Повесть
Опубликовано в журнале Урал, номер 2, 2013
Сергей Новоселов
Во-первых и во-вторых
Повесть
Сергей Новоселов (1979)
— родился в Новосибирске. Печатался в журналах “Урал” и “Сибирские огни”. Был послушником в монастыре. В настоящее время работает дворником в Екатеринбурге.
1
Меня зовут, например, Сергей. Или Василий. Или ещё как-то. Это неважно. Всё равно ведь пишешь не про себя, но и не совсем про отвлечённое лицо, поэтому разницы нет, про себя ты пишешь или про отвлечённое лицо. Жив я или мёртв, неважно, важно то, что я обладаю духом, состою из духов и сподвигнут духом. Даже камни бывают живыми, и пусть не схожей с нашей теплообменной жизнью, а другой, но и они двигаются и дышат.
Будем друзьями! Я буду говорить, а вы слушать. Такая форма дружеского общения называется монолог.
Сейчас я сижу в теплушке. Теплушка стоит на четырёх сваях, приподнимающих её на полтора метра от поверхности. В ней проведены чугунные трубы отопления, стоит стол, прибитый к полу, с двумя лавками по бокам, есть топчан, на котором можно спать, шкафчики с вешалками, тумба с телевизором, электрочайник, электроплитка и реклама пива на стенке. Я
— сторож на стоянке грузовых автомашин. На плитке сейчас варится суп из куриных костей для двух находящихся в моём ведении собак. Устроился я сюда для того, чтобы переждать зиму. Три месяца назад я отправился далеко за город, в другую область, на свиноферму, где проработал всего две недели, так как паховая грыжа, появившаяся года два назад и не особо мне мешавшая до того, в результате напряжённого физического труда, связанного с уходом за свиньями, обострилась до крайней степени, не давая возможности работать. Поехал сюда, в этот город, и лёг в больницу, где меня прооперировали. Тщательно выспросив врачей, узнал, что должен подождать полгода, в течение которых противопоказаны любые мышечные нагрузки. Очень хотелось вернуться на сельское предприятие, так как жизнь на природе, почти деревенская, одарила новыми смыслами. Действительно, увидел нечто увлекательное, и на горизонте сознания вспыхнул впервые за долгое время свет надежды. Мы условились с хозяином, что я вернусь. И вот соответственно, чтобы вернуться, я и устроился на стоянку на должность, не имеющую ничего общего с физическими нагрузками.Прошёл месяц, два, три, наступил Новый год. В мире тем временем разгорается глобальный финансовый кризис, и для предпринимательства настали трудные времена. Нужно узнать, продолжает ли функционировать ферма.
Позвонил, представился и спросил. Мне ответствовали, что дела идут лучше некуда, но в моих услугах не нуждаются. Совершенно непредвиденный оборот! Такие повороты меняют мгновенно и насовсем твои взгляды на будущее, отрезают прошлое от настоящего, и ты оказываешься вдруг свободным и чистым. Воспоминания о ферме внезапно из текучей лавы прошлой жизни, связанной с надеждами на будущее, путём такого отсекания превратились в камешек янтаря, события и переживания застыли в очерченной форме, остановились, зафиксировались, подобно диковинным насекомым, сохранённым самой Природой, необъятной в своём разнообразии. Что ж, попробуем дознаться, пуст ли этот камешек.
***
Позвонил по объявлению в газете. Мне сказали, что машина до места назначения отправляется в понедельник от магазина “Звезда”, что около автовокзала. За оставшиеся до понедельника дни я собрался, спросил себя много раз, зачем туда ехать, и много раз себя убедил, что ехать нужно. Прикупил необходимые вещи, подстригся и в назначенное время стоял на указанном месте, курил и пытался не обращать внимания на людей вокруг, которые, как мне казалось, имели полное право подозревать меня в недееспособности. Наконец появилась указанная машина, и из неё вышел интеллигентный молодой мужчина со светлой пушистой чёлкой и представился хозяином. Мы погрузили сумки в багажник, я сбегал в магазин за шоколадкой, и машина выдвинулась из города в южном направлении. До места назначения мы ехали три с небольшим часа. Сидя на переднем сиденье, я рассказал о себе, спросил о хозяйстве и остался вполне удовлетворён. Это явно была не замануха и не рабство.
Под ночь мы приехали, охранник поднял шлагбаум, и, проехав ещё с полкилометра, машина остановилась.
Двухэтажное здание общежития совхоза, бывшего здесь в предыдущую эпоху, как нельзя кстати подходило к современным условиям труда. На первом этаже
— коридор, пять комнат, рабочее захламлённое помещение, туалет с умывалкой, столовая, на втором — бухгалтерия, кабинет директора и шесть комнат. Здание было погружено в тишину, видимо, все спали. Мне показали комнату без замка (комнаты без замков — моё кредо), без отопления (сообщили, что потом по желанию снабдят обогревателем, а с наступлением холодов будет включено общее отопление), с мягкой старинной кроватью на пружинах. Комната была квадратная, высокая, большая, и я пока был её единственным поселенцем. Залез под обильные одеяла и тотчас уснул.Подъём в семь, собственноручный завтрак с подогреванием чая на газовой плитке в небольшой столовой на пять столиков (чай с сахаром, хлеб с маслом), где познакомился с молодой женщиной, маленькой и рыженькой,
— собиравшей двух своих детишек в школу. Потом я узнал, что её бросил азиат, оставив по себе память в виде чернооких и черноволосых мальчиков — Фуршета и Гакима, и она в одиночку их воспитывает, сюда приезжает часто и живёт здесь по полгода, трудится в маточном отсеке (там, где лежат огромные белые свиноматки, а вокруг них гроздьями суетятся только-только родившиеся и ещё слепые поросята), а дети ходят в деревенскую школу, вернее, каждое утро их хозяин на машине туда возит, а в полдень забирает обратно.После завтрака, показавшегося бы в городе неказистым, произошла “линейка”
— сбор всех работников (приезжих, живущих в общежитии, и местных, приходящих из деревни), — в тот раз насчитавшая около десятка человек плюс хозяин и бригадирша, приезжающая из соседнего города. Молчаливые, сосредоточенные люди, привычные к тяжёлому труду, а потому не расходующие себя понапрасну. На меня посмотрели, сообщили про табель, где нужно отмечаться за каждую отработанную смену, и направили в помощь восемнадцатилетнему пареньку — башкиру. Из местных здесь преобладали именно башкиры. Бродим по свету и озираемся на людей, наученные горькостью, заранее готовые к защите и бегству, а тут — открытость и простодушие! Это всё равно что обрести, шатаясь по помойкам, совершенно неожиданно прозрачнейший источник, наполненный сверкающими на солнце неторопливыми рыбами, не подозревающими об убийстве.Мы вошли на “ферму”
— так называется узкое помещение, тянущееся метров на сто тридцать, состоящее из прохода в полтора шага шириной и двух рядов клеток по обеим сторонам, содержащих каждая до двадцати пяти голов с пятаками, хрюкающих как заведённые, визжащих младенческими воплями, если они голодны, и удовлетворённо всхрапывающих, если сыты. В ряду шестнадцать клеток: один такой ряд называется “базой”. Соответственно, одна ферма содержит две базы. В клетках собраны поросята одного возраста, да и база рассчитана на примерных сверстников. Поросята быстро растут и в полгода превращаются из худосочных скелетиков размером с ладошку в самодовольных мастодонтов в сто килограмм весу, в одной клетке они содержатся до определённого возраста и, вырастая, перегоняются на другую базу. Молодой башкир отвечал за две базы, населённые здоровенными взрослыми свиньями, которых, к моему удивлению, называл поросятами. Если это поросята, то каковы тогда настоящие боровы?—
Ты чего без рабочей одежды? — спросил меня парень.—
Как без рабочей? Это и есть рабочая, — не понял я, но, сравнив его одежду — в несколько слоёв перепачканную пылью комбикормов, потом и дерьмом, и свою — чистенькую, лейблованную и пижонскую, сообразил, о чём речь.В сдавленном воздухе носятся, кучкуясь над определёнными местами (где свежий кал или прокисает недоеденное зерно, которое с вечера полили бульоном для улучшения аппетита), тучи наглых мух, и приходится просто-таки продираться сквозь занимаемые ими пространства, поскольку твои перемещения не производят на них никакого впечатления и они остаются висеть там, где висели. Если ты вспотеешь
— тогда да, они, принюхавшись, кидаются на тебя и слизывают плотоядную амброзию и даже грызут кожу, но что интересно — дальше своей территории не вылетают.Парень начал помятым ведром вычерпывать из ржавого кубического огромного бака курящуюся жирную жидкость, названную им “этот… суп!”, в две деформированные бочки, используемые, насколько я знаю, для транспортировки нефтесодержащих продуктов. Это и был бульон. Этим отваром дважды в день поливается корм, и свиньи с безоглядной жадностью, громоздясь друг на друга и визжа, впиваются в получившееся месиво и с громким чавканьем его поглощают. Устройство их пасти таково, что нависающий над слабо выраженной нижней челюстью пятак не даёт возможности ухватить зараз много пищи, и им приходится заглатывать маленькими частями. А беспримерная жадность заставляет их урвать побольше, отсюда характерное поведение, названное рытьём. Отсюда и неряшество
— свинья не может съесть корм, не разбросав пятаком вокруг столько же, сколько съела.—
Смотри-ка, целый поросёнок плавает, — обратился ко мне парень, и увиденное вызвало у меня анафилактический шок — бульон готовится из остатков забитых накануне животных, из внутренних органов, из умерших при родах или недоношенных деток с малюсенькими завитками-хвостиками, из павших от обезвоживания или загрызенных собратьями. Эти останки закидывают в бак сразу после того, как он очищен от предыдущего матерьяла, заливают до краёв водой и варят почти сутки, из чего получается подобие неостывшего холодца.—
Так, поросёнок не доварился, — вздыхает башкир. — Вытаскивай аккуратно, они горячие, вытаскивай голые кости, а которые мягкие — кроши, — даёт он мне ученическое задание.
***
На дне опорожнённого бака лежит, помимо недоваренного порося, груда рёбер, бёдер, расчленённых черепов, зубов всевозможных пропорций и размеров, валяются обветшалые желеобразные копытца, хвосты и уши.
—
Я не могу к этому притронуться, — признаюсь ему шёпотом, борясь с приливами тошноты и ощупывая свою голову.—
Да? Ну ничего, с непривычки. Скоро привыкнешь, — отвечает он мне с высоты своего опыта и принимается сам выгребать кости и сваливать их рядом с баком.—
Вы их потом куда-то вывозите? — любопытствую.—
Как накопится много, так вынесем куда-нибудь в кусты.—
Ага, — тяну я. — А мне что делать?—
Ну, если хочешь, вон мешки с комбикормом стоят, видишь? Разноси их вдоль баз с расчётом один мешок на четыре клетки. Я щас тут закончу, и будем рассыпать по кормушкам.Я подхожу к сложенным высоким штабелем набитым мешкам и пытаюсь стащить вниз верхний. Через минуту у меня это получается, а через две я убеждаюсь в своей полнейшей неспособности его поднять.
Парень спокойно смотрит. Зрелище такой беспомощности ему не впервой. Подхватывает мешок, забрасывает на плечо и несёт в дальний конец фермы. В десять минут он расставляет по проходу восемь мешков. Затем берёт пустой, даёт мне такой же и показывает, как, натянув пустой мешок на полный, пересыпать треть зерна, потом лёгким движением рассыпать его по кормушкам
— узким желобам, тянущимся вдоль клеток. У меня и это не получается, я беру ведро и ссыпаю корм в него из мешка, а потом из ведра в кормушки, при этом просыпаю мимо кормушек добрую часть, нагибаюсь и ладонями собираю молотую смесь и добрасываю в желоба. В нескольких сантиметрах от лица грозно хрипят свиньи, и я боюсь, как бы они не оттяпали мне пальцы, пока я накладываю еду, а парень наблюдает за мной и беззлобно усмехается.—
Они как, кровожадные? — спрашиваю. — Могут пальцы откусить?—
Укусить — могут, откусить — нет. Они ведь не хищники.—
Такое ощущение, что они жрут всё подряд.—
Да, даже собственное дерьмо. Бери два ведра, зачерпывай… суп и разливай по ведру на клетку. Равномерно, чтобы весь корм был смочен.За час мы управляемся с этим и выходим на улицу перекурить. Солнышко встало, высокие облака курчавы, как куски бараньей шкуры, такие облака я раньше видел только на картинах Дали, когда он жил в Фигерасе. Это корридные облака оливковой Испании. А вот на тебе, и здесь такие же!
Появляется бригадирша, смотрит на меня оценивающе, проходит вдоль клеток, делает парню замечание насчёт того, что местами слишком много бульона “нолито”, что от этого корм начнёт киснуть и что надо собрать его оттуда, где его чересчур, и разложить там, где всё “проедено”. Свиньи, они же поросята, корм не едят, а
— проедают. Затем в розовых калошах приходит хозяин, Алексей. Его пушистые волосики в залитом восходящим светом проёме двери напоминают рыжую шапку, он велит нам поучаствовать в перегоне четырёх поросят на продажу в машину с прицепом-клеткой, которая пылит издалека, приближаясь. К слову надо заметить, что наши подопечные в холке по пояс среднему человеку и весят гораздо больше такого человека. Нас снабжают тяжёлыми щитами, дабы загораживать поросятам свободное пространство, открывают одну из клеток и выпускают четырёх перепачканных поросят, машут плавно палочками, постукивают их по хребтинам, они бегут, тряся жирными телесами, но один вдруг разворачивается и ломится обратно. Другой, видя такой поворот, начинает быстро-быстро пятиться и задом пробивает брешь между погонщиками и убегает вдаль по проходу. Первый, опустив пятак, как ливонец своё тяжёлое копьё, бросается лбом в ту же щель, но погонщики успели сомкнуть ряды и пинками выталкивают обратно. Убежавший далеко не уйдёт — не дальше конца фермы, там двери (ведущие в так называемую галерею — коридор, соединяющий перпендикулярно все фермы) перегорожены.Не поддаётся анализу поведение свиньи, внезапно разворачивающейся, хотя впереди всё открыто, и пытающейся пробиться между вашими ногами или между вами и стенками клеток или с удивительной скоростью пятящейся по такому же маршруту. Свиньи, вырвавшиеся на волю
— а некоторые иногда вырываются из клеток, и если дверь открыта, могут выбежать на улицу, — никогда далеко не убегают и возвращаются обратно. У свиньи если и наличествует психология, то психология вечного узника, запертого в тесноте на ничтожном пространстве, и, попав в пространство открытое, она по привычке движется так же, как и в замкнутом, — пройдя несколько шагов, делает резкий разворот или лавирует в поисках узкой щели, в которую можно было бы проскочить.Алексей посылает меня пригнать беглеца обратно. Я иду в дальний конец, где свинячья морда тыкается в бетонированный пол, подъедая рассыпанные мною корма, и, выставя щит, как рыцарь, кидаюсь на неё.
—
Не надо на него кидаться, — говорит Алексей, — это ведь не тигр. Эти животные упрямы, но послушны, ты его сейчас перепугал до смерти, у него пробивная сила увеличилась втрое.—
Извините, я не знал.—
Ладно, иди помоги ребятам остальных загнать, — говорит он и отправляется на поиски самолично. То, что он не гнушается любой тяжёлой и грязной работой, вызвало во мне доверительное уважение.Я иду к дверям, где двое поросят уже мирно жуют постланную в прицепе солому, а третий кружит, выписывая крутые виражи, внутри смыкающегося щитами кольца, всё-таки находит лазейку и рвётся туда, но мой напарник ловко хватает его за ухо, другой парень вцепляется в заднюю ногу, и вдвоём они приподнимают вопящее благим матом существо и враскачку закидывают в прицеп. По всей ферме поднимается паника, свиньи вообще пугливы и, услышав даже отдалённые вопли, вскакивают и, сшибаясь, носятся по клеткам, поскальзываясь в дерьме, отчего ещё сильнее заводятся. Но вся эта суета так же внезапно стихает, как и начинается,
— они замирают все разом, стоят некоторое время, прислушиваясь, и, ничего опасного не услышав, опять поудобнее устраиваются в грязи. Самые ушлые даже залезают в кормушки, поскольку на недоеденном комбикорме всё же теплее лежать, чем на холодном и скользком бетонном полу. Раз в неделю в клетки закидывают по паре вёдер пахучего опила, но он тут же смешивается с нечистотами, да и отскабливать его от бетона потом сложнее. Поэтому негласное соглашение работников и хозяев сводится к тому, что хоть без опилок свиньи и грязнее выглядят, зато убирать клетки удобнее, тем более что работников не хватает — кто ушёл в беспробудный запой, кто уволился. И оставшиеся буквально разрываются, выполняя в одиночку объёмы, рассчитанные на троих-четверых. К этому старожилы привыкли, и сам я по прошествии времени убедился, что стоит втянуться в эту работу, приспособиться, и уже становится не так важно, сколько норм ты выполняешь. Тут главное заключено в другом: захочешь ли ты делать работу за нескольких, зная, что вознаграждение будет далеко не пропорционально затраченным усилиям, и — хватит ли у тебя на это времени?Алексей аккуратно доводит до двери последнего свинтуса, уставшего от истерик, покорного и что-то на ходу жующего, он рысцой, без подталкиваний смиренно забегает в прицеп, двери за ним закрываются, и мы возвращаемся к текущим делам.
До обеда нам двоим нужно почистить клетки, но наставник мой говорит, что успеем после, а сейчас должны привезти ещё мешков на вечер, мы их вытащим, сложим, покурим и пойдём отдыхать.
Я почти валился с ног, меня шатало. Я не мог выпрямиться и двигался в полуприседе. Но я пообвыкся с удушливыми испарениями, уже не бегал на улицу через каждые две минуты, и тело моё, ещё не начавшее болеть, оказалось радо физической усталости.
***
Перед входом в столовую к стенке прикручена раковина, мы отмываем над ней руки, на входной двери в столовую висит надпись: “Помой сапоги”. Переодевшись в своей комнате, вхожу в столовую в тапочках и вижу, что за столиками сидят молчаливые люди и едят горячее харчо, который разливает из большущей алюминиевой кастрюли бухгалтер предприятия, временно исполняющая обязанности повара вместо сбежавшей накануне пьянчужки. Я принялся улыбаться, благодарить бухгалтершу за хлеб-соль, восхищаться вкусовыми качествами, пытался даже пошутить, но все эти мои позитивы зависали в воздухе. Я удивился и притих. Потом я понял, что на такой мякине здешних трудяг не проведёшь, что они фальшиво тебе в ответ улыбаться не будут, подобный мегаполисный этикет, где улыбка является допуском к общению, здесь не действует, и смотреть будут не на мои физиогномические возможности, а на мою способность работать.
Здесь принцип был такой: “Работай. Выполняй. Отвечай за себя”. Поэтому всем наплевать на всех.
Когда нас игнорируют, мы замолкаем и прислушиваемся, чтобы понять законы, которые действуют в данном обществе. Поэтому я придвинул поудобней стул, сел и вдохнул ароматный пар, идущий от наполненной тарелки. Основа супа
— свиной бульон. Вообще-то свинину я не особо, но здесь было не до рассуждений об альтернативах. Я здорово проголодался и готов был съесть быка. В три минуты я смолотил тарелку вкуснейшего харчо и по примеру остальных выдвинулся за добавкой. Второе тоже содержало свинину.Короче говоря, кормили нас хорошо, вернее, обильно, да иначе и быть не могло, ибо, как сказал Андрюха Подкорытов, работавший на ферме уже несколько лет и незлобно жаловавшийся на то, что ему, ветерану, платят меньше всех: “Работяга должон есть много, а иначе какой он работяга!”
Обеденный перерыв длился час. Сама еда занимала минут пятнадцать. На третье мы пили свежий чай, каждый сам наливал, сколько ему было нужно, заварки и насыпал сахару, мужчины предпочитали чай покрепче
— он тонизировал, он бодрил. Оставшиеся сорок с чем-то там минут кто чем хотел, тот тем и занимался. Я шёл к себе в комнату и ложился на постель, не обращая внимания на свою пахучесть, лежал, курил, дремал.Не дождавшись пиликанья будильника, встал с кровати, надел штаны, сапоги, куртку и пошёл в направлении баз. Башкир Лёха указал мне на стоящие невдалеке метёлки с пластиковыми веерами. Мы взяли по метёлке и зашли в находящиеся напротив друг друга клетки, разделённые проходом. Свиньи тут же бросились на меня, и я закричал. “Ты их шугай!”
— ответил Лёха и показал на примере, как это делать, — хлопнул по загривку обнюхивающую его свинку, другую подопнул в зад, на третью просто топнул. В свиньях всё-таки разум присутствует — они гадят в одном месте, а валяются в другом, хотя если долго не убирать, то всё перемешивается в клетке, и тогда они вывозюкиваются в дерьме по самые глаза.
***
В лексиконе работников свинокомплекса приняты слова и выражения, максимально откровенно передающие обозначаемое. Так, например, процесс “фрактации” (таким термином пользуется Алексей
— человек образованный и разносторонний) называется сраньём (“поросята срут”, “свиньи насрали”), а свиные экскременты — говном.Задача заключалась в том, чтобы отскрести кучи от неровной бетонки (одновременно отмахиваясь от поросей, лезущих на твои ноги и пытающихся откусить резиновый сапог) и загнать эти массы в дырки в полу.
Я опять вспотел, испарения, восстающие при движении куч, подло бьют в нос и глаза, слёзы заволакивают обзор, и, не успев убрать первой клетки, я прошу разрешения выбежать на улицу
— продышаться.—
Ничего, привыкнешь, — констатирует Лёха. — Айда перекурим.Через два с половиной часа, разбитых на семь перекуров, мы заканчиваем уборку клеток, и тут Леха вспоминает, что мы забыли “задать дневной корм”. Опасаясь, что нас уличат в халатности, расфасовываем корм “насухую” (то есть без полива бульоном) по кормушкам, валимся на мешки и на лету втыкаем в рты сигареты. Пачки здесь пустеют быстрее, чем ты успеваешь задуматься о степени вреда, наносимого организму таким количеством никотина.
Тут, пока мы лежим, появляется бригадирша и, неторопливо пройдя вдоль баз, ладошкой разравнивая недоеденный корм, подходит к нам и поворачивается ко мне.
—
Ну как, Сергей, самочувствие?—
Нормально, спасибо, — деликатничаю.—
Как тебе работёнка?—
Хорошая работёнка, — делюсь сокровенным. — Мне главное, чтобы всё спокойно было. Есть определённая работа, за которую я отвечаю, есть обязанности, есть правила… Для меня самое важное — чёткость и спокойствие. Чтоб меня не дёргали зазря. И я буду работать, зная, что с меня спросят именно за то, о чём договаривались, не будут напрягать из-за отвлечённых вещей. Вот, собственно, здесь я это пока наблюдаю. А дальше посмотрим.Она, видимо, не очень поняла смысла моей тирады, потому что проговорила сдержанно, улыбаясь:
—
Бывает, люди только войдут сюда, сразу выбегают и отказываются. Не каждому это под силу. Не каждый это может.—
Да, — соглашаюсь. — Каждому своё.—
Ничего сложного тут нет, — добавляет она и уходит в галерею.Время первого рабочего дня выпукло своей новизной, взорвано в каждом из своих отрезков и запоминается надолго. Позже рутина приедается, ты с каждым разом выполняешь монотонные действия всё быстрее.
Лежу на набитых молотым зерном мешках, курю следующую сигарету и начинаю зябнуть, а Лёха, убедившись, что всё необходимое сделано, убежал на другую ферму пить со “старичками” чай.
