Беседу ведет Наталия Санникова
Опубликовано в журнале Урал, номер 12, 2013
Однажды я слышала в
Москве (или в Питере, неважно), что никакого поэта Сальникова нет, а это вовсе
литературная мистификация (виртуал, как сейчас
говорят) не то самого Туренко, не то кого-то из
«выпускников» знаменитой «тагильской поэтической
школы». Все оттого, что в столицах данного поэта почти никто не видел. Вот
летом в Москве была презентация книжки «Дневник снеговика» издательства Ailuros Елены Сунцовой (а на
презентации издательства Ailuros, как известно, даже
Цветков из Америки прилетает) — так автора на ней не было. То есть опять его
никто не увидел.
А на Урале, напротив,
Сальникова видели почти все, даже Кальпиди. Например,
в новой «Энциклопедии Уральской поэтической школы» есть автобиография Алексея
Сальникова. Он там очень хорошо написал про соседа. Я прочитала и пошла у Леши
про него самого спрашивать, потому что ну сколько ж
можно.
— Леша, тебя обычно
называют где-то в начале списка «птенцов Туренко»
(ну, как там положено — сначала все на «с»…). А на самом деле ты откуда взялся
вообще? И что случилось с тобой действительно важного
уже у Туренко?
— Называют меня в самом начале
списка, как ты понимаешь, из-за того, что вторая буква моей фамилии — «а», как
в школьном журнале. Иногда, кстати, вообще не называют, видимо, поэтическая
школа Туренко в идеале — это ряд возвышенных девушек,
куда не попадаем ни я, ни Комадей, ни Баянгулова (она не попадает, потому что ее фамилия не
начинается на «с»). У всех свои представления об этой школе. Саша Петрушкин
причисляет себя к ней, хотя он и не жил в Тагиле, — почему бы и нет? Я не
против такой компании. Кальпиди забабахал
свою Уральскую поэтическую школу. Нужно только заметить в скобках, что многие
толкуют это вот слово «школа» именно в ключе «учитель—ученики»
и всячески оскорбляются, потому что они как бы сами из ниоткуда черпанули
своего таланта. Такого о себе я сказать не могу, поскольку именно тагильская вся эта тусовка на меня
повлияла очень сильно, именно Туренко и повлиял, если
говорить честно. И вот, собственно, почему.
На тот момент, когда я встретил Туренко, все у меня было очень печально. Это по стихам
кажется, что у меня все очень печально сейчас, но нет, тогда был вообще капец. Я жил в поселке под Нижним Тагилом и работал то ли в
котельной, то ли в автосервисе (кажется, все-таки в котельной). Друзей у меня
было немного, один к тому времени уже застрелился, второй жил в Тагиле, а
третий жил в поселке и учился у Туренко в
строительном колледже. С этим третьим другом мы ходили
друг к другу в гости, играли в покер и менялись книжками. Был еще четвертый
друг, и он был милиционер. О, оказывается, друзей было не так уж и мало.
Так вот, третий этот друг, Саня,
должен был написать стихи по заданию Туренко и, чтобы
не писать самому, отдал мои стишки, а там был ад полный. (Некоторые потом
попали в кальпидиевскую антологию, но адовости стишков это не отменяет.) Туренко
все ж таки стишки заметил и позвал меня на встречу, все лето я его пытался
поймать и поймал только осенью. На первой встрече Туренко
заявил, что стихи мои — полная хрень, и стал
приводить примеры из Симоновой, Сунцовой,
Стародубцевой, продал мне несколько журналов «Уральская Новь», чью-то книжку и выпнул наружу, назначив дату следующей встречи. Так это и
началось. Напоминает историю о том, как человек впервые попробовал наркотик или
попал в секту.
Главное, что я уяснил у Туренко и что меня торкнуло, —
что поэзия может с легкостью перешагивать через здравый смысл, что у слова нет
преград, кроме тех, что назначит сам говорящий. Это звучит просто, но, чтобы
это постигнуть, мне почему-то нужно было повстречать Евгения Владимировича.
— А
сейчас, с разъездом всей компании, для тебя что-то изменилось или нет?
