Стихи
Опубликовано в журнале Урал, номер 3, 2013
Екатерина Перченкова
Теплее крови
Екатерина Перченкова
(1982) — родилась в г. Жуковском Московской области. Историк, журналист, редактор. Стихи печатались в журналах “Урал”, “Гвидеон”. Живет и работает в Москве.
***
Тебе ли вручили тебя до утра,
игрушку тебя с кровотоком подкожным.
Тебе ли сказали
с ключом, и кувшином, и зеркалом тоже.
Тебе ли, чей выдох бессмертней стократ,
которая смотрит на свет и не знает, —
тебе. Ибо ты догорающий сад,
мерцающий плод и вода слюдяная.
Вода ледяная, распавшийся плот.
О, как выходили, не помня за кем,
и долго стояли, и молча смотрели,
где ты — невеличка, душа налегке,
не губы, не волосы, не ожерелье.
Бесценное яблоко в смертной руке.
***
Сколько той ночи нетронутой, боже правый,
сколько дождя, воды через край ведра,
сколько темнейших окон в одну оправу,
сколько латуни, олова, серебра.
Много
мало — как сердцу мало одной земли.
Много, родная, так, что сквозь пальцы хлещет.
Мало, сквозит меж ребер или болит.
Как говорить тебя за полночь, как проститься…
Все, что оплакано, просит — пусти, пусти…
Дерево мое, дерево, птица, птица! —
не уходи, в глазах у меня расти!
Ночью склонись, сухие глаза целуя,
посторожи непрочную жизнь мою.
Дай мне любое сердце и плоть любую —
листья, кору, оперение, чешую.
***
Белей крыла летала полуночница,
теплее крови таяла во рту.
Горела, будто выдохнет
Дыши до света, оставайся тут,
где шепотом поет, не чуя времени,
вода, себя укрывшая сама.
Еще не слепота. Уже не зрение.
Еще не холодно. Уже зима.
***
Но встанет за спиной, уже не проливной,
от холода сплошной, от сквозняка раскосый.
Синичий телеграф дрожит беспроводной,
от неба до земли раскрошенный в морозы.
Какой водой беду обнять и утолить,
больную на лету, заплаканную выше,
еще расскажет снег,
не знающий земли,
горячую ладонь узнавший и простивший.
***
Скрипнет ли ночью дверь
Кто узнает в лицо? — Только вода в колодце.
Кто не отводит глаз, видящих сквозь меня,
кто не поднимет рук, воздуха не коснется.
На молодой реке светится полынья,
душу из темноты заживо вынимая.
Кто это подошел?
Здравствуй, любовь моя.
Плакальщица моя.
Дура глухонемая.
***
не птичья повадка, но изморось и черноплодка,
но в белом снегу голубые навылет следы.
стучали всю ночь,
хорошо бы построили лодку
для самой тяжелой воды.
а получился дом и деревянный звук,
белый горючий лук и фаянсовая посуда
и произнесенное вслух:
заберите
меня
отсюда.
хочу драгоценный замок и ковер-самолет —
но взгляд опаленный, но голос незрячий плывет,
твердит мне: ты скоро умолкнешь, ты будешь вода,
от черного мая вода и до самого льда.
что там за мной в темноте
только это
да
выдохнула на стекло мерзлая и резная
жук древоточец
сердце
огонь
вода
камень бумага ножницы
я не знаю.
***
Как будто вынули из тела,
как будто в небо понесли.
А это за ночь побелело,
похолодало, не болит,
темно; непрошеный свидетель
уносит на лице глаза.
Вода слепой путеводитель.
Поземка певчая лоза.
***
Г.К.
куда глядел в дырявое нутро
само собою глиняной посуды
до света до открытия метро
ходил вергилия не видел
почто носил нетленное пальто
к подъезду поворачивал направо
гадая кто кого под локоток
скорее чем под ребра
кому бы промолчать
поскольку жизнь
нехороша собою но не хуже
а позвени-ка склянка богу в уши
греми жестянка
галька покатись
не говорить затем что нет его
где все вода и под водою мелко
а если есть пускай глядит не жалко
пускай глядит не жалко никого
***
Безымянный господь говорит: угадай.
