Опубликовано в журнале Урал, номер 12, 2013
Игоря Одинокова, автора
повести «Наблюдательная палата», а также еще нескольких повестей и многих
рассказов, лауреата Всероссийской литературной премии им. П.П. Бажова не стало
16 июля 2013 года.
Игорь окончил механико-математический факультет Уральского
госуниверситета. Много лет он писал, но не печатался. Только в 2005 году
рукопись под названием «Наблюдательная палата», состоящая из пожелтевших
машинописных листов, была доставлена в редакцию анонимными знакомцами ее автора.
В мартовском номере журнала за 2006 год она увидела свет.
Автора заметила критика. О «Наблюдательной палате» писали «Литературная
Россия» и журнал «Континент», а писатель Александр Карасёв сравнил ее с лучшими
образцами русской классической литературы («Литературная Россия». 18.08.2006).
В январе 2007 года Игорь Одиноков получил
премию имени П.П. Бажова с формулировкой «За психологическую художественную
прозу в традициях русского реализма».
В последние годы жизни Игорь Одиноков много
болел, однако не оставлял занятий литературой. В журнале «Урал» были также
опубликованы его рассказы «Бледная поганка», «Возвращение лягушонка», «Козлом
назвали», «Во всеоружии» и повесть «Осточертевший».
Две смерти
В какой-то момент он ощутил, что возникший откуда-то и
непрекращающийся звон, настойчиво прорывающийся сквозь хаотичное нагромождение
причудливых образов, не во сне. Телефон. Назойливой реальностью звона он грубо
атаковал забытье. Олег Казанцев лежал на диване с налитой свинцовой тяжестью
головой и похмельной слабостью, медленно переливающейся по всему телу. Телефон
не умолкал. «А черта лысого я встану», — со злостью подумал Олег, не открыв
глаз и не пошевелившись. Но звонки все продолжались и продолжались, кто-то на
другом конце провода словно зарекся посостязаться с Казанцевым в терпении.
Наконец раздражение от непрошеного звонка, да и отчасти любопытство заставили
Олега покинуть диван и сорвать трубку.
— Да! — почти крикнул он и, услышав хрипоту
собственного голоса, прокашлялся.
— Але! Ты, что ли, — донесся издалека глуховатый
голос, в котором Казанцев узнал Шурку, старого, еще школьного приятеля. — Я как
чувствовал, что ты дрыхнешь, пьяный черт.
— Короче, — устало выдохнул Олег, опускаясь в кресло.
— Не слышал новость? Ольга Малышева кони кинула.
— Кончай гнать!
— Да на полном серьезе тебе, я клянусь. Грузовиком
сбило. Сегодня хоронят. Мне ее дядя позвонил, сказал, что и как, он и к тебе
хотел дозвониться, но телефон же сменился у тебя. Ну так вот, значит. Такие
дела.
— Э-э, — тупо протянул Олег, медленно переваривая как
кирпич на голову свалившуюся информацию. — Дак…
Сегодня хоронят, говоришь?
— В час поедут в морг. Там пособить надо, людей не
хватает, чтоб нести-то, лето, сам понимаешь, да еще воскресенье, кого найдешь?
Так будешь?
— В час, значит… Ой, самочувствие, конечно, м-м-м…
А ты-то идешь?
— Конечно. Я гроб нести уже пообещал.
— Ой, не знаю… Так, в час… Притащусь, ладно.
— Тогда там и встретимся. Пока, — и трубка забибикала короткими гудками.
Казанцев прикрыл глаза и несколько минут посидел в
кресле. В голове ворочалась невообразимая каша, в которой все острее
разгоралась мысль: выпить бы! Весь организм жаждал выпить, каждая клеточка. С
тяжелым вздохом Олег поднялся на ноги. В другой комнате, безжизненно свесив с
кровати руку, валялся Колямба, случайный компаньон
Казанцева в последнем, на редкость затянувшемся запое. На столике стояли три
пустых бутылки из-под сухого, еще три лежали на полу рядом с невыключенным и сейчас тихонько гудящим магнитофоном. А где
седьмая? Олег заглянул за шкаф — и чутье не обмануло его, так и есть, стоит, и
в ней еще больше половины. Осторожно, дабы не разбудить Колямбу,
Казанцев вытащил бутылку и, заперевшись в ванной
комнате, сделал из горлышка большой глоток. Он с усилием проглотил вино,
передернувшись от его теплой кислятины, нашел в пепельнице окурок побольше,
закурил. Все куда-то медленно уплывало в тишине, в голове мешались разноцветные
пятна, а в сознании набухала, обретая все большую реальность, удивительная
мысль: Ольги Малышевой больше нет. Занятно… Казанцев загасил окурок и теперь
уже с легкостью залпом осушил до дна всю бутылку.
Колямба спал, едва слышно постанывая. Олег
молча пихнул его в бок.
— А! А… Ой, — пробормотал Колямба,
отрывая от подушки опухшее лицо. — А… Утро, да? Здорово мы опять вчера дали.
Ой…
Казанцев с удовольствием почувствовал, что начинает
приходить в себя. Он перевернул доигравшую кассету, включил магнитофон, и
невеселая тишина комнаты была изгнана задушевной хрипотцой Розенбаума.
— Башка трещит, — пожаловался Колямба,
присев на кровати, и вдруг, вспомнив что-то, проворно заглянул за шкаф.
— Святая простота, — сказал Олег и безжалостно
расхохотался. Сверкнувшие было надеждой глаза Колямбы
вновь налились пессимизмом.
— Ну не западло ли, Олега, —
заныл он, — хоть бы глоток оставил, а то…
— Не верещи, — оборвал его Казанцев. — Это наука тебе.
Последнее, значит, пойло за шкаф заныкал, думал втихушку халкнуть, а накось…
— Ой! — тяжко выдохнул Колямба
и вновь упал на кровать.
— Не падай духом, — сказал Олег, — есть возможность
отличиться.
— Это как? В воскресенье-то?
— Пока ты дрых, тут Шурка звонил. Так вот, одна моя
знакомая баба загнулась. Сегодня похороны. Всасываешь?
— Да?— Колямба приподнялся
на локте. — А что за баба?
— Ты не знаешь ее. Но туфта, скажешь в случае чего,
что в институте с ней учился. Да и кто спросит, в общем-то.
— Как, молодая, что ли, такая?
— Моя ровесница. Так пойдешь?
— Ничего себе, — покачал головой Колямба.
— Пойдешь, я спрашиваю?
— А ты?
— Тьфу! Водка, по-моему, на дороге не валяется. В
воскресенье тем паче.
— Ну и я с тобой, ясное дело, тогда.
— Вот и собирайся шустрее. В час в морг едут. Гроб
потащим.
— Ой, гроб… Я сам на ногах еле-еле.
— Не рассыпешься!
Олег вновь вошел в ванную, взглянул в зеркало на свое
красное, небритое лицо, взлохмаченные волосы, опухшие, гноящиеся глаза.
«Хорошо», — усмехнулся он про себя, и как ни лень это было, стал приводить себя
в маломальский порядок. Минут через десять, умывшись, побрившись и
причесавшись, он вышел на кухню. Колямба кружку за
кружкой пил из-под крана холодную воду.
— Сколько ни пей, а похмеляться все равно водой, —
заметил он, — а ты как, с этой бабой в универе, что
ли, учился?
— Нет, в школе еще. Яичницу будешь жрать?
— М-м. Ничего не хочу. А как
ее звали хоть?
— Оля. Ты, кстати, поищи у меня в шкафу рубаху посвежее,
свою-то всю вчера краснухой залил.
— Сейчас. А что, красивая была баба?
— Увидишь! — злобно отрубил Казанцев. — Пристал как
банный лист. Можешь поцеловать ее в гробу, а теперь одевайся, короче!