***
Никого не видно, все сидят по своим базам, тучи мух висят над проходом, мерно покачивается перегороженное грязно-белое стадо с одинаковым у всех завитком хвоста.
Подхожу к клетке. Животные резво подскакивают к решётке и суют пятачки в квадраты между прутьев. Опускаюсь на корточки, мои глаза оказываются на уровне их глаз. Мы смотрим друг на друга. У всех свиней одинакового цвета радужка
— коричнево-серая, хотя цвет настолько неопределённый, что можно назвать его и сиренево-зелёным; расширенные в постоянном драйве ажиотажа и алчности зрачки; сами глаза равномерно-бессмысленны и неглубоко запакованы в обросшие белёсым мохнатым ворсом круглые прорези. Они ждуще смотрят, понимая, что я не оставлю их без жратвы, надеясь получить её прямо сейчас, хотя кормушки во многих местах “не проедены”. Но, видно, такова поросячья сущность — даже утопая в еде, они будут стремиться поживиться ещё где-нибудь. Общество потребления, хи-хи.Пятаки вибрируют независимо от выражения глаз, мокрые и нюхающие, ищут. Невольно достаю из кармана руку и принимаюсь их почёсывать, один за другим, отдёргивая её в боязни укуса. Свинья, в отличье от собаки, нюхает, чтобы ухватить, а не чтобы узнать что-то новое. Я испытываю почему-то радость от такого почёсывания, от ощущения влаги на плотных и гулких кругляшах, украшенных двумя умилительными отверстиями,
— в этом комичном органе сосредоточена какая-то чуждая общему ощущению свинства шаловливая незащищённость. Понимаю, что и им приятны эти почесывания. Несколько минут мы любуемся друг другом, а потом возвращается Лёха.
***
Разнося мешки с кормом, я приспособил под это дело тележку. Завтра выяснится, что и все здравомыслящие свинари её используют, а Леха таскает мешки вручную по простоте своего пышущего геройством молодого организма. Мы расставляем мешки в нужных сочетаниях
— один мешок на четыре клетки, мы пересыпаем их — Лёха в пустой мешок, я — в ведро. Мы зачерпываем всё ещё горячий бульон из помятых железных бочек. Поливаем бульоном корма. Перекуриваем десять минут. Ходим по проходу, высматривая, где подсыпать, где подлить, где разровнять, чтобы не закисало. Перекуриваем ещё раз, моем под краном сапоги и со спокойной совестью, убедившись, что времени “без пяти до окончания смены”, не спеша, закрыв входную дверь и вставив под неё клин, чтобы не открылась как-нибудь, идём к жилому корпусу, где уже выстроилась очередь в душ. Моя комната имеет стену, общую с душевой, поэтому я, пока раздеваюсь у себя, слышу, как переговариваются между собой деревенские ребята, у которых там к тому же раздевалка.В который раз восхищаюсь целомудрием их духа. Они негромко болтают, Андрюха Подкорытов напевает нестройным голосом песню двадцатилетней давности о белом букете сирени и предлагает проходящей мимо сотруднице, той, у которой двое малых детей, разделить с ним невинные радости душа, но она резко и в то же время жеманно указывает ему на несоответствие его умственных способностей её притязаниям на жизнь, и он, весело хмыкнув, закрывает дверь на шпингалет.
Андрюха приметный человек. Ясный и в то же время оригинальный, с самобытными особенностями и отклонениями, типаж мифического Иванушки-дурачка, не унывающего ни при каких обстоятельствах, выходящего из любых катакомб с песней на устах и побеждающего любого врага единственно благодаря тому, что коротким своим, но чистым умом и не подозревал, что тут были какие-то враги и какие-то битвы.
В дверь комнаты постучали.
—
Открыто.—
Серёжа, — заглянула бухгалтерша, — ужин готов, всё в кастрюлях, хлеб на полках… пойдём покажу, а то мне домой надо ехать.Она довела меня до столовой
— где деревенские пили чай “на дорожку”, а проживающие в общежитии наворачивали плов со свининой, — показала, где что, и я налил в тарелку оставшийся с обеда подогретый суп.“Ох, хороша ты, жизнь наша хиппейская!”
Вечером все были предоставлены себе. Как ещё накануне мне объяснил Алексей, здесь ничего не воспрещалось, и любые порывы и движения подчинялись только двум условиям
— “не мешать остальным” и “утром как штык”. Я посидел немного в квадратной пустоте комнаты, радуясь, что наконец за долгое время имею возможность быть один.Всё ж таки скучновато! Темнота полностью завладела внешним миром, и я отправился на крыльцо узнать, отличаются ли размером местные звёзды от тех, что в городе.
На крыльце стоял парень с обнажённым торсом, что поздоровался со мной утром, и курил. За день мы с ним больше не виделись. Окно его комнаты, рядом с крыльцом, светилось сквозь задёрнутые накрепко шторы телевизионным излучением.
—
Привет! — оживлённо обратился я.Он нехотя кивнул.
—
Сам-то городской? — глядя вбок, спросил.—
Ага.—
Ну, ясно. Ладно, давай, увидимся, — он выстрелил чинариком в темень кустов и, потирая бока, исчез за скрипучей дверью.
***
—
Сергей, ты сегодня с Алексеем отправляешься чистить септики на девятую и десятую базы.Алексей, стоявший рядом и сосредоточенно глядящий в пол, еле заметно кивнул, отчего закачалась его воздушная шевелюра.
Я отправился на указанные базы. Там находились поросята младшего возраста, с более нежными голосами. При моём появлении они волной повскакали и заносились по клеткам, заорали, жалуясь и требуя завтрака. Пожалел, что не взял с собой диктофона. Казалось, я нахожусь на стадионе, перестроенном в роддом.
Порхаю между клетками, общаюсь с клиентами, вырабатывается даже форма обращения к становящимся всё более родными свинкам
— “Эге-гей, браттва!” Они взахлёб чавкают, а бульон вызывает у них истерику.
***
Приснилось, что я приехал в другую страну. Поселился в комнате, где жили ещё двое пацанов. У каждого из них был свой собственный телевизор, один смотрел футбол, другой
— биатлон. Один кричал с промежутком в минуту, другой пореже. Один вопил что-то типа: “Придурок! Куда ты бьёшь?!” — другой, сжав зубы, подбодрял своего соотечественника: “Давай-давай! Давай, родимый!” Я лёг посередине комнаты и крепко уснул. Утром мои сожители убежали на работы, я пошёл знакомиться с городом. Языка я не знал. Зашёл сначала в кафе позавтракать. На пальцах объяснил блюда. Посетители кучковались вокруг трёх-четырёх столиков, живо обсуждали что-то и громогласно смеялись, как попугаи разноцветные. Я вышел на улицу — здесь трудно было найти одиноких людей, все что-то доказывали друг другу и размашисто жестикулировали. Невдалеке вырастала тёмная громада стадиона. Чаша шумела, неистовствовала. Обратился к какому-то прохожему, стоявшему в очереди у кассы, спросил нечто месторасположительное, он ответил, что ему некогда, и убежал, догоняя кого-то и призывая его остановиться.Все отворачивались, на мои вопросы качали головой и всё искали, к какой волнующейся толпе присоединиться. Было ощущение, что поодиночке они забывают свой язык, а примыкая к другим, обретают осмысленность. И только мои соседи по комнате продолжали по вечерам порознь смотреть свои телевизоры. Потом выяснилось, что они работают напарниками, поднимаясь на верёвках под самую крышу высотных зданий, выкрашивая в жёлтый цвет труднодоступные области фасадов. Купив себе по телевизору, они отдыхали от общения.
В другой раз я опять-таки в неизвестной местности пытался купить три морковки, яблоко, кочан белоснежной капусты и два килограмма картошки. Подошёл к продавцу, отделённому от нас, покупателей, толстой крупной решёткой. Сзади тут же выросла длинная очередь. Объяснил одутловатому парню в белом халате и колпаке то, что требуется, но он сказал, чтобы я подождал немного, поскольку ему как раз в это время привезли продукты. Странно, что на такой большой магазин всего один работник. Я развернулся к стоящим сзади, а они притихли. Кое-кто покидал магазин. Ожидание длилось чересчур долго, и я уже собирался, послав подальше нерадивого продавца, уйти, когда он возник перед железными весами. Я выразил ему своё недовольство, он на это развёл руками. Взвесив две морковки, он сообщил, что нужно подождать. “Чего?”
— возмутился я. “Весы должны успокоиться”, — ответил он с важным видом. Сзади меня толпа окончательно рассосалась. “Сколько ждать?” — воскликнул я. “Минуты три”, — сказал жлоб и снова исчез. Чтобы успокоиться, я вышел на крыльцо покурить, заодно ища в окрестности другие магазины, но ничего не нашёл. Вернулся и стал поторапливать его, но он взвесил несколько картофелин (а я смотрел с усиливающейся тоской на вывалившуюся из мешка капусту) и говорит: “Чашечка слишком нагрелась”, — и указал на чашечку весов, которой оказалась… полиэтиленовая крышка от майонеза. Я подпрыгнул и выбежал оттуда. Я шёл, плакал и негодовал, перелезая через баррикады из мешков с картошкой, через груды винограда, утопая в россыпях яблок и груш, запинаясь о капустные кочаны. Никого вокруг не было, но я так и не решился присвоить себе хоть что-нибудь из этих богатств.
***
Алексей нагибался, подцеплял крюком решётку, с хлюпаньем вытягивал её из густоты, поднимал и прислонял к стене. На каждую клетку приходилось по шесть-семь решёток. До середины фермы мы дошли через сорок минут. “Остальное завтра”,
— сказал Алексей.Затем он открутил поилки в одной из клеток, и вода полилась в переполненные канавы, разжижая дерьмецо. Мы взяли лопаты и проталкивали ими к середине разжиженную часть. Затем открыли поилки в других клетках и прогоняли поток там. Через час очистили септики до середины на одной базе, ещё через час на другой, после чего Алексей дал мне указание поставить решётки обратно, а сам куда-то умчался. Ставить решётки оказалось намного сложнее, чем их поднимать, поскольку нужно было попасть продольными перекладинами в специальные пазы, удерживая одной рукой на весу отяжелевшие деревяхи, опираясь другой о стену, чтобы не потерять равновесие, так как ногой приходилось направлять решётку в нужное русло и отмахиваться от надоедливых поросят.
Послышался шум поросячьей борьбы в одной из клеток. Остальные клетки мирно посапывали. Меня это удивило, потому что свиньи обычно испытывают одну на всех эмоцию. Пошёл посмотреть и увидел, что все обитатели клетки набрасываются на одного. Он уворачивается, убегает, но нигде ему нет спасения. Везде его хватают за уши и грызут. Решив, что у них там какая-то своя тёрка, я вернулся к решёткам. Но визг жертвы действовал на нервы. Он по-прежнему был одиночный и никак не затихал. Опять пошёл к тому месту. Террор продолжался, более того, поросёнка закусали в кровь, оба его уха налились фиолетовым и надломленно свисали, а почуявшее кровь большинство, словно акулы, наскакивали на несчастного. Что-то было не так. Тогда я перелез через заграждение и встал посреди клетки. Свиньи не обращали на меня ни малейшего внимания, поглощённые травлей. Они явно намеревались растерзать сородича. Он из последних сил визжал, уже не мог убегать и уворачиваться, застыв на подломленных передних ножках, а те его добивали. Я схватил скребок, которым очищал утрамбованный слой говна в проходе, и принялся с ненавистью охаживать зажравшихся тварей. Поднял плохо дышащего ребёнка и выбросил его в проход. На обеде я рассказал об этом бухгалтерше, она сказала, что поросёнок по открытому септику перебежал туда из другой клетки, а свиньи чужих не любят и попросту убивают. Тем более он был младше их и меньше, это бросалось в глаза, но сразу я этого не заметил. Поросёнок так и остался жить в проходе с заплывшими глазами и порванными ушами, еле волоча ножки, и большую часть дня лежал, уткнувшись носом в какую-нибудь кормушку, поскольку его уже нельзя было вводить в свинское общество, ибо даже более юные сокамерники сожрали бы его заживо, чувствуя кровь и неспособность к самозащите. Так он и лежал в проходе, пока его не огрели по голове чугунной трубой и не отвезли на бойню.
Стоя в рое мух рядом с бурлящей в ржавом кубе жижей, я созерцал наваленную рядом груду белоснежных костей. В голове невольно прокручивался процесс этой жизни, замкнутой на жратве, её наслаждение и её тупиковость, её вакхический пир и постоянную скорбь от невозможности вырваться из круговорота, когда существо рождается и тянется дырочкой рта к тёплой влаге, чтобы затем через дырочку последней кишки освободиться от неё, приобретая значимость и вес, тучнея, взрослея, наглея, ведомое инстинктом поглощения, вызревает в тупое, заплывшее ленью сверхсущество, для того чтобы стать жертвой на пиру другой утробы, ублажать позывы другой безостановочной дыры, которая, в свою очередь, наполняет запасы мочи и навоза, которым, в свою очередь, обогащается земля, дающая всходы, превращающиеся в злаки, пригодные для питания безостановочных дыр. Сколько здесь взаимоперетекающих целесообразностей, сколько мудрости, но мудрости нечеловеческой.
Бурлил пахучий бульон сознания.
***
В другой раз мне, а может быть тебе, приснится, что нас только двое, и больше никого нет, и не подразумевается даже, и вот мы вдвоём занимаемся всякими делами, обустраиваем своё общежитие, где по очереди выполняем обязанности коменданта, уборщицы, дворника, сантехника и самого в нём живущего. Утром мы ходим на работу
— построили себе небоскрёб, накануне договариваемся, на каком из этажей будем работать, в каком офисе. Неделю я буду клерком, а ты начальником (боссом), а другую неделю — наоборот. В обеденный перерыв мы встречаемся за дымящейся чашкой какого-нибудь супа (ты — повар, я — помощник), делимся друг с другом событиями, произошедшими с тех пор, как мы не виделись. Сегодня встречаемся в “Кафе де Бульвар” на Алексеевке, насчёт завтрашнего места договоримся (созвонимся) вечером: ты — управляющий телефонной компанией, я — офис-менеджер, предлагающий к разработке новый пакет услуг.После трудового дня мы идём на ипподром, буквально неделю назад сданный в эксплуатацию (я
— подрядчик, ты — прораб; ты — бухгалтер, я — рядовой бетонщик), где наши тараканы участвуют в забеге (твой — большой турецкий коричневый, мой — чешуйчатый сенегальский чёрный). В случае непредвиденных обстоятельств (таракан перепрыгнул через заграждение и скрылся в неизвестном направлении) мы отправимся в судейскую кабинку (ты — судья международных скачек, я — юрист ипподрома), где договоримся о проведении дополнительного заезда. Публика на трибунах беснуется. Как же так! Вот я, например, поставил на чёрного последние монеты, а ты тоже ни за что ни про что лишился положенного выигрыша. Но диктор объявляет, что ставки будут аннулированы и можно перепоставить деньги. Мы дружно отправляемся к кассам. Ты да я, я да ты.
***
Я посидел на мешках, подождал, пока Андрюха, обслуживающий в числе других поручений одиннадцатую и двенадцатую базы, развёз на тележке корма для девочки Гюзели, что работала невдалеке.
Вы замечали, что чем меньше пространства в распоряжении человека, тем труднее ему в нём передвигаться? Я уже начал запутываться в своём коридоре, не мог решить, в каком порядке мне чистить клетки, в каком порядке рассыпать корма. Волевым усилием я определил схему передвижения, решив соблюдать её от и до. И что вы думаете? У меня получилось! Я ощущал себя швейной машинкой, мои перемещения становились стежками, которыми я покрывал земную поверхность. Потом я решил отказаться от образа машинности и представил себя иглой в руках всемудрого вышивальщика. Я наблюдал за своими перемещениями сверху, считал шаги, дабы не ошибиться в симметрии, я испещрил замысловатыми узорами всю плоскость фермы, доступную мне, нагибался, распахивал руки и делал волнообразные движения, переступал с ноги на ногу, отслеживал каждый свой шаг и не давал себе сбиться, а если и сбивался, использовал это как основание для танца, ясно чувствуя ось, на которую навивал свои пространственно-временные фигуры.
2
Моя сестра (звонившая вчера маме и сказавшая, что ей тоскливо в Сиднее, где от жары возгораются деревья в Национальном парке, что она хочет домой
— в Сиэтл) в то время, когда мы ещё жили “все вместе” в типовой четырёхкомнатной квартире, увлеклась неким “буддизмом”, приобщилась к местному отделению движения под названием “Школа алмазного пути”, возглавляемого датским Учителем Оле. Этот Оле провёл лет пятнадцать в высокогорном Тибете и вернулся оттуда в Европу с грамотой, свидетельствующей, что он — преемник одного из древних течений и имеет право учить других и наставлять их на истинный путь. Он развернул настолько масштабную деятельность, что в течение десятка лет по всему миру, на всех континентах (за исключением, может быть, Африки), чуть ли не в каждом городе с населением, превышающим миллион, открылись центры, исповедующие его учение, распространяющие его авторскую литературу и почитающие его как отца-основателя и божественный свет, материализовавшийся в человеческое тело на благо всем живым существам. Моя сестра Даша покупала литературу, относящуюся к вопросу возникновения и развития буддизма, наполненную историями, легендами и жизнеописаниями выдающихся деятелей, а повзрослев, стала ездить в другие города и страны на встречи с коллегами-адептами. Она курила длинные тонкие сигареты и возжигала в своей комнате благовония.В нашем городе тогда не было центра, а почитатели появлялись. Они собирались у кого-нибудь дома, а потом вошло в традицию собираться в Дашиной комнате по средам. Приверженцы сидели на полу в позе лотоса, читали мантры, медитировали, а затем иногда пили красное вино, общались и жизнеутверждающе хохотали. Я сидел в соседней комнате и прислушивался.
Люди, собиравшиеся у Даши в комнате, были нормальные люди, работали секретаршами, менеджерами, грузчиками или преподавателями вузов, зимой они группово катались на лыжах, а летом ходили на озеро купаться. Выпимши, я стоял у двери, за которой они гундели инфернальными басами священные слова, даже пытался их имитировать, что вызывало взрыв веселья среди медитирующих.
Теперь же мы с Мартом направлялись к Ирине, приезжавшей в своё время в тот город и участвовавшей в тех собраниях. Я спросил как-то у неё по телефону, занимается ли она чем-то подобным в своём городе. Она ответила, что “духовная составляющая должна, конечно, в обязательном порядке присутствовать в жизни каждого здравомыслящего человека”.
Как выяснилось позже, Ирина придерживалась индийских традиций, умела вербализовывать в своём сознании Атман, совершала путешествия сквозь колесо своих как предыдущих, так и последующих перерождений и ходила вместе с подругами в платный Храм Ганеши, расположенный в помещении компании, занимающейся авиаперевозками. Имя, которое ей дал Учитель
— настоящий индус — после того, как она прошла этап очищения и аккомодации Вселенной, составленной из Мудрости, Гнева, Лёгкости, Любви и многих других вечно замещающихся, детерминированных и самораспускающихся светил, в переводе на наш язык означало что-то типа “Одноглазая, зато глаз многое видит”, звучало — Индрани. На самом деле Индра — это один из несметного пантеона богов, зуб дающий я забыл за что. Индраша рассказывала, да голова у меня дырявая. Частенько, идучи по старинным каменным проспектам города, мы посмеивались над собой: вот, мол, идут — Одноглазая да Дыроголовый.Две лучшие подруги Индрани, сёстры-близняшки, при инициации получили имена Маники и Дэвики, и когда спросили у Учителя, что имена сии означают, услышали: “Я даю тебе, Маника, это имя, потому что ты через многое должна будешь пройти, особенно в отношениях с мужчинами, которые в силу твоего покорного характера будут стараться использовать твою харизматическую интуицию и расположенность к тебе богов насилия, огня и смерти для достижения своих нечистоплотных амбиций и удовлетворения низменных побуждений. Каждый человек при желании может воссиять, подобно Солнцу, я даю тебе в спутники древнего духа, умеющего освещать пещеры и проводить сквозь дебри. Не доверяй ему, но обращайся за советом
— он самолюбив и хорошие дела совершает из желания быть замеченным. Купи освящённого риса (вот тебе адрес магазина) и перед тем, как приступить к вкушению самой, насыпай и ему в благодарность в эту чашку (он дал ей чашку) и произноси эту мантру (он указал место в книжице). Всегда помни о величии Брахмана и существ, которые его породили, — это поможет тебе преодолевать тщеславие суеты. Читай мантры не реже двух раз в неделю. Иди. Не забудь прийти в среду, в семь часов у нас пройдут занятия по подготовке к празднику Медной Субботы, когда Говинда ногтем мизинца спас царство Праджмушуры. А тебе, Дэвика, я даю это имя, потому что вижу в тебе путь, идущий через одиночество. Занимайся познанием истории Вишну неустанно, и ты сама всё поймёшь”.
***
Да, мне приходилось сталкиваться с людьми, приверженными какому-либо сообществу религиозного или околорелигиозного толка. Замечу, что для меня общение с ними доставляло большее удовольствие, чем общение с людьми, объединявшимися под эгидой светских интересов: политических партий, спортивных секций или художественных артелей. Люди, посещающие религиозные кружки, всё-таки люди, ищущие и чувствующие тонкость мира, верящие в силу духа, верящие, что дух управляет материей. Когда я был ещё подростком, моё тяготение не обрело осознанных форм, я ездил по стране и, что называется, тусовался. Однажды я попал на “слёт” молодёжи, не придерживающейся политических (какая молодёжь их придерживается?) взглядов. Там были музыканты, путешественники, люди без определённых профессий, деклассированные элементы. Слёт проходил в лесу, в ста пятидесяти километрах от ближайшего города, и назывался “Радуга”. На холмистой поляне, обрамлённой узенькой извилистой речкой и высокими худыми елями, был разбит лагерь. Вновь прибывающие ставили свои палатки где хотели. Поляна могла вместить несколько тысяч желающих
— места хватало всем. Люди занимались чем хотели — общались, собирали грибы, употребляли “огненную воду”, курили ганджобас, играли на музыкальных инструментах, рисовали, совокуплялись. Каких-то конкретных задач этот молодёжный фестиваль не ставил. Единственное правило — подчиняться уставу общежития, созданному старейшинами. Устав был составлен из предписаний — как правильно вести себя с добрым лесом: не ловить рыбу, не охотиться, не мусорить, не употреблять тяжёлых наркотиков — достаточно разумных и общечеловечных. Старейшины называли себя “индейцами” и жили обособленно от неофитов в конусообразных типи, сложенных из веток. Оттуда доносились индейские песнопения, раскаты барабанных громов и эмоциональные выкрики — индейцы большую часть времени проводили в шаманских практиках, довольные тем, что наконец-то собрались вместе. Мужчины их ходили в набедренных повязках, а женщины — по пояс обнажёнными. По вечерам все населявшие поляну должны были, по уставу, собираться вместе вокруг здоровенного костра (за которым неустанно следили специальные дежурные, выбиравшиеся на определённый срок этим самым собранием, занимавшиеся помимо костра также общей кухней, где два раза в день можно было питаться всем желающим), браться за руки, произносить священное слово “Ом”, а затем по индейской методе, передавая из рук в руки палку — томагавк, обсуждать лагерное житьё-бытьё. В ходе таких заседаний принимались решения по хозяйству, наказывались провинившиеся в каком-либо грехе, выражались мнения по улучшению чего-нибудь, велись дебаты, прения и голосования, а затем нередко по кругу пускалась трубка, набитая ганджем.Внедриться в лесное сообщество я так и не сумел, поскольку жаждал внедрения в себя. Вскоре уехал. Впоследствии узнал, что лагерь был разогнан с вертолётов комитетом государственной безопасности под предлогом того, что является рассадником наркомании и проституции. Говорили, многих людей увезли в город, заперев в зарешёченные милицейские фургоны, хотя как туда могли добраться фургоны, мне непонятно.
