К 90-летию со дня рождения А.С. Субботина
Опубликовано в журнале Урал, номер 12, 2013
Евгений Зашихин — родился в Тарту (Эстония), окончил школу в Нижнем Тагиле, в 1975 г. —
филологический факультет УрГУ. Кандидат
филологических наук. В 1980-х гг. заведовал отделом критики журнала «Урал». В
дальнейшем работал главным редактором в Средне-Уральском
книжном издательстве, «У-Фактории»,
ИД «Сократ». В настоящее время — главный редактор издательства Уральского
федерального университета. Живет в Екатеринбурге.
Член редколлегии журнала «Урал»,
доктор филологических наук, заведующий кафедрой советской литературы УрГУ им. А.М. Горького, профессор Александр Сергеевич
Субботин во всем ценил точность.
Это касалось
прежде всего словоупотребления: он буквально вспыхивал, углядев в иной
публикации обороты, обычно именуемые им заемной фразой «весьма какие-то»
(источник этой явно обрываемой цитаты не оглашался, но звучало убийственно). Это относилось также и к его жестким — по оценочной сути —
критическим суждениям (косо взглянет на обложку очередного сборника плодовитого
местного пиита и резанет: «Лирика-с»). Ну и, конечно же, имело прямое
отношение к элементарной, скажем так, аккуратности — той же своевременности
сдачи материалов, обещанных сотрудниками кафедры в сдаваемый журнальный номер
(по установившейся традиции, коллеги давали их ему «посмотреть») или
корректности цитирования, которую он во всех без исключения попавших в его руки
публикациях обычно перепроверял.
Впрочем, кафедра советской
литературы, которую он принял в 1973 году и где проработал до самой смерти в
марте 1991-го, была и по ее стажу на факультете, и по возрасту работающих
относительно молодая, оттого его собственная зрелая — не по годам ранняя (что
выяснилось, как водится, не сразу: почувствовалось по мере взросления многих
«кафедральных» уже без него) —
основательность в чем-то придавала прочим ее членам некой стратегической устойчивости, что
крайне существенно для работников высшей школы. Ну а те, кому помогла-таки его
дотошная вычитка, попросту отшучивались: мол, у летчиков подобное принято,
чтобы ас выручал аса (один ас — сам
А.С., а остальные асы — аспиранты и
ассистенты).
При этом среди факультетских коллег и
студентов сосредоточенный Александр Сергеевич имел репутацию педанта. Может
быть, оттого, что, пробыв семь лет — с 1967-го по 1974-й — деканом, он долгие
годы оставался в памяти филологов демиургом учебного процесса. А может,
сказывалось его явное неравнодушие к системному подходу — во всем. В результате
те, кто краем уха слышал, что в молодости Субботин вроде бы не только работал
на оборонном заводе, но и преподавал в школе математику, даже понимающе кивали…
Хотя имиджу этакого аскета-книжника
он, пожалуй, был обязан еще и своему астеническому телосложению: высокий, чуть сутулый, что подчеркивали носимые им
приталенные пиджаки, откровенно худой. Как-то приехавший на юбилей УрГУ его однокурсник Владимир Краснопольский (составивший
со своим двоюродным братом Валерием Усковым
знаменитый дуэт кинорежиссеров) даже пригласил его поучаствовать в съемках
массовки своего очередного сериала изображающей… узников концлагеря: мол,
сейчас все такие упитанные…
***
Основные научные публикации А.С.
Субботина связаны с изучением творчества Маяковского. В 1966 году он защитил
кандидатскую диссертацию, а в 1981-м — докторскую, где впервые в
литературоведении обосновал системно-жанровую концепцию творчества этого поэта.
В диссертационной работе, а затем и в
монографии, вышедшей в столице (что по тем временам для ученого из провинции
было событием уникальным), он постулировал важный для себя подход: «Жанр… не
самодовлеющая величина, не сторонний канон или образец, это
прежде всего внутренняя мера, типичный для Маяковского вид поэтической
условности, узнав который можно лучше понять, усвоить, оценить пафос и
непреходящее значение, идейно-эстетическую и художественную ценность его
наследия». В процитированном определении важно особо подчеркнуть слово «пафос»
— не в пример другим современным ему исследователям А.С. Субботин часто
обращался к этой категории поэтики, понимая ее традиционно: как соответствующее
стилю или способу выражения чувств определенное воодушевление или, как он
нередко говорил на лекциях, «окрыленность идеалом».
«Типовая характерность идейно-эстетического идеала и творческих принципов»,
т.е. созвучие художественного метода и пафоса в произведениях того или иного
автора, как считал ученый, крайне существенны для оценки «поэтического мира»
(целостной системы»).