— Да че, Олег, спросить уж
нельзя, — кротко пожал плечами Колямба и ушел искать
себе чистую рубаху.
Олег снова закурил. Выпитое вино немного улучшило
самочувствие, но измученность от многодневного
пьянства давала о себе знать. Тяжело было заставить себя в таком состоянии еще
и куда-то идти. Сейчас бы лечь, закрыть глаза и тихо сдохнуть. Поскольку об
этом можно только мечтать, то заглотить лошадиную
дозу снотворного и трупом проспать весь день. Скорее всего, в другое время Олег
так бы и сделал, но возможность сегодня выпить еще окрыляла. А вообще,
опостылело-то все как. А вот Оля Малышева умерла. Почему-то Казанцев
подсознательно всегда был уверен, что не переживет никого из своих знакомых. А
вот и нет, выходит.
— Я эту, синюю, одену? — донесся Колямбин
голос из комнаты. Голос перебил мысли, и Олег раздраженно поморщился. Ну какого
дьявола, спрашивается, он связался с этим чучелом? Встретились неделю назад у
пивного ларька и пошли заряжать день за днем, и пошло… Будто нельзя
напиваться в одиночку. Не привыкать, по крайней мере. Так нет же! Всякий раз,
когда они пили вместе, Казанцева охватывало раздражение: после первых рюмок
ему, смакующему отрешенное умиротворение, не хотелось ни о чем говорить, Колямба же молниеносно впадал в дурашливую веселость,
рассказывал бородатые анекдоты и хохотал, и бесил… А на другой день они вновь
пили вместе. Непостижимо.
Из комнаты в голубой рубашке появился Колямба.
— Готов к бою? — Казанцев окинул его усталым, слегка
придирчивым взглядом.
— Так точно, товарищ лейтенант.
— Тогда вперед, — сказал Олег, гася о тарелку с
объедками недокуренную сигарету.
…А на улице было хорошо, просто до неприличия
хорошо, если вспомнить, что сегодня должны были состояться похороны молодой
девушки. Впрочем, хоронят в городе каждый день и не по одному десятку, но не
все же время погоде, пусть даже и на Урале, быть дождливой и пасмурной. Конец
июля. После вчерашнего ливня все деревья чистые, яркие, зеленые, как на
картинке. На небе ни облачка, только нежится над крышами мясистое солнце, да
ласточки совершают в вышине свои бесконечные виражи. Олег и Колямба
неторопливо брели к троллейбусной остановке. Было не жарко, но оба сильно
потели с похмелья и время от времени сплевывали вязкую слюну. По дороге
старались не разговаривать, потому что без пошлых острот и глупостей разговора
у них не бывало, а предстояло все-таки худо-бедно настроиться на поминальный
лад. Но пройти по летнему городу, не столкнувшись с кем-либо из знакомых,
трудно, вот и сейчас, не успев завернуть за угол, они увидели Петьку-нарика. Долговязый Петька деловито шагал по обочине,
с отрешенной улыбкой поглядывая по сторонам.
— Э! — окликнул его Олег. — Здороваться-то кто будет?
— А! Ха-ха! — Петька живо обернулся на окрик. — Это
вы, поганки? Живы еще? Ну-ну. Жив и я, привет вам всем, привет. Куда стопы
направляем? По парфюмерным ларькам в рейд пошли, страдальцы божии?
По неуемной веселости витиеватой Петькиной речи
Казанцев безошибочно определил, что тот уже глотнул таблеток с утра пораньше.
— Кстати, чуваки, есть
деловое предложение, — Петька не умолкал ни на секунду. — Значит, план такой:
сейчас все идем в зоопарк хохотать над дикими зверьми! Заметано?
— Опять под кайфом, Петя, — качнул головой Колямба, которому было явно не до веселья.
— Дела у нас, — сказал Казанцев, — Ольгу Малышеву идем
хоронить.
— Хе-хе, Олег, думаешь, если я под «шарами», то и
любую вашу лажу проглочу?
— Я серьезно.
Петька долго отмахивался, смеялся и, лишь когда
Казанцев забожился, наконец поверил сказанному.
— Ничего себе! Здорово! А давайте я с вами. Я под этим
делом на похоронах ни разу не был, интересно, как все будет восприниматься.
— Да ну тебя к черту, — сказал Олег, — будешь там
стоять, лыбиться, мы с Колямбой
люди нервные, глядя на тебя, тоже разоржемся и
испортим всю малину.
— А может, Олег, черт с ними, с похоронами, — вдруг
предложил Петька, — я тебе штучек пять дам, глотнешь, да в зоопарк сходим,
потом можно к озеру съездить, отдохнем, поприкалываемся.
Давай, а?
На минуту Казанцев заколебался. Соблазнительно было
оболваниться по-настоящему, чтоб на три-четыре часа убить в голове все мысли и
идти куда глаза глядят, смеяться в счастливой дури.
— Н-нет, — наконец мотнул он
головой, — я с перепоя обалденного, боюсь, колеса
пройдут плохо. Да и с Шуркой я договорился.
— Ты мне «Водопад» когда перепишешь? — вдруг вспомнил Колямба. — Я тебе кассету еще в понедельник давал.
— Перепишу. Видишь, некогда мне, колеса-то кто глотать
будет? Ну ладно, други, я вас, наверное, застремал, мавр обшарабанился,
мавр может удалиться. Вы-то сами куда сейчас?
Петька успел забыть, о чем только что говорили.
Казанцев выругался, Петька захохотал, они пожали друг другу руки, и каждый
пошел своей дорогой.
…Около дома Ольги Малышевой Олег и Колямба, не сговариваясь, замедлили шаг.
— Что-то мне как-то не того, — поежился Колямба, — как, значит, сейчас зайдем, что ли, и
здравствуйте, я ваша тетя, мы на поминки к вам пришли.
— Да не мохай ты. Похороны —
это ж кутерьма сплошная, не до тебя там, — сказал Казанцев, но и в его голосе
чувствовались неуверенные нотки. Остановились. Чтоб как-то оправдать заминку,
Олег выудил из пачки сигарету, и в этот момент из подъезда вынырнул очкастый и
кучерявый Шурка. Несмотря на жару, он был в черном пиджаке, наверное, решил,
что в футболке на похоронах появляться неприлично.
— Олег! Слава богу! Здорово! — обрадовавшись,
затараторил он. — И ты, Колямба! На халявку прилетел? Ну, хорошо, хоть пришли, а то я тут один,
знакомых никого, ну, бабы, понятно, не в счет, полчаса просидел в квартире у
них как истукан, напряженка сплошная, неудобняк. Накатить-то хотите? А то перед тем, как идти,
такое, типа, настроение нашло смутное, ну и бутылку «Акстафы» вытащил из
заначки, халкнул чутка, чтоб мандраж
снять. Ну что, будете?
— Еще и издевается, — с улыбкой покачал головой Олег.
— Тогда давайте за кустами. А то еще засекут, как-то неудобняк…
Зашли за густой кустарник сирени. Сделав два больших
глотка, Шурка передал бутылку Казанцеву.
— Дай этому кадру, — Олег кивнул на красного,
истекающего потом Колямбу, — пусть освежится. А то
еще окочурится, а двоих в гроб не запсотишь, поди.
Колямба надолго припал к бутылке.
— Ой, Шура, ты человек, — сказал он, отдышавшись.
Казанцев залпом допил остатки и закинул бутылку в кусты.
— Ну, парни, дела, вообще, творятся, — прикуривая от
зажигалки, заговорил Шурка. — Не знаю, как тебе, Олег, а мне как-то вообще не
верится, ну, не то что… Не воспринимается. Олька же! Бывало, пили с ней,
дурачились, помнишь? А сегодня мы ее закапываем.