— Что значит, «разъезд всей
компании»? Не так уж сильно все разъехались. Сейчас все же немного другое
время. Не нужно заказывать межгород, чтобы пообщаться с человеком, которого
давно не видел, не нужно идти до ближайшего почтового ящика с конвертом
наперевес, а потом ждать ответного письма. Ну, это понятно. Кроме того,
Симонова вон, Катя, здесь, в Екатеринбурге, Руслан Комадей,
Лена Баянгулова; Лена Сунцова
наезжает поболеть гриппом. Мы тут летом отмечали мой день рождения. Лично я
нажрался, как в старые добрые времена. Не хватало пьяного Туренко,
который бы несмешно шутил, громко смеялся бы над
собственными шутками, называл бы всех дураками. (Это звучит ужасно, но было
замечательно.) Не хватало и остальных, но все равно, дух прежней тусовки сохранился даже с переездом. И да, Наташа, ты же
сама понимаешь, что компашка поэтов — это компашка
людей, которые всегда немного в себе, у одних это сильнее заметно, у других не
так, но с переменой места жительства мало что меняется. Если ты общаешься с
поэтами, то всегда окружен людьми, которые что-то там
в башке гоняют постоянно.
А нет, кое-что изменилось. В
Екатеринбурге всегда что-то происходит. В том же Тагиле не было вариантов,
пойдешь ты на какое-нибудь мероприятие литературное или нет, а тут можно
выбирать, потому что если не выбирать, то постоянно будешь где-нибудь зависать
и в чем-то участвовать. Если бы я не жил в Екатеринбурге, вряд ли бы ближе
познакомился с Тарасом Трофимовым, мы всё дичились друг друга, потому что он,
на первый взгляд такой компанейский человек, оказался на удивление робким. С Комадеем тем же мы толком познакомились только здесь,
раньше он все разъезжал с Туренко, а сейчас живет в
соседнем районе.
Тебя вот мы видим чаще, этакое
пересечение с Каменском, могу в любой момент поехать к Торопову в гости (а мы с
ним как в Каменске-Уральском встретились на семинаре, так до сих пор и дружим).
— Спрашиваю как лицо
заинтересованное: ты почему так мало пишешь? И не хотел бы ты писать больше,
вот как некоторые другие хорошо известные нам поэты?
— Что я могу тут сказать? Пишу, как
пишется. Это, конечно, явный признак непрофессионализма. Мне нужно постепенно
приходить к целому тексту, я, не торопясь, собираю стихи по строчкам. Записываю
какие-то фразы в мобильник, раньше в блокнотик (так что половина блокнотика
была исписана одним и тем же незаконченным стишком с разными вариантами), потом
как-то свожу, иногда — бах! — и текст после нескольких недель целиком приходит
в голову, хотя до этого была только одна строчка. Взять тот
же стишок «Фауна в армии фауны состоит поголовно»: была только одна фраза —
«кавычки лошадиных ноздрей», и никаких идей, что с этими ноздрями делать, и
продолжалось это очень долго, пока я не уснул под телевизор, под какую-то
американскую комедь, а проснулся на документальном
фильме про Цветаеву — там как раз описывалось ее самоубийство, если учесть, что
было уже далеко за полночь, эффект был потрясающий, я как-то сразу сел и
забабахал текст, который надолго стал моим застырцевским «Нафталином». Текст «Светла
как никогда, как на балконе стоя…» пришел мне, прости господи, вообще во время
секса с женой. Конечно, я не ломанулся сразу же его
записывать, но вот этот момент, когда я участвую в процессе и пытаюсь не забыть
стишки, до сих пор помню очень хорошо. Ловить или стимулировать эти моменты
сведения разрозненных строчек в один текст я не умею.
Конечно, я хотел бы писать больше и
легче. Поясняю, что подразумевается под словом «легче». Не само написание, нет.
У меня стишки достаточно тяжеловесные, это как-то не объяснить, они у меня как
из чугуна. У меня ощущение, что я в конце каждого стишка бью
читателя этакой лопатой по башке, и себя самого тоже, как будто читатель
продирается через кусты шиповника, выбегает на свободу — и тут я его, еще
тепленького, хреначу лопатой, или сам продираюсь
сквозь кусты собственной косноязычности, которую я типа возвел для себя в ранг
литературного приема, выбираюсь, вдыхаю — и тут же — бац! Хотелось бы
как-нибудь метафизически порхать по верхам, оставляя после себя послевкусие
дуба, кориандра и ванили. Хотелось бы смешить читателя, хотя сейчас и так модно
смешить, особенно если читаешь со сцены, воспринимаешь себя отчасти стендапером и как бы хочешь вызывать веселье и при этом не
коситься вниз, проверяя, не расстегнута ли ширинка. И я думал, что пишу немного
юмористические стишки, но, судя по отзывам, стишки у меня не веселее, чем
«Ворон» Эдгара По.
— А чужие стихи ты
любишь читать? Если да, то какие и зачем?