С анализа творческого наследия
Маяковского начинались и выступления Субботина-критика в «Урале»: рецензия
«Мастерство и жанр» (в соавторстве с М.А. Батиным) в
июльской книжке журнала за 1963 год и заметки о поэме «Во весь голос» — «Логика
вступления в пульс поэмы» — в февральском выпуске 1966-го.
Характерно, что для Субботина
Маяковский всякий раз становился отправной точкой, откуда начинался его анализ
других поэтов. Вспомним, к примеру, его размышления о Маяковском и современной
поэзии «Разнообразны души наши…» («Урал», 1973, № 7). Порою это выглядело не
вполне логично. Так, в его статье «Два лирика», опубликованной в авторитетном
сборнике «В мире Есенина» (М.,1986), подзаголовок названия несколько «нарушал»
общую иерархическую тональность книги: «Маяковский и Есенин». Не наоборот!
Показательно, что и последняя субботинская литературоведческая статья «Суд
неправедный…», вышедшая после смерти автора и полемичная в отношении громко в
ту пору прозвучавшей книги Юрия Карабчиевского
«Воскресение Маяковского», была тоже о любимом им поэте.
При этом — при всех необходимых порою
комментариях политзаостренности
творчества «агитатора, горлана, главаря» — Субботин
его советскость/партийность не акцентировал… Отгадку
подобного парадокса я, кажется, нашел, когда годы спустя читал совсем другую
книгу. В послесловии ко 2-му изданию своей книги «Владимир Маяковский: Поэт в
интеллектуальном контексте эпохи» (М.: РГПУ, 2004) Леонид Кацис
цитирует в качестве завершения несколько стихотворных строк Савелия Гринберга.
И они кончаются так: «Советской власти не было. Был Маяковский»…
Маяковского Александр Сергеевич не
просто любил — знал многое наизусть (незабываемый эффект у слушающих имело его
исполнение «Разговора на одесском рейде десантных судов: «Советский Дагестан» и «Красная
Абхазия»» — это та вещь, где есть выстраданное:
«Все вы, бабы, трясогузки и канальи…»), неустанно исследовал.
И всемерно его популяризировал, например, издав 200-тысячным тиражом в Москве
(«Молодая гвардия», 1977) сборник «Громада любовь», где составленные им
подборки стихотворца-новатора перемежались его исследовательскими очерками
(вскоре книга была переиздана — и в Москве, и в Челябинске).
Не могу не вспомнить, как у
Александра Сергеевича проходила в журнале «Урал» (где я в те годы работал в
отделе критики) статья «Маяковский и Ахматова». В этой работе, среди прочего,
был и комментарий ахматовской «Поэмы без героя», где
мне показалось совсем уж странным никак не упомянуть Николая Гумилева, коль
скоро в этой «петербургской повести» одна из частей триптиха прямо называется
«1913 год», т. е. год свадьбы Николая Степановича и Анны Андреевны. О чем я и
высказал свое редакторское пожелание Субботину в процессе подготовки работы в
печать. Только вот непосредственный цензор журнала Петр Харитонович Швец, по
иронии судьбы сидевший с нами в одном здании и даже на одном этаже (так что
переругивались мы, что называется, не отходя от кассы), был иного мнения о
расстрелянном в 1921 году поэте… Началась малоприятная
история со снятием материала, отчего Александр Сергеевич очень переживал,
неловко перед ним было и мне, выступившему в роли «провокатора». А статья (без
единой обмолвки про Гумилева, естественно) вышла в мартовской книжке «Урала» за
1983 год.
***
Еще студентом А.С. Субботин начал
выступать в печати в качестве литературного критика: писал рецензии и обзорные
статьи о современной ему поэзии Урала, интерпретируемой в контексте развития
всей отечественной поэзии и дорогом для исследователя жанровом аспекте,
анализировал текущие журнальные новинки прозы. Он — автор
литературно-критических портретов Бориса Марьева, Эмилии Бояршиновой, Льва Сорокина…
Активно участвовал Александр
Сергеевич в круглых столах, которые регулярно проходили в редакции «Урала» по
инициативе деятельной Нины Андреевны Полозковой:
«Современный рабочий класс и литература» (1966, № 3), «Слово просит поэзия!» —
выступление в редакции журнала на дискуссии «Человек 50-го года революции и
литература» (1967, № 1), «Жизненный материал и авторский пафос» — а это уже
«реплика» Субботина в ходе обсуждения проблемы «Конфликт в современной прозе»
(1973, № 7). Александр Сергеевич дважды был назван лауреатом премии журнала
«Урал» за лучшую критическую публикацию года и пользовался у сотрудников
редакции непререкаемым авторитетом.