***
Я повернулся. Рядом сидела седая старушка и держала в руке толстую книгу.
—
Молодой человек, вы на приём?—
Да, — кроме нас, никого тогда в коридорчике не было.—
Я сына жду, он там уже минут пятнадцать сидит. Пришли справку ему продлить на инвалидность. У них всегда так долго.—
Угу, — отозвался я.—
Знаете, почему я с вами заговорила?“Неважно. Интересно общаться с внезапными людьми”,
— хотел ответить.—
Потому что я смотрела на вас и думала: какой приятный молодой человек, красивый, умный, зачем ему здесь сидеть, он совсем не похож на больного — сейчас редко встретишь открытое лицо и добрые глаза. А по вам видно, что вы человек добрый. Вот я и хочу пригласить вас к нам, — она таинственно примолкла.—
Ага, к вам… К кому “к вам”?Добрая женщина засветилась лампочкой сквозь прозрачную кожу и белизну причёски. Она открыла книгу.
—
Мы — свидетели Иеговы. Мы свидетельствуем о том, что истинный бог — он. Вот посмотрите, — она указала пальцем в подчёркнутую строчку на странице, плотно покрытой столбиками мизерных печатных знаков. — Видите, это — Библия, вот здесь, песнь… строчка… написано — “имя его Иегова, придёт он тогда-то…”. А вот здесь — посмотрите-ка, пожалуйста, — она перевернула несколько папиросных страниц, — здесь написано, чтобы не смотрели на других, выдающих себя за него, — страницы были густо исчерканы карандашом. — Эти два места — самые священные для нас в Ветхом Завете, потому что именно в них выражена Истина, открывающая людям глаза на истинное положение вещей, именно в них таится неизмеримая мудрость творца и…Тут дверь кабинета открылась, и оттуда выплыло большое мягкое тело неопределённой формы, оказавшееся немолодым мужчиной в бороде и очках.
—
Ванечка, сядь на минутку, — проговорила старушка ласково, а из-за двери усталый голос произнёс:—
Следующий.—
Молодой человек, — заспешила женщина. — Я вам оставлю визитку нашего общества, приходите, пожалуйста. Нам очень нужны умные и инициативные.“Они всем нужны”,
— промолчал я.—
Хорошо. Только можно вопрос? Почему вы уверены, что именно эти места из всей Библии — единственно верные?—
Потому что в них именно так и говорится: “Вот истинные слова”. К тому же наш отец-основатель не стал бы врать.“Всего доброго, милая женщина,
— подумалось. — Обрети покой и радость на своём пути”.Я вежливо поблагодарил за информацию, взял карточку и вошёл в кабинет.
Таких людей много. “Истинно, потому что истинно!”
— и всё тут. Если ты глядишь на такой процесс утверждения истины со стороны, ты понимаешь, что всё так сложно, что сойти с ума можно. А если ты сам внутри этого процесса, то всё очень просто. Удивительно!
***
Любое учение живо, пока живы его ученики, на личном примере передающие знание из поколения в поколение.
Как-то я отправился в тайгу, где в маленькой избушке около реки жил одинокий адепт, возводящий в прибрежных камнях кельи для будущих созерцателей своей природы. Он принадлежал к одному из буддистских течений. Зиму он пережидал, так как вырубать пещеры в тридцатиградусные морозы не представляется возможным. Он пилил деревья, топил ими печку, вырубал во льду прорубь, откуда брал воду, ездил раз в месяц на закупку необходимого аскетического продовольствия и практиковал. То есть делал определённые физические упражнения, названные простиранием (я вначале никак не мог взять в толк, что он так упорно собирается стирать, когда он с тоской в голосе бормотал о том, что ему “сегодня ещё надо сделать тысячу простираний”), медитировал. Утром он садился на лежак и, взяв в руки чётки, устремлял невидящий взор в мандалу, прикреплённую к бревенчатой стене хибары, и десятки минут читал низким голосом тексты на санскрите. Вечером процедура повторялась. Не знаю, что подвигло его впустить меня в свой мир,
— никакой выгоды он с этого не имел. Может быть, обыкновенное человеческое одиночество, которое всем присуще вне зависимости от конфессиональной принадлежности, а может, он предполагал, что я заинтересуюсь его деятельностью и приму в ней участие. Я же поехал туда потому, что нужно было себя куда-то деть. В любом случае благодарен ему за гостеприимство.Внутри мандалы помещались изображения различных существ из традиционной тибетской теологии. В центре располагался чёрный упырь с множеством горящих голов. Я понимал, что он символизирует ярость и другие негативные стороны человечьей сущности.
Я спросил парня (мы проводили вечера за беседами на философские темы), как он относится к понятию “человеколюбие”, он ответил, что, по его глубокому убеждению, истинное человеколюбие заботится о том, чтоб люди перестали страдать, но пока они живут в рамках невежественного ума, они будут страдать. Я спросил, каким образом, в таком случае преодолеть эти рамки. Он ответил, что для этого нужно уничтожить всех людей, ибо невежество распространяется быстро, и, пока жив хоть один человек, оно будет процветать. Действительно ведь
— нерождённый и страдать не сможет.Наши умы населяют окружающий воздух. Снаружи избушки на сотни километров простирался сосновый лес, и я вдруг, застыв над поваленным гигантом, прислушивался к звенящей древней тишине. Почему тишина эта представлялась мне звенящей? Потому что я различал его, звон. Хорошо, почему она представлялась мне древней? Потому что сами эти деревья, и воздух, и земля, из которой они выходили, давили на сознание покоем, обретённым очень давно, и недоступной мне нечеловеческой мудростью. Древность, она ведь старше человека.
Внутри дома я ощущал вызванные к жизни древние силы, прошедшие через аналитические аппараты тысяч мудрецов. Эти силы чем дольше я там находился, тем глубже погружались в моё сознание. Появились сны со сходящими с мандалы персонажами. Я путался в необычной, пугающей паутине координат.
Возможно, это и есть та самая Родина, поисками которой занимается современный человек. Я вспомнил образ Христа, каким его изображают славянские иконописцы,
— лицо, борода, длинные волосы, свет кротости в глазах; я увидел позолоченные луковки церквей, возносящиеся кресты — солнце ослепительно блистало в них, я вспомнил запах ладана в храме, вспомнил радостное упоение, оживившее засыхающую душу, возникшее после разговора с отцом Димитрием о неизречённой мудрости Божьей, вспомнил первый раз прочувствованное умиление, разлившееся над народом после церемонии Прощёного воскресенья, слёзы, очищающие внутренние стёкла, когда видишь искренность и красоту в людях, вспомнил много чего ещё и понял, что могу потеряться в разнородности духов. Штаны в прыжке не поменяешь. Я предпочёл вернуться к невинным агнцам христианства.Я дезертировал от адепта, испугавшись потерять ещё толком не обретённую Родину.
***
Дошли до Иры. Водки и рыбы с собой принесли. Пообнимались. Стояли долго у парадного
— шёл дождь. Март рассказывал про человека, пришедшего в индийскую таверну и заказавшего кувшин вина. “Когда расплачиваться будете?” — поинтересовался хозяин. “Как допью — так и расплачусь”. Короче говоря, выпил один кувшин, второй, третий, седьмой, десятый. “Да денег-то у вас хватит?” — беспокоится трактирщик. “Когда солнце сядет, приедет раджа и привезёт много денег”, — говорит проходимец. Пьёт час, пьёт три, пьёт десять. Солнце не садится. Понял хозяин, что это колдун. Солнце день не садится, два, три — на полях посевы выгорают, реки пересыхают, жара невыносимая, скот гибнет. Слух прошёл о запойном колдуне по всему царству — пришлось радже навестить харчевню. Приехал. “Вот, — говорит, — мешок золота. Спусти солнце — будь добр”. Отсчитал проходимец то, что причиталось с него за выпивку, закатил солнце, деньги отдал хозяину. “Спасибо, — говорит, — за хлеб-соль”.У Ирины выпуклые, большие карие глаза
— масленые. Сама Ирина — дородная молодая женщина высокого роста. Лицо её — глядящее на вас дном глиняное блюдо, к которому приделаны носик, глаза и… ручки, то есть уши. Она произнесла что-то присущее женщине, встречающейся после длительного промежутка со старыми друзьями, и, шурша светло-коричневым сари, окутывающим её полную фигуру, повела нас знакомиться со своей квартирой. Квартира была не менее старинная, чем у Марта, и даже большего размера, но Ира занимала только одну из комнат.—
Ну что, Серёжечка, как живёшь? — сказала она, по-кошачьи изгибая шею, по которой пышной волной ниспадали на спину каштановые волосы. Мы расселись вокруг круглого стола. На тёмном, матовом от сотен лет и тысяч предметов, когда-либо стоявших на нём, дереве символично расположились три рюмочки, бутылка, нарезанная и сложенная пирамидкой на блюдце рыба и хлеб в плетёной корзинке.—
Втроём говорить — это совсем другое дело, чем вдвоём, — подумал я вслух.—
Не очень поняла, — говорит Ира и переключает внимание на Марта. Когда мы год назад делились с ней впечатлениями об этом человеке, она утверждала, что другого такого мужчины в жизни своей не видела. “Когда он идёт по улице — женщины выпадают из окон!” — и замирала от восхищения, прикусив нижнюю губу.—
У меня есть пиво, — она плавно встала и достала из холодильника литровую жестянку. — Мальчики, кто будет?—
Я пиво не пью — градус понижать нельзя, — выдал я ортодоксальный принцип. Март промолчал. Он молчал монологично и так же говорил. Когда разговоры стихали, утомлённые или переводящие дух, он мог “прилететь” и начать рассказывать древнюю тибетскую легенду — и тут уж ничего не скажешь — все сидели и слушали, разинув глаза.—
А я начну с пива, — тряхнула каштановой копной Ира.—
А я продолжу водку, — сказал я и потянулся к бутылке. — Март, ты позволишь?Март кивнул.
—
Ваши куртки надо над огнём повесить, — предложила Ирина и отнесла их на кухню, где на одной из газовых плит голубели цветы конфорок, а над плитой на верёвочке сохли предметы одежды.Прошло ещё пятнадцать минут, я выпил третью рюмку. Ира поставила какую-то восточную музыку, и Март вернулся к нам.
—
У нас сегодня получается тематический вечер… Разговариваем о религиях, о том, что они из себя представляют, и о возможностях религиозного познания в рамках глобального мировоззрения, — изрёк Март. — Не хочешь присоединиться?—
Ну как же, как же! — оживилась Индраша. — Очень актуальная тема! На чём же вы остановились?—
Мы размышляли — может ли, к примеру, русский человек быть буддистом или эскимос — православным, — сказал я.—
Кстати, огромное количество эскимосов приняли православие. Аляска вообще хранит духовную верность России, — заметила Ира.—
Ну, это я не совсем удачный пример привёл… Я, по существу, хочу понять, является ли какая-либо традиция не просто модным веянием поверхностных предикатов, а стержнем, на котором строится система государственности, комплексом психических и эмоциональных черт, называемых менталитетом, составляющих самоосознание того или иного народа, стержнем, формирующим также и индивидуальные, характерообразующие глубины подсознания, и высоты сознания? Мы, по-моему, к этому вышли… — сказал я.—
Так ведь дело и состоит в том, что все эти формообразования происходили в условиях, когда народы знали только своё и даже не подозревали о существовании других традиций. А сейчас, с процессом глобализации, эти ментальные, не говоря о географических, замкнутости размываются. Соответственно, и самоосознание изменяется… — говорит Ирина.—
Мутирует, — нахожу я, как мне кажется, более правильное определение.—
Может быть, и так. Тут важно то, что у человека появляется уникальная возможность ознакомиться с разными системами восприятия и взять из каждой самое лучшее.—
Мне кажется, это ведёт к профанации исконных священных смыслов, — чешу нос.—
Волков бояться — в лес не ходить, — говорит Март. — К тому же ты ничего не сможешь изменить. Ситуация такова.—
Человеколюбие, доброта как главнейшая ценность, обретение гармонии, любовь — это, в конечном счёте, присуще всем религиям.—
Да, но только как эти абстрактные понятия осуществляются на практике? Бывает, что, провозглашая одни и те же принципы, люди начинают убивать друг друга, потому что расходятся в частностях. Это всё соблазны. Это политика, грехи людские. Мудрость состоит в том, чтобы понимать, что всё — едино и что насильно ничего не решается. Вслед за насилием идёт ответное насилие, и это ситуацию только запутывает.—
Что ты имеешь в виду?—
Говорят, ислам — опасен и вреден, потому что в его основе заложено насилие. Но эти люди попросту защищают себя от агрессии западных держав, ведь не больше?—
Не знаю. Мне кажется, они хотят установить мировое господство.—
Все хотят этого. В кого ни плюнь. Америка — насадить принципы своей демократии…—
При чём здесь это?—
А при том, что идёт борьба за мировую идею, насаждение своего миропонимания. Если ты не будешь давить, то будут давить тебя. Вот тебе и глобализующийся мир.—
В идеале бы сесть и покурить у костра. Ребята, чего нам делить?—
Политика, политика. Америка, например, только агрессируя, сможет прокормиться, она получает прибыль с войны.—
А Россия?—
У России есть газ.—
Нет, секундочку, мы куда-то в сторону ушли! Мы не об этом говорили. Мы говорили о том, может ли русский воспринять тибетские традиции. При чём здесь Америка, при чём здесь газ?—
Как при чём? Это взаимосвязано. Пока у тебя есть что-либо, что я могу у тебя отобрать, — до тех пор я буду наезжать на тебя под любыми предлогами. Религиозные противоречия очень хорошо подходят в качестве предлогов.—
Это одна сторона вопроса. Политическая, утилитарная. Но ведь есть и духовность сама по себе — мир идей и прозрений. Дом духа, родина покоя. Корни сознания, питающие ум смыслами.—
Тут надо констатировать факт, что есть несколько основных, отличных друг от друга почв, на которых произрастают отличные друг от друга корни…—
Деревья, ты хочешь сказать.—
Пусть так. Есть основные расы со своими различными системами — и, по сути, они разными останутся. К общему знаменателю их не свести.—
Сумбурно у нас выходит. То вера, надежда, любовь, общие для всех, то непреодолимая различность.—
Согласен, сумбурно, но это — так.—
Почему?—
Ну-у-у, неискоренимая двойственность человеческого ума. Чем дальше от плюса, тем…—
Ближе к минусу!—
Нет, тем ближе к плюсу.—
Не понимаю. Ира, где у тебя покурить можно?—
На балконе. Только цветок отодвинь. И аккуратней, балкон старый, отвалиться может.—
Ладно, буду аккуратней.
***
“Вот что значит, втроём разговаривать,
— смыслы размываются, — подумал я, выходя на балкон. — Начали с одного, а пришли вообще непонятно к чему. Диалог намного эффективнее, не говоря о монологе”.Покурил, стараясь не шевелиться на крошащемся и осыпающемся балконе, выпуская тугой струёй дым в расцвеченную неоновыми пятнами сетку дождя. Собрался с мыслями, подготовил тезисы и ринулся в бой.
—
Вопрос. Возможна ли чистая духовность, не загрязнённая политикой?—
Чистая духовность — это, строго говоря, твоя личность, твоя сугубая традиция, в которой ты произрастаешь, твой внутренний путь, голос твоего сердца и т.д. Ты не можешь носиться по ветру, так как ты, по существу, человек, а человек, конечно, не может не иметь укоренённости в чём-то.—
Согласен. Ещё вопрос — возможно ли прекращение войн и мирное сосуществование наций?—
Теоретически — да, — веско заметила Ира, хотела продолжить мысль, но Март её перебил.—
Теоретически — нет, во всяком случае, на том уровне осознанности, на котором человечество находится сейчас. Опять-таки как каждый человек есть, так сказать, растение, высаженное в индивидуальном грунте, так и каждая раса отличается от другой кодовым набором смыслов. Это генетика.—
Ты веришь в генетику?—
Нет, это генетика верит в меня, — Март заморщился от глупого вопроса. — Человечество — это эксперимент, суть которого состоит во взаимодействии различных структур сознания. Если угодно — это и есть чистая духовность.—
Это для меня как-то… уж слишком… высоко, что ли, — призадумался я.—
Каждое растение стремится вверх.—
До определённого момента. Выше головы ведь не прыгнешь.—
Да, но это и есть чистая духовность.—
И как жить с таким пониманием? — я невольно потянулся к бутылке. — С пониманием того, что ты всего лишь подопытное растение?—
Никак по-другому, кроме как смиренно следовать принципам традиции, в которой ты произрастаешь.—
Какая тоска! Индрани, поставь что-нибудь повеселее.—
Тебе не нравится ситар?—
Нравится. Но не всё же время. Есть у тебя какие-нибудь новинки? “Комитет Охраны Тепла” или там “Благодарные Соучастники”?—
Ты что, любишь эту ерунду? Не ожидала от тебя. Они уже десять лет играют одинаковую музыку!—
Мне интересно. Но если не хочешь — не ставь. Поставь первое, что на ум придёт.—
У меня на уме ситар.—
Ладно, хрен с ним! Пусть будет ситар. Март, всё-таки скажи, пожалуйста, у нашей планеты есть Общая Душа?—
Скорее есть некий пласт, на котором встречаются духовные силы, воплощающие веру.—
То есть?—
Вот ты веришь в Иисуса Христа, так?—
Да.—
Вот ты пьёшь постоянно, впадаешь в грехи, но верить продолжаешь, так?—
Более того, если бы не пьянство, делающее из меня ребёнка, я бы или потерялся в несовместимости смыслов, или оскотинился. Пьянство меня уводит от ужасов мира.—
Разве пьянство заповедовал Христос?—
Нет, но я по-другому не могу.—
Ты думаешь, он не предъявит тебе претензий на Страшном суде?—
Не знаю. Но н-ни не пить не могу, — сказал, запинаясь, — н-ни не верить.—
Ясно. Так вот, ты веришь в Христа и таким образом его воплощаешь. Понимаешь?—
Нет.—
Ты ведь не один такой. Верующих миллионы. Во Христе, что называется.—
Но в того ли мы все Христа верим, в одинакового ли?—
Поэтому традиция. Есть определённые рамки, внутри которых Христос может находиться, а вы, верующие в него, общаясь друг другом, будете понимать, о чём идёт речь; а снаружи этих рамок уже по индивидуальным свойствам разных людей. То есть общность понимания и веры традицией задаётся и удерживается.—
Ага, понял. Ну и?..—
А в рамках других традиций над воплощением своих убеждений и символов трудятся другие миллионы.—
Угу. И что?—
На определённом уровне, присущем нашей планете, как озоновый слой, слой гравитации и тому подобное, на этом уровне происходит концентрация сил, порождённых верами и духовными устремлениями миллионов адептов. В этом слое воплощённые силы и живут. Они и составляют жизнь того, что ты назвал Общей Мировой Душой, в которой в концентрированном виде отражена духовная жизнь людей, планету населяющих. Понятно?—
Подожди-подожди. То есть ты хочешь сказать, что Иисус Христос не есть единственный и истинный Бог?—
Почему же. Он есть единственный и истинный для тебя, и если ты верить в это перестанешь, это перестанет таковым быть. До тех пор, пока ты в это веришь, он покровительствует тебе и, если можно так выразиться, рулится за тебя в том духовном слое.—
Секунду! Секундочку!! А Магомет, кто там ещё, еврейские пророки, наблюдающие с небес, — они тоже там присутствуют?—
До тех пор, пока есть в них вера.—
А Будда?—
Будда не претендовал на роль ни пророка, ни бога. Он был практикующий мудрец.—
Во что же тогда буддисты верят? К чему устремляются?—
К бесконечной сияющей пустоте — природе ума.—
Ага! Значит, в сияющую пустоту вы всё-таки верите?—
Конечно. Без веры жизни нет. Про то и разговор.—
Ффу-ф-ф! Трудно осмыслить такие вещи. Я по поводу этой ноосферы. И чем они там занимаются, боги, пророки, нирваны?—
Они составляют духовную оболочку планеты. А что конкретно? Во всяком случае, не дерутся. Помнишь “Солярис”?—
Ладно про Солярис… Скажи, а как нам быть, православным? У исламистов — у них убивать можно, насилие не запрещено. А у нас — “не убий”. Если следовать этому буквально, что тогда получается — меня будут резать, жену насиловать, где взять ресурс жизнеспособности?—
Ты сам принимаешь решение, исходя из своего понимания заветов. Решение основывается на голосе сердца. Как оно решит — так и поступай. Тебя, между прочим, пока никто не режет, и жены у тебя нет. А если такое случится, то увидишь сам, что действовать будешь исключительно по обстановке.—
Как-то малоутешительно.—
Я и не собираюсь тебя утешать.—
Мальчики, я вам не мешаю? — вспомнилась Ира. Мы так интенсивно говорили, что ей никак не удавалось ввернуть что-либо из своих мыслей. Мы замолчали.—
Я вообще масонка, — выдала она.—
Женщин в масоны не принимают.—
Почему? В Америке — принимают.Дальнейшее было не так интересно.
***
На следующий день вечером я зашёл в междугородный телефон и позвонил отцу. Мне было одиноко. Пьяненький отец сообщил, что бабуля (моя бабушка
— его мать) плохо себя чувствует и, несмотря на слуховой аппарат, купленный для неё, не может расслышать слова, которые он ей говорит. Он сказал, что ей всё чаще мерещатся собаки, запрыгивающие в окно комнаты, и тёмные люди, шатающиеся по квартире.Мне вспомнилась другая бабушка, и я спросил его: “А свет, свет она различает?”
— “Нет, — ответил он, — свет она не различает”.—
И вообще, — сказал он в заключение, — она чувствует себя хорошо.—
Скажи ей, что я звонил, ладно? Передавай огромный привет, скажи, что обязательно позвоню днём в её день рождения… Скажи ей, чтоб не умирала.—
Пока я не умру — и она не умрёт, — грустно подытожил отец.
***
Слушая музыку, я вначале стал различать отдельные партии инструментов, сплетающиеся в общее звучание. Обнаружил, что каждый инструмент сам по себе играет некую гармоническую мелодию, восхитился. Затем стал ловить психоэмоцинальную атмосферу произведений. Какие чувства владели автором, когда он исполнял музыку? В музыке присутствует всегда атмосфера, вслушиваясь в которую, можно разглядеть то пространство, где обитает дух исполнителя, вроде как рыба, живущая в аквариуме.
Постепенно я пришёл к желанию музыки светлой, объёмной и смелой. Музыки, атмосферой которой являлись бы широкий шаг, взгляд, охватывающий дальние просторы, бодрый, неунывающий дух, верящий в преодоление. Так я начал слушать классическую музыку. Я слушал классическую музыку и наслаждался её несгибаемым энтузиазмом. Мне нравилось сидеть в жёлтом кресле в наушниках, закрыв глаза, подстукивать в такт ладошками по мягкой обшивке подлокотников и ступнями по зеркальному паркету.