И подходят так близко, что видно отсюда,
перелетная ночь, кочевая простуда,
ледяная вода.
Угадай; и таится, он сам себе клад,
или ночью не спит, или днем не заплачет.
И стоит над землею, как воздух горячий,
голубиный межгород его вертоград.
Потому что по имени пойманный бог
до рассвета ночует тревожно и близко,
стрекозиной слезой и колодезной линзой
разделяя пространство на выдох и вдох.
***
посередине лета хочется места, где
если не тень, то река ходит темно и долго.
говорить под лист, наклонившись лицом к воде:
выдохом выходи мериться, водомерка.
что тебе делать, выдохнуть и отдать,
вытолкнуть тонким горлом прозрачный стержень,
ибо держала меня земля, как тебя вода,
а теперь не держит.
если не ветром, то воздухом изнутри,
зыбью сторожевой над горячей крышей.
на реке живут две воды: одна говорит,
а другая слышит.
а другая стоит и держит в руках ключи,
а другая молчит, прижимая ладонь к плечу.
ей говорят: плыви, не молчи, лечи,
и она говорит: лечу.
так высоко лечу, что земли не вижу.
***
а это в кино, там идет человек
распался на медленный прах и стекло
(непременно покажут медленно: вот человек,
а вот он пропал, распался на прах и стекло),
как будто он зеркало был — и его только что разбили.
мне хочется быстро.
из меня получилось бы несколько маленьких птиц
и немного снега.
больше я ничего не люблю.
ничего не выйдет, смотри, ничего не выйдет, —
говорит тот, кто из черной лиственницы
вырезал мой позвоночник, —
слишком прочное было дерево.
все получится, — говорит неродная моя,
ледяная кость, голубая кровь, —
вся беда от воды, вся вода за тобою глядит,
охраняет тебя, стережет.
я воды не люблю, — говорит неродная моя, —
и тебя не люблю, говорит, и глаза у нее гжель.
и следом — молчит: я носила тебя
не под сердцем, а на руках,
под большими снегами носила тебя,
белым лесом носила тебя, и еще по ночам
приходила тебя целовать с трещинкой на губе.
не жалей человека, который стекло и прах,
темноты не пей, пустоты не трогай,
приглядись — это я стою
за большими снегами.
за белым лесом.
вниз по течению.
поперек горла.
Колыбельные для брата
Вадиму Месяцу
*
Пело
что трамвай — извозчик и позвоночник,
что в глаза — из луковых оболочек —
пересохший режущий свет. И точно
обнимают сердце: сгори дотла.
Ночевать — что зиму прожить внутри,
где ещё стучится, но еле-еле;
в тёмной колыбели…
Гляди — горит.
*
Кто вышел из дома, кто видел большие следы,
уже не вернётся сюда, ибо что ему дым
и гул проводов путеводных. Но слышит себе,
что в горле у дома комок, как заслонка в трубе.
И выдохнуть нечем.
И певчее сердце
О, не было легче пустой колыбели в дому…
*
Кто вышел далече незрячий и налегке,
кто вырастил тёплый камень в пустой руке,
и воздух ему у висков
и в рёбрах не стук — слух.
Кто вырос большой, что выше травы ходил,
кто слышал в ночи: гляди,
там, где земля захочет обнять земное,
человек есть голос и почерк. Всё остальное —
выдох на улице.
Шёпот в сырой глуши.
Дыши.
Там, за рекой, дремлет большое лето.
Ангелы у него — водомерка и стрекоза.
Счет потерял ночам,
следом пошел — за этой,
глухонемой,
целовавшей в глаза.
*
Ходила ночь, деревья хоронила,
черёмуху качала на весу.
Не больше ночи было
в пустом лесу.
Ходила ночь, глаза сторожевые,
по всем домам, где маются живые
и мёртвые стоят прямей, чем дерева,
ходила ночь, в туманах рукава.