— Водки-то, не знаешь, много закупили? — деловито
поинтересовался Колямба.
— М-да, у каждого свое на уме, — невесело усмехнулся
Шурка. — Вот так как подумаешь, что всякие ублюдки приползут тебя хоронить, так
ведь и умирать расхочется. Э, смотрите, выходят. Поехали.
Из подъезда вышли четверо мужчин, в одном из которых
Казанцев узнал Ольгиного дядю.
— А катафалк-то где? — спросил Олег у Шурки.
— Не знаю. Наверное, к моргу подъедет.
По дороге к моргу говорили мало. Трое незнакомых
Казанцеву мужчин оказались сотрудниками отдела, где после распределения
работала Ольга. Из разговора Олег узнал, между прочим, что водитель, сбивший
Ольгу, как будто бы не виноват, она сама резко выскочила на перекресток —
торопилась к автобусу. Произошло все это в четверг. Казанцев вспомнил, что в
четверг они с Колямбой, затарившись
портвейном, поехали к озеру, напились на природе, чуть не заблудились в лесу и,
распугав всех одиноких пляжников и ворон, до хрипоты
орали блатные песни. От души отдохнули. А Ольгу Малышеву в это время везли в
морг. Странные гримасы судьбы. И спрашивается, как после этого не пить и не
орать во всю глотку, если знаешь, что завтра, может, и тебя отвезут в это невеселое
заведение. Солнце било в глаза, заставляло щуриться, нагоняя на лицо невольную
полуулыбку, опьянение все заметнее охватывало Олега, а такое состояние он
любил. Интересно вспоминать прошлое, легко в настоящем, без тоски думается о
будущем. Если бы еще не эти похороны, а просто было бы выпить, чтоб хватило до
ночи. Да…
У невзрачного бледно-желтого здания морга уже стоял
катафалк с гробом. На крыльце покуривал паренек в белом халате, на вид ему было
не больше восемнадцати. Ольгин дядя подошел к нему, что-то спросил, показал
свидетельство о смерти. Парень кивнул и, отбросив сигарету, исчез в помещении.
— Ребята! Беритесь! — крикнул один из мужчин,
вытаскивающий гроб из катафалка, — только смотрите осторожнее, тяжелый.
Казанцев на пару с Шуркой подхватили гроб с одной
стороны, двое мужчин с другой. Колямба, создавая
видимость работы, взялся где-то посередине. В морге царила духота и тащило
чем-то похожим на формалин.
— Ставьте сюда, — увидев гроб, кивнула на стол старая
толстая санитарка, — и четверо человек вниз спуститесь. Лифт у нас не работает.
Олег, Шурка, Колямба и один
из Ольгиных сотрудников гуськом стали спускаться по узенькой, с маленькими
ступеньками лесенке. Чем ниже — тем резче шибал в нос запах формалина.
Спустились. Паренек-санитар бойко перекатывал по помещению тележки с уже
одетыми трупами. Олег представлял, что сейчас увидит, а Колямба,
видимо, нет. Казанцев заметил, как он невольно приостановился. Прямо у входа на
полку был брошен труп мальчишки лет двенадцати, уже зашитый после вскрытия —
огромный шов тянулся от шеи до паха. Рядом бесформенной, уродливой массой
лежала толстая, будто искусственно раздутая женщина, даже Олег, глядя на это
голое мертвое тело, ощутил легкую тошноту. Еще трупы, много трупов, голые и уже
одетые для похорон. Много было маленьких, высохших старух, в тускло-желтом
освещении морга они смахивали на уродливых, потрепанных кукол. Казанцев смотрел
по сторонам, но нигде не видел Ольгиного трупа.
— Ну, так где? — первым спросил он у санитара.
— Вот сюда проходите, — раздался сзади голос толстой
санитарки, она тоже спустилась вниз с носилками в руках.
В самом углу морга на тележке лежала Ольга Малышева.
Казанцев подумал, что если б просто, ни о чем не зная, осматривал бы морг, то
ни за что не узнал бы ее. Белое, осунувшееся лицо, закрытые глаза, небрежно
подвязанная челюсть, руки, неестественно скрюченные на груди, связанные в
кистях бинтом, ноги, чуть согнутые в коленях и одетые в белые тапки, были тоже
связаны. Одета Ольга была в серое платье — Олег никогда не видел на ней такого.
«А интересно, где продаются белые тапочки?» — вдруг пришел ему в голову
неожиданный вопрос.
— Берите втроем, — ставя носилки на полку рядом с
тележкой, деловито распоряжалась санитарка, — за плечи, вот так, и за ноги
кто-нибудь.
Казанцев подхватил труп Малышевой
за ноги — ноги были в чулках и сырые. Конечно, не обошлось без формалина или
чего-нибудь подобного — попробуй-ка иначе сохрани тело в такой жаре. Втроем,
причем каждый взялся как-то очень неуклюже, переложили труп на носилки.
«Интересно, на самом деле, что ли, живое тело легче мертвого, — подумалось
Олегу, — при жизни многие в одиночку шутя носили Ольгу на руках, а тут трое
здоровых лбов еле подняли».
Потом, когда уже наверху труп с носилок перекладывали
в гроб, Казанцев заметил, как Ольгин дядя молча сунул санитарке двадцатипятирублевку.
— Перед тем, как заколачивать, разрежьте, — сказала
санитарка, кивнув на связанные руки трупа, и без суеты, деловито опустила
деньги в карман. Гроб подняли вчетвером и потащили к катафалку.
— Стойте-стойте! Не так. Ногами вперед, — вспомнил
кто-то.
— Э! Принимайте же там! Игорь, спишь?
— А крышку куда?
— Так вот сюда, ребром ставьте. Все?
Все. Гроб в катафалке. Ольгин дядя сел в кабину
водителя, остальные разместились на маленьких сиденьях рядом и поехали к дому.
Казанцев смахнул со лба пот и почувствовал, что во рту вновь пересыхает. Выпить
бы, хоть полстакана вина добавить.
Он посмотрел на часы — не так скоро еще будут
наливать, но, впрочем, терпимо.
— В квартиру-то, надеюсь, гроб не будем поднимать? —
спросил Олег.
— Нет, — сказал Шурка, — я слышал, у подъезда
простятся.
— И то слава богу, — заметил Казанцев и, встретившись
взглядом с Колямбой, подмигнул. — Ну, а ты чего
приумолк? Прибалдел в подвальчике-то?
— Да так, — пожал плечами Колямба,
— неприятно. Я ж ни разу в морге не был.
— Вот видишь, а теперь посетил. Развился. Совместил
полезное с приятным.
С уст Ольгиных сослуживцев не сходили футбольные
дебаты. Так за пустопорожней болтовней доехали до подъезда Малышевой, где уже в
ожидании катафалка толпился народ и были выставлены две табуретки для гроба. Из
присутствующих Олег узнал лишь мать Ольги да двух бывших одноклассниц. Людей,
впрочем, было немало, но, видимо, в основном дальние родственники да теперешние
сослуживцы. Гроб вытащили, поставили, рядом села Ольгина мать, расправила
черный саван на трупе дочери, какая-то женщина положила цветы. Ждали автобуса.
Некоторые негромко переговаривались, но в основном молчали. Колямба,
Шурка и Казанцев отошли в сторону перекурить.
— Ты посмотри, Олег, — вполголоса заметил Шурка, — и
ни один хахаль ее не явился!
— Так и должно было быть, — подумав, сказал Казанцев.
— Зато Светка притащилась. Вроде они давно уж не
контачили.
— Ну, то ж Светка. В последний путь бывшую подругу
проводить — это ж долг! А паренькам — ну кому охота зря в воскресенье киснуть.
Не все же алкаши.
— Горло б промочить, — вздохнул Колямба.