Но редко удавалось погрузиться в музыку, уйти в часовое или двухчасовое плавание; мои домашние с их карусельно-конвейерной жизнью, где невозможно побыть наедине с самим собой, когда идёт постоянная терапия вскриков, болтовни, видимости общения,
— не давали мне такой возможности. Им нужно улыбаться, провожать взглядом до дверей, встречать у порога, торжественно перенимать нагруженные сумки… Ничего плохого в этом нет, нормальные люди с душой, но мои домашние чувствовали, что, когда я слушаю музыку, я ухожу из этого старательно ими поддерживаемого поверхностного мира формальностей, и это их обижало, и они принимались мне досаждать:—
Извини, я только хотела спросить, ты будешь есть винегрет?Или:
—
Прости, пожалуйста, мне никто не звонил?Я понимал, что объяснять что-то или ругаться бессмысленно,
— они, по существу, люди поверхностные, не поймут моих доводов и только обидятся. Поэтому я терпел. А музыка тем временем стала удаляться от меня, мои домашние постепенно своего добивались — я терял способность сосредоточиваться. Дошло до неврастении. Я сидел в жёлтом кресле и дёргался, ожидая, что ко мне вот-вот подступятся, вспомнят обо мне, будут щипать, одёргивать, умиляться. Можно было бы просто уйти в другую комнату и запереться там, но мы тогда жили в однокомнатной квартире.В общем, не имея возможности расслабиться, чтобы собраться, я перестал слушать классику. Я сидел в этом кресле, дёргал коленкой и не знал, чем заняться в этом храме мертвецов. Сводилось к тому, что я либо наливал себе алкоголя в стакан, прятал бутылку и стакан за статуэтку распятого Христа и, выпив, волей-неволей расслаблялся, но уже не для музыки, а для каких-то там своих мечтаний
— начинал прокручивать в голове новый сценарий для своего будущего фильма или продумывал какую-нибудь сцену, и этот способ успокоения довёл меня достаточно быстро до алкоголизма; либо так и ёрзал в кресле, вертя в руках различные предметы, пока сам собой не всплывал пульт от телевизора, который я машинально нажимал и с глухим предчувствием тоски и пустоты выпяливался в плоский экран, где шла бесконечная реклама.Сидел и сидел, глядел и глядел, подпевал знакомым речёвкам, вслушивался в мотивы, выявлял аранжировки, разъединял их на отдельные партии, ждал следующего появления того же ролика, чтобы продолжить вслушивание, тут же забывал про него, поскольку поток телеинформации навязчив и быстр, ввязывался в другую ерунду, потом, когда появлялся тот ролик, опять начинал вслушиваться, но, естественно, не успевал
— сидел часами, пока не понимал, что начинаю сходить с ума от беспрестанной имитации умственной деятельности, а если говорить по существу — сходить с ума от беспрестанной имитации существования.Надо честно признаться, я так и живу. Мне горько, стыдно, но я связан по рукам и ногам, моё тело отдано в рабство бесконечным жестам, поддерживающим видимость мира с окружающими толпами самодовольных зомби, мои мысли в большинстве своём сосредоточены на проблеме выгрызания у жизни куска жратвы, мои стремления направлены на то, чтобы не разочаровать нужных мне людей (спонсоров, высоколобых приятелей по цеху, злорадных продюсеров и ревнивых женщин), я почти весь увяз в делании вида, что жизнь это и есть то, чем я занимаюсь, хотя знаю, что это не так. Где-то глубоко внутри всё же теплится на тоненьком фитильке огонёк правды, говорящий мне: “Уходи, это всё совсем не то”. “Ищи,
— говорит он мне, — ищи”.Надо признаться…
***
Как-то по телевизору я услышал от одного почтенного человека: “У старика не может быть друзей”. Годы смывают силы, на место разработанным ресурсам приходит обновление души, и чем старше ты становишься, тем ты становишься меньше в размерах, а значит, свободнее. Кто-то не согласится со мной, скажет, что дело обстоит ровно наоборот, но противоположности не разлетаются друг от друга в силу взаимного притяжения. И противоположности имеют общую сердцевину.
Поэтому называть вы меня
— как и я вас — можете любыми названиями, искать меня — как и я вас — можете в любых местностях, сердцем понимая, что то, где мы находимся — как по отдельности, так и все вместе, — не очень-то подвластно ни нам, ни нашим названиям. А где мы находимся? Я, в свою очередь, предпочитаю сознавать себя человеком, находящимся в воздухе, а людей, с которыми встречаюсь на орбитах перемещений, — друзьями.Так что, друзья! Разрешите продолжить.
***
С Андреем я познакомился ещё тогда, когда мы “все вместе” жили в четырёхкомнатной квартирке, когда у сестры моей Даши каждую неделю по средам собирались местные буддисты. Андрюха был тем самым человеком, который подсадил всю эту братию на тибетские фишки. Это он со своей неукротимой энергией и неувядающим житейским оптимизмом постоянно будоражил молодёжь, изобретал какие-либо занятия, предлагал темы, это он связался с датским ламой и обрабатывал (на голом энтузиазме) необходимую тому паству для будущего возведения в нашем городке “центра”. Обладая отличным чувством юмора и проницательным умом, он возбуждал в своих новообретённых друзьях непрерывную радость бытия и тот самый смех, которому я так удивлялся, прислушиваясь из недр своей комнаты.
Меня Андрюхины усмешливые подковырки тоже не оставляли равнодушным, и я всегда был не прочь с ним пообщаться один на один, но всеобщесть традиции, правила поведения в тесном сообществе
— это было не по мне, поэтому я не “примкнул”. Андрюха мне понравился, когда меня с ним познакомила общая подружка как с “человеком, играющим на флейте”. Он обладал абсолютным слухом и везде с собой носил семидырую дудочку в шерстяном футляре, мог в любой момент достать её и сыграть что угодно — от ассоциативных бесструктурных потоков до “Зелёных рукавов” или какой-нибудь итальянской миниатюры времён позднего Возрождения.Он жил в комнате аспирантской общаги. Наш тогдашний дом находился недалеко от неё. Выпив литр пива, я заявлялся к нему, он доброжелательно впускал, мы сидели, пили чай, Андрюха (человек чрезвычайно разговорчивый) говорил часами, я (тоже не дурак поболтать) пытался что-нибудь ввинтить в его психолингвистическую лавину, но обычно у меня это не очень получалось. Андрюха говорил “ага-ага” и снова на лету вспрыгивал на жеребца своего красноречия.
Помимо этой порой утомительной его особенности, он был совершенен. Он был мудр, старше меня на восемь лет, умён, неизменно весел и щедр. Щедр на благорасположенность к окружающим. Я не видел его озлобленным, не видел его кричащим или суетящимся. Зайдя в магазин за какой-нибудь сантехнической муфтой, он мог полчаса говорить с продавцами о гармонии мира, пока я, зная, что в его комнате дожидается этой самой муфты приятель
— сантехник, нервно курил, перетаптывался на морозе и бесился от такой медлительности. Когда я говорил ему: “Андрюха, ну как же так?! Тебя человек ведь ждёт!” — он отвечал: “Всё, всё, идём”, — и продолжал обсуждать с продавцами вселенскую мудрость ещё полчаса. Мне, в принципе, можно было бы и уйти, да и с какой стати я с ним увязался? — но даже такое нахождение рядом с ним было мне приятно. Наконец он (через три месяца после того, как снял старую) поставил новую раковину и теперь не спеша обтирал тряпочкой остатки цемента с квадратного метра кафеля на стенке вокруг неё — десять минут — вытирал одну плитку, прополаскивал тряпку, вытирал вторую, прополаскивал — двадцать минут — а я, уже одетый, готовый к выходу в суровую зиму, стоял и потел, прислонившись к дверному косяку, пока не разразился упрёками по поводу его медлительности и наплевательства на окружающих. Он ласково заметил, что тот, кто торопится, никуда не успевает и что нужно получать удовольствие от каждого своего действия и жеста, что в этом и состоит вселенская мудрость. “Вот, например, мой дед…” — начал он, но я закричал: “Всё, обтирай сколько влезет, я один схожу!” — ибо мы собирались в магазин за какой-то надобностью. Хотя даже в такой медлительности сказывалось его харизматическое обаяние.Мы разговаривали с ним на серьёзные темы, я делился своими глобальными проблемами
— Андрей мгновенно проникал в самую суть и давал мне советы, сообразуясь с особенностями моей натуры. Когда мне было плохо, я шёл к нему, он впускал меня, мы пили чай, он рассказывал о тибетской мифологии, о концентрированной характерности черт того или иного её персонажа и о том, как с точки зрения традиции преодолеваются заблуждения и психологические непроходимости. Неизменно я уходил от него хоть и немного уставший от беспрерывного потока слов, но приободрённый его глубокомыслием. “Да, это моя личная проблема, никто тут не виноват, только сам смогу её решить”.Иногда Андрюха доставал с полки стеллажа толстую папку писчей бумаги и демонстрировал мне содержащуюся в ней кандидатскую диссертацию, которую он, по его словам, писал уже лет десять и в силу ряда причин пока ещё не закончил. Потом выдувал, распластав пятерни на дудочке, импровизацию на тему “Уже десять лет пишу, понимаешь”. Я подпевал: “Да уж, ну да!”
В силу ряда причин мы не виделись несколько лет, не общались. Потом созвонились, и я пригласил его в гости. Тогда я жил в другом месте. Жил с подругой. Она согласилась пожить со мной в перерыве между учебными семестрами. Опять стояла зима. За всё наше с Андреем знакомство он бывал у меня раза два. Он предпочитал, чтобы в гости ходили к нему, он был радушный хозяин, он любил обволакивать собой. А я хотел ему ответить взаимностью, даже звал его из другого города, обещая ночлег и гостеприимные экскурсии. Он всё тянул и мямлил
— в результате я оказался опять в том городе и настоятельно просил его преодолеть небольшое расстояние на автобусе, ведь это же не так сложно, как ехать двое суток на поезде. Я заманивал его, льстил, обещал райские наслаждения. Выпивка, наркотики, женщины. Он согласился.Я до отвала накормил его мясом, напоил, накурил, похвастался подругой (девушкой оригинальной и разносторонне талантливой) и принялся его поддевать
— воздавать за всю ту хихикающую мудрость, которой он окружал меня раньше. Андрей посмотрел вдруг на меня пристально — он не обижался, нет, не защищался, но я видел, что мои стрелы его задевают, — и тихо сказал:—
Что-то с тобой произошло. Что-то у тебя случилось.Я был польщён. Потом мы веселились, Андрей играл на неизменной дудке, я пел песни под гитару, развлекая уставшую от вынужденного безделья подругу, сказавшую как-то сокурснице по телефону (когда думала, что я её не слышу): “Моя дорогая, мне так тебя не хватает! Я вообще не знаю, зачем я сюда приехала! Мне так одиноко!” Я тогда только и смог придумать, что предложить ей ещё выпить шампанского и ещё покурить.
В ходе вечеринки выяснилось, что за истекшее время Андрей не дописал диссертацию и вряд ли уже допишет, потому что времена изменились и наука теперь никому не нужна, что он устроился работать в фирму, занимающуюся, помимо прочего, недвижимостью, что работа у него интересная
— много общения с всевозможными людьми: от политиков и криминальных воротил до специалистов по компьютерному обеспечению; что работа даёт доход и греет душу, но… Вот начались всяческие неурядицы в бытовом плане, а именно — институтское начальство решило продать кому-то землю, на которой стоят аспирантские общаги, а жильцов, не имеющих прав на собственность (все проживающие в этих двух зданиях — человек сто — таких прав не имеют), потихоньку-помаленьку вытурить, оставив их в результате ни с чем, то есть выбросить на улицу…Именно устроившись на такую работу, где он приобрёл познания по юридической и фактической части, Андрей и сфокусировал своё внимание на этой проблеме. Когда позже я наблюдал за акциями протеста
— голодовки, марши, листовки, — им устраиваемыми, я удивлялся малочисленности его сторонников. В этих акциях принимали участие одни пожилые женщины, живущие в общагах с незапамятных времён, — там вообще кто только не жил, — а молодые жильцы равнодушно проходили мимо. “Целевая группа” — вот какое определение даёт Андрей своим сторонникам — люди, обладающие минимумом возможностей, люди, легко поддающиеся страху и панике.В тот вечер я совсем не понял, зачем это Андрюше надо, но знал одно
— если он, мой друг, чистейшей души человек, этим занимается, значит, он жертвует чем-то ради справедливости, красоты и вселенской гармонии. Ведь зачем иначе мудрецу, созерцателю, занимающемуся поиском Истины, вдаваться в грязь бытовых неурядиц и коррупционных амбиций. Понятное дело, если человека выбрасывают на улицу, он должен защищаться и противостоять.С той дружеской вечерухи прошло несколько лет. Хотя теперь мы живём в одном городе, мы редко общаемся и не всегда понимаем друг друга, если речь доходит до фундаментальных вопросов. Андрюша продолжает трудиться в своей фирме и продолжает бороться с институтским начальством (интересно, оно-то с ним борется?), продолжает жить в той же комнате, она не изменилась
— всё те же стеллажи и запылённое оборудование для физико-математических экспериментов, разве что появился компьютер да новый унитаз, да ванная отделана модным кафелем, да на кафельном полу стоит компактное джакузи со множеством фонтанчиков и шлангов и подсветкой. Андрюша предлагает гостям вкусить в этом джакузи гармонию мира. Андрей верит, что мир сам по себе гармоничен, и только человеческое невежество мешает нам влиться и участвовать в восхитительных взаимозаменяемостях. Но вдруг он говорит о том, что его домашний телефон отключили, что ему не дают пробиться в информационное пространство и поведать людям правду о махинациях институтского начальства, о том, что власть на любом уровне — а он постоянно штурмует эти уровни! — опутана щупальцами личных выгод и страстью к наживе, о том, что его дело суды рассматривать не хотят, а ведущие юридические светила заламывают непосильные цены, о том, что иногда на него накатывает невыносимое отчаянье. Я спрашиваю:—
Наверно, спецслужбы тобой интересуются?—
А как без этого! Мне уже делали намёки.—
Ты не боишься физической расправы?—
Боюсь. А что делать?Я по-прежнему восхищён им. Вот энтузиаст, идущий в одиночку и
— несмотря ни на что. Спохватываюсь:—
А когда же вас выселять-то будут?—
Да какая разница, когда! — вспыхивает Андрюша. — Здесь сам факт вопиющ!—
Андрюша, не мог бы ты занять мне пятьдесят рублей?—
Зачем?—
Я куплю водки и буду вкушать развеществлённый мир красоты и гармонии.—
Нет. На водку не дам. Вкушать можно и без водки.—
Ладно. Я тогда пойду, — улыбаюсь я.Андрюша сидит над какими-то бумагами, мне не хочется ему мешать. Он щёлкнул языком, говорит:
—
Слушай. У меня к тебе предложение. Скоро ведь выборы.Оказывается, он подал документы в регистрационную комиссию. Хочет баллотироваться в районные депутаты. И предлагает мне стать его представителем, то есть агитировать за него.
—
А как же мой алкоголизм?—
Зато ты будешь понятен определённым категориям населения.Что ж, я не против. Ни против чего не против. Любой опыт пригодится. Андрюша разворачивает передо мной картину своей борьбы. Спонсоров нет
— значит, ставка на инициативных людей; “когда начальство фирмы узнало, меня попросили уйти по собственному желанию. Сволочи. Надо быть толще, не принимать всё так близко к сердцу”; “Алевтина Петровна утверждает, что всё получится” — это ещё один его представитель, пенсионерка, сердечно преданная моему другу, потерявшая изрядную долю здоровья в битвах и голодовках. “Нужно дать понять электорату, что есть ещё люди, которые смогут отстаивать его интересы”; и даже — “пойми, это мой шанс через социализацию проявить свои способности”.Говорю, поскольку пьян и откровенен:
—
Андрюша, это всё прекрасно. Но я не смогу заниматься этим делом, если, во-первых, не буду иметь чётко обозначенную программу… У тебя есть программа?—
Ты имеешь в виду записанную на бумаге?—
Вот именно.—
Ну, это можно сделать… — он хотел говорить дальше, влекомый вдохновением, но я его перебил:—
Прекрасно. И во-вторых — я должен знать, зачем мы это делаем, то есть, грубо говоря, твои мотивы.—
Люди плохо живут, ты это понимаешь?—
Да.—
Я плохо живу. Понимаешь?—
Понимаю. А что, депутату дают муниципальную квартиру?—
Во всяком случае, это мой шанс. Дорогой мой, я уже не молод. Я хочу жить более или менее…—
А как же вселенская гармония?—
Я и говорю — гармония!—
Хорошо, Андрюша. Значит, ты понял — мне нужна написанная программа. Я ведь на тебя буду работать, значит, мне нужно будет донести твои идеи. И что я буду говорить? Что ты хочешь квартиру?—
Так это и так все понимают! Ты что, не понимаешь?—
Мне нужна программа. Я пошёл. Звони.—
Ага. Давай.Я вышел от Андрюши, пересёк заснеженную аллейку и вошёл в другую аспирантскую общагу, где занял у Алевтины Петровны сто рублей, и пошёл по мосту, вкушая развеществлённую вселенскую гармонию.
***
—
Вам опять оттоптали ноги в метро? Не надо покупать пистолет! На эти же деньги вы можете купить себе новинку от Бум-степс с увеличенной площадью подошвы и крепкими носами, выдерживающими давление в пятьдесят атмосфер. Купите Бум-степс и узнайте, что нет людей добродушнее танкистов!***
Когда накатила тоска, я пришёл к Марту.
—
Как мне жить, Март? Мне очень плохо. Я не понимаю, как нужно жить!Март разлил принесённую мной дешёвую водку в два напёрстка, почесал нос и прогнусавил:
—
Знаешь, есть два способа прожить жизнь.—
Скажи, пожалуйста!—
Один способ — это жить, накапливая. Понимаешь, да? Собирать, обретать, складывать, приумножать. А второй…—
Понял! Второй — это прожигать жизнь!—
Нет. Это то же самое. Второй способ — это избавляться от собственных наваждений. Понимаешь?—
Дай мне время, я попытаюсь! — сказал я и немедленно выпил.А ещё я ему говорил, что хочу обнаружить чудо, хочу постичь волшебство и вообще научиться магии. На что он сказал:
—
Магию искать не надо. Делать чудо бесполезно. А волшебство — наивно. Магия есть, она в том… чтобы ничего не делать.Эх, Март!
***
Март говаривал, что “нигде не работает”. И подруга его нигде не работала. А я тогда жил у них и работал в пекарне. Работа эта быстро мне надоела, и, когда я радостно (мы любили в первые месяцы общения побродить по городу) воскликнул, что, мол, тоже не хочу работать, а хочу вместе с ними целый день сидеть у телевизора, он потёр пальцем нос и поделился со мной своим сомнением в правильности такого решения.
Март
— человек таинственный (в силу того, что никогда не говорил о своих планах и о том, чем он занимается) и недосягаемый. Я три месяца прожил у него, съел не один килограмм приготовленной им пищи (он прекрасный кулинар), выпил ящик его водки и т.п. — за всё это время не услышав от него ни слова упрёка, ни даже намёка.Спрашивал его: “Почему ты ничего мне не говоришь?” Он отвечал: “Почему я должен говорить?” Квартира огромная
— места всем хватало — ну да, но это не главное. Я чувствовал, что в нём идёт постоянная внутренняя работа. Он как-то подозвал меня и сказал: “Если хочешь жить у меня — живи, но соблюдай, пожалуйста, единственное условие”. — “Какое?” — “Будь в человеческом состоянии”. — “То есть?” — “Не употребляй наркотики, пока находишься здесь, хорошо?” — “Хорошо, а что в них плохого?” — “Я видел, чем это заканчивается. Мне не нужны проблемы с охранниками дома”. — “Я не видел никаких охранников”. — “Потому что они — духи. Пугла — по-тибетски, по-русски — домовые. Ты понимаешь”, — сказал он без нажима. Я протянул: “А-а, ну да, конечно”, — и действительно соблюл это единственное условие.Март был влюблён в мою сестру. А она к тому времени перебралась с другим мужчиной в Канаду. Мы выпили пива и разговорились насчёт сестры. “Ты бы смог поехать за ней?”
— спросил я запальчиво. — “В Канаду?” — усмехнулся Март. “В Канаду. Жить там, добиваться её. Смог бы?” — “Не знаю, где бы я там жил. Для меня главное — это нигде не работать. Жил бы там, наверное, в каком-нибудь гетто. Хотя почему бы и нет. Мне, в принципе, неважно, где жить”.Однажды рано утром, тихонько прокравшись со своего диванчика в комнату с телевизором, чтобы попить перед работой горячего кофе, я застал его сидящим в кресле, положившим руки на колени и глядящим куда-то
— перед собой и вдаль. Он явно сидел так уже долгое время. Поза его выражала безмятежность одновременно с напряжённой работой мысли, смирение вместе с достоинством. Он не замечал меня, пока я не вплыл в поле его взгляда. Он улыбнулся и кивнул головой. “Трудно, — говорит он, — приходится философу в наше время”.Как-то, когда я уже нашёл себе жильё, но практически каждый день приходил к нему
— делился своей тоской и вопрошал, как мне дальше жить, он залил две глиняные чашки кипятком, капнул в каждую чашку какого-то корейского соуса, размешал палочками, высыпал в каждую чашку быстрой лапши из пакетиков, накрыл стеклянными крышечками, потом открыл и пригласил меня разделить с ним трапезу. “Март! — вскричал я. — Это потрясающе! Я ничего вкуснее никогда не ел!” У него тогда немного болело горло. Он слабо кашлянул и молвил: “Что ж в ней потрясающего? Обычная лапша”. — “Март, — говорю я, — может, тебе лекарств каких-нибудь купить?” — “Не надо, — отвечает Март, — скоро пройдёт”. Он открыл дверцу пустого холодильника и достал лимон.Однажды мы гуляли по проспекту и пили long-drink. Март проговорился о том, что два года трудился брокером на бирже и за первый год заработал столько, что смог купить вот эту огромную коммуналку и расселить всех её обитателей… “Почему же ты сейчас там не работаешь?”
— “Потому что во второй год я заработал столько, что начальство биржи запретило меня туда пускать и арестовало мои активы. Я подал в суд. Длится разбирательство. В субботу состоится заседание. Я надеюсь отсудить у них сумму, которой бы хватило, чтобы покрыть мои долги”.У Марта в одной из его комнат на стенах висело множество полок, стояли стеллажи, заполненные книгами. Я приходил туда, рылся в книгах, выбирал, читал. “Март,
— говорю ему, — какая у тебя обширная библиотека!” — “Да, был у меня период в жизни, когда я каждый день покупал по нескольку книг. Не знаю, зачем я это делал”. — “Он такой интеллектуал! — поражался я перед Ольгой, его подругой. — Такой начитанный!” — “Это он-то? — усмехалась Ольга. — Да он, по-моему, и читать-то не умеет. А насчёт интеллектуальности вот что тебе скажу — у него так много ума, что лучше было бы поменьше!”Вечерами, придя с работы, я ставил около своего диванчика в прихожей бутылочку водки, ложился и открывал очередную книжку. Среди ночи он,
— когда в прихожей свет был выключен, хотя во всём остальном доме горел круглосуточно, — тихонько, чтобы меня не разбудить, открывал входную дверь и уходил. Вскоре возвращался. Я его спросил, куда он ходит по ночам. Он нехотя ответил, что “просто выходит подышать”. “А ты, смотрю, всё книги штурмуешь?” — “Ага”. — “Ну и чего там пишут? Почерпнул что-нибудь?” — “Не знаю, как сказать. А ты, я так понял, книг не читаешь?” — “Нет” — “Почему?” — “В них нет ничего, что могло бы мне пригодиться”. Я думал над его словами до утра и встал на работу без будильника.Вообще, он о многих важных вещах отзывался в таком духе. “Март,
— спрашиваю, — почему ты зубы не лечишь?” У него отсутствовали передние зубы, и однажды, когда он зевал, я увидел, что и многих остальных не хватает. “Они мне не нужны!” — сказал он.В интернете он искал сферы применения своему свободному уму. Этот человек, испытывавший тогда материальную нужду, не мог быть винтиком в чьей-то машине
— свободный художник, натура оригинальная и безграничная, — он искал соответствующий способ заработка. Как-то он пришёл с какими-то распечатками. “Посмотри. Это должно тебя заинтересовать, — говорит. — Человек выдумывает новое направление психологии. Пытается эмоции выразить через цветовую палитру”. — “Здорово, — говорю я. — А в чём тут должна проявиться твоя работа?” — “Ему нужны помощники, чтобы разрабатывать идеи. Мне всё равно. Могу заняться и этим. Но, по-моему, он сумасшедший” — “Почему же сумасшедший? — обиделся я за новатора. — Человек ищет. Поиск — это здорово! А ты сразу — сумасшедший. Так ты и меня сумасшедшим назовёшь”. — “А кто ты и есть-то?” — улыбнулся снисходительный Март.Он постоянно уезжал в столицу. В разговорах проскальзывала информация
— что он, возможно, займётся производством диванных валиков, то его назначали директором какой-то пробуддистской секты, то какие-то поставки мёда с Алтая. Не знаю, мы постепенно отдалялись. Я обживался в городе, знакомился со всё новыми людьми, кочевал по работам, а когда заходил к нему, меня либо встречала Ольга, сухо сообщавшая, что он в отъезде, либо вообще никто не отзывался. Однажды мы встретились на улице — он, одетый с иголочки, в блестящих башмаках, ловил машину, чтобы ехать на вокзал. Я жил невдалеке от вокзала. Мы проехали в машине вместе.—
Ну что, всё с ума сходишь? — спросил он.Я был пьян, поэтому быстро нашёлся:
—
Естественно. Кто-то ведь должен.В руке он держал полиэтиленовый пакет. Когда пришло время расплачиваться, попросту сунул туда руку и достал две купюры.