Плюс к этому была преподавательская
нагрузка на кафедре советской литературы (она после его смерти дважды сменит
свое название, что не удивительно в наше неустоявшееся
время). У него были лекционные курсы по тому периоду, который сейчас называют
Серебряным веком, по истории литературы 20-х годов XX века и спецкурсы, где
Александр Сергеевич вел стержневые для кафедры научные темы «Поэтика и
стилистика советской литературы 1920–1930-х годов» и «Жанровая система
Маяковского и жанры поэзии 20-х годов». За цикл работ о советской поэзии в 1981
году он был отмечен премией Уральского университета (номинация «Лучшая научная
работа»).
***
Александр Сергеевич много и
плодотворно работал. Хотя задним числом вспоминаются его застольные сетования
на то, как нелегко ему пишется.
Только сегодня видишь в давних словах
о трудности его научно-исследовательской работы определенное несоответствие. Ведь масштаб сделанного А.С. Субботиным очевиден — основные его
литературоведческие труды («О поэзии и поэтике», Свердловск, 1979; «Горизонты
поэзии», Свердловск, 1984; «Маяковский сквозь призму жанра», М., 1986) давно
занимают свое почетное место на книжных полках исследователей, и уже
выкристаллизовались творческие идеи, брошенные им в «землю» научных разработок
учеников и возглавляемой им кафедры. Так что в словах тех видишь нечто
ритуальное, типа знаменитого приветствия «серапионовых
братьев»: «Здравствуй, брат, писать очень трудно!» Он, кстати, высоко ценил
представителей этого литературного направления, а их теоретика Льва Лунца постоянно цитировал. Вот, например, этот манифест:
«…Мы требуем одного: произведение должно быть органичным, реальным, жить своей
особой жизнью… Не быть копией с натуры, а жить наравне
с природой. Мы говорим: Щелкунчик Гофмана ближе к Челкашу
Горького, чем этот литературный босяк к босяку живому. Потому что и Щелкунчик,
и Челкаш выдуманы, созданы художником, только разные
перья рисовали их…»
А может быть, в основе субботинского парадоксального утверждения о трудности
критического писательства лежит трезвая оценка затратности
работы: добиваться при внешней простоте изложения аналитической глубины и
впрямь нелегко.
Или дело в том, что он всегда писал
смыслами, ценил выписки с концентрированным смыслом прочитанного.
Мы все, кому посчастливилось находиться тогда рядом с ним, в этом вопросе имели
фартовую возможность быть допущенными в его
«творческую лабораторию». Обстоятельствами обреченный жить в «квартирках» (однушка на
Фурманова, двушка
на Мамина-Сибиряка), Субботин был вынужден время от
времени освобождаться от своих книг — вот тогда-то приглашались ученики —
младшие во возрасту коллеги, аспиранты, курсовики-дипломники. И после обязательного ужина на кухне
«у Люси» (Людмилы Анатольевны) тебе вручались на выбор подборки «отработанного
материала». И мы уносили с собою прочитанные им книги, старательно вчитываясь
после в маргиналии и почеркушки, вглядываясь, где сделаны
восклицательные или вопросительные знаки либо любимые им волнистые линии «пообочь» невразумительности текста…
А читал А.С. Субботин, повторюсь,
много: и для научно-преподавательской работы, и для побочного заработка
(впрочем, текучка литературно-критической деятельности была в те годы тесно
связана с вузовской практикой). Читал и для отдыха: предпочитал детективы,
которые в нашем том УрГУ передавались в порядке живой очереди. Причем читал
«криминальное чтиво» он своеобразно — не скрывая
отстраненности: т.е. никогда не комментировал содержания, никому ничего не
советовал, однако был крайне суров к соблюдению графика чтения. (Помню, даже
упрекал заведующую нашим — кафедры советской литературы — кабинетом Н.Н.
Маркович, когда Нина Николаевна доверила на выходные только что появившийся в
одном из толстых журналов перевод Джеймса Хедли Чейза
какому-то потенциальному нарушителю очередности передачи книг.)