— Терпи, немного осталось. Кстати, вон и автобус
выруливает.
— А какое кладбище?
— Вроде Сибирское.
— А сейчас ведь сжигать модно, а? — пришло в голову Колямбе.
— Дороговато это, — зевнул Олег, — да и не все в ногу
с модой идут.
Привлеченная необычным зрелищем, возле гроба кучковалась дворовая ребятня. Девчонки любовались красивыми
венками в черных лентах, а наголо стриженный мальчуган на трехколесном велосипеде
возбужденно тараторил:
— А во, помните, там такой же гроб под потолком летал
— жух-жух. В «Вие».
— Ну что, ребята, давайте, — услышал Олег и,
обернувшись, увидел бабушку с длиннющими полотенцами в руках. — Беритесь
удобнее, понесете.
Олег, встав на пару с Шуркой, поддел полотенце под
гроб и, перекинув его через плечо, намотал для верности на руку. Впереди
четверо несли крышку гроба. Двинулись к катафалку, было слышно лишь шарканье
ног да покашливание, и Казанцев отметил про себя, как не хватает хоть плохонькой,
но траурной музыки, которая, заглушив посторонние звуки, навеяла бы ощущение
некоторой значительности. А тут шестеро, потея от жары, тащат гроб, будто
старый шкаф выносят из квартиры, вокруг шум летнего города, автобус газует, а
все идут, и у всех лица непроницаемо серьезные, хотя понятно, что все
происходящее всем до фонаря: кому-то надо просто отметиться, соблюсти приличия,
для кого-то — поручение с работы, третьим, ему в частности, выпить охота. На
миг Казанцеву даже сделалось обидно за человека — кому он нужен, кому он дорог
после смерти. Пьяные мысли, можно подумать, что при жизни человек очень уж
кому-то нужен. Время коротают за компанию, выбыл — и до свидания. С другой
стороны, если б люди дорожили друг другом, то и жить-то было б невмоготу, то и
дело кто-нибудь умирает. И только для родных смерть часто является страшным
ударом. Тоже еще надо разобраться — почему? Ведь редкость, когда в семьях не то
что родство душ, хотя бы взаимопонимание маломальское. Скорее всего, со смертью
происходит ломка многолетней привычки. Но ведь и к старым вещам люди тоже
привязываются.
Двери катафалка захлопнулись, все потянулись
рассаживаться в автобус. Сзади автобуса с несколькими родственниками на личных
«Жигулях» катил Ольгин дядя.
Участок кладбища по обилию и свежести цветов дал бы
сто очков вперед любому дендрарию. Тут же уже стояли три автобуса, от одной из
могил отходила толпа, другую еще закапывали, рядом виднелось еще штук пять
свежевырытых, пока не заполненных ям. Гудели шмели, парили стрекозы, нет, природа
сегодня упорно не желает прикинуться скорбящей, в отличие от людей. Вшестером
гроб донесли до места сравнительно легко и быстро, аккуратно поставив его на
доски над могилой. Все выстроились вокруг.
— Сейчас точно Светка выступит, — шепнул Олег Колямбе.
— Думаешь?
— Спорим об рубле. По лицу ее вижу, готовится.
К гробу Ольги Малышевой действительно пробиралась
Света, угловатая, некрасивая, временами промакивающая
глаза носовым платком. Казанцеву стало даже любопытно — что же Светка
собирается сказать, что придумает в своей речи про Ольгу. Ведь не поэтесса же
была Малышева и не какой-нибудь герой труда, что про таких людей напоследок
скажешь? Закапывай — и все дела. Но Светка что-то сбивчиво залепетала про
лучшую подругу, прекрасного человека и нелепый трагический конец. Вскоре она
разрыдалась и отошла в сторону.
— Что, они такие подруги были, что ли, обалденные? — тихо спросил Колямба.
— Какое там. Но есть такие бабы, не знаю, то ли
сентиментальность это, то ли такие нервные. Помню, еще в универе
учился, мы сидели на одной хате, по телику от скуки похороны Брежнева смотрели,
а одна баба возьми да разревись. Как ни крути, давит все это на психику.
Наступили последние минуты. Мать Малышевой,
наклонившись, поцеловала труп в губы. Олегу подумалось, что он ни разу в жизни
не целовал трупы. Малоприятно, наверное, а может, еще и придется когда-нибудь.
Саван закрыл белое лицо, и красивая красная крышка легла сверху. Могильщик в
драной кепке начал заколачивать гроб.
— Кстати, веревки-то на руках и ногах они так и забыли
разрезать, — сказал Олег Шурке.
— Точно ведь, — почему-то удивился тот, — так скажи.
— А, не все ли равно.
Перехватив покрепче ремни под гробом, убрали доски.
Покачиваясь, гроб медленно опускался на дно узкой ямы.
— Родственники по три горсти, остальные — лопаты вот,
последний долг, — сказал могильщик, подметив, видимо, что среди хоронящих мало
знатоков подобного ритуала. Лопат оказалось с избытком, закапывающие толкались,
мешая друг другу. Минут через десять над могилой образовался холмик из сухой,
сыпучей глины, в него воткнули пирамидку, а на нее навесили венки.
…В раскаленном, душном автобусе все обливались
потом, и Казанцеву подумалось, что тяжеловато будет сейчас глотать стакан
теплой водки. Со времен выхода постановления о борьбе с пьянством Олег успел
побывать уже на двух похоронах, и всякий раз в связи с тем, что в столовых пить
запрещалось, водку разливали в автобусе. Однако странно, автобус без остановок
вырулил с кладбища и сейчас газовал по городу прямиком к столовой. Может,
вообще решили обойтись без водки? Быть не может! Надо ждать.
В столовой, где по столикам поспешно расставляли
простенькие обеды, Казанцев, Колямба, Шурка и еще
один парень с Ольгиной работы сели вчетвером поближе к приоткрытому окну.
— Ой, скукотища, — вполголоса выдохнул Шурка.
— Я что-то устал страшно, — пожаловался Колямба, — и башка заболела.
— Переработался, — усмехнулся Олег.
— А водка-то где, я не понимаю?
— Сиди и не мохай.
К столику подошел Ольгин дядя.
— Вы тут, ребята, сами уж распоряжайтесь, — сказал он,
передавая Шурке бутылку «Русской», — аккуратно только, а то, ну, сами знаете…
За другими столиками уже потихоньку пили.
— Стаканы бы, — сказал моментом оживший Колямба.
— Компот свой высоси. Или вылей.
Водку разливали под столом. Как и следовало ожидать,
она оказалась теплой, будто парное молоко. Олег с усилием проглотил полстакана.
— Какая все-таки пакость, а стоит чирик,
— передернувшись, бросил Шурка.
— Оставил бы мне, раз пакость, — нашелся Колямба.
— Подкрался… Э, а котлетка-то с запашком, — поведя
носом, заметил Шурка и решительно отодвинул свою порцию второго. Остальные тоже
принюхались, брезгливо поковырялись вилками в мясе и отставили тарелки
подальше.
— Заказали им пятьдесят порций, а они и рады, и
тухлятина не пропала, — усмехнулся Олег, — да и деньги получены, да и кто ж
будет на поминках скандалить из-за котлет. Психология.
— Жара, — сказал незнакомый парень. — Вы-то Олю давно
знали?
— Я со школы ее знал, — равнодушно ответил Казанцев.
— Симпатичная была девчонка, юморная
такая, — продолжал парень, — еще несколько дней назад сидела в отделе, в нашей
комнате. И вот ведь…
— Наливай! — Олег протянул ему пустой стакан.