На дальнем берегу леса нестроевые
и шорох по корням,
бродячая трава.
*
А башмачнику железа не ковать,
у него-то на задворках сон-трава.
Только выйдет
покурил и улетел.
А синичке-невеличке все равно,
что по городу рассыпано пшено.
Тёмной ночью прилетела на огонь,
больно клюнула в ладонь.
А на улице такие холода,
что за пристанью бегучая вода
откололась, будто мёртвая, с весла.
И крапива у колодца проросла.
Выселки
Олесе Суриковой
I
Нежилое, как будто наследство и сердце внутри,
повтори мой единственный ключ.
Я хочу посмотреть.
Нежилое на четверть, на память, на треть,
говори,
охраняя мою немоту.
Неживое, от ветра кривое, от солнца чернее,
только было, и вот его нет,
а стояло, просилось обнять…
Если дотянешься, выдерни из меня
школьное утро в оконной раме.
Свет, прожигающий позвонки.
Все эти бантики с букварями.
Все эти дудочки и крючки.
II
На выселках, в печали нежилой,
где печи, от пожарища отчалив,
плывут по иван-чаю до утра,
мне кто-то подарил такой кораблик,
что от него все мертвое теплеет
и руки все в занозах и золе.
III
Каблуки
наверху проходят стороной.
Золотые змейки у хозяйки,
солнце под землею солоней,
зеленее медная оправа…
Или заберут меня сюда,
потому что кровь моя крапива,
тихая вода.
IV
Злая какая трава, стрекается по рукам,
льнет, как плохая дочка,
думает, это нежность.
На большой заре ступай на мостки к рыбакам.
Отвернись от берега.
Будет плот понарошку.
V
Говори, не случилось бы хуже,
ничего не случилось, и вот
ибо сбудется если —
о, если! —
понесут восвояси, как в ясли
на руках через лужу, а в луже
опрокинутый домик живет.
Понесут, засмеют и заплачут,
и насквозь засмеют и заплачут,
обнимая что было и нет.
Кто стоит над водой и не плачет,
говорит над водою стоячей.
Говорит, что не видит меня.
Дерево
I
Кому, опираясь на воздух порожний,
стоять, обернувшись к пустому окну,
во сне обмирая осиновой дрожью,
промокшей земли измерять глубину.
Кому наречен этот шорох смертельный,
сквозняк посторонний, озноб и разлад,
кому лепетать языком нераздельным
о саде, о снеге, спустившемся в сад,
кому говорить, торопясь, облетая,
траве уходящей, погоде седой:
вода молодая, вода золотая
становится мертвой и страшной водой.
II
Что попросит у остывших рек
разве только каменную воду.
Бог из ветра делает погоду,
к дереву приходит в октябре.
Дерево услышит за спиной
синеву, и дрожь, и позолоту.
Дерево у бога вместо: кто ты? —
спрашивает молча: что со мной?
Отцвела, оглохла, опустела
темнота небесной полыньи.
В октябре над полем белым-белым
полыхают ангелы твои,
ты меня обнимешь и разрушишь…
…Кто стоит с закушенной губой,
дереву, вдыхающему стужу,
отвечая: это я с тобой…
III
Все ветер и ветер: и рядом, и над
летучей листвы штормовая охапка.
Но кто это был, что не дом и не сад,
а след первоснежный, чернеющий зябко.
И свет опустелый от вышних щедрот
не знает, отрекшись и сада, и дома,
куда уплывет стрекозиный оплот
по мертвой траве, по воде незнакомой.
IV
Не горит листва моя, не горит,
отражает в сумерках день вчерашний.
На земле такой даже богу страшно,
потому что дерево говорит:
у чужих домов, нежилых скворечен
перелетных ангелов трескотня.
Кто меня увидел, кто мне обещан,
приходи за мной, забери меня.
Я золою стану, я стану тенью —
не оставь меня: разреши смотреть,
как вода обнимет мои колени,
на последний вдох превращаясь в смерть.