— Я не постоянный потребитель стихов,
как и не совсем постоянный их производитель, я не скупаю литературные журналы
пачками, чтобы узнать о новых именах или читать новые стихи тех людей, которых
уже знаю. Хотя, бывает, и накатывает, лезу в «Журнальный зал», начинаю
шерстить. Мой недостаток в том, что я плохо запоминаю имена, человек должен
много и муторно попадаться мне на глаза, чтобы я хотя бы запомнил лицо, не то что имя. Это очень грустно. Люди как-то не особо мелькают
перед глазами, чтобы я их запоминал.
Из поэтов я всегда любил Заболоцкого,
и раннего, и потомошнего. «Прохожий» — вообще огонь,
а не стихотворение, особенно строчки «Уж полночь. На станцию Нара / Ушел предпоследний состав» прямо что-то такое поднимают
из глубин. Еще «Это было давно… » — вроде бы простое, басня такая, как многие
его поздние стихотворения, оно должно быть ужасным, там все просто, как две
копейки, но невыносимую муку прямо-таки вызывает — от восхищения этой
простотой, особенно в середине, про сыплющиеся с неба звезды и кричащие трубы.
Люблю Пастернака с его
«Рождественской звездой», я его вслух не могу читать, потому что у меня на
строчках про яблоки и золотые шары необъяснимо начинает дрожать голос. «Вторая
баллада» у него невыносимо хороша. Довольно идиотская ситуация, я хвалю
Пастернака, — это, кстати, довольно стандартный случай для нашего времени —
говорить типа вот у Пастернака это стихотворение хорошее, а вот это — дерьмо. Но правда, некоторые строчки у него все же вызывают
некоторое недоумение. Например, «Ты прекрасна без извилин» — понятно, что он
хотел сказать, но эта смысловая двойственность прямо-таки коробит. «Когда
пускался на дебют» — ну ёкарный бабай.
Пригова люблю. Бродского с его «Новым Жюль Верном», и «По мотивам
Чехова», и «Я сижу в темноте. И она не хуже/ В
комнате, чем темнота снаружи».
Зачем их перечитывать? Не знаю. Люди
же ходят смотреть на одну и ту же картину много раз или много раз слушают одну
и ту же музыку, еще и различают то или иное исполнение. Так, наверно, и со
стихами. Хочется посмотреть и восхититься.
Что до поэтов еще живущих, то тут я поступлю как последняя крыса и не буду называть имен, потому
что имен много на самом деле, потому что, когда живешь с людьми в одно время,
какие-то фишки их кажутся гениальными просто. А это, скорее всего, может быть и
не так. Но вообще, да. Много хороших стихов пишется.
— Леша, а в твоих стихах где и когда все происходит? В какое время (можно
сказать «зимой», но я не об этом) и в какой точке пространства?
— Понял, о чем ты. В основном ведь
пишу про то, что снаружи происходит, вроде как на улице? Из-за этого и
возникает ощущение неуюта. На самом деле мне нравится
непогода. Что-то в ней есть такое кошачье, что ли: непогода
всегда смотрит на тебя кошачьими глазами, с легким отвращением, такой взгляд
природы на собственное творение, как будто она ожидает от тебя чего-то другого,
а ты такой стоишь в курточке, а тебя или заливает, или заваливает, или ты
поскальзываешься, или наступаешь в дерьмо, замаскированное осенними листьями.
В этом есть что-то такое стихообразующее.
Но так, конечно, все происходит
где-то в голове, потому что где, кроме головы, все может происходить. Мы даже
собственного собеседника пускаем прямо себе в голову посредством нервных
окончаний, зрительных и слуховых нервов, ты вот читаешь сейчас это, и ты
добровольно позволяешь оседать чужой мысли уже у себя, в своей голове. Мы весь
мир себе в голову запихиваем, пока живем, это и ужасает и восхищает.
Через это действительно образуется
такой небольшой космос, и, за некоторым исключением, стишки пишутся оттуда,
правда. У меня это почему-то небольшая полянка, где листья или снег, по
соседству деревья, за деревьями обязательно фонари горят, и объяснение такому
мирку довольно простое. За все время, сколько живу, у меня только несколько лет
не было собаки. А собаки устроены так, что, как бы ты себя ни чувствовал, ты
обязан вечером идти на улицу и выгуливать их. Вот сейчас мы с женой завели
второго ротвейлера (первый умер), а поскольку это молодой ротвейлер, он требует
часовой вечерней прогулки и какого-то веселья, чтобы ему бросали или пинали мячик, гоняли его лазерным лучом. Зимой еще ничего,
там подключились какие-то пришлые местные дети, им развлекать собаку в
удовольствие, а вот осенью, когда дождь, или той же зимой, в сильный мороз,
приходится обходиться своими силами, и это добавляет печали. Как-то пинал ему мячик в дождь, а когда наклонился, чтобы завязать
шнурок, мне за шиворот вылилась вся вода, накопившаяся в капюшоне. То есть как бы есть время посмотреть по сторонам и проникнуться
красотами окрестностей. И вроде бы всегда то же самое,
но в то же время не всегда все одинаково. Даниловская
улица вообще прелесть, не знаю, как оказавшимся там случайно людям, но мне вся
эта застройка из двухэтажных домиков, да ближе к полуночи, когда вообще все
тихо, со снегом, или туманом, или дождем, прямо радует глаз.
