(Алексей Сальников. Дневник снеговика. — New York: Ailuros Publishing, 2013.)
Опубликовано в журнале Урал, номер 12, 2013
«Снег, спокойный, как лицо,
медленный, как ремонт, / Идет, как в последний раз из последних сил, / Он
возносится, только строго наоборот, / Оседает, как пыль, проплывает, как
крокодил…» — третья книга стихов Алексея Сальникова, изданная недавно Еленой Сунцовой в Нью-Йорке, называется «Дневник снеговика». Снег, заявленный в
названии, выступает здесь в качестве лейтмотива — невольно вспоминаешь
«Полярную антологию» (2010), составленную Дмитрием Кузьминым, где была
опубликована и Елена Сунцова со стихотворением «И ты
не доживаешь до Берингова дня…», хотя эта ассоциация оказывается не очень
функциональной в плане конкретной геопоэтической
направленности антологии и отсутствии оной у Алексея Сальникова. Не то
чтобы у поэта не было геопоэтики и образа «места» —
Алексей Сальников вполне себе уральский автор, что ощущается и в стихах, и —
особенно — в книге прозы «Нижний Тагил» (2011). Просто ему не свойственно
прямое обращение к концепту Севера, довольно востребованному, по понятным геоклиматическим причинам, в русской поэзии — от Ломоносова
и иже с ним до современных авторов, что как раз и продемонстрировала «Полярная
антология». Снег у Алексея Сальникова — такой «субстратный элемент природной
сферы», говоря словами В.Н. Топорова, который значим
сам по себе, то есть не только в контекстах Севера или термального состояния
холода, хотя и Север, и холод неизбежно присутствуют здесь в качестве фона.
Елена Сунцова тоже не так просто написала: «Хрустят
по льду подошвы / меж каменных корней». Не так просто у Екатерины Симоновой
«снег громоздится за дверью, готовый съесть / свет». Наконец, Руслан Комадей: «Я выскребаю снег из-под ногтей, / так холодно,
что он уже не тает…». Урал — регион, имеющий Приполярную и Полярную части, а
Нижний Тагил, где Алексей Сальников и все названные авторы, собственно, и
сформировались как поэты, севернее Екатеринбурга и ближе к Северному Уралу. Это
к тому, что уральские авторы так или иначе осознают
свое положение в пространстве как далеко не южное.
Возвращаясь к снегу. В книге он
отчасти напоминает снег в поэзии Юрия Казарина, отчасти — Иосифа Бродского. Не
думаю, что в первом случае мы имеем прямое влияние, эту параллель делает
обоснованной сам культ снега и его повышенная символизация (снега у Юрия
Казарина, похоже, больше, чем у всех уральских поэтов, вместе взятых). Что
касается Бродского, то здесь как раз все просто: он один из очевидных учителей
Алексея Сальникова, что сказывается и на дикции уральского поэта, и на целом
ряде художественных решений, например, на ассоциативном соотношении снега/чистой бумаги/процесса письма/судьбы поэта. Ср. у
Бродского: «Если что-то чернеет, то только буквы. / Как следы уцелевшего чудом
зайца». У Алексея Сальникова:
И ты такой идешь, идешь, хоп-хоп, и
вдруг вы-
Ходишь в такое место среди снегопада,
Где вместо снега обильно валятся
буквы…
Буквы не видят, как тебя заметает.
Если продолжать говорить об
ассоциативных рядах в книге, то они оказываются близки рядам еще одного поэта.
Вспомним цитату из Екатерины Симоновой, где актуализируется связка снег/свет —
в ней есть и цветовая обоснованность (белый цвет, как говорят физики, вызывает
в человеческом глазе устойчивое световое ощущение), и звукоподобие,
а потому в художественном пространстве одно может с легкостью подменять другое.
У Алексея Сальникова:
Свет отходит от фонарей крестами
Столько раз, сколько улица позволяет,
Снег со светом сходятся и местами
Ничего не меняют.
Снег и свет своей потенциальной
белизной разрежают пространство, сводят на нет все другие цвета спектра, делают
видимый мир прозрачным, он предстает неким «садом со льдом», в котором гуляют
призраки, в том числе и снеговиков, несмотря на то, что снеговики у Алексея
Сальникова появляются в «сезон, где вишни висят как гири».