—
Можно я провожу тебя до поезда? — спросил я.—
Думаю, не стоит, — он стеснялся моего пьяного присутствия.Когда я жил у него, то часто видел во дворе пожилую женщину в дворничьей жилетке, убиравшую клумбы и подметавшую асфальт. Здоровался. Она, присмотревшись, отвечала. “А в какой вы квартире живёте?”
— спросила она. “Я у Марта живу… то есть у Саши Денисова. Сто сорок пятая”. — “Ой, зачем вам это? Уходите оттуда! — возмутилась она. — Он ведь абсолютный бездельник!” Я опять удивился.Через несколько лет я зашёл в этот двор. Давно не видел Марта. Скучал по нему. И вот зашёл. Позвонил. Никто не отозвался. Спускаясь по лестнице, встретил эту женщину. “Здравствуйте! Вы помните меня?”
— “Да, припоминаю”, — сказала добрячка. “Вы не знаете, где хозяин квартиры? Я никак не могу до него дозвониться”. — “Ой, батюшка, так они на прошлой неделе уехали. Продали, продали квартиру. Все вещи оставили — всё таджики разобрали — несколько телевизоров, машина стиральная, такая хорошая, мебель, всё оставили. И уехали. В Венесуэлу, что ли?..”
***
…Мы, колдующие у монитора или экрана,
Раскачивающиеся на стуле впритык,
Задыхающиеся одиночеством и им дышащие,
Мы не сможем уйти отсюда, ибо им и наполнены,
Ей — пустотой перемен.
Так и посидеть весенним днём
Один на один с собой, придумывая
То, что вы могли бы мне сказать, придумывая
То, что бы я мог сказать вам.
Неискоренимость диалога.
***
Вернулся со смены, принял душ, сварил щуку, подаренную накануне одним из водителей, отварил рис.
Вчера в сторожевую будку зашёл с утра земляк-сибиряк. Он приехал накануне из далёкого города на огромной американской машине, в кузов которой помещается до 45 тонн груза. Поскольку речь пойдёт о событиях, происходивших только вчера, буду называть это вчера сегодним. Так вот, он приехал, немного не рассчитав время, так как и сегодня, и завтра
— дни выходные, соответственно, загрузиться он сможет только послезавтра. Он выспался в гигантской кабине своего грузовика и теперь сидел передо мной на алюминиевой лавке, курил в форточку и вслух соображал, чем ему заняться. Решил заняться генератором. День стоит солнечный. Последний календарный день зимы.В будку заходят экскаваторщики
— у них снегоуборочная смена. Пока прогреваются двигатели, мы выпиваем по кружке кофе и разговариваем о погоде, используя невинный мат в обозначении чего бы то ни было. Заходит и хозяин стоянки — проверить, всё ли спокойно в его багдаде, не пьян ли сторож и нет ли каких служебных нарушений.Заходит хозяин тракторов, Саша, местные мужики называют его Ботаником
— из-за очков, из-за высшего инженерного образования, что создаёт между ним и ими непреодолимую разницу, хотя он и старается не выделяться, матюгается изо всех сил и привычно сетует на хреновую российскую экономику. Когда я как-то спросил, что его привело к тракторному ремеслу, он ответил: “Стремление выжить”.Скучаю. Сутки я обязан бездельничать, пялиться в дурацкий телевизор (он невыключаем, поскольку шофёры не умеют находиться в тишине); приобретать за бесценок топливо у своровавших его на своих предприятиях водителей, которым Балада (мой начальник) заправляет принадлежащие ему “КамАЗы”, экономя таким образом на каждом литре по нескольку рублей; ходить изредка по территории с проницательным видом; варить по две кастрюли каши с мясом или с рыбой для двух собак, охраняющих стоянку ночью (общаться с этими милыми созданиями мне как раз приятно
— оба искренни в своих порывах и немногословны); выбегать ночью из будки, открывать ворота, если кто-нибудь из сидящих здесь возвращается с ночной смены, впускать, выпускать и, лёжа на своём пропахшем потом и никотином топчане, прислушиваться к шорохам ночи.Я увидел колоду карт сразу же, ибо она вместе с другой такой же лежала на железной зелёной полке, привинченной к стене на уровне головы, но только по прошествии трёх месяцев взял её в руки. Чего-то там промеж себя гадал, пытаясь вытащить даму черв, а потом, по вечерам, когда безлюдело, предлагал кому-нибудь зашедшему сыграть “партейку в дурачка”. Большинство отказывались, ссылаясь на то, что “без денег это не игра”, или что “смотреть на это дерьмо не могут”, но Саша Ботаник, человек уступчивый и мягкий, немного поломавшись, проговорил “давай попробуем”, и с тех пор я с нетерпением ждал вечера, когда все расходились, а он приезжал что-то проверить в своих тракторах, чтобы разыграть турнирчик “до трёх побед”.
Сегодня Балада повертелся, присмотрелся, пообщался с моим приехавшим издалека земляком да и отбыл на дачу. Больше никого не было. Мы перебросились несколькими фразами, и земляк ушёл в машину завтракать. Тут подъехал на своей сиреневой машине отечественного производства Саша.
—
Здравствуй, мой дорогой! — обрадовался я. — Ну что, сыграем?Саша помычал, пожевал губами и всё-таки решился:
—
Раздавай.Я раздал карты, Саша продемонстрировал козырную шестёрку, мы договорились на “подкидном”, я отбил карту, зашёл с трефовой семёрки, чем ввёл его в гроссмейстерское раздумье. Побарабанив несколько минут по столешнице, он шумно выдохнул, провозгласил:
—
Рискнём! — и покрыл мою семёрку своей восьмёркой.Вскоре появился позавтракавший земляк.
—
Вас как зовут? — говорю.—
Виктором, — громко ответил он.—
Виктор, будете с нами играть в дурака?—
Раздавай, — молниеносно отреагировал он.Солнце поднималось по дуге всё дальше. Сугробы потихоньку оседали.
Мы втроём сыграли несколько конов. Затем приехал Боря
— Сашин тракторист, они пошли заводить двигатель, потом Боря уехал, а Виктор попросил Сашу подбросить его до автоцентра, где бы смог отрегулировать генератор.—
Вечером выпьем? — обратился он ко мне. — У меня пузырь есть.—
Посмотрим, — ответствовал я и погрузился в долгое раздумье. Ведь я пил и вчера, и позавчера и теперь чувствовал себя, прямо скажем, не очень. Поэтому я твёрдо (насколько мог это себе позволить) решил отказать. Надо ведь и отдыхать когда-нибудь!День стоит ясный, машины стоят стройными рядами, никто не толпится в будке, не выдувает в десять дыр дымовую гущу. Давай-ка полежим, отдохнём, позагораем. А пить… ну что, эта радость уже никуда от меня не уйдёт, торопиться не стоит.
Заварил чайку. Когда Виктор вернулся, я объявил ему:
—
Вы меня извините, но пить не буду!—
Ладно, не переживай. Мы же вечерком, да и главное в этом деле знаешь что?—
Поделитесь.—
Главное — закусывать, — он указал рукой на холодильник.Мы снова засели за игру.
—
Санька плохо играет, — говорит Виктор. — Он главного не понимает. Ты понимаешь главное?—
Поделитесь.Виктор размашисто хлопнул об стол двух дам, одна из которых была козырная. Я взял, у меня из козырей осталась только десятка. Он хлопнул об стол трёх королей. Я взял. Двух тузов. Я взял.
—
И вот это! — радостно выложил он передо мной три шестёрки. — Прилепил тебе шох! Это и есть главное. Прилепить. Иначе и смысла никакого нет!—
А мне кажется, что главное — это не остаться в дураках. Любыми средствами, но в рамках правил. В картах ведь три вещи есть — интуиция, расчёт и удача.—
Ерунда это всё. Главное, шох прилепить!Мы играли снова и снова. Виктор то проигрывал, то выигрывал, но если выигрывал, то “лепил шох”
— одну, две — или три и всё рассуждал, что верх мастерства в том, чтобы “прилепить” четыре.Мы играли, и я пытался понять, почему это ему так важно. Получается, что шестёрки
— это такие маргиналы, не могущие ничего покрыть. То есть в каком-то смысле — привилегированный класс, только с отрицательным значением. Изгои, обладающие ощущением собственного достоинства. Те же тузы, только наоборот. Виктор заканчивал тузами, а потом добавлял шестёрки. Не всегда это ему удавалось, но когда удавалось, он шумно радовался. Я попытался играть так же, но не получалось. Уж лучше большие карты напоследок, чем шестёрки-отщепенцы, лежащие в руках мёртвым грузом и ждущие, что в последнем твоём заходе, когда ты выбросил все важнейшие карты, ты ими пижонски закончишь.—
Ладно. Щас поставлю генератор, а потом можно и по сто грамм. Ага?—
Виктор, — стиснув зубы, молвил я, — не буду, не обессудьте.—
О! Витька подъехал, — говорит Виктор, рассматривая в окно легковушку, плавно въезжающую в ворота. — Он-то со мной не откажется!—
Вот именно.Приехал Виктор Чайкин, пузатый пятидесятилетний мужчина с прекрасными изгибами чёрных, как у кавказских женщин, бровей, хозяин небольшого китайского грузовичка с приваренным к кузову шестиметровым краном. Он обошёл грузовичок, попинал колёса, что-то проверил в кабине и собрался уезжать, но, узнав Виктора (моего земляка), который приезжал сюда последний раз года три-четыре назад (потом они долго спорили, выясняя, когда именно это было
— до или после того, как Чайкин приварил к кузову кран), согласился посидеть и пообщаться, решив оставить сегодня свою легковушку на стоянке и вернуться домой пешком. “Серёга присмотрит. Правда, Серёга?” — сказал он мне.В карты он не играл, не курил и после того, как они распили припасённый земляком “пузырь” под сибирское сало, напиханное в трёхлитровую банку, вызвонил своего приятеля Мишу, который отвёз его до магазина, где он взял “ещё пузырь”.
На горизонте опять нарисовался Саша Ботаник, и, пока два Виктора, разложив на столе закуску, стаканы и тарелки, разговаривали об особенностях строения американских тяжелогрузных двигателей, мы с ним и с сынишкой приятеля Миши раскладывали раз за разом “дурака”. У меня голова начинала идти кругом, после бесперебойной семичасовой игры ощущалось нечто вроде гриппозного жара, разрыв между телом и умом увеличивался, порождая галлюцинации.
На улице маячили демисезонные сумерки, топливо не везли, сынишка Миши проявлял чудеса зрелых размышлений.
Потом Саша уехал, уехал Миша с сынишкой, Викторы выпили добрую половину купленного и отвлеклись на телевизор, где началась передача “Кто хочет стать миллионером?”. В этот раз там играл известный медийный деятель. На один из заданных ему вопросов я знал ответ, а он дал неправильный. Мы имели возможность наблюдать, как ведущий всеми правдами и неправдами подталкивает деятеля к правильному ответу, вытаскивает его и направляет. В конце концов (после пятнадцатиминутных подсказок) деятель поддался на уговоры и дал правильный ответ. Виктору Чайкину начала названивать жена (“моя гангрена”, как он ласково её называл), почувствовавшая что-то неладное.
—
На работе… — отбрыкивался он. — Чай пью… Скоро буду.Прошёл ещё час.
—
Сколько можно чаи распивать? — слышался из трубки грубый голос. — Закругляйся уже!—
Скоро буду, — стойко держался Виктор. Вскоре они закончили “пузырь”, и он отправился восвояси.—
Ну что, — говорит хмельной земляк. — Пару конов?—
Давайте попробуем. Только я чего-то устал сегодня.—
О, кстати! У меня должна быть там ещё бутылка пива, если отмёрзла… Пойду схожу, а ты пока раздавай.—
Ага, а я пока собак покормлю. И свет включу, — пошёл и врубил два фонаря.Виктор, мой земляк, человек деревенский, телевизионно независимый, поэтому, когда я выключил телевизор, он не обратил на это внимания.
Мы играли ещё и ещё. Я чувствовал себя так же, как тогда, когда не спал несколько суток, экономил каждое движение и каждую мысль, концентрировался на любом маломальском усилии. Я прощался с автостоянкой, куда устроился, дабы пересидеть зиму, знал, что, получив завтра расчёт за месяц, больше сюда не вернусь, поэтому дышал ровно и вглядывался в окружающие предметы, прощаясь с ними и благодаря их за снисходительность ко мне. Нужно довести игру до конца, по всем правилам жанра. Хотелось спать, сказать Вите, что больше не могу, очень устал и чувствую себя плохо, но игра, ненужная и бессмысленная
— мы как заведённые скидывали, крыли, добавляли, брали, отдавали, уже без всякой выдумки и “как бог на душу положит”, — не отпускала. Виктор вместе с бутылкой отмёрзшего пива принёс ещё “пузырь” и теперь выпивал в час по чайной ложке и, когда я спросил его, почему он не накатит нормально, отвечал, что:—
Не с кем. А так — неинтересно. Если я накачу нормально, то что мне останется? На карачках до кабины — и всё. Вот были бы женщины, другое дело.Игра окончательно превратилась в механическое движение руками. Вспомнилась вторая колода, лежащая на зелёной железной полке. Идея пронеслась мгновенно и взбодрила засыпающий разум.
—
У меня предложение. Вы не против эксперимента? Делать всё равно нечего. Потратим немного времени, а? Какая теперь разница!—
Я не против.Достал вторую колоду, дизайн которой был тот же, что и у первой, смешал их, тщательно перетасовал.
—
Короче, играем двумя колодами. Раздаём по восемь карт. Если я хожу картой, которая у вас есть, то вы своей такой же биться не можете. Всё остальное так же. Идёт?—
Хм. Давай попробуем.Освежённое импровизацией сознание дало импульс всему телу. Усталость исчезла, заработали мозги, я потянулся за сигаретой.
—
Круто, — сказал Виктор, — щас я прилеплю тебе восемь шох.Игра эта оказалась совершенно другой, нежели дурак в 36 карт. Здесь важна оказалась стратегия. Карты, объединявшиеся по достоинству (валеты, все подряд или те же шестёрки), обретали с многочисленностью и могущество
— чем больше их скапливалось на руках, тем они являли большую силу, превращаясь в специализированные отряды — вот вам пехота, не хотите ли! вот вам кавалерия! атакую с фланга, выманиваю всю вашу козырную мощь.Игра требовала больше анализа, свойственного шахматам; кит удачи, на котором держится “дурак обыкновенный”, терял здесь всякое преимущество. На одну партию у нас ушло минут сорок
— мы присматривались к особенностям, выявляли траектории отражений и приноравливались. Вторую партию, после пятнадцатиминутного перекура, играли осознанней и внимательней, потратив на неё час. В результате выиграл Виктор, но “шох” прилепить не смог. На третью партию не оставалось ни мозгов, ни мышц. У меня по небосводу сознания просвистела ещё одна импровизация.—
Предлагаю ещё один эксперимент. Называется — “полный дурак”. Согласны?Виктор выпил ещё двадцать грамм и кивнул.
Я разделил всю 72-составную колоду на две половины, но не смотрел, какие именно карты в них оказались. И раздал одну колоду в обычного дурака, отложив другую в сторону.
Эта игра оказалась абсолютно другой. Здесь всё зависело от удачи. Наши воспалённые непрерывным “дураком” головы напоследок получили роздых и чистое созерцание.
Виктор выиграл. Мы оба порадовались. Я сказал, что на сегодня хватит, убрал со стола остатки закуски и покурил, отослал земляка в кабину. На циферблате сквозь слои табачного дыма можно было разглядеть ровно два часа. Выключил свет и лёг на топчан, накрывшись курткой. Ворота запирать не стал, прислушиваться к шорохам ночи не имел сил. Мне снились разноцветные сны, в которых мне пришлось избить одного из водителей. Бьёшь и думаешь:
“Зачем я это делаю?”
***
Два человека разговаривают. Один говорит:
—
Посмотри на кока-колу. Тотальное давление рекламы приводит к тому, что все волей или неволей её пьют. В ней содержатся вещества, вызывающие привыкание. И через эту узаконенную наркоманию транскорпорации наживаются бешеными прибылями. А напиток этот вредит здоровью — и людей, грубо говоря, травят. А эти же корпорации устраивают фармакологические производства, изобретая лекарства от болезней, причиняемых напитком. Так образуется круг, замкнутый и порочный. Куда уходят средства одураченных людей? Они передаются из рук в руки одних и тех же лиц. Это несправедливо, грязно и преступно. Тебе не кажется?Другой отвечает:
—
Мне без разницы, кто там наживается, мне всё равно закрыт доступ в этот круг. Поэтому я предпочитаю заботиться о своих делах и жить своей жизнью. Я лично пью кока-колу потому, что она повышает тонус, я становлюсь бодрее и свои проблемы с помощью напитка решаю быстрее. А что до здоровья — так надо меру соблюдать. Я, например, пью её не часто и не помногу.Так в мире сосуществуют мечтательность и практицизм.
Если ты сидишь безвылазно в пустой комнате со стенами, облепленными розетками, к которым присоединены заряжающиеся мобильные телефоны
— и ни один из них не является твоим — причём постоянно какой-нибудь один или несколько сразу начинают звонить — разными тембрами, мелодиями, гавканьями, чмоканьями, воплями или сладостными уговорами, — ты поначалу зачем-то хватаешься за них, смотришь на экран, где вырисовываются неизвестные тебе имена названивающих, или даже пытаешься отвечать, что, мол, хозяина сейчас поблизости нет, затем сидишь в оцепенении и никак не можешь собраться с духом, чтобы продолжить обдумывание дел насущных, — настолько раздражительны эти разнообразные шумы, — а потом просто перестаёшь обращать на эту электронную вакханалию внимание, и если бы в комнату кто-то случайно заглянул, он в ужасе отшатнулся бы от зрелища совершенно спокойного человека, занимающегося чем-то своим в атмосфере беспрестанной демонической атаки. Так в мире сосуществуют разъединённость сознания и целостность, поглощающая разъединённость.
***
Смотря на все эти дела, как человек, я плачу.
С другой же стороны, я духом воспаряю ввысь
И понимаю, что не может быть иначе,
Как ни крути и сам как ни крутись.
3
Созвонившись, договорились, что коренной житель столицы, бывший десантник и матрос, огромный костистый мужчина с широким благородным лицом и волевым подбородком, лысеющий, но продолжающий носить косичку, Владимир Царь, встретит его на платформе. В солнечном воздухе, поверх голов шурующих сумки людей, они разглядели друг друга и, улыбаясь, пошли навстречу. Володя познакомил его с подругой.
—
Алёна Колокольчик, — сказала улыбающаяся женщина с признаками юродивости, отчётливо запечатлёнными во всём облике. Сразу видно, что не стерва, сразу видно, что “не от мира сего”. Хотя, может, и прикидывается.Он галантно пожал руку.
—
Гагамысов, — пробасил Володя, — рад тебе, ёлки-палки! Алёна говорит: “Куда мы идём?” Я говорю: “Спокойно. Гагамысов приезжает!” Давай сумки.Вова отобрал обе сумки
— чёрную и синюю, но Гагамысов переотобрал обратно чёрную, ту, что побольше. Широкий человек Владимир, правда, нередко наутро раскаивающийся в своей широкости.—
Так, предлагаю, сумки — в камеру хранения и рвануть на речные трамвайчики, — выдвинул идею Володя.—
Э-э-э… — деликатно засомневался Гагамысов.—
Я тоже так думаю. Человек только с поезда, а ты его уже куда-то тащишь. Отвезём его домой, пускай отдохнёт, а там решим, — проворковала Колокольчик, вызвав признательность гостя. На ней был надет переливающийся разными оттенками голубого свитер крупной вязки, в одну из дырочек которого — в районе солнечного сплетения — вдет букетик полевых цветочков — то ли васильков, то ли колокольчиков… а, ну да, правильно — колокольчиков.Втроём они постепенно пошли к метро, размахивая руками, как бы предлагая друг другу щедрость своего познания, начиная обсуждать, что и как сначала сделать, где, когда и сколько взять…
—
Ой! — воскликнула Алёна, будто запнувшись. — Посмотрите, цветы! — она нагнулась и подняла с брусчатки букетик подвядших полевых цветов. — Люди бросают цветы, а этого делать нельзя, — и она всунула букетик в ближайшую к уже занятой дырочку свитера, что навело Гагамысова на мысль о том, что и предыдущая флористика была найдена подобным образом.—
Ну что, Серёга, какие планы? — басит Володя.—
Музыку я привёз, Володя. Семь альбомов музыки. Надо бы показать её людям, узнать их мнение, а дальше как получится.—
Прекрасно. Алёнушка у меня вхожа во всякие круги, ведь она поэт. Да и я не щи ладошками черпаю.—
Сходим, Серёжа, сходим. Обязательно. Сегодня, кстати, день открытых дверей в Булгаковском доме. Познакомлю тебя со всякими светилами. Потом ещё масса мероприятий намечается, — ласково проговаривает голубоглазо-черноволосая Колокольчик.—
Да! — радуется Владимир. — Да, Гагамысов! Жить будешь со мной. Я сейчас квартиру заканчиваю. Поможешь мне.—
В смысле? Ремонт?—
Ну да. Ты в ремонте смыслишь?—
Не знаю, не пробовал.—
Обои сможешь поклеить?—
Обои, наверно, смогу.—
Вот и прекрасно. Днём — работаем, а вечером — тусуемся. Ах, Гагамысов, мы тут с тобой таких делов натворим! Ты очень вовремя приехал. Всё, как говорится, у твоих ног.Через пятнадцать минут они вошли в подъезд добротного краснокирпичного дома, где на четвёртом этаже находилась квартира, в которой Царь жил последние четыре месяца и где делал капитальный ремонт.