— У меня к зиме особое
чувство, отсюда вопрос: твоя зима — это метафора чего? Остановки? Холода?
Ясности? Чего?
— Наташа, иногда зима — это просто
зима. Ну вот просто нравится она мне, и все. Я жару не
люблю, тем более этим и позатем летом жара стояла
образцовая, комаров можно было найти только в лесу, в самых тенистых местах,
особо озверелых каких-то, отчаянных особей, слетавшихся, по-моему, уже не на
тепло человеческого тела, а на запах «Москитола».
А если подумать, то зима — это,
наверно, жизнь такая, продолжающаяся, несмотря на постоянную стерильную смерть,
совершенно равнодушную. Или в других случаях — красота, которая, если
вдуматься, зависит только от наклона земной оси, которая, по сути дела, всего
лишь кристаллы воды, в том или ином виде валяющиеся там и сям. Мы сами — этакие
небольшие кучи материи, случайно упавшие таким образом, что материя осознала
себя материей, оглядывается по сторонам, находит красивыми те или иные
проявления самой себя и пытается саму себя постигнуть, и удивляется, как хаос
по каким-то математическим законам превращается в деревья, в снегопад, в
животных, в людей. Как материя придумала язык, чтобы мыслить, и сама пытается
разобраться в этом языке.
Если представить все эти мельчайшие
частицы материи как отдельные снежинки с их малым и бессмысленным
взаимодействием, как они летят и валятся куда-то в сплошной пустоте, как вместе
они образуют этакий буран, из которого складывается вообще все на свете, живое
и неживое, даже вот электрические сигналы, отвечающие за мышление, тоже
являются частью этого снегопада. Это гораздо прекраснее, чем объяснять все на свете
присутствием какого-то высшего существа. Чудо жизни, естественно складывающееся
из ничего. Другое дело, что в стихах я этого не говорю, потому что это как-то
неинтересно, и я не люблю и не умею рифмовать какую-то определенную мысль,
потому что это будет похоже на агитку.
Еще у зимы такой спокойный взгляд,
это из-за холода, наверно. Люди пускают новогодние фейерверки, она спокойно
смотрит, ждет, когда все разойдутся, люди идут гулять в лес, она смотрит, люди
скачут на остановке в ожидании транспорта или не могут завестись на морозе, она
тоже смотрит. Ее взгляд совпадает с моим,
я пытаюсь писать отстраненно, то есть типа объективно, хотя, конечно, понимаю,
что пейзажное стихотворение невозможно сделать обезличенным и как бы
бесчувственным, но каждый раз попытка — не пытка.
Повторюсь, зима мне нравится как
противоположность жаре. У меня друг застрелился в жару, и, чтобы возле гроба не
пахло, везде надушили каким-то таким запахом, вроде дезодоранта, очень сильно.
И теперь, когда жара, в транспорте пахнет именно вот таким вот дезодорантом,
это, видно, какой-то стандартный парфюмерный запах, названия которого я не
знаю.
— А как ты выяснил, что
все — это кино? Мне кажется, ты его и снимаешь, и смотришь…
— Не только кино, но и фотография
еще. У меня сестра занималась фотографией. Все эти катушки с пленкой,
проявленные пленки в негативе. Красная лампа, чтобы не засветились снимки,
черные конверты для фотобумаги. Такая магия. Алхимия. Как сладковато и
одновременно ядовито пахнет то ли фиксаж, то ли проявитель.