Оперативно выпили по второму кругу. Колямба заметно раскраснелся, мутноватые глаза его
жизнерадостно рыскали по сторонам, и чувствовалось, что лишь траурность
обстановки пока сдерживает его от дурацкой болтовни и хохота. За соседним
столиком женщины, принявшие по полстакана, оживленно спорили о сортах виктории.
Казанцев осмотрелся и, ни слова не говоря, поднялся из-за стола. Привкус теплой
водки все еще держался во рту, жар бросился в лицо, но надо было действовать.
Минут через пять он вновь нарисовался у столика.
— Ладно, думаю, пора отчаливать, — не присаживаясь,
сказал он.
— А че так? — недовольно
вскинул голову Колямба.
— А че сидеть? Или котлету
догрызть надумал?
— Дак… На поминки, на
квартиру, мы не пойдем, что ли?
— Совсем спятил? Там родственники соберутся,
фотографии небось начнут перебирать да слезы лить, а тут твоя пьяная рожа в
кадр впишется. Соображай! Людей-то надо уважать хоть немного.
— Ну, дак… — Колямба был явно растерян. — Так там же выпивка!
— Ну, иди-иди, — кивнул ему Олег.
— Ладно, в натуре, пора, — сказал Шурка, вставая.
Основная масса людей тоже двигалась к выходу.
— Вот вам, ребята, всем, кто нес, — к столику подошла
какая-то хлопотливая тетка и вручила каждому по белому полотенцу. Олег молча
сунул полотенце в карман, Колямба, недоуменно
повертев в руках, вытер им со лба пот и оставил на столе.
— Ну, кто куда? — спросил Шурка, когда троица,
закуривая, вышла из столовой.
— Не знаю, куда ты, а нас с Колямбой
сегодня девочки приглашали.
— Что за девочки? — удивился Шурка.
— Да ты не знаешь. На днях на тусовке одной
познакомились.
Колямба было начал недоуменно приоткрывать
рот, но Казанцев выразительно мигнул, и тот промолчал.
— Ну, тогда, значит, разбежимся, — сказал Шурка, — не
знаю, то ли к Мишке зайти «вертак» послушать, то ли
домой. Скукота. Ну, покедова…
И Шурка ушел в направлении трамвайной остановки.
— Ты че нес? — тут же
спросил Колямба. — Какие, я не понял, девочки?
— Женского рода девочки, — усмехнулся Олег. — Есть
девочка одна у меня.
— Где?
— В штанах! — Казанцев задорно рассмеялся и приподнял
рубаху, из-за пояса у него торчала бутылка водки. — Надо ж было как-то Шурку с
хвоста сбросить. Он же алкаш, переживет, а нам до утра жить как-то.
— Молодчик! А как это ты?
— Как-как… Подошел к Ольгиному дяде, рядом с ним
сумка с водкой, говорю: можно нам еще одну? И пожалуйста. Стрем ведь на
поминках-то отказать. Ладно, хорош трепаться, покатили ко мне. Надо б еще курево
не забыть взять по дороге.
Дома первым делом Казанцев скинул с себя рубаху с
майкой и с наслаждением освежился под холодной водой из-под крана. Потом он
вытащил из холодильника банку соленых грибов, а из серванта две рюмки. Колямба, веселый от предвкушения продолжения выпивки,
развалился в кресле и, не замолкая, делился своими впечатлениями от похорон и
посещения морга.
— Вот ведь какая вещь, посмотрел сегодня на трупы, а
теперь думаю: а жить-то хорошо, и торопиться жить надо. Ну что, по одной?
— Не по две же, — Олег кухонным ножом неторопливо
открывал водку, — только гнать не будем. Потянем удовольствие.
— Это-то конечно. Вруби что-нибудь. Во, давай
«Наутилус».
— Надоело. Пока так посидим.
Выпили. Колямба заел соленым
груздем, Казанцев занюхал пальцем.
— Удачно сегодня вышло, — заметил Колямба,
закуривая.
— Куда уж удачнее. Кому жизнь хороша, а кому ни шиша.
Так ведь поется?
— Ты об Ольге этой?
— Угу, — кивнул Олег, — действительно, случайность. А
ведь могла бы еще запросто покуролесить годочков так десяток-другой. Хотя, в
принципе, что изменилось бы? Оборвалась пустая, никчемная жизнь, такая же, как
твоя или моя, хоть сейчас сдохни, хоть через 20 лет.
— Ну, так говорить, так у кого она, жизнь, не
никчемная? Но она ж, наверное, не так, как мы, бухала?
— Конечно, не так. Но ведь каждому свое. Просто есть
люди, которые живут, не двигаясь вперед, а так, пробуксовывают.
Ольга была из тех. Скучновато ей было жить, потому что ничто не любила и никого
не любила. По-настоящему.
— Мы хоть водку любим, — улыбнулся Колямба,
— а ты что, ее хорошо знал?
— Я-то? — задумался Казанцев и потянулся за сигаретой.
Он почувствовал, что начинает пьянеть, и опьянение это придало мыслям приятную
легкость, пока не нарушив их хода. В таком состоянии хорошо рассуждать о чем-то
близком, не раз передуманном. — Я-то… Я-то нет. Но знал одного парня, который
в молодости в эту Ольгу был влюблен по уши. И как-то раз, тоже за бутылочкой,
невзначай, он вдруг мне все очень подробно рассказал. Так что я имею о ней
некоторое представление.
— По одной еще давай?
— Ну, давай… Но потом перерывчик.
— Ну, крякнем, — Колямба
поднял рюмку, — за что?
— За того парня! — провозгласил Казанцев, одним
глотком опрокинув водку. — Тот парень… Кстати, Колямба,
ты влюблялся когда-нибудь?
— Я-то? — рассмеялся Колямба.
— Нет вроде. Когда за пьянками-то?
— Мне вот тоже теперь непонятно и удивительно, что это
такое любить. Пытаешься вообразить себе такое чувство и… Ну, это что-то вроде
четырехмерного пространства. Можно рассуждать о нем, писать разные формулы, а
вот чтобы представить его, почувствовать… Всасываешь? Да, я уже куда-то не
туда уехал… Ну вот. Тот парень учился в нашем классе. Постепенно у них все
начиналось, незаметно, в смысле, даже для него незаметно и не сразу понятно,
потому что было такое впервые и… Шутливые разговоры на перемене, на уроках,
вместе шли из школы домой, вроде бы потому что просто было по пути. Иногда
вечерами встречались на улице, гуляли, болтали, как-то Оля даже пригласила его
в гости, пили чай. Почему-то именно после этого, посмотрев на Олю в домашней
обстановке, он почувствовал, что с ним что-то неладное. Почти всю ночь не спал,
думал о ней. В груди отныне не стало покоя. В ее присутствии душа наполнялась
волнением, счастьем, а без нее — тоска, раздумья, томительное ожидание встречи.
Он мог в любую погоду часами бродить по дворам, согреваемый одной мыслью: а
вдруг случайно встретится Оля? Все это, конечно, скучно и нудно, случается у
многих… Правда, не у всех при этом ломается судьба.
— И что случилось? — заинтересовался Колямба.
— Да ничего… Или уж дорассказать.
Ничего интересного, но разве что так, побазарить…
Она, видимо, тоже что-то к нему чувствовала, тоже искала встреч. Он тогда был
страшно застенчив и, конечно, неопытен, не представлял, что делать, что будет дальше.
Он просто не мог без нее, но сомневался, а любовь ли это? Тем, кто любит,
невыносимо трудно выдавить из себя это слово. Это уж потом «люблю» бросаешь на
каждом углу, когда сам ни во что не веришь и часто знаешь, что и тебе не верят,
а тогда… Наконец они впервые поцеловались, и он понял, что есть счастье. Он
был уверен, что теперь это навсегда и он никогда не расстанется со своей
Олечкой. Она шептала ему то же самое. Он засыпал, думая о ней, видел ее во сне,
просыпался и торопился на встречу с ней. Наверное, это и было счастье.