Впрочем, про рецензирование следует
уточнить: эту повинность, налагаемую
на сотрудников кафедры редакциями свердловских газет и журналов, а также Средне-Уральского книжного издательства, Александр
Сергеевич любил не особенно. Ему всегда казалось, что время, потраченное на
краткий отзыв о книге, и время на подготовку статьи не отличаются в принципе, —
значит, лучше написать статью. Хотя при этом прагматически использовал свое
чтение всех без исключения местных литературных новинок для сбора материала —
копил свидетельства «закономерностей». Ценил, что в ходе
такого чтения (когда из привлечения разных и многих возникает общее,
объединяющее) возникает ощущение баланса между его собственными читательскими
впечатлениями и изменчивой практикой литературного процесса (особенно заметной
на уровне авторов «второго» и «третьего» порядка — с точки зрения масштаба
творческой личности), — относил его к самосознанию словесности, необходимой для
ее правильного развития. Отсюда его выходы на проблемные статьи, обзоры,
где фиксировалось бы проявление каких-либо тенденций.
Принципиально боролся А.С. Субботин
на многочисленных в тот период диспутах, обсуждениях и открытых партсобраний
редакции «Урала» или местного отделения Союза писателей за верные критерии оценки. Подразумевал под ними не столько даже
востребованную тогда идеологическую ясность писательского мироощущения, сколько
внятность «объективно-субъективных, интимно-заинтересованных» подходов, ведь в
жанровом облике текста он видел отражение авторского угла зрения на мир.
Да-да, он был жестко последователен в
своих литературоведческих подходах, но при этом — отнюдь не докторален,
а доказателен. В его научной серьезности всегда было обаяние непосредственности
впечатления.
***
В поисках закономерности развития той
или иной творческой индивидуальности А.С. Суботин предпочитал путь целостного
анализа. Подобный подход позволял исследователю сближать «непохожих» авторов,
реконструировать «недописанное», по-новому интерпретировать традиционное.
Позволю себе пару примеров.
Вот — о «неразлучниках» Маяковском и
Есенине (у Александра Сергеевича и в лекционных курсах поэты обычно проживали
попарно: Борис Пастернак и Осип Мандельштам, Александр Жаров и Иосиф Уткин):
«Отношение к поэзии как проявлению жизни, ее творческой функции чрезвычайно
существенно в эстетике Маяковского. Можно было бы привести
десятки высказываний по этому поводу — от ранних манифестов («Нам слово нужно
для жизни. Мы не признаем бесполезного искусства») до
выношенного, итогового лирического вывода в стихотворении «Юбилейное» («Обожаю
всяческую жизнь!») и прощального дружески уважительного обращения («Товарищ
жизнь!») в «Во весь голос!».
Есенин, как известно, гораздо реже
выступал с программно-творческими декларациями, поэтому его исходные эстетические установки часто можно восстановить лишь частично, главным образом — по их практической реализации в стихах и
поэмах (выделено мною. — Е.З.)».
Схожим способом литературовед, к
слову сказать, «реконструировал» (по напечатанным отрывкам, контексту
творчества, отзывам современной автору критики etc)
свои эстетические ожидания от текстов, которые в силу идеологических причин еще
не были тогда опубликованы. И трудно вспомнить более азартного, нежели
Субботин, читателя возвращаемой в период гласности литературы: для него новая
публикация становилась «пазлом» в его собственной
масштабной литературной мозаике.
При этом Александр Сергеевич, сам
автор многих новаторских прочтений классических текстов с устоявшимися,
казалось бы, параметрами толкования, не любил совсем уж оригинальной
непредсказуемости иных интерпретаций. Видел в этом своеволие, ячество (слово самопиар тогда еще не было в
ходу) и даже «отрыв» от исторической конкретики. Нет, он не манифестировал в своих публикация пресловутого историзма, требованиями соблюдения которого тогда попросту
присягали идеологическому режиму. Он просто во главу угла своей работы ставил прежде всего литературный объект, а не себя в
контексте материала исследования. Оттого и предпочитал безличные конструкции в
подаче собственных научных результатов, считал, что всё должно вытекать из
логики анализа и приведенных фрагментов текста.
В некрологе, названном «Слово об
учителе», субботинский дипломник и аспирант, а потом
коллега и «сменщик» на руководстве кафедрой и в составе редколлегии «Урала»
профессор Л.П. Быков, с оглядкой на четверть века, прожитые «в орбите»
Александра Сергеевича, очень справедливо выскажет то, что мог бы, наверное,
сказать каждый из его коллег: «У него можно было и хотелось учиться. Учиться отношению к
делу и отношению к тому реальному историческому времени, которое отпущено
каждому на жизнь. Он умел работать».
Отсюда — самодостаточность научных
трудов Александра Сергевича Субботина. Отсюда и
присутствие его литературоведческих разысканий и критических прочтений в
сегодняшнем филологическом обиходе. И не только на Урале.
Отсюда и наша о нем память.