***
Когда-то это была большая двухкомнатная квартира с толстыми стенами и уютной кухней. После того как Царь занялся её переустройством, она стала напоминать руины. Художественный вкус Царя сказывался в том, что отдельные участки напоминали различные исторические памятники. Одна комната всё-таки сохранилась в силу того, что Володя в ней ночевал,
— на сантиметровом слое строительной пыли сложены штабелями всякие инструменты, материалы и приспособления; узловатыми кольцами набросаны провода электропроводки; в стены с сохранившимися от прежних жильцов обоями вбиты гвозди, на которых висят листочки с многочисленными номерами телефонов ( №… — Масик-Мутасик; №… — Жан-Жак Руссо, №… — Ехидна и т.д.), шуруповёрты, полотенце, побеленное и немного приштукатуренное, гвоздодёр, ролик скотча и другие необходимые в любом ремонте вещи. К стенке прислонено нечто напоминающее синий надувной матрас — впоследствии оказалось, что это двухместная надувная электрокровать, на которой Царь, гость и Колокольчик несколько раз спали втроём. У Царя, имеющего прописку, были какие-то проблемы с дочерью, не пускавшей его на законную территорию. Гагамысов потом слышал, как разные люди (хозяйка и Колокольчик) уговаривали его подать на дочь в суд, а он что-то мямлил в ответ, мол, “как-то неудобно”. У Колокольчика тоже не ладилось с домашними, то ли бывший муж игнорировал её права, то ли какие-то родственники строили козни, в общем, она как человек близкий к искусству не особо заботилась о таких бытовых мелочах, как дом, и ночевала то “у друзей”, то “у подруг”, то здесь, в пыльно-цементном разрушенном помещении, на грязных, ломких простынях, в одежде, повернувшись спиной к бывшему морпеху.Она всё говорила о пяти тысячах долларов, собираемых, чтобы выкупить наконец свою недвижимость, и Володя из каждой полученной от хозяйки суммы выдавал ей процентов девяносто, оставляя себе на метро и пиво. На следующий день он снова был на нуле и начинал клянчить у неё, она покупала ему спиртное, а если отказывала, то происходили сцены, и ночевать он приходил один, пройдя пешком огромное расстояние. Она инкриминировала ему, что “эта дрянь” всегда стоит между ними и что “выпивка ему дороже всего остального”. В общем, ситуация, близко знакомая Гагамысову. Все эти детали выяснились позже, а пока гость, шокированный безалаберностью и разрухой, царившими в опустошённой квартире, пытался протиснуться “за стол”
— фанерку, прилепленную скотчем к пирамиде, составленной из полупустых банок с краской, трубок и останков алюминиевого стула. Единственный цельный предмет на кухне — газовая плита: очаг и сердце дома. Гагамысов, следуя за гостеприимным жестом Царя, плюхнулся в креслице о трёх ножках и одной ручке, обдавшее его пылью, тихо ругнулся и поглядел в дырку стены, похожую на окошко, через которое в столовых принимают подносы с грязной посудой. Сквозь дырку была видна возводимая параллельно кухонной стена.Володя заметил его взгляд и, пока Алёнушка вытирала влажной тряпкой пластмассовые мисочки, куда потом вываливала купленные по дороге творожники с изюмом, резала маленький батон и разогревала на конфорке чай,
— поделился некоторыми эпизодами из своей карьеры строителя:—
Там была стена. Нормальная стена, сквозь неё нельзя было ничего услышать. Эта дура (хозяйка) принесла свой чертёж. Ей, видите ли, нужна перепланировка. Я её спрашиваю: зачем рушить стену, хорошая ведь стена; она говорит: будем передвигать, мне нужна комната побольше, и чтобы место освободилось для маленького чулана. Я говорю: хорошо, рушить так рушить — ты бы видел, сколько от неё пыли, шума, куски падают, соседи снизу прибегают: дайте, говорят, детям поспать. Чтобы аккуратно — стал пилой куски выпиливать, тут ЖЭК всполошился — нельзя, мол, перепланировку без нашего ведома, — короче, я зашился капитально. И что ты думаешь, как только снёс её, вынес всё до кирпичика — приходит эта дура и начинает вопить, что я не так понял и что не ту стену порушил. Я ей показываю её же план, по которому работаю, а она достаёт из портфеля новый — ну что ты скажешь! Поорали мы друг на друга, делать нечего, пришлось заново возводить. У неё семь пятниц на неделе. То ей отрывать подоконники, то оставлять, то ей обдирать плитку, то не надо. Поэтому не тороплюсь, — и он закурил сигарету. — Ты посмотри, какие деревья! — он мечтательно отодвинул с окна рулон толя и повёл рукой, демонстрируя панораму. Деревья действительно стояли раскидистые, они сосредоточенно и с достоинством цвели зелёной крупой почек и белой пахучей пудрой, вольнолюбиво раскинув толстые ветви по все стороны.
***
У Володи было припасено средство, позволяющее сохранять нужные вещи в подобии чистоты,
— трёхметровый, толстого целлофана рукав — туда отправились сумки музыканта. По квартире перемещались, высоко поднимая ноги, — из углов высовывались гнутые арматуры, метровыми столбами высились алебастровые плиты, используемые для возведения стен, на полу валялись кувалда, молоток, мотки проволоки, разобранный и предсмертно хрипящий музыку магнитофон — вещи громоздкие и хрупкие вперемешку.Чтобы принять душ, нужно было сначала вникнуть в сантехнический комплекс, состоящий из поперечно треснутой ванны и шланга, норовившего вылететь из гнезда от малейшего напора воды, поэтому Гагамысов ограничился на первый раз споласкиванием головы под краном.
—
При этом при всём ей надо быстрее! Сама не знает, чего ей надо, а туда же — чтобы барная стойка была, чтобы потолок с вентиляцией. Давай, говорит, чтобы быстрее, сын поможет. Ты его увидишь ещё. Мужику тридцать лет, а в трусы ссытся. Потом разбрасывает эти трусы по всей квартире. Она ему каждый день новые покупает — по десять баксов за штуку. Он говорить-то нормально не может. “Выпшайте ждоровье!” — Вова состроил губастую гримасу. — У него от рождения какое-то заболевание, ничего делать толком не может — всё криво получается. Побыл он тут пару раз да и умотал к себе. Они вместе живут, помимо этой квартиры — она её в прошлом году купила — у них на Юго-Западе есть и где-то ещё. В общем, не бедные ребята. Мужа? Нет, мужа нету. Ты её увидишь, зачем ей муж!Распив маленькую, друзья уселись в корявых креслицах
— а Колокольчик на коробке из-под чего-то — делиться творческими успехами. Гагамысов прочёл пару стихов, но столичные завсегдатаи как-то одинаково насупились, и, хоть ничего и не сказали, он предпочёл не продолжать. Видно было, что тематика им абсолютно чужда. Вова достал откуда-то сверху гитару с нейлоновыми струнами, и на пару с Алёной они исполнили романс о любви. Типа:—
Ты меня любишь.—
О да. И ты меня любишь.—
Конечно. Всё, что могу тебе дать, я отдам в этот час предвечерний и вечный…Затем сверили часы.
—
Ну что, Алёнушка? — блестя ласковыми глазами, улыбнулся Царь. — Куда отправимся?Колокольчик перечислила места, названия которых ни о чём Гагамысову не говорили. Решено было направиться в Булгаковский дом.
***
—
Я люблю этот город, — делилась Колокольчик, пока их трясло в подземке. — Нигде больше я жить не могу. Был период, когда бывший муж увёз меня в Рязань. Я не смогла там выдержать больше двух месяцев. Совсем другой ритм жизни, всё медленно, как во сне. Я всё время засыпала. Не могу так. Здесь — совсем другое дело! Это моё. Плоть от плоти. Где родился, там и сгодился.Они вышли на площадь Маяковского. Володя успел незаметно попросить у Гагамысова немного денег и выпить на них бутылку тёмного пива. Выйдя из-под земли и увидев женщину, торгующую цветами, он бросился перед ней на колени и, воздев руки, умолил её дать ему жёлтый цветок, который, встав, поднёс к груди, а потом протянул во всю длину могучей руки своей возлюбленной.
—
Он всегда такой, — негромко комментировала его действия Алёна. И добавила, пожевав губами: — Когда выпьет.—
Удивительно, что никто этому не удивляется. Смотрите, торговка восприняла его реверансы как должное.—
Такой он человек. А ты зови меня на “ты”, иначе я чувствую себя бабушкой.—
Постараюсь.—
Теперь он никого не пропустит. Ко всем будет приставать. Главное, пить ему не давать, иначе он становится чересчур навязчивым.—
Угу, — поддакнул музыкант.Невдалеке проходил человечек с сумкой на колёсиках и пышными седыми волосами, развевавшимися вслед за ним по-бетховенски.
—
Это же Григорий! — всплеснула руками поэтесса. — Наш великий поэт. Григорий Васильевич, — подбежала она к нему, — ты куда мчишься? Мы в Булгаковский дом идём. Ты сегодня будешь читать?—
Алёнушка-Алёнушка, извини, тороплюсь в Лондон, поезд скоро, — проговорил тот на бегу. — Увидимся! В воскресенье вернусь, — отвечал он, не оборачиваясь и убегая всё дальше.—
Вот с ним бы тебя познакомить. Какие у него стихи! — и она процитировала что-то о снеге, который опустится на наши головы во имя любви. — Что скажешь?—
Если честно, мне кажется, что это достаточно банально.—
Нет, ты не понимаешь.—
Все пишут об опускающемся снеге. Да ещё и во имя любви. Это понятно слишком.—
Не понимаешь. Это настолько тонко схвачено, что кажется банальным. В этом вся суть! — горячо говорила Алёна.—
Может быть, — спустил на тормозах Гагамысов.Скоро они пришли в Булгаковский дом, называющийся так потому, что в нём в своё время жил Булгаков. Какое-то время дом стоял бесхозный, превратился в общественную уборную и ночлежку, но потом Союз писателей и поэтов оформил его на себя, и с тех пор дом стал местом возвышенных встреч людей с оригинальными взглядами на жизнь.
Собственно, это была большая двухэтажная дворянская квартира. В каждой комнате толпились люди, держащие в руках либо тонкие книжицы своих сборников, либо рюмки с рубиновой жидкостью. Все общались, кивали друг другу и медленно передвигались из одной комнаты в другую.
Каждая комната была по-своему задрапирована, освещена и концептуально обозначена. В одной шла выставка “Светящиеся яйца”
— бархатные стены покрыты картинками под стеклом, изображающими куриное (или какое-то другое птичье) яйцо — в профиль, в фас, сверху и во всяких разнообразных ракурсах, фоном для всех изображений служил белый лист, а вот внутри силуэтов, подсвеченные разными цветами, переливались и загадочно поблёскивали контуры смутно угадываемых предметов, смысл которых, по-видимому, и нужно было понять. “Яйца выеденного не стоит”, — подумал-отрезал Гагамысов и пошёл знакомиться с остальными экспонатами.В другой зале
— колонны и столы, заваленные рукописями, человек с всклокоченными глазами и бутылкой портвейна в руке, увидев Колокольчика, протиснулся к ней и начал что-то быстро нашёптывать.—
Местный сумасшедший, — повернувшись, тихо объяснила она. — Я уделю ему сколько смогу, а ты иди дальше. Там увидимся.В другой тёмной комнате собрались за чае
— или кофепитием старожилы клуба с видом глубокомысленного обдумывания каких-то сверхзадач, на одной из стенок проецировалась нарезка путешествия по пустыне Гоби. В центральном месте (центральность его угадывалась по тому, что все задумчиво-солидные коллеги тянулись к нему руками с листочками, как цветки тянутся к источнику света) сидела сухощавая молодая дама с белыми, набриолиненными до хруста, волнистыми проборами вместо причёски. Подперев рукой подбородок, она устало и нехотя (чувствовалось, что всё это ей надоело, но — “по долгу службы” надо продолжать) переводила взгляд от одного коллеги к другому, что-то томно и кратко отвечала и манила кого-то из-за двери мизинчиком.Подошла Алёна.
—
Наталья Георгиевна. Это мы.—
Очень признательна.—
Вот, привели познакомиться молодого поэта с Урала.—
Очень приятно, — молвила дама и, достав из блестящей коробочки визитку, протянула Гагамысову. — Сегодня день напряжённый был. Очень устала. Давайте в следующий раз.—
Конечно, конечно, — засуетилась Алёна.Потом они искали Володю, выпивая на ходу из рюмок рубиновую жидкость, оказавшуюся портвейном. Видимо, местный безумец исполнял роль мажордома. Потом, Володю не найдя, выбрались на свежий воздух, где некурящая Колокольчик смогла наконец вздохнуть полной грудью.
—
Немножко невовремя мы. У них там организационное собрание. Обязательно в следующий раз придём.Гагамысов чувствовал почему-то, что следующего раза не будет.
***
Они ещё побродили по парку и вокруг Прудов и когда наконец дозвонились до Володи, мягкие сумерки заполнили люминесцентным свечением город.
Вошли в метро.
—
Не понимаю, — сказал гость, — зачем ходить в такие места. Видно, что там этих молодых поэтов с Урала — сотни, если не тысячи, и все норовят отхватить кусок внимания к себе. Понятно, что на всех не хватит.—
Как зачем? — глаза Колокольчика выросли и округлились, как надутые голубые шары с дырочками. — Это мы сегодня неудачно попали. Обычно все кто хочет читают свои стихи, делятся критикой — и если у тебя есть талант, это не останется незамеченным. Как люди о тебе узнают, если ты сам не будешь о себе заявлять? Другого пути нет. Вот человек, которого мы на Маяковке видели, так и пробился — читая на улицах, заставляя прислушиваться к себе, а там и спонсоры нашлись. У него, по-моему, уже книг двенадцать издано.—
И что проку от этих изданных книг?—
Расширение общения, во всяком случае. Общение — это всё. Если ты не хочешь общаться с людьми, то и люди не захотят с тобой общаться. Это закон. Есть, конечно, гениальные авторы, которым общение не нужно, но они проживают свои жизни инкогнито, незамеченными, и обычно о них узнают только после смерти. Меня, например, такая перспектива не устраивает. Ты вот читал днём свои стихи. Я как поэт поняла, что это вещи стоящие. Только специфические слишком. Мне кажется, надо проще на вещи смотреть, не залезать им в подкорку. Что толку, если ты анатомируешь человека, да? Я смотрю на человека и вижу его красоту. Мне кажется, это важнее, чем перемывать ему кости, да? Красота жизни, элементов, её составляющих, — это, мне кажется, первостепенное. А у тебя как-то мрачновато…—
Это потому, что я пишу в основном под воздействием каких-либо стимуляторов, — зачем-то бухнул поэт-композитор и, не в силах остановиться, начал перечислять: — Колёса, трава, грибы, алкоголь — всё идёт в ход. Более того, я считаю потерянным время, когда после приёма или возлияния не написал ни одного стиха. Я никогда не употреблял средства для удовольствия — они всегда для меня способ сменить угол зрения, ощутить новизну мира.—
Не ожидала от тебя, честно говоря. По тебе не скажешь — такой приятный молодой человек. Но ничего страшного, многие этим грешили, главное, это понять…—
Да-да, — подтвердил из-за спины Володя. Обернувшись, Гагамысов увидел, что он спустил свои чёрные водолазные очки со лба, где они торчали двумя жабьими рожками, на глаза и теперь смотрел на мир сквозь мутные окуляры. — Да-да, Алёнушка, — прохрипел он, откашлялся, но, не найдя, что сказать, замолк. Видимо, в Булгаковском доме его чем-то угостили.—
…Главное — это понять, — строго посмотрев на друга, продолжила поэтесса, — что все эти средства — это костыли, подпорки для тех, кто в нормальном, адекватном, — она снова пристально покосилась на Царя, — состоянии не может разглядеть красоту мира.—
Честно говоря, не понимаю, при чём здесь красота и о какой красоте вы толкуете… — Но фраза была обрвана вылетевшим из тоннеля фосфоресцирующим электросоставом, истошно засвистевшим тормозами так, что заложило уши.Они тряслись по громыхающим подземельям, то пытаясь перекричать барабанящий гул ускорения и шипенье тормозов, то нарочито тихо высказывая сокровенные мысли. Потом они вышли в подсвеченную темноту предместья и шли (через магазинчик, где взяли бутылочку, несколько творожников и батон,
— Гагамысов с горечью обнаружил, что даже на самые неказистые нужды небольшой денежный запас, привезённый с собой, истаивает, как мороженое в жаркий полдень) по посвежевшему, почти безлюдному в этот час воздуху, вдыхая благоухающие ароматы цветущих деревьев. “Господи, благодать твоя неисчерпаема!” — удивлялся композитор.Володя отстал, а они с Колокольчиком продолжали обсуждение своих взглядов на искусство. Потом, у подъезда, Гагамысов всё ждал и ждал, когда Володя закончит любовные излияния, а Колокольчику это надоест, но не дождался
— Володя перепрыгивал с колена на колено, воздевал руки, импровизировал четверостишия.—
Может, в дом войдём и там продолжим? — предложил композитор. — А то чё-то я уже замерзаю.—
Ты погоди, погоди! — растягивая речь, вещал вдохновлённый император. — Посмотри — какая ночь! Ка-кой за-пах-х! Чувствуешь? Вот это и есть Москва! Люби Москву — я так считаю, — и он присел на скамеечку. — У кого сигареты?Сергей протянул ему пачку, предварительно вытащив и для себя одну.
—
Алёна, а вы как к табаку?—
Во-первых, завязывай мне выкать, а во-вторых, табак — это тоже костыли.—
Ну да, дым приятен овеществлённостью иллюзии.—
Вот-вот.Докурив, Володя принялся оглядываться.
—
Кого потерял, Володя? Мы все тут.—
Пепельницу, — и, найдя взглядом где-то в отдалении урну: — Ты докурил? Давай чинарик. Я за чистый город! — гордо понёс окурки к ней.
***
Рано поутру Алёна убежала по своим делам
— она подрабатывала курьером — разносила “экземпляры продукции клиентам”, а Царь и Сергей, умывшись и попив чаю, завалились опять на необъятную надувную кровать и провалялись до тех пор, пока солнце не начало жечь сквозь лишённые штор стёкла. Тогда они встали, сварили овсянки — единственной оставшейся пищи, затем Володя обратился с предложением сбегать за пивом. Гагамысов отправился к целлофановому рукаву, порылся в сумке и обнаружил, что денег очень мало. В боковом кармане лежал конверт, надписанный “За всё хорошее. Не трать, пожалуйста, на выпивку”, в котором лежала пятитысячная банкнота, вложенная подругой утром того дня, когда он уезжал, и Сергей решил, что возьмёт эти деньги только в случае крайней необходимости. Он с нежностью погладил конверт, а из другого кармана достал сотенную бумажку, пересчитав оставшиеся и взвесив в уме, как жить так, чтобы их хватило хотя бы на неделю, и отнёс бумажку Вове.Опохмелившись и придя в благодушное расположение, Царь сказал:
—
Ну что? Поработаем? Я продолжу стену, а ты… ты знаешь что… ты обдирай обои в нашей комнате. Всё равно обдирать их надо!Обои оказались многослойными
— дом был построен лет сорок назад, — под каждым следующим слоем обнаруживался слой газет, и, обдирая их, Гагамысов мельком знакомился с передовицами прошедших эпох: “Утроим, учетверим выработку силоса!”, “Партия указала путь на универсализацию труда!”, “Ведьмы летают впотьмах”, “Фермерские хозяйства — технологии будущего!”, “Расширенный доклад о работе Президиума Верховного Совета на заседании Политбюро…” и т.д.Композитор наливал горячую воду в пластмассовое ведро, окунал туда поролоновый валик и смачивал им поверхность стен, отчего в комнате становилось влажно и на пыльных стёклах проступала испарина. Сергей обнажался по пояс, закатывал до колен джинсы и шпателями разных размеров соскабливал набухшие бумажные слои. Где-то шло легко, где-то приходилось смачивать ещё несколько раз, где-то бумага не поддавалась
— видимо, в этих местах использовался резиновый клей, — тогда он скоблил ножом, зацепляя штукатурку, выцарапывая выемки в цементе. “Ничего, — говорил Володя, — зашпаклюется”.Так они усердно трудились до пяти часов, когда появилась хозяйка, женщина лет сорока пяти
— пятидесяти, дородная, с весёлыми глазами, хорошей кожей и модной мелированной причёской. Она посмотрела на их успехи и увела Владимира подальше от пыли и грязи — во двор, чтобы обсудить внесённые ею поправки в чертёж плана.Гагамысов уселся на кухне в шаткое кресло, вытер струившийся на глаза пот и вскипятил зелёного чаю. По опыту он знал, что заказчики строительных работ делятся на две категории: на тех, кто выжимает из рабочих всё, взамен стараясь отделаться подешевле,
— от таких нужно бежать, не рассчитывая на заработок; и на тех, кто ведёт себя честно. Чтобы проверить, к какой категории относится заказчик, нужно попросить небольшой аванс, мотивировав тем, что нет денег на еду. Так как реальная ситуация соответствовала — денег действительно почти не было, — Гагамысов, как только вернулись хозяйка и Володя, начал намёками зондировать почву.—
Я свободна до восьми, — весело обратилась к обоим хозяйка, ненавязчиво осведомившись, кто есть Гагамысов и зачем он здесь. Володя за несколько дней до приезда Сергея объяснил ей, что приедет друг из провинции на некоторое время, мол, поможет ему и свои дела решит. Поэтому сейчас их знакомство ограничилось несколькими фразами. Столичным жителям не привыкать, что рядом постоянно толкутся путешественники и искатели приключений всех сортов, бояться их не стоит, пока они не обрели стабильность и готовы на любые условия.—
Ребята, вы тут у меня в пыли, всё работаете, работаете, света белого не видите. Может, организуем царский салат?—
Царский? Хм, — улыбнулся Володя.—
Да, я дам денег, а вы сходите к метро, там базарчик, купите всё, что надо, зелени, корейских огурцов. Корейских огурцов обязательно, я по ним соскучилась. Колбаски, или нет, лучше сосисок отварим. Ты ешь сосиски, Сергей?—
Однозначно. Я всё ем. У нас сейчас такая ситуация…—
Хм-м, да, — подтвердил Володя. — Да, Лена, знаешь, Сергей вчера приехал, деньги ему ещё не переслали… по карточке… — и он застеснялся.Гагамысов уверенно продолжил:
—
Не могли бы вы мне, так сказать, в счёт будущей работы выделить тысячу?—
Легко. Вот тебе деньги, сходишь купишь всего, а оставшееся возьмёшь себе. Не забудь ещё купить тазик.—
И порошок! — добавил Володя.—
Да, и порошок. И чего там вам ещё нужно, — и она протянула сумму, от которой после покупки вряд ли осталась бы требуемая тысяча.“Негусто,
— подумал Гагамысов, — придётся шустрить”. Но всё-таки деньги были выделены, на душе стало светлее.
***
Вернувшись с базара с пакетом, наполненным всяческой зеленью, сосисками и початой бутылочкой, Гагамысов застал Лену сидящей на кухне в кресле и изучающей какие-то бумаги, положенные на чёрный портфельчик, положенный на колени, упрятанные в широкие чёрные брюки.
—
Не нашёл я тазика… А где Володя? — в присутствии этой женщины было легко и как-то по-свойски. Он почувствовал, что она даже рада его появлению здесь и не питает к нему настороженности, что свидетельствовало либо о простоте душевной (что трудно предположить в столичных жителях), либо о большом жизненном опыте.—
Ему позвонили, и он умчался. Сказал, вечером будет.Володя ещё днём рассказал Сергею, что не может долго оставаться с Леной наедине в силу её бесконечной болтливости, и что если она остаётся на какое-то время, то он ищет любой предлог, чтобы смотаться, и что когда она говорит, что задержится здесь “на пару часиков”, значит, время её пребывания нужно умножать, как минимум, вдвое, и что “ты сам увидишь, как это невыносимо”.