Огромное, непостижимое, иногда он даже недоумевал, за что судьба преподнесла
такой дар. Он не заметил, как перестал быть себе хозяином, жизнь теперь целиком
зависела от настроения Ольги, он прощал ей все нелепые капризы, старался
предупредить любые желания. Наверное, поэтому он ей быстро надоел. Легкая
школьная влюбленность Ольги остывала, а он даже не позаботился переспать с ней,
хотя возможности были, но он просто не хотел, думал, что рано. Ему сполна
хватало того, что было. А ей, видимо, нет. Скоро у нее появился новый друг,
постарше, посолиднее, поопытнее. А парень этот получил удар, смертельный для
него удар, потому что, в принципе, он был слабый человек. И слишком глубоко
любил для своих шестнадцати. И не смог оправиться. И стал умирать.
— В смысле? — не понял Колямба.
— В переносном смысле… Ты еще не затрахался
слушать? Нет? Ладно, видишь, со смертью человек теряет способность чувствовать,
но бывают люди, с которыми это случается и при жизни. Очень долго он ходил
оглушенным. Жутко болела душа, и жутко хотелось умереть. Иногда удивляюсь,
почему он тогда не покончил с собой. Что это было: слабость, надежда? Наверное,
и то и другое. Сколько вечеров потом он бродил по дворам, подходил к ее окнам,
в которых горел свет, стоял, курил, истязал себя воспоминаниями. Свет в окнах
гас. «Спокойной ночи, Олечка», — шептал он про себя и брел домой по темным
переулкам. Интересно, что он не осуждал ее, он думал, что просто оказался ее
недостоин и она сделала верный выбор. Действительно, ну кто он такой? Ни на миг
не приходила мысль: а кто она такая? Он продолжал любить. Но годы шли. Боль
постепенно спряталась в глубину, а на ее месте начинала разверзаться пустота.
Любовь к Ольге была его единственным чувством, а остальное — мишура, жизнь тела.
Но тело должно было жить, раз не умерло. И тело научилось не скучать, он стал
пить, мотаться по компаниям, знакомился и проводил время с веселыми, доступными
девочками. До поры до времени это проносилось мимо души, но бесследно ничто не
проходит… Да, через знакомых он имел представление об Ольге, ее жизни. Она
успела поменять нескольких хахалей, даже вышла замуж, вскоре развелась. И вот
однажды она пришла к нему в гости. Это было странно, неожиданно, фантастично,
как во сне, ведь прошло столько лет. Он не знал, радоваться ли ему или ждать
новых мучений. В любом случае он еще не мог захлопнуть перед нею дверь…
Ну-ка, плесни чуть-чуть, во рту пересохло!
Колямба не заставил себя долго ждать.
Выпили.
— Ну, пришла, и что? — рассказ явно заинтересовал Колямбу.
— Они открыли бутылку вина. Оля была в мрачном
настроении — предал ее очередной ухажер. Конечно, ее мучило оскорбленное
самолюбие, никак не разбитое чувство. Ха. Она немного опьянела и заплакала. Она
просила у него прощения за прошлое, жаловалась, что жизнь не удалась, говорила,
что только теперь все поняла и пришла к тому, кто ее по-настоящему любит. И он
тоже всплакнул, и они обнялись, и она заночевала у него. Так возобновилась их
связь, теперь уже на новом уровне.
— Наконец-то, — не выдержав, вставил Колямба.
— Но она, конечно, его не любила. Вскоре у нее
появился новый друг. И этого она не любила тоже. Она, наверное, была из тех,
кто не способен любить, но в жизни больше ничего не было, на нее давила
пустота, заставляла сознательно ли, бессознательно, но искать новых встреч. А
когда ей становилось плохо, она приходила к нему, к тому, кто ее любит, зная,
что всегда найдет сочувствие и утешение. И он понимал это. Но все равно любил,
хотя, скорее всего, тогда это уже только казалось. Реальная близость странным
образом вытравляла из души остатки того поэтического чувства, что чудом
сохранилось со школьных времен. А в жизни… В жизни было много всякого, от
чего впору огрубеть душе. Но главное, с каждым годом пустоту он все обильнее
заливал вином. А оно, не знаю даже, благо это или проклятие, надежно тупит все
чувства. Однажды после трехмесячной разлуки Оля вновь пришла к нему, он открыл
дверь, увидел ее печальные глаза и ничего не почувствовал. Хотелось
похмелиться. И они сели пить, она вновь жаловалась на судьбу, и он обнимал ее,
и было нестерпимо скучно. Он понимал Ольгу, но она была неинтересна. И Оля
почувствовала перемену. Потом она приходила еще несколько раз. Нет, он не
ссорился с ней, он гостеприимно открывал двери, ему было почти все равно, с кем
пить, и почему бы не выпить с Ольгой для разнообразия? Он не думал держать
обиды за прошлое, он был всегда ей рад, особенно если она приходила с деньгами.
Но ее самолюбие было оскорблено. Она никого не любила, но ей так хотелось
чувствовать, что ее любят, а он даже не считал нужным притворяться. И она
перестала приходить, а он этого не заметил. Последний год они ни разу не
виделись.
Казанцев замолчал и, глубоко затянувшись, отложил в
пустое блюдце тлеющую сигарету. Колямба осторожно
наполнил рюмки водкой.
— Да, интересно, — проговорил он, решив, что надо хоть
как-то прокомментировать столь длинный и непривычно обстоятельный рассказ, — а
баба все-таки была здорово симпатичная. Мда… И что,
тот чувак так ничего и не знает еще?
— Почему же. Знает.
— И даже на похоронах не был?
— Кто тебе сказал, что не был. Как раз, как ни
странно, был…
— Был? — Колямба чуть не
поперхнулся. — А помнишь же, Шурка говорил что-то насчет того, что ни один из
хахалей не пришел. Или… Это Шурка, что ли?
— Нет. Тоже выдумал, — рассмеялся Олег.
— Ну, а кто же тогда?
— Неужели не понял до сих пор? — с улыбкой покачал
головой Казанцев. — Я, кто же еще. Я. Ну, выпьем, что ли?
— Ты… Серьезно? — растерялся Колямба.
— Я, — тяжело выдохнул Казанцев, — я и не я…
— Ну, вообще, если у тебя с ней все это было… Хм, ты
так спокойно, равнодушно совсем держался…
— Ты опять ничего не понял! Для себя я похоронил Ольгу
около двух лет назад. Ну, а сегодня пришел попросту отработать водку. И вот от
этого-то мне немного страшновато. Ведь я когда-то… И ха… Потому что время
не лечит. Время убивает. Ну, ладно, будешь ты пить. Будем здравы, черт возьми!
Казанцев выпил, поднялся на ноги, чтоб включить
магнитофон, и по тяжести в ногах ощутил, как хорошо его развезло. Скорее всего,
водки хватит, чтоб отключиться. В конце концов, есть элениум догнаться, так что за вечер можно не тревожиться.
— Казанова, Казанова, зови меня так, — дурным голосом
подпевал Колямба заигравшей музыке. — Ну, че, Олега, может, в «гусарика»?
— Лень. Да убери ты колоду, так покайфуем,
— махнул рукой Олег.
— Ну, а пивко-то завтра попьем? На мою «капусту»?
— И завтра, и послезавтра, и через месяц, и через год,
— усмехнулся Казанцев.
Пьяный Колямба с готовностью
расхохотался.
Случай из практики
Конечно, интересные случаи бывают в жизни каждого
человека. Я, например, на разные курьезы в процессе жизни не могу пожаловаться,
да у меня еще и работенка интересная помимо всего прочего. А однажды настолько
анекдотичный случай имел место, что просто грех не рассказать.