Когда мелкий был,
нашел выброшенный чей-то семейный фотоальбом. Это совсем другое, нежели свой
семейный фотоальбом, где ты всех знаешь или о ком-то слышал, как-то ко всем
относишься. А тут совершенно чужие люди. Причем если у меня
сестра не была лишена художественного чувства и никогда не допускала мысли, что
нужно сфотографировать всех перед застольем в камерных позах, то по этому
чужому семейному альбому складывалось впечатление, что они только сидели за
столом по праздникам, хоронили кого-то и ездили в Адлер фотографироваться с
одной и той же обезьяной на плече. Они, короче, вокруг гроба сидели в
том же порядке, что и за столом, и с такими же лицами. Как они не путали, что
есть, что закапывать? Может, смутное желание объяснить вот эту семью или себя и
свою семью тоже как-то до сих пор движет текстами и заставляет упоминать
фотографии и кино. У меня мама с тетей моей попали как-то в кадр местной газеты
колхозного съезда, там была куча людей, их едва можно было разглядеть, но мама
все равно хранила вырезку с этой фотографией.
Это, наверно, инстинктивное у
человека — копировать себя и оставаться где-то еще, кроме как в себе самом,
такой отголосок инстинкта размножения и выживания. Люди ведь самое безумное
видео и самые безумные фотографии вываливают в ту же сеть, чтобы хоть как-то
остаться у кого-нибудь в голове. Со стихами, наверно, то же самое, только тут
не себя, а некоторую часть своего процесса мышления отдаешь людям, показываешь
зачем-то, как ты мыслишь.
И да, все-таки все это не кино
совсем. И не фотография. Кино бы заканчивалось на самом счастливом моменте или
знаковом. Фотография — бац, и все счастливы. Влезание
в стихи кино и фотографии — это такая попытка отстранить читателя, вот он типа
смотрит прямо в твою голову, а ты ему говоришь: «Это все кино, это
постановочное фото, все неправда, расходимся, я не такой на самом деле, я
гораздо глубже и загадочнее, продолжение в следующем сезоне». Как-то так вот,
наверно.
— Ты время от времени
пишешь про Крапивина и крапивинских мальчиков.
Почему?
— Это на самом деле довольно простой
способ умилить читателя своим лирическим героем, это так же просто, как
объяснить все в стишке присутствием бога и ангелов, я в «Дневнике снеговика»
попытался отделаться от всего этого, частично получилось, однако же что-то там пролезло. Дети на самом деле еще долбанутее взрослых, пару раз они
меня впечатляли основательно, причем пугали. Один раз сидели у друга, во всем
поселке не было света, мы сидели при свечках у него дома, заговорили что-то про
реинкарнации, кто там кем был в прошлых жизнях, и его
младший брат (этому брату было вроде пять-шесть лет) сказал мне шепотом на ухо
таким взрослым голосом: «У меня была женщина, я любил ее больше жизни». Это
потом можно объяснять эдиповым комплексом, еще
чем-то, но в тот момент, когда он это сказал, я был готов в форточку
выпрыгнуть.
А насчет Крапивина, ну, это, наверно,
троллинг такой. Крапивин
начал писать для какого-то поколения детей, этим детям уже лет по сорок, а он
для них все пишет и пишет. Все для них же. А они, эти сорокалетние, до сих пор
читают. Это очень смешно на самом деле. Такой неиссякаемый колодец, из которого
можно черпать шутки, что я и делаю.
Еще в детстве закрадывалось
подозрение, что вот этот взгляд — противопоставление чистоты детей и угрюмых
взрослых, среди которых, как несколько маяков, светят совсем уж идеальные люди,
понимающие детей, — это неверный взгляд. Не было тупых учителей, не было
непонимающих родителей — была попытка Крапивина убедить, что вокруг тупые
учителя и непонимающие родители.
— А почему ты в
интернет почти не выходишь, стихов ни в ЖЖ, ни в Фейсбуке
не вывешиваешь? Тебе чужая жизнь неинтересна?
— У меня так-то три книжки стихов.
Первая — от издательства «Еx
versibus», с ней мне помог Юрий Казарин, вторая — «Людилошади», ее издали Наташа Стародубцева и Яша Разливинский, и третья вот — «Дневник снеговика» —
полностью на совести и на кошельке Лены Сунцовой.
В интернет я выхожу, но сижу в
основном на двачах, мне анонимное общение больше
нравится, чем персонифицированное, а иногда накатит — начинаю с кем-нибудь из
знакомых переписку. Что до того, что в сеть не выкладываю, то ведь выкладываю,
иногда публикуюсь в журналах, большая часть стихов, что в книжках, — побывала и
в «Урале», и в «Воздухе», так что это только кажущееся отсутствие на фоне,
может, присутствия других людей. В добром расположении духа я предпочитаю живых
людей в метре от себя или хотя бы голос по телефону. Тот же Тарас Трофимов
любил позвонить в три часа ночи, чтобы спросить: «Ты не спишь?». Не сплю.
Беседу вела Наталия
САННИКОВА