как он ел пальцами, и сделала вид, что не заметила. “Пускай свою мнимую Наташу трогает”. Помог перебраться хмурый Бегунок, хватаясь одной рукой за валуны. Он хотел подождать их в машине, но Уля уговорила его пойти.
Брызги водопада разлетались на несколько метров. Они шли к нему сквозь сплошную пелену воды
— казалось, кто-то направляет гигантский душ им навстречу. Дождь тоже усилился. Вода была всюду — сверху, снизу, со всех сторон. Подойдя совсем близко, Уля не выдержала и спрятала лицо в ладонях, а затем шагнула в ледяную лужу по колено. Путу её давно опередил — забрался под водопад, распахнул руки и кричал от восторга. Бегунок мялся где-то позади, не зная, куда спрятаться от холодных колючих брызг.Подплыв к Уле, Путу показал жестом, что надо встать под струю. “Нет!
— она пыталась перекричать шум водопада. — Не могу! Боюсь!” Он улыбался и показывал пальцем на водопад. Уля сделала большой вдох, зажала нос и ступила под поток воды. Голову стянуло ледяным бинтом, по плечам забарабанило с адской силой. Вода хлестала, лупила нещадно. Стихия серая, пенная, стальная, холодная, кристально чистая, чистая, чистая, чистая, чистая… Уля выскочила, задыхаясь и вопя от счастья.Назад шли опустошенные. Бегунок, правда, так и не захотел лезть под водопад, просидел все полчаса на валуне и порядочно замерз. Дождь лил, не переставая. Шедший впереди Путу вдруг остановился, повернул к ним озабоченное лицо и покачал головой, показывая на горную речку: “Нельзя. Не идти. Унесет”. Валунов действительно почти не было видно, поток воды несся, бурля и пенясь. “Опасно. Нельзя. Речка большой стал из-за дождь”,
— показав пальцем на небо, он вдруг почему-то улыбнулся. Уле захотелось ударить по этой глупой роже с извечной улыбочкой: о чем он думал, когда вел их сюда в такую погоду?! Это же опасно!Она обернулась на Бегунка. Тот, такой жалкий в своих дурацких полосатых плавках, стоял и хлопал ничего не понимающими глазами. “Он говорит, что назад через речку не перебраться. Она поднялась из-за дождя,
— её голос дрогнул. — Как же нам теперь попасть на лестницу?!” Путу, будто разобрав ее торопливый сбивчивый русский, вдруг сказал: “Помощь. Ждать помощь. Они нас искать”. Сев на корточки, он замер. На ее вопросы и тормошения лишь качал головой и повторял одно и то же: “Ждать помощь. Люди прийти”. Бегунок расправил плечи и шагнул в речку, но поток воды сносил, и он, вцепившись в прибрежную ветку, не смог сделать ни шага. Кончилось тем, что он упустил Улины босоножки. Они с Путу с трудом вытащили его назад на берег. “Ждать!” — Путу укоризненно покачал головой и снова сел. “Да что ждать, подсос ты карбюраторный?!” — Бегунок вздернул его одной левой наверх, но тот опять улыбнулся, примирительно похлопал по плечу и показал, что надо делать разогревающие упражнения.Через час совсем стемнело, холодный ветер усилился, брызги водопада по-прежнему орошали их голые спины, а из-за облаков вкрадчиво выплыла луна. Уля не могла больше прыгать и дрыгать ногами. Мокрый купальник заледенел, она обхватила себя руками и зарыдала от отчаяния. Туристические декорации распались на две части, а проспект с улыбающейся индонезийкой разорвался по шву и улетел в хищную пасть ночи. Космос был необитаем и очень страшен, он наклонился к ней низко-низко и почти всосал её в свою зовущую пустоту. Ей казалось, что она вся оплетена липкими темными холодными волокнами ночи. Ночь все-таки её настигла.
Еще через час, когда ветер принялся завывать и на них обрушился жуткий ливень, Бегунок вдруг заорал: “Это ты, чертова барбухайка, меня сюда втравила! На хрен ты вообще давила на гашетку?!” Ослабев от слез и страха, Уля не понимала, что он говорит, и лишь икала, привалившись спиной к камню. Путу вдруг встал: “Будьте тут. Я полезаю наверх. За помощь!”
— “Как? По скале?” — воскликнула она. “Да, да, там! — он махнул рукой на отвесную скалу справа. — А вы… делайте любовь. Чтобы тепло”. Уле показалось, что его зубы блеснули в темноте, но наверняка ей только показалось. Он отвернулся и пошел прочь. “Куда ты?! Не уходи!” — завопила она ему вслед, но Путу шел, не оборачиваясь, обратно к водопаду и вскоре скрылся в темноте.“Давай. Надо согреться.