Помню как сейчас. Проснулся я, умылся, позавтракал,
аквариумных рыбок покормил и вышел на улицу брякнуть из автомата бабусе
Елизавете. Уже четвертый год она обеспечивала связь между мною и клиентами. Кто
я такой и на чем специализируюсь, бабуся понятия не имела, но это ее не
печалило, главное, за свои скромные услуги она регулярно получала от меня
денежные переводы.
— Алло. Это квартира Джонса? — с расстановкой
проговорил я, только на другом конце провода зашевелилась трубка. «Квартира
Джонса» — это был пароль на тот случай, если бы бабуся не признала мой голос.
Дело в том, что никаких Джонсов в городе не проживало, накладки исключались.
— Вы не туда попали, — услышал я певучий, слегка
волнительный голосок Елизаветы и, по традиции, облегченно вздохнул. Эта фраза
тоже была паролем. Значит, все спокойно. Вот если бы первым словом было «нет»,
это значило, что мною интересовались органы, которые кто-то, думаю, не без злой
иронии обозвал компетентными. — А вас спрашивали, между прочим.
— Да? — я не мог да и не хотел скрывать радостных
эмоций. Потому как работенка моя была хоть и сносно оплачиваема, но сугубо
сдельная. Третью неделю я загорал без работы, и если финансы мои еще не пели
романсы, то уже откашливались, образно говоря, перед исполнением своей коронной
арии.
— Да, — по голосу чувствовалось, что бабуся Елизавета
вполне разделяет мой задор, — даже два звонка было. Честно-честно. Диктую
телефоны.
— Спасибо, — сказал я.
— Всегда пожалуйста.
Я шел по улице, и мне петь хотелось. Два телефона. Два
клиента. Два заказа. А значит, в перспективе два гонорара. Тьфу-тьфу-тьфу.
Профессионализм — вот на чем многие века зиждется и
чем питается прогресс. И мне непонятно, когда о ком-либо отзываются
одобрительно, мол, и чтец, и жнец, и отец, и истец, и на драндуде
игрец, и тыры-пыры. Это что — образец для подражания,
что ли? И если люди умиляются так называемым мастерам на все руки, то позвольте
спросить: а на кой тогда хрен разделение труда исторически сложилось? Нет, я не
спорю, скажем, телевизор починить может каждый. Если убьет кучу времени и сил,
разбираясь во внутренней конструкции этого ящика. Да что там, я больше скажу:
какой-нибудь недоучка со средним образованием может запросто командовать
многомиллионными армиями. Но разумно ли это? Нет. Это накладно, во-первых, а
во-вторых, некачественно. В каждом деле есть свои мастера, вот они и только они
пусть этим и занимаются. А мастера на пустом месте не возникают, потребности
общества формирует мастерство. Если, скажем, люди едят, значит, нужен повар,
если люди болеют, значит, нужен врач, если люди любят кайфовать, нужны торговцы
наркотиками, а если люди хотят, чтоб кто-то за них думал, погонял их, значит,
нужны вожди, если люди умирают, значит, нужна смерть. И никуда от этого не
денешься, потому как взаимосвязано все. И если возникает у людей потребность
убивать, значит, нужны наемные убийцы. Я это к тому говорю, что все
закономерно. Я, кстати, наемным убийцей как раз и работаю.
Своя специфика у работенки этой.
Вся сложность не в том, чтобы прекратить жизнь намеченной жертвы, а в том,
чтобы при этом тебя не взяли за руку органы эти самые, компетентные которые.
Если тебе хочется убить какого-то человека, то на это, как правило, имеются
причины. А докопавшись до причин, ищейки мигом соберут ворох улик, порушат
дилетантски выстроенное алиби, тыры-пыры — и ты
спекся. Совсем иное дело, когда убийство близкого тебе человека перепоручено
человеку постороннему. В этом случае фиксируется немотивированное убийство. И
пусть говорят, что убийство без причины — признак, сами понимаете, кого, но вот
процент раскрытия немотивированных убийств практически равен нулю. Потому-то я
не так уж и часто простаиваю.
Итак, поступило два заказа. В тот же вечер я
созвонился с клиентами. По одному из телефонов мне ответил суховатый баритон,
по другому — скрипучее сопрано. С баритоном мы условились встретиться в
шашлычной среднего пошиба, с сопрано — в художественном салоне. Настроение было
превосходным. Приятно сознавать, что ты кому-то нужен, радовала возможность
хорошо подзаработать, а главное, сама работа предстоящая вдохновляла. Мастер
своего дела это свое дело не может не любить.
На встречу с баритоном я шел в выходном отутюженном
костюме, в белой рубашечке, в галстуке, в туфлях импортных и чистых да еще и в
фетровой шляпе. На рожу же свою я налепил черные деловые усики и скромную
интеллигентную бородку. А что делать? Я ж не художник какой-нибудь, чтобы в ремках щеголять, внешность в моей работе вещь немаловажная.
Чем больше лоску — тем больше располагаешь к себе заказчика, да и на гонораре
приличном сподручнее настаивать.
Своего клиента с суховатым баритоном я узнал сразу. По
суховатому баритону и узнал. Он отчитывал молодого красномордого бича, который
нацелился на бутылку и присел неподалеку в ожидании опорожнения оной. Суть
конфликта состояла не в том, что баритон зажимал стеклотару, нет, не нужна ему
была пустая бутылка, но бич своим запахом и цветом портил аппетит и мешал
восприятию жизни. Типичная ситуация. Мой клиент был молодым, гладко выбритым,
толстеющим, преуспевающим, деловым, невысоким, воспитанным человеком с «Кэмелом» во рту. Одного взгляда мне было достаточно, чтобы
оценить личность баритона. С такой работой, как у меня, хочешь не хочешь, а
станешь психологом.
Я присел за его столик и высморкался в носовой платок
светло-коричневого цвета. Нет, я не страдал насморком. Это был пароль. Молодой
человек рыгнул, сдержанно, но с растяжкой. Нет, это не было ни проявлением
бескультурья, ни жестом эпатажа. Это был отзыв. Впрочем, мы узнали друг друга
без всяких паролей, но правила игры, помимо всего прочего, требовали четкого
соблюдения подобных формальностей. В игре не на жизнь, на смерть мелочей не
бывает.
— Меня зовут Михаил, — отрекомендовался клиент. Он
поглядывал на меня настороженно, с любопытством.
— Очень приятно. Слушаю вас, — кивнул я, не
отрекомендовавшись. Правила игры позволяли мне сохранять инкогнито.
— Женщина сорока двух лет, — напрямую выложил Михаил,
— высокая, тощая, в очках. Припадочная. Ведьма, дура, сука. Короче, моя жена.
Возьмешься?
Он еще спрашивал! За такую безделицу и не взяться…
Да что мне тогда вообще на этом поприще делать? Иное дело политика, туда я
стараюсь не соваться. Однажды мне даже предложили убить президента.
«Пожалуйста, — ответил я, — только это вам влетит в копеечку». Мне с ходу
посулили два миллиона. «Лады, — сказал я, — согласен. Деньги вперед». Когда же
меня отказались авансировать, я просто-напросто отказался брать заказ. И сказал
еще: «Если вы оскорбляете меня недоверием, не даете мне денег под мое честное
слово, то почему я вам должен верить? Какие гарантии, что в качестве гонорара я
получу свои кровные два миллиона, а не пулю в лоб?» Отстали… А вот мировая
война мужей с женами длится тысячелетиями. На днях прочел в газетенке
любопытные статистические данные: за прошлый год в нашем городе мужьями было
укокошено тридцать три жены и ранено десять, а женами, соответственно, прибито
сорок два мужа и изувечено одиннадцать. Конечно, статистика — не последняя
инстанция, и мне чисто из половой солидарности хотелось верить, что на самом
деле потери жен значительно выше, просто мужья чаще выходили сухими из воды.