«Сквозь шерстяного снега кресты и розы» — это тоже что-то симоновское: с узнаваемым культурным подтекстом, но вполне
одомашненное и ручное/рукотворное, хотя дикция и предметный ряд стихотворения
уводят совсем в другую сторону: из «сада со льдом» в «механизированный ад».
Механические характеристики предметов
— яркая особенность художественного мира Алексея Сальникова. Если бы у метаметафористов было много-много снега, то он наверняка был
бы таким: «смыкающим шестерни и зубчатые колеса» (фраза, которая в книге
мелькает дважды). Снегопадом можно, оказывается, приколачивать к воздуху
движение. Или вот показательные строки: «Спокойный снегопад на лифте поднимает
/ Деревья и дома, людей и фонари». Движение и статика как свойства объектов
меняются местами, живое подменяется механическим, механическое — живым. Все это
создает особый тревожный фон, столь ценный в поэзии Алексея Сальникова. Кстати,
о поэтике подмен в «Дневнике снеговика» правильно сказал Алексей Александров:
«Смазанное изображение, перепутанные слои, неподвижные наблюдатели. Желтый светофора, после потухшего красного. Собственно, и
другие стихотворения в книге описывают эту промежуточную фазу с той или иной
амплитудой раскачки между «умри» и «воскресни»». («Волга», 2013, № 7–8.)
«Пустота зимы», заявленная в
«Дневнике снеговика», — это поэтический эквивалент пустоты вообще. Убогий видимый мир расползается, открывая прорехи — все эти
«ниоткуда», «никогда», «никто», «ничего», «некуда» и т.д. Реальное
оказывается симулятивным, и весь такой внешне
неприглядный или, наоборот, праздничный и красивый мир — это картинка, за
которой ничего нет. Именно обнаружение этого «ничего нет» обостряет
экзистенциальную тревогу в книге, делая ее доминирующей эмоцией.
Но выползает «Кока-колы» красный
фургончик,
Первый из вереницы, и значит,
телереклама,
Только она разгоняет пургу, короче.
В свете ее появляются снежные горки,
Снеговики и другое
подвластное снежной глине –
Все эти гирлянды, пирамидальные елки,
Крохотный поезд, движущийся меж ними,
И полярное сияние, словно извивы
флага.
Открыточные звери сбиваются в стаю,
И зима для них как тетрадь, а в ней
промокательная бумага,
Чистая, с марочными зубчиками по краю.
Соотношение видимого, но симулятивного и невидимого, но ощущаемого и сущностного
оказывается единственной реальностью, осознание противоречивости которой дает
автору определенное преимущество: он может отстраниться от происходящего, и эта
дистанция предоставляет возможность сказать нечто нетривиальное, заметить,
например, какое-то неожиданное сходство одного предмета с другим. Отсюда и
Сергей Ивкин, «похожий на Губку Боба», и Александр Петрушкин, «напоминающий
Патрика Стара», и Владислав (читай — Крапивин), чьи мальчики превратились в
матерящихся слесарей, и другие игровые, но жесткие (увлечение арт-хаусом) подробности поэтического мира Алексея
Сальникова.
Что до человека, то он, средь снегов
и льдин,
Вестибулярный в себе
не чувствуя аппарат,
Несколько отстраненно смотрит, как
перед ним
Звезды, как далекие электросварки,
горят,
А оттого, что кровь натекает в глаз,
Добрая половина звезд красна, как
Марс.
Собственно, отстранение, которое
столь важно для поэта, заявлено уже в названии книги. Снеговик может смотреть
только «с холодным вниманьем вокруг». Он не может не быть мизантропом, он не
может не пользоваться иронией. Его интонация — спокойная и холодная, даже когда
он пишет про африканские (разумеется, псевдоафриканские)
реалии или про часы патриарха, не говоря уже о таких вещах, как память, время,
жизнь и смерть (потому и «дневник», что говорится здесь о «проклятых
вопросах»). Так что снеговик без доспехов или призрак снеговика в доспехах —
образы из открывающего книгу стихотворения — суть одно и то же: автопортрет.
Юлия ПОДЛУБНОВА