— Уля подползла на четвереньках к темной недвижимой фигуре и тронула его за коленку. — Поцелуй меня, любимый. Надо согреться”.Дождь бешено хлестал, Бегунок даже не шевельнулся, и она завыла в ужасе: “Ва-а-аня!” И вдруг его руки безвольно упали, он словно вывернулся наружу и затряс головой, плечами, всем телом в беззвучных всхлипах. “Ваня! Он сможет! Он вернется! Нас вытащат отсюда!
— она гладила его в исступлении по голове и несла какую-то чушь. — Ты видел, какое у него ловкое тело? Он как обезьяна. Руки. Ноги. Он обещал, что вернется”. — “Эта вода… Я не могу её больше выносить… — задыхался Бегунок. — И ты сама сказала… Он врун… Даже если сможет влезть наверх, то не вернется… Мы останемся здесь… в воде… навсегда…”
Ада Сергеевна разложила кружком селедку и воткнула в середку веточку петрушки. В двух маленьких мисочках
— салаты оливье и сырный. Бокал под шампанское. Кружку под сок. Приборы на одну персону. За окном затянуло всё ватой — колючей, холодной, гадкой. В детстве в такую же метель они с подружкой нашли кусок стекловаты и катались на нем, пока не стемнело, а потом неделю невозможно было избавиться от зуда по всему телу от мелких колючих белых снежинок, как ей казалось. Мать исступленно терла её мочалкой, и пар в ванной стоял столбом, но это плохо помогало, и она выла в голос. С тех пор она плохо переносила снег. Ада Сергеевна включила телевизор и достала бутылку шампанского. И вдруг поняла, что не сможет её открыть — это всегда делала тётка. Она села у стола, ссутулившись, и уставилась на приготовленную еду, которая на глазах затягивалась мутной пленкой.
Через два часа кто-то посветил им, спящим, фонарем в лицо. Они подскочили. “Это я, Путу. Идти со мной. Туда”. Путу обвязал их веревками вокруг талии. Сначала тащили ее
— острые камни и ветки, росшие в расщелинах скалы, больно царапались. Из-за непрекращающегося дождя и окончательно замерзших рук и ног она почти не могла цепляться, все скользило и осыпалось. Тонкие веревки больно врезались в тело и натужно скрипели. Подъем длился бесконечно, но вот какие-то улыбающиеся люди наконец втянули ее наверх, кто-то обнял её, дрожащую, и накинул рубашку. Потом подняли Бегунка, и последним — Путу.Путу шел впереди. Она, привязанная к нему за талию веревкой, шла следом и прислушивалась к тому, что он радостно и горячо говорил в трубку. Уля ничего не понимала, кроме постоянно повторяемого им имени Наташа. Дождь прекратился. Стрекотали цикады, где-то отрывисто кричал геккон. Живые тропики дышали и пульсировали. Она чувствовала под босыми ногами сердцебиение земли. Пахло мокрой пряной, сладостной ночью. Ночь больше не забивалась в нос, не залепляла глаза, а держала её, запелёнутую в темный шелк, в своих объятиях. Уля вдохнула поглубже, и легкие расширились так, что стало больно ребрам. Перед глазами стояла стихия
— серая, пенная, стальная, холодная, кристально чистая, чистая, чистая, чистая, чистая…
Ада Сергеевна застегнула шубу, надела широкополую шапку, отороченную мехом, и посмотрела на себя в коридорное зеркало. Серое лицо под цвет шапки было испуганным и жалким. Решительным жестом она стянула шапку с головы и положила её обратно на полку. Щелкнув замком, она спустилась по лестнице и открыла подъездную дверь. Белая вата закручивалась спиралями. С непокрытой головой Ада Сергеевна шагнула в метель.
Лианы раскачивались, белые цветы переплетались с красными, луна не отставала ни на шаг. Сзади, обвязанный такой же веревкой, тихо шел Бегунок, думая о чем-то своем. Уля прислушалась к себе и вдруг поняла, что часы не стучат. Она больше не чувствовала времени. Живот, позвоночник, голова были свободны. Ей больше не надо было цепляться, чтобы остановить бег по циферблату. Большая стрелка в последнем рывке соединилась с маленькой и застыла острием вверх.
Двенадцать. На заснеженной Красной площади в толпе людей стояла Ада Сергеевна. Ветер стих, закручивающаяся мелкая метель превратилась в отдельные крупные хлопья, которые тихо падали на землю. Подняв лицо к небу, Ада Сергеевна слушала бой курантов. Снег мягко опускался ей на глаза, щеки, лоб и таял. Ей было невообразимо хорошо.
Что-то влажное и упругое вдруг упало Уле на плечо, потом на голову, потом рядом, едва коснувшись лица. Она подняла глаза. Сверху падали маленькие лягушки. Они были гладкие, прохладные и шлепались c приятным звуком. Уля подставила им руки, поймав сразу целую горсть, и засмеялась.