Лена продолжала:
—
Он всё время убегает куда-нибудь. Представляешь? — Гагамысова немного испугала её откровенность, такой доверительности в людях, с которыми знаком меньше часа, он ещё не встречал. — Четыре месяца назад он сказал, что сделает мне квартиру за семьдесят дней. К чему такая точность, я так и не поняла, тем более что прошло уже сто двадцать дней, а ремонт находится в предзародышевом состоянии.—
А как вы с ним вообще познакомились?—
Через Алёну эту его. Она с моей подругой дружит, денег у неё назанимала. Выкупает, видишь ли, свою жилплощадь, собирает со всех, кто под руку подвернётся, а как отдавать будет? Такое ощущение, что она думает, будто деньги с неба падают. Работать не хочет… В общем, как-то мне подруга звонит и говорит: “Тут у меня подруга детства, у неё временные трудности, — а было это ещё в прошлом году, зимой, — ты новую квартиру купила, может, пустишь её пожить — и тебе спокойней будет, что кто-то присматривает”. А я тогда только документы оформляла. Ну, думаю, надо помочь человеку. У меня-то квартира большая. Пустила её к себе на кухню. А она наглая, как засядет за телефон — часами говорит, а потом тысячные счета приходят. Я ей говорю: “Алёна, мне тоже надо позвонить”, — а она — “щас-щас, я уже заканчиваю”, — и снова ля-ля-ля целыми днями. Потом вот этого Вову привела. Ну, вроде мужик нормальный. Я, говорит, строитель. Щас куда ни плюнь — одни строители. Но он говорит — мало возьму, готов за одно проживание. Я его и пустила. А вот теперь видишь что — резину тянет. Сил уже никаких не хватает! Я тогда эту Алёну выгнала. Ты, кстати, её не видел случайно?—
Нет пока, — осторожно ответил Сергей.—
Я ему сказала: если только узнаю, что она здесь ошивается, — выгоню обоих! Она же паразит! Хуже клеща, ей-богу! Как вопьётся, так всё глубже и глубже всасывается, чем дальше, тем труднее скинуть. Я, говорит, занимаюсь искусством! Представляешь? Ты случайно искусством не занимаешься?—
Я? Нет. Мне надо кое-какие дела здесь уладить.—
Ну понятно. А эта — искусством! Потаскуха и бездельница, ничего больше! В общем, если заметишь её, дай мне знать. Вот мой номер, — она написала на стенке номер телефона. — У меня дома сын. Знаешь, бывают такие люди — гениальные в чём-то, а в остальном совсем беззащитные. Он у меня в технике смыслит так, что профессор Сухаревки удивился. Сын мой, кстати, тоже Серёжа — что ни рожа, то Серёжа! — и она всхохотнула. — И муж у меня был Серёжа! Так вот, сын как-то соединил мой мобильный, тот телефон, который здесь стоит, и наш домашний и иногда занимается тем, что прослушивает наши разговоры. Представляешь? Он-то мне и сказал, что отсюда эта дура названивает. Я Володе объяснила, чтоб не пускал её. Ой! — она перевела дух. — Давай салат готовить.—
Сейчас я всё сделаю. Я же дипломированный повар! — засуетился Гагамысов, чувствуя, что обязательно нужно завоевать доверие хозяйки.
***
—
Куда я с ним только не ходила, с Серёжкой моим. Ездили как-то к старцу Серафиму, слыхал про такого?..—
Ну, их много.—
Нет, этот один, в Пскове. Он мне сказал, что Серёжка мой не бесноватый, что нужно молитву одну каждый день над ним спящим читать. Я и читаю. Уже полтора года. И ты знаешь, вроде лучше он стал. От таблеток мы отказались… У него приступы нервические случаются, но теперь намного реже.Они доедали салат, Гагамысов втихушку бегал за стенку и помаленьку отпивал из бутылочки, дабы, как ему казалось, сохранить стойкость духа и терпение в обрушившемся на него потоке информации.
Начинало темнеть. Лена посмотрела на часы.
—
Ладно, я сейчас уже пойду. Скажи Володе, что приеду завтра днём и привезу уголки, — после чего продолжала говорить о своей жизни так, что Гагамысову оставалось только удивляться этой могучей натуре. Было видно, что она — любящая мать и деловой человек (она рассказывала про БАДы, на которых заработала эту квартиру, — некое очередное средство то ли для похудания, то ли для омоложения кожи, разрекламированное в определённых кругах) — “деловой человек”, оказывается, может совмещать в себе самые, казалось бы, неделовые качества и при этом успевать всё, ибо вид у Лены был довольный и успешный, и она явно никуда не торопилась.—
Это я сегодня никуда уже не тороплюсь, — угадала она его мысли. — Потому что всё сделала. Ты бы видел меня вчера.Они сидели в свете единственной целой электролампочки, подвешенной за торчащую из верхнего угла арматуру, до тех пор, пока не начал названивать через каждые пять минут сын Серёжа, видимо, знающий по опыту, что только такой телефонной иглотерапией можно заставить мать сдвинуться наконец с места.
—
Пирогов хочу! — слышен был картаво-гнусаво-шепелявящий голос в трубке. — Сахар кончился!—
Всё, теперь уже точно пора, иначе он от меня не отстанет, — сказала Лена, отряхнула пыль со штанов, протёрла мягкой тряпочкой (той самой, которой накануне протирала мисочки Алёна) лакированные чёрные туфельки. — Посмотри, я сзади не запачкалась? — и, немного покачивая широкими, сдобными боками, вышла в дверь. — Я закрою сама, — захлопнула дверь и повернула ключ снаружи. Потом спросила: — У тебя-то ключи есть?—
Нет вроде. У Володи.—
А, ну тогда не буду закрывать. Мало ли. Ну всё, пока-пока!
***
Надувная кровать была дырява и потихоньку спускала воздух. Под тяжестью двух тел в течение трёх часов она из пышно-упругого ложа отдохновения превращалась в пузырчатую перекатывающуюся горку. Тот, кто первым ощущал дискомфорт, тянулся рукой к вделанному в изголовье электронасосу и включал кнопку. Комната наполнялась мощным воющим гулом. Володя, как человек, знающий жизнь и непредсказуемость соседей, предпочитал спать в неудобстве, чем среди ночи громыхать насосом. Постепенно эта предусмотрительность передалась и гостю, поэтому часто по утрам они просыпались от ломоты в теле.
Лена, обещавшая, что придёт завтра и принесёт уголки, не показывалась несколько дней. Друзья, чтобы экономить, перешли на подножный корм
— то есть на то, что отыскивали в захламлённой стройматериалами кухне, но, кроме двух пачек овсянки, ничего не нашли, а значит, рацион стал сверхдиетическим. Деньги, взятые в аванс, утекали по утрам пивными пузырьками в широкое царское горло, Гагамысов пил только водку; от нечего делать (ведь уголки тормозили весь процесс) Володя изощрялся в вырезании кусков разных форм из алебастровых остатков и выкладывал ими стену, из-за чего она становилась всё больше и больше произведением изобразительно-зодческого искусства, нежели практически-качественного. Ничего, что ватерпас фиксировал её неровность и некоторую заваленность вбок, зато, взглянув на неё, Сергей восторгался ловкостью Царя.Гагамысов, в свою очередь, что-то скоблил, отдирал, выламывал, пилил плиты по указанным Володей стандартам, выносил на помойку, в основном же подметал пол, стараясь приблизить условия обитания к “уютным”.
Однажды Вова стряхнул с рук остатки раствора, поднял глаза к потолку и изрёк:
—
Хватит на сегодня! Дни какие пропадают! Сколько там у нас денег осталось? — Гагамысов держал его в убеждении, что все привезённые с Урала запасы иссякли и у них на двоих имеется только то, что было выпрошено у Лены.—
Рублей шестьсот есть, — нехотя отозвался тот из ванной, где сливал в унитаз грязную после влажной уборки воду.—
Пора отдохнуть. Помнишь, как мы в Лондоне отвисали? Пора тряхнуть стариной.В продолжение этого дня они героически потратили деньги на поездку в противоположное предместье, покупку там пакета конопли и усиленное её скуривание в обществе юноши, её им продавшего, и его девушки, травивших поочерёдно анекдоты на солдатские темы.
Потом с остатками они добирались обратно, Вова по телефону общался с Колокольчиком, сообщившей ему радостную весть о том, что великий русский поэт Григорий Васильевич, вернувшись из Лондона, где успешно заключил какой-то контракт, по-дружески оделил её необходимой суммой для того, чтобы она смогла наконец окончательно погасить долг и выкупить жилплощадь. Царь прыгал от радости в вагоне метро, пустынного в этот предутренний час, и стукался головой о поручни и пластмассовые набалдашники светильников. Он позвонил одному своему другу
— Хёрсту, — желая поделиться и с ним радостными остатками канабинола и новостью от возлюбленной, и выяснил, что у того завтра день рождения и что он, Володя, — обязателен.—
А как же работа? — хмурился будущий драматург.—
А где уголки? Куда, вообще, она пропала? Оставила нас подыхать голодной смертью и думает, что мы будем изо всех сил усердствовать.—
Так позвони ей, спроси.—
Больно надо, пускай сама звонит, у меня денег на телефоне нет. Нет, Гагамысов, завтра с утреца выдвигаемся к Хёрсту. Ты бы видел его дачу! В прошлый раз мы сожрали по два килограмма шашлыка и выпили по ведру коньяка, не говоря о том, сколько было скурено и пущено по вене! — потирал руки Царь.—
Алкоголь и ширка несовместимы, — проповедовал прописные истины художник.—
Уметь надо! Эх, Гагамысов…
***
Поутру, когда солнце ещё не успело рассияться, Володя, сполоснув косичку под краном кухонной раковины и запив эту процедуру свежим кипяточком, невзирая на гнусавые предостережения друга, собрался в путь.
—
Серёга, поехали, я тебе говорю, ты такого нигде больше не увидишь! — что бы он ни вытворял и как бы ни дурачился, Гагамысов любил его за восторженное отношение к жизни. — Поехали, никуда от нас ремонт не денется.—
Вова, ты разве не понимаешь, что нас выгонят?—
Ф-фу, куда нас выгонят? Какие ещё дураки будут здесь за жратву горбатиться? За жратву, которой нет! У тебя есть что-нибудь надеть попраздничней?Гага порылся в рукаве и извлёк старую хлопчатую белую рубаху, подтибренную из церковных пожертвований для неимущих. Он сам был не особо имущий, поэтому муки совести его не навестили.
—
О! Отлично, пойдёт. Ну что, ты со мной?—
Нет, Володя, я останусь. Чувствую, что она сегодня появится.—
Как хочешь, а я поехал.—
Если она придёт, что сказать?—
Скажи, что по делам уехал. Буду вечером.—
Ладно, удачи.Вскоре после царского ухода в дверь постучали. Приехал молодой мужчина
— монтажник, нанятый Леной для замены старых окон модными стеклопакетами.—
Вы какое окно будете ставить? — спросил грустный Гага.—
Все буду ставить! — уверенно засмеялся парень.Что ж, солнце жарило теперь вовсю, чем заняться, он так и не придумал, поэтому когда вытаскивал с балкона мешающие установке окон предметы и обнаружил среди них бутылку с морилкой, то взял её на кухню, налил из неё красной жидкости на тряпку, положенную в пакет, нацепил пакет на уши и, окунувшись в пакет с головой, предался преступному вдыханию химических реактивов.
—
Хорошо пошло, — пробормотал, подышав ацетоновыми ароматами, искатель новизны и смены ракурсов. — Вставляет.В памяти всплыла песня, которую он разрабатывал целый месяц, ожидая, когда число на календаре совпадёт с числом на купленном билете. Песня эта никак не давалась
— был придуман стих, но мелодия не получалась. И теперь, надышавшись едкими испарениями, решил заняться репетированием композиции.У него быстро стало получаться. Подышав минут пять, он брал на колени гитару с нейлоновыми струнами и напевал, напевал каким-то становящимся не своим голосом, модулирующимся откуда-то из кишок, пока не понял, что освоил. Тогда включил диктофон на запись и хрипло, замедляясь в темпе, как-то маргинально и, как ему показалось, необычно спел песню набело.
Заглянувший в это время на кухню монтажник не подал виду, когда пред ним предстал Гагамысов, воющий нечленораздельным голосом какую-то белиберду, с пакетом, свисающим с одного уха, и пригнувшийся к стакану, в котором стоял (для лучшей акустики) чёрный столбик диктофона. У монтажника дел было невпроворот, за эти дела ему хорошо заплатят, а значит, все при своих, и пусть каждый занимается тем, чем заниматься считает нужным.
Ближе к вечеру нарисовалась Лена, расплатилась из толстого лопатника с монтажником, выполнившим весь обещанный объём работ, и, лукаво посмотрев на поэта, спросила:
—
А чегой-то у нас так ацетоном воняет?Отошедший к тому времени от интоксикации музыкант-палеонтолог мгновенно нашёлся в раскачивающемся абажуре обстоятельств:
—
Так я им уши протираю. Уши у меня больные.—
А-а-а, ну понятно, — равнодушно ответила Лена и подала повод к диалогу: — Чё-то, по-моему, как-то неустойчиво он их поставил, — раздвигая и сдвигая новенькие, насквозь прозрачные створки.
***
Дни пошли ровные и солнечные. Ни одного дождя не мог припомнить потом Гагамысов. Чёрный полированный асфальт нагревался и приятно пах гудроном. Просить у Лены деньги было неловко
— черновую работу вроде бы всю сделали, а квалифицированная (выравнивание имеющихся стен и кладка новых) подвигалась только в уме Царя, на деле же он постоянно ныл и ссылался на недостаток матерьялов, на наплевательское к нему отношение, на то, что деньги всё-таки нужно где-то доставать, а попросту — ремонтом не занимался. Вскоре встал вопрос о сносе кухонной стены, и Володя возопил, что необходима дисковая пила, чтобы аккуратно выпиливать куски, и в любом случае противогаз, потому что от пилы будет столько пыли, что дышать невозможно. Поэтому свою энергию он посвятил названиванию многочисленным друзьям в поисках противогаза.Таким образом, в квартире создалась атмосфера нерешительности, непонимания друг друга и неизвестности. Лена занималась своим бизнесом и будто забыла о существовании наших несуразных рабочих, но Гага подозревал, что она просто не торопится и ждёт, что произойдёт дальше. Она говорила, что хочет после ремонта эту квартиру сдавать, чтобы появились средства на ремонт дачи, но говорила она хоть и уверенно, но как-то и сама не веря в то, что это скоро станет возможно. Как-то, когда Владимир демонстрировал ей список необходимых для работы инструментов и материлов, она ответила, что “на это пока нет денег”, а значит
— “занимайтесь пока текущей работой”. Вот они слонялись в пронизанной солнцем сквозь новенькие, сияющие стёкла квартире, грызли пальцы и соображали, где тут найти текущую работу.Неопределённость положения и недовольство вынужденным тунеядством (хотя будущий литературовед видел, что квалифицированный строитель нашёл бы массу возможностей для приложения своих усилий) стали причиной разобщения друзей. Гагамысов потихоньку вытаскивал из кармана сумки купюры, шёл в магазинчик, покупал сигареты, батон, овсянку и
— тайком от Володи — бутылочку, приходил и каждый раз, предупреждая просительный взгляд друга, объяснял, что порылся и нашёл последние. Вова понимал, что тот мухлюет, но деваться ему было некуда, и он молчал. Гагамысов же, донюхав найденную на балконе морилку и объяснив себе, что “амфетамины — это кокаин для бедных, а морилка — амфетамины для нищих”, пошёл в строительный магазин, где — вот ирония! — на прилавках поблескивали необходимые Царю инструменты, и купил за сущие копейки новую бутылку.Вова пропадал в поисках подработки, Гага теперь ходил гулять один, однажды даже выбрался в центр, решив, что карьера библиотекаря есть лучший вариант для писательской карьеры, попытался устроиться в Центральную библиотеку, и, как ему объяснил лысый дядечка завкадрами, его бы взяли, да нужна столичная прописка. Поэт поддерживал телефонную связь с Алёной, которая погрузилась в оформление купчей, и от неё получал информацию о различных сборах, творческих вечерах, юбилейных концертах и дискуссионных клубах, на которые её всегда звали, где можно было встретиться с “нужными людьми”. Съездил на творческий вечер армянского пианиста в Доме журналиста, где, преодолевая дремоту, просидел полчаса на заднем ряду наполовину пустого зала. На сцене выступали носатые женщины и заросшие чёрной щетиной певцы, певшие под аккомпанемент юбиляра романсы о нагих Данаях, наядах и тому подобных розовых лепестках. Когда сон окончательно поборол интерес к происходящему, он спустился в туалет, попил воды из ладошек и отправился восвояси. Рассказал Володе, просидевшему целый день вследствие безалкогольного настроения дома, и тот удивился отсутствию вкуса у прозаика.
—
Ты ничего не понимаешь. Он — это наше всё! Это армянский Таривердиев.—
Может быть, Володя, — вяло отозвался прозаик. — Но всё это схвачено цементом капитального междусобойчика.Но Вова не понял и занялся в очередной раз разборкой на мельчайшие детали забрызганного краской магнитофона, никак не хотевшего звучать.
***
Они сидели в тишине отдалённой улицы напротив друг друга и качали ногами. Надвигался вечер, и было скучно.
—
Помнишь, мы тогда в Лондоне как-то, когда ничего не было, закинулись таблетками от кашля? — вдруг вспомнил прозаик.—
Ну и чё? Денег-то всё равно нету.—
Эх, была не была! Сто рублей на эту ерунду найду!Володя уныло усмехнулся. Возбуждённый деятель с Урала побежал в аптеку. Деньги были предпоследние, не считая конверта “За всё хорошее”. “Погибать
— так с музыкой”, — решил Гагамысов.Они съели по упаковке желтоватых рассыпчатых таблеток, Гагамысов обнаружил сдвиг “угла отражения”, выход “точки отсчёта” и по-быстрому накропал рассказ. Тут же прочитал его Володе, но Володя ушёл в свои космические обсерватории. Тогда, как единственному преданному слушателю, он прочитал рассказ диктофону. Три раза послушал то, что получилось, но решил отложить оценку.
На следующий день они втроём с Колокольчиком пошли на поэтический вечер в Чеховский дом. Колокольчик успела уже выступить с акапелльными романсами во Дворце Внутренних Дел, где попросила в качестве вознаграждения огромный старинный угольно-фильтровый противогаз. Вова обрадовался
— наконец-то процесс сдвинется с мёртвой точки. По дороге они зашли в гости к знакомому актёру, вальяжно объяснившему Алёне, что “сегодня просто три часа пили кофе и за это получили по сто баксов — уметь надо”, объяснившему Сергею, что “Москва — торговый город, такою всегда и была. Если хочешь здесь обосноваться — научайся торговать — всем и со всеми — любое движение, любой вдох можно продать. Я, прежде чем нашёл свою нынешнюю работу, три года шоферил на фургоне — надо уметь выжидать. А музыка твоя, — он великодушно послушал две композиции, — сыровата. И если говорить конкретно, то, во-первых, она мне не понравилась, во-вторых, она стоит того, чтобы ею заниматься, а в-третьих, если хочешь заработать на музыке — иди на телевидение, делай музыку к сериалам — все деньги сейчас крутятся там”. Он налил Царю двести грамм дамской тридцатиградусной водки, причём сделал это виртуозно — на балкончике, куда они вышли покурить, протащив бутылку из холодильника через заполненную престарелыми и малолетними родственниками комнату так, что ни одна присутствующая дама этого не заметила.В Чеховском доме происходило чествование “одного из замечательнейших уличных поэтов современности”, Гагамысов был мгновенно одарен тремя сборниками именинника и в волнении затеребил бородавку на носу.
—
Никогда не прикасайся к лицу! — софистически изрёк современник. — Навсегда запомни!Пили вино, пиво, водку. Володя ещё утром убежал куда-то, почистив белую джинсовую рубаху обувной щёткой, а потом днём позвонил Гагамысову и попросил подойти туда-то, “чтобы помочь”. Гагамысов подошёл, и они два часа стояли в очереди, оформляя на Царя липовую фирму, которую предстояло через неделю ликвидировать. За эти манипуляции со своей пропиской Царю были обещаны деньги, и, получив бумаги со штампами, Вова вместе с Серёгой отправились в центр на встречу с работодателем, где ему выплатили причитающуюся половину. Через минуту подошла Колокольчик и отобрала у Царя деньги, тот только и успел, что сунуть Серёге пятисотку. Поэтому к актёру он пришёл трезвый и нуждающийся, а в Чеховский дом, уговорив подругу, принёс бутылку (“Так ведь я не для себя несу!”).
Вечер проходил занятно. Говорили кто о чём, разбившись на тройки. Всего Гагамысов насчитал двенадцать человек. Все
— поэты, все — мыслители.—
Обязательно послушаем, — ответил Алёне, шепчущей ему на ухо о молодом поэте с Урала, седобородый светило изящных искусств. — Только давай послезавтра. У Тамары, ладно? Обязательно будьте у Тамары, — подмигнул он Гаге.Как бы ни было здесь хорошо, но в соседнем зале намечалось нечто более весёлое. Сносились в одну плоскость маленькие деревянные столики, заставлялись полными бутылками с недешёвыми напитками, выкладывалась закуска. Оказалось, тоже день рождения, но гостей намного больше. Постепенно Гагамысов, подтягивая за собой допившего водку и жаждавшего добавки Царя, перемещался сюда. Здесь тоже были книги, были красивые девушки, упитанные актёры театров, журналисты какие-то,
— выпив триста грамм, Гагамысов отзывал кого-нибудь в сторону и, бормоча душевности, дарил диски, которые предусмотрительно, предчувствуя тусовку, захватил из сумки.—
Музыка. Моя. Если не понравится — не выбрасывайте, прошу вас. Это всё-таки труд, и труд упорный, труд сердца…Люди улыбались, кивали, выходили на улицу покурить, рассказывали анекдоты, даже обещали что-нибудь необязательное, возвращались, с поднятыми пластиковыми стаканчиками читали свои или чужие стихи, Колокольчик пела романс, Гагамысов хотел её поддержать, но она вежливо отказалась.
Домой вернулись радостные и пьяные. Царь и Колокольчик уединились на кухне, а прозаик, обмозговывая, как правильно применить адреса и координаты, почерпнутые им на вечеринке, накачав кровать воздухом, улёгся и вскоре заснул.
Но ненадолго
— через полуразрушенные перекрытия ярко светила лампочка, и громко обсуждали свою любовь москвичи. Гагамысов повертелся, но слитный гул голосов нарастал — видимо, на обратном пути Царь ещё раз уговорил подругу.—
Ну ты же должна помнить… Как это прекрасно… А сколько мы тогда катались на лодочке?—
Всё это замечательно… Надо ещё оформить опекунство… Бывший муж не хочет даже по телефону…—
И как она блестела, помнишь?.. Ах, обалденско!.. Такая красотища… Ты так дышала!..“Дышала она”,
— задыхался от гнева Гагамысов. Посмотрел на часы — почти утро! Повертевшись ещё какое-то время, он вскочил и пошёл на кухню.—
Ребята, — сказал он, придерживая рукой почему-то сползающие трусы. — Я, конечно, извиняюсь, но можно как-то потише?—
Ах, Гагамысов! Садись с нами! — развернул щедрую длань Царь.—
Никуда я не сяду. Давайте спать. В десять часов хозяйка придёт. Володя, ты же в курсе её условий!Володя сник, спохватился и обнял Колокольчика:
—
Да-да, дорогая, пойдём, действительно… Завтра рано вставать.
***
Неделю назад Царь возил поэта знакомить с отцом (но не познакомил, поскольку тот предпочёл не открывать великовозрастному оболтусу дверь под предлогом, что ему “завтра много дел предстоит”), где Володя взял штурмом квартиру друга детства, отказывающегося давать деньги на то, чтобы они “втроём посидели”, и когда Гагамысов потянул его за рукав, мол, нам здесь не рады, зашипел на него: “Я его мильон лет знаю! Он любит, когда его уговаривают”,
— всё-таки вытянул из друга детства две бутылки водки. Гагамысов умоляюще объяснял: “Я чувствую, я здесь лишний. Не хочу никому мешать. Поэтому прошу тебя, как только я надоем тебе окончательно — незамедлительно сообщи мне об этом, и я уйду!”Теперь, когда понимание незадачливого своего положения накрыло (с похмелья) Владимира
— теперь уже он заглядывал в глаза уральскому другу. Он слышал, как Гага договаривался с хозяйкой о том, что сам “разнесёт и вынесет кухонную стену, без всяких пил и противогазов”, и чтоб та разрешила ему ещё пожить в квартире, — договаривался за себя, игнорируя интересы Царя. Как и подобает натурам восторженным, уходя из навязчивой реальности в богатый красками мир мечты, Володя делился:—
В Лондон, Гагамысов, в Лондон. Да. Давно уже хочу. Если меня отсюда погонят — возьму расчёт и махну. Сколько я уже не виделся с Колей Расчёскиным, с Ирой, хоть, конечно, и наделала она мне пакостей в своё время… Но! Ничего, время лечит…Гагамысов сухо кивал головой и размышлял о том, что снос стены и вынос её на мусорку займёт дней пять
— неделю. Значит, неделя у него есть точно. С хозяйкой он договорился, что она заплатит ему за эту работу. И вот на эти деньги он хочет поехать в Лондон. Да. Он соскучился по Насте — своему другу и художнику, превозмогающей там, в чужом городе, одиночество и нужду в стремлении стать настоящим художником. Они знакомы пять лет. Были близки. Судьба неумолимо уводила каждого в свою сторону. Но они сохранили дружбу — это главное. Нужно обязательно поехать. На два-три дня. Надо, надо ехать. Естественно, без Царя. Денег в обрез, и какой, собственно, смысл?Володя вырезал кусок стены
— на это ушло часа два. Квартира не проглядывалась в беловатом тумане. Пот реками заливал глаза. Он снял противогаз и побежал на балкон отдышаться. Потом сполоснул голову и сел посреди не оседающей пыли на табурет в центре помещения, облокотился руками о колени и пригнул голову.—
Ужас какой-то, — сказал тихо. Он выдохся.Надел темнеющую день ото дня белую рубаху и ушёл оформлять ликвидацию фирмы. Гагамысов остался один и был этому рад. Это плохо, это гнусно, это ничтожно
— но он не мог идти против природы — он обрадовался.
***
Лена сказала, что хватит с неё. Сказала, Володю больше не пускать, выдала ключи прозаику и напоследок обернулась:
—
Значит, договорились. Сноси стену. А я пока договорюсь со строителями. С нормальными строителями. Думаю, дня через два кто-нибудь придёт. Есть у меня на примете один таджичек. Видела, как он подруге ванну сделал. Неплохо. И берёт немного.—
А жить он где будет?—
У него есть где жить. Ты живи спокойно. Если придут из ЖЭКа — ничего не знаешь, ничего не видел, ссылайся на меня, но телефон не давай. Сама разберусь. Та-а-ак… Значит… чтобы ни Володи, ни тем более Алёны здесь не наблюдалось. За вещами своими придёт — нормально. Ночевать — ни в коем случае. Понятно?—
Да. А расчёт? Он говорил, что…—
Это мы с ним разберёмся. Созвонимся и решим. Ты видел, чего он вытворяет? Когда я звоню, он трубку не берёт. Когда прихожу — уходит. Как с таким человеком дела вести?—
Понял. Ладно, Лена. Всё будет, как вы сказали.
***
Володя приходил, Гагамысов впускал. Царь оказался на улице. Гагамысов какой бы сволочью себя ни чувствовал, но не мог не впустить друга переночевать. Хотя, конечно, боялся. Но ощущение того, что он попросту “подсидел” человека, сделавшего ему много хорошего (и ведь вся вина Царя состояла в его врождённой безалаберности, но был он человеком радушнейшим и добрейшим), сверлило его, невзирая ни на какие оправдания.
Вова никак не мог встретиться с Леной
— игра в небрание трубок носила обоюдный характер. Он приходил пьяный и приносил какую-нибудь мясную еду — источник заработка у него всё же был, и они сидели в ночной тишине, смотрели на разобранный магнитофон и грустно жевали пищу.Однажды Вова чуть не упал на пороге.
—
Плохо, Гагамысов. У Хёрста водки выпил, а потом винтового принесли. Не сдержался, вмазал. Щас очень плохо. Может быть, подохну.—
Вова, у тебя штаны мокрые насквозь, — почти кричал Гагамысов упавшему и лежавшему на кровати без движения Володе. Стащил с него джинсы. — Ты, по ходу, обоссался!—
Нет, промок просто.Наутро, когда Гагамысов растормошил его, чтобы тот скорее ушёл, он печальными мягкими глазами (никогда они не бывали у него злыми или жёсткими!) посмотрел на прозаика-карьериста:
—
Ты был прав. Я обделался. Печень не выдерживает. Подохну скоро.—
С чего ты взял?—
А так. Интуиция у меня хорошо развита.В следующий раз они договорились пойти к той Тамаре, у которой, по мнению седобородого светила, состоится прослушивание уральской надежды. Несмотря ни на что, они оставались друзьями, и Володя считал себя обязанным опекать друга, раз согласился ему помочь.
Вечер “у Тамары” намечался на семь часов. Был праздничный день, и Гагамысов, чтобы не мешать соседям, ничего не делал, то есть целый день дышал морилкой.
—
Серёга, где ты вчера был вечером? Ни дозвониться, ничего. Дверь не открывал. А я тебе бананов принёс.Гагамысов пил водку, жрал колёса, дышал гадостью, но свято верил, что бананы улучшают работу печени. Не помнил он, где был вчера вечером. Почти ничего не помнил. Чтобы отойти от токсикации, он взял бутылку водки и, пока они пили её, закусывая семечками и бананами, чуял выходящий из него ацетоновый запах. “Водка после морилки
— как баня после стройки”, — складывались в уме стихи.Поехали на вечер. Там Гагамысов напился, спел композицию в стиле сыгыт, почувствовал себя непонятым, выпил ещё и в гордом одиночестве уехал “к себе”. Такой вот Гагамысов. И чего, спрашивается, надо человеку?
***
Она называла его ласково “мальчик”. Он называл её Алёшей. Ни дня не проходило, чтобы они не перебросились сообщениями.
—
“Как одиноко без тебя”.—
“Да и мне тут тоскливо. Скоро, наверное, выгонят”.—
“Я могу приехать, и мы поживём пару недель вместе, а потом вернёмся. Хочешь?”—
“Всех твоих денег не хватит, чтобы здесь снять жильё на пару недель”.—
“Я знаю, какие там цены. Поищи нам что-нибудь подходящее. Я приеду и за всё заплачу”.Гагамысов с беспокойством прочитал эту эсэмэску. Она готова бросить все дела, семью (на пару недель) и примчаться сюда. Это, конечно, прекрасно, но здесь он жил совсем иначе, нежели там, с ней. Да и эта постоянная зависимость. На любой проезд в метро надо будет просить у неё. Она, конечно, станет всем недовольна, не будет его отпускать ни на шаг… Кошмар. Нет, так не пойдёт. Не надо бы ей рассказывать все свои нынешние перипетии, а то получается, что он жалуется и плачется. Нет, всё нормально. Он, собственно, что хотел, то и получил. Он не умеет жить никак по-другому, кроме как босым, полуголодным да по всяким развалинам. Дитя подземелья.
Алёша знала о существовании Насти и ревновала. До каких бы пропастей откровения он ни доходил, теряя в общении с ней последние остатки воли, но всё-таки сумел сейчас не проболтаться о намерении посетить Лондон. “Это одно, а то совсем другое”,
— считал он. Поэтому ничтоже сумняшеся он на деньги, которые Алёша платила за свою с ним телефонную связь, созванивался с Настей.—
Ты не против, если я приеду на пару дней?—
Конечно, нет, Сергей. Но мне как-то страшно. Что мы будем делать?—
Что можно сделать за два дня? Погуляем по городу. Мне есть что тебе порассказать. На тебя хочу посмотреть — какая ты стала. Сколько мы с тобой не виделись? Года два?—
Да. Я понимаю. Я тоже очень хочу тебя увидеть. Но вот это — опять появятся поводы для страданий, ощущение, что тебя надули…—
Не будет, обещаю. Будем общаться, как брат с сестрой. Мы же ведь и есть брат и сестра. Я себя как-то в последнее время не очень хорошо чувствую, — говорил обнюхавшийся морилкой Гагамысов, — мы так живём непонятно, может быть, последний раз увидимся. А там — ты замуж выйдешь, я — женюсь и так далее.—
Да-да. Когда ты думаешь приехать?—
Мне тут нужно со стеной разобраться…—
С чем?—
Ну, со стеной тут одной… Закончу, получу деньги и приеду. Через неделю где-то.—
Хорошо. Жду.Он не знал, зачем ему нужно так увидеть Настю, и не хотел ей делать больно, бередить былые раны, расковыривать прежние совместные неудачи, нет, он просто хотел посмотреть на её картины, которых ещё не видел. Он просто хотел посмотреть на неё. Зачем? Затем, что любил её.
***
Он раскурочивал кувалдой стену, складывал обломки в мешок и выносил на помойку. И никого не было. С морилкой он решил завязать. Несколько дней никто не появлялся, и только Алёша, тоскуя в своей золочёной клетке, слала душераздирающие сообщения.
В любом городе, где ему приходилось останавливаться на продолжительный период, он обязательно навещал психиатрические заведения. Его туда тянуло. Там всё было шиворот-навыворот. Если в обычном мире люди имели две личины, то там
— несколько, и они, эти личины, сменялись молниеносно и не поддавались логическому анализу. Бывать в непонятных местах — это его хобби. Он решил навестить столичный какой-нибудь диспансер. Морилка выжигала мозги — он чувствовал, что деградирует, алкоголь разрушал печень, сколько килограммов бананов ни съедай. Почему бы не прошвырнуться со старой легендой о закончившихся лекарствах и не раскрутить самодовольных психиатров на упаковку маленьких белых таблеток? Что он и проделал, выяснив адрес районного отделения и получив то острое удовольствие, которое доступно только авантюристам, испытывающим наслаждение от того, что обводят людей вокруг пальца. К тому же, в отличие от авантюристов криминальных, здесь после проведённой успешной операции никто не оставался в проигрыше, кроме самого комбинатора, если учитывать, что маленькие белые таблетки разрушают и печень, и мозги не хуже вышеперечисленных веществ. Точка сборки, угол зрения — чтобы их поменять, чтобы написать стих, он готов был жертвовать и печенью, и мозгами. Искусство, как говорится, требует жертв.Он вернулся из диспансера, по дороге отоварив два рецепта на два вида колёс, и уселся посреди ремонтируемых руин, разложил блестящие упаковки на столе, налил 50 грамм брусничной настойки и заставил себя не глядеть в тот угол, где стояла бутылка с остатками красящего дерьма. Поплыли приятные воспоминания о тех сотнях алхимических сеансов, когда он улетал в лазурные дали или, наоборот, опускался в гибельные глубины…
Тут дверь открылась, он мгновенно проглотил таблетки, осушил стаканчик и спрятал улики. Вошла румяная Лена и южноазиатский человек. Звали его Сархат, и он пришёл смотреть “объём работ”. Несколько часов Лена с Сархатом ходили по развалинам, обсуждали, водили по воздуху руками и прикидывали. Гагамысов, зная, что спешить некуда, стал складывать разбитые кирпичи в мешок и выносить на мусорку, вокруг которой толпились в этот час хорошо одетые люди и ковырялись в куче отходов жизнедеятельности жильцов близстоящей фешенебельной высотки.
—
Ну что, Серёж, как дела? — по ходу дела справлялась Лена.—
Видите — заканчиваю. Думаю, послезавтра закончу.—
Понятно. А мы с Сархатом договорились. Он теперь будет работать. Будешь ему помогать.—
Хорошо. Когда начнёте?—
Завтра у меня день занят. А послезавтра — начну завозить материалы, — важно проговорил Сархат.—
Хорошо. А я думаю на послезавтра купить билет. Помните, Лена, я вам говорил. На пару дней съезжу и вернусь.—
Да.—
Можете в счёт получки дать денежку на него?—
Ой, у меня сейчас с собой только 50 рублей. Давай вечером у метро встретимся.Но он знал, что это гиблое дело, к тому же конверт “За всё хорошее” был уже вскрыт и наполовину опустошён. Он купит билет на эти деньги, тем более от Москвы до Лондона
— семь часов на тихоходном поезде — дёшево. Зато потом получит зарплату целиком.—
Нет, вечером не смогу. Уеду по делам, — пофасонил, в свою очередь, и он. Нагнал немного таинственности, знай наших, тоже деловые! — Ладно, потом разберёмся.
***
Вечером он, войдя в раж от колёсиков, решил, что “хватит ждать, пора делать музыку!”, обнюхавшись и допив остатки брусничной, прыгал по выстеленному толстыми досками гулкому полу, послав подальше нахальных соседей, играл на торчащей из верхнего угла арматурине, как на струне, пел шаманские песни и записывал всё это под аккомпанемент шипящего из конфорки газа.
—
Гет аут! Огня, огня! Гет аут оф хиа! — бормотал священные молитвы и предавался дионисизму. В результате были записаны несколько треков, включавших в себя песни на тарабарском языке (прослушав которые, Колокольчик выразила сомнение, что нормальным людям это будет интересно, а Вова поморщился: “Очень уж на “Кьюр” похоже”), и всевозможные, внезапно озарившие исследовательский ум звукосочетания бытовых предметов. Как ни странно, соседи никак себя не проявили, и в этом он увидел подтверждение того, что не зря распалялся.Утром навалилась тоска. Легкие хрипели, будто заросли наждаком. Сердце еле колыхалось где-то глубоко и сбивчиво. Он, чтобы как-то прийти в себя, схватил половой отросток и принялся его оптимизировать. Ничего не вышло
— цветок, не говоря о плоде, спрятался в жухлых покровах и, кажется, умер.Раздался звонок.
—
Ну что, доволен? — хрипела трубка царским голосом. — В Лондон, значит, собрался! А Вова, Вовчик, да? Володька, да? — Он был пьян. — Побоку, прально? Деньги, значит, зарабатываешь! А сколько на тебя Алёна потратила, забыл?—
Хм-м, — глупо откашлялся романист, — на что потратила?—
Карточку тебе на десять поездок! Жратву приносила. А ей сейчас очень нужны деньги!—
Володя, мне кажется, я тоже свои деньги тратил. Трава, колёса, еда — разве не за мой счёт мы втроём существовали?—
А-а-а, да пошёл ты!..—
Стой, Володя. Я завтра уезжаю. Там мало денег, понимаешь? Даже если бы я хотел, я бы не смог поехать с тобой. Всё, что могу, — выделить тебе двести рублей…—
Алёне их отдай, козёл! — окончательно рассвирепел Царь. — А мне больше не звони, понял? Знать тебя больше не знаю! — И он отключился.***
Стройка неумолимо надвигалась на кухню. Теперь и посидеть было негде, всё было завалено цементом. Он понимал, что становится здесь лишним элементом, устаревшей деталью декора. Сархат щёлкал языком, когда слышал про “свои дела”, недовольно покачивал головой, возводил глаза. Не надо дожидаться, пока его попросят, решил Гага, надо уходить без предупреждения.
—
“Что у вас там происходит?” — Алёшино послание.—
“Пора сваливать”.—
“Ну наконец-то. Вышлю тебе денег на билет, и сразу же приезжай”.Деньги по скоростному телеграфу были получены через полчаса.
—
“Нечего там болтаться. Приедешь — и сразу ко мне, — командовала подруга. — У меня все разъехались на каникулы. Кто в Швецию, кто в Богемию”.—
“Хочу ещё один вариант попробовать”, — телеграфировал он после небольшого раздумья.—
“Господи, какой ещё вариант? Немедленно приезжай, слышишь?”Его занимала мысль о психушке. Очень уж не хотелось уезжать из столицы. Продлись, очарованье!
— как сказал один из классиков. Любой ценой задержаться здесь! Если он будет осмотрителен и будет контролировать каждый свой жест и каждое слово — психушка не доставит особых хлопот, зато появится интересный жизненный матерьял. Надо попробовать. Да, с упованием на Господа. Потому что дело такое — может всякое случиться. И хотя ему, побывавшему в пятнадцати таких учреждениях, доселе удавалось маневрировать и косить под “чуть смущённого жизнью обывателя”, уклоняться от терапевтических курсов, выплёвывать таблетки и свидетельствовать врачам, что “да, чувствую себя всё лучше и лучше”, но больница, как и монастырь, — непредсказуема, и, пока в неё не окунёшься, не знаешь, чем она чревата. Там есть персонал (люди со своими проблемами и малюсенькой зарплатой), контингент (может быть совершенно разный — от аморфного до разнородно-агрессивного) и традиции самого здания, создающие общую атмосферу.Он не сказал подруге конкретно, в чём его вариант, но дал ей понять, что, пока его не испробует,
— не уедет.Поэтому однажды солнечным полднем он, уложив обе сумки, не дожидаясь появления кого-нибудь из обитателей руин, принимавших день ото дня всё более цивилизованные формы, закрыл дверь ключиком, ключик положил в карман сумки и отправился в уже знакомый районный диспансер.
Дежурному врачу он объяснил, что не может заснуть последние пять дней, что из-за этого стал вялым и что всё из рук валится.
—
Это ведь вы две недели назад приходили? — спросила врач, приподнимая зрачки над очками.—
Да-да, но что-то лекарства не помогают. А увеличивать дозу без указаний специалиста я не рискнул.—
Правильно. Сейчас мы вас отправим, — она вызвала по телефону машину, отвезшую его в двухэтажный сарайчик, приспособленный “для иногородних”.В узких сырых внутренних помещениях витали прелый запах мочи и сигаретный дым. Ему не привыкать! Подобное он встречал уже не раз. Гагамысов повторил легенды больничному врачу, и тот, взяв у него анализы и обнаружив теряющийся в дикой аритмии пульс, сказал, что “ваше общее самочувствие оставляет желать лучшего. Как вы вообще смогли дойти до поликлиники?”.
“Как я смог? Да я и не на такое способен”,
— усмехнулся про себя поэт.—
Нам нет смысла вас держать долго. Сами понимаете. На всю Москву наша больница единственная для не имеющих прописки. Кормят плохо, но лечение оказываем. И помыться сможете. Поэтому, я думаю, дней десять, не больше. Имейте в виду.Врач был воробей стреляный, ему не впервой было встречать здесь авантюристов, пришедших “отдышаться”. Гагамысова всё это устраивало, и он беспрепятственно провёл там неделю с небольшим.
Вышла из отпуска заведующая отделением
— черноволосая восточная женщина — и совершила со свитою (состоящей из таких же иногородних специалистов — здесь не только пациенты, но и работники сплошь были из пригорода — больница котировалась по низшему разряду) обход.—
Сударыня, — улыбнулся Гагамысов, — я сплю хорошо, ем что дают, считаю, что оклемался.—
Хорошо, очень хорошо. Но мне это ваше движение рукой как-то не очень нравится, — она заметила, что он нервически теребит вырез больничной распашонки. — Побудете ещё пару деньков, а там решим.Но на следующий (послепраздничный) день к больнице, сопровождаемый нарядом милиции, подъехал фургон, забитый до отказа перепившимися гастарбайтерами, поэтому Гагамысова и ещё нескольких человек
— дабы освободить немногочисленные койки — в спешном порядке выписали. Он помылся, причесался, закинулся колёсиком и, вдыхая свежий кислород, излучаемый распустившимися клёнами, высаженными в округе, отправился пешочком к ближайшей остановке метрополитена. Он хорошо поработал в больничке, написал рассказ, несколько стихов, насмотрелся на чудиков, поправился благодаря “падениям на хвосты” тем, к кому приезжали с обильными гостинцами родственники, и посвежел.Поехал на вокзал, где зарядил телефон, послал Алёше:
—
“Только что купил билет. Выезжаю вечером. Пойду напоследок прогуляюсь”, — и отправился исполнять намеченное.
***
Да, он неплохо потрудился здесь, черпая из воздуха и из людей, выдыхающих сансару бытия, многочисленные запасы для дальнейшей обработки. Широченные улицы, хлынувший ливень, рассеянное эхо метрополитена
— все эти оригинальности рвались под резец художника. Он включил диктофон и, сдав сумки в камеру хранения, отправился бродить и напитываться последними впечатлениями. Купил банан. Выкурил сигарету. Диктофон держал в кармане, аккуратно придерживая двумя пальцами, чтобы не создавать лишних шумов. Пошёл в универмаг, напоминающий крытый стотысячный стадион, купил диск с фильмом “Не стреляйте в пианиста”, решил, что это будет памятный подарок для Алёши. Ходил, пока не начало смеркаться. Тогда углубился в продуктовый магазин и накупил в дорогу шоколадок и печенья. Раздался хрюк телефона.—
Как кто? Отца родного не узнаёшь? Ну что, где ты? Чем занимаешься? Работу нашёл? — торопился весёлый папа.—
Какую, на хрен, работу? Я музыку свою двигаю, понял? Музыкант я, вкуриваешь? Нет? Душа у меня такая б…дская!—
Ладно-ладно. Чего не звонил-то?—
Денег не было!—
Давай я тебе подкину.—
Не надо мне подкидывать, поехал я обратно. Всё, давай. Бабуле привет передавай!Надо было вернуть ключ хозяйке. Они договорись по телефону встретиться.
—
Вы меня простите, я в больницу загремел.—
Я так и подумала. Ладно, будь здоров, потому что, как у нас говорят, — главное здоровье, остальное купим! Звони, если что, — расстались друзьями.Позвонил Царю, но тот был недоступен. Извиниться бы и перед ним. Чувство вины присутствовало. Деньги ушли на провизию. “Ещё бы выпить!”
— решил Гага, сходил в камеру хранения, достал коробку со своими дисками и отправился предлагать их “первому встречному”. Искал пирсингованную и волосатую молодёжь — эти возьмут! Таким образом, поимел пару сотен и промыл джин-тоником пересохшие внутренности.За час до отправления Насте напоследок:
—
“Как я понял, здесь существуют два вида людей: бары и холопы. Хочешь не хочешь, а кем-то из них становиться надо. А ведь не можешь”.—
“Тебе виднее”, — ответствовала Настя.Потом загрузился в поезд, выкинул из окна туалета остатки таблеток и налил в подстаканник кипятка.
—
Как вы относитесь к творчеству Высоцкого? — спросил у соседей по нижней полке.—
Кого? — не поняли жирные северяне.—
Понятно, — и залез наверх.Через день в шесть утра позвонил в дверь Алёши.
—
Ну вот и я! — представился бодро.
Что ни говори, какие ни обнаруживай варианты, но превыше любого молчания
— небо ночное, пропитанное звёздами. Кто этого не видел, тот меня не поймёт. Дышащую планету, выловленную алмазными сетями.