— Возьмусь, — сказал я, для приличия выдержав
полуминутную паузу. — Обсудим детали?
— Обсудим, — кивнул Михаил, выливая в стакан остатки
пива. — Может, винишка?
— Спасибо, но на работе не употребляю.
— Как знаешь. Я человек простой, поэтому… поэтому, —
клиент полез ковыряться в зубах, над чем-то крепко призадумавшись, и я заключил
про себя, что этот типчик совсем не так прост, как хочет казаться. — Поэтому, м-м-да. Сколько это будет стоить?
— Пятнадцать тысяч, — выговорил я бесстрастно и
бесцветно.
— Чего-чего? Это как это? — не очень уверенно
возмутился Михаил. — А вот я пару месяцев назад передачу смотрел по телику, так
там говорили, что услуги наемных убийц двенадцать тысяч стоят.
Я скорее машинально, чем осознанно, зыркнул по сторонам, не сечет ли кто наши базары. Нет,
никто не слушал, да и не смог бы услышать, музон
забивал посторонние звуки достаточно надежно.
— Правильно, — сказал я, — репортеришкам
тоже надо свой хлеб отрабатывать. Я на них не в обиде. К тому же, говорите, два
месяца назад… В наше время немалый срок, а тут спад производства,
гиперинфляция, тыры-пыры. Короче, я не торгуюсь.
Пятнадцать. Ноль, ноль, ноль.
Михаил раздраженно буркнул что-то по поводу того, что
жадность фраера сгубила, и жадно припал к стакану с пивом.
— Правильно, — опять сказал я и грустно вздохнул, —
недавно читал в газете статью. По статистике, в нашем городе жадность губит в
среднем три целых и четыре десятых фраеров в сутки.
— Ну, хорошо, — пробурчал Михаил с плохо скрытым
раздражением. Видать, он немного знал феню, и пусть с опозданием, но сообразил,
кто из нас двоих фраер. — Пятнадцать, так пятнадцать.
— По поводу способа будут пожелания?
— Нет. Зачем? Мне все равно, — сказал он и, подумав,
добавил солидно, явно подражая какому-то киногерою: — Важен результат.
Мы еще поговорили с полчаса. Михаил сообщил мне
некоторые особенности характера, внешности, повадок и местопребывание своей
благоверной. Ее звали Ксения Карповна. Я слушал
внимательно. Я ничего не записывал — тренированная память в моей работе вещь
немаловажная.
— Ладно, — сказал я, приподнимаясь, — теперь ждите
моего звонка. Тогда уже обсудим все конкретно. Непосредственно. До мелочей.
— А… — Михаил на миг растерялся, — а почему ты даже
не спросил, ну, почему вот, скажем, понадобилось мне это все, а?
— А зачем? Мне это неинтересно. Всего хорошего.
— Угу, — мыкнул Михаил, провожая меня прохладным
взглядом, и я расшифровал этот взгляд и улыбнулся. «У, тварь какая, — говорили
его глаза не столь негодующе, сколь почтительно. — У, зверюга… Берется убить
человека, женщину, и даже не интересуется, чем она провинилась. Одни деньги на
уме… Палач».
Нет, я не телепат.
Допускаю, что мой клиент подумал что-либо подобное в иных выражениях. Просто
слово «палач» для меня самое страшное оскорбление. За всю мою практику меня в
глаза обзывали палачом два раза, причем один раз безнаказанно. Но в каждом
недобром взгляде мне чудилось именно это обидное слово. А ведь ставить меня,
наемного убийцу, на одну доску с палачом — это же все равно что между охотником
и мясником не видеть разницы. Нет, поймите правильно, я не бессребреник,
конечно, но сам процесс моей рисковой работы захватывает меня, как муза
художника. Палач не знает романтики. Человек с творческой жилкой никогда не
устроится работать палачом.
На встречу с клиенткой со скрипучим сопрано в
художественный салон я шел в том же прикиде, но рожу
свою существенно подкорректировал. Теперь я был безбровым, сероволосым,
под горшок стриженным кадром с жиденькими рыжими усиками и в роговых очках, убогих
и громоздких. Спросите, что бы это могло значить? Поясню: подобный
косметический ремонт был призван лишить мою физию малейшего намека на обаяние.
Не в обиду женскому полу будет сказано, но с клиентками у меня часто возникало
куда больше хлопот, нежели с клиентами. Случалось, за услугами ко мне
обращались издерганные истерички. Кому это понравится, да еще в таком
нешуточном, в общем-то, деле. Смешно вспоминать, но одна клиентка года три
назад даже начала ко мне серьезно клеиться. Нет, не то чтобы она пыталась
расплатиться со мной натурой, причем не такой натурой, вроде ящика коньяка или
мешка муки, о подобном бартере я бы еще призадумался, а сами понимаете, какой
натурой. Подобные поползновения клиенток я всегда гасил на корню, но она, в
натуре, натуральным образом в меня втюрилась, свой идеал мужчины в моей
личности обнаружила. А надо было ей убить свою дочь, которая, достигнув
семнадцати лет, стала составлять ей мощную конкуренцию на сексуальном поприще.
Чокнутая, одним словом. Так вот, прикиньте, я пришел к ней домой уточнить
некоторые детали предстоящей работы, слово за слово, и вдруг ее страстный порыв
прохватил, халат с себя скинула, трусы на себе порвала, изящные такие импортные
трусики, они в то время уже 80 рэ на толкучке стоили,
меня за руку цап, в кровать тащит, а сама что-то быстро-быстро все время
говорит. Дурдом, короче. Что оставалось делать? Сказал ей, что заказ выполнять
отказываюсь, а в альфонсы тоже подписываться не спешу, нерентабельно потому
как.
В художественном салоне было немноголюдно. Привычно
чиркнув взглядом по всем углам помещения, я неторопливо прошел к картине у
окна. Картина изображала большое озеро с одной лодкой посередине, на которой
безысходного вида рыбак поднял сеть, а в сети ни единой рыбешки. Картина
называлась «Одиночество». Картина стоила 15 тысяч. Да, ровно столько же,
сколько я брал с клиентов. Эта живопись навела меня на мысль, что, наверное,
нет мужчин, начисто лишенных честолюбия. Или тщеславия. Даже не знаю, какое
слово здесь уместнее употребить. Конечно, деньги не пахнут, но вот мужик
намалевал что-то на холсте, выставил, и все смотрят, а кто-нибудь нет-нет да и
прочтет его фамилию. А попробовал бы я обнародовать свои художества…
Законспирирован я, как какой-нибудь секретный физик, папаша чудо-бомбы
очередной. Разве не обидно? Нет, бывает, конечно, и к таким, как я, приходит
слава, одно только «но», в компании с наручниками она приходит.
— Вы не находите, что в этой картине маловато ракурса?
— прозвучало у меня в правом ухе скрипучее сопрано. Я мигом стряхнул с размякшего
мозга пыль философской грусти. Я собрался. Я начал работать.
— Хм, а по-моему, в этой мазне вообще Ракурс не
ночевал, — ответил я, не потому, конечно, что знал, кто такой этот Ракурс (в
глубине сознания, кстати, у меня мелькала догадка, что Ракурс — это не фамилия,
а просто иностранное словечко, обозначающее какое-то понятие, ну, что-то навроде нонсенса), а потому, как вы уже догадались,
конечно, это был отзыв. Повернувшись вполоборота, я глянул на клиентку.
Высокая, худая, годков под сорок пять, очки с толстыми линзами, родинка над
верхней губой, добротно уложенные седые волосы, в которых я стопроцентно
вычислил парик. Ой, да что же это… Быть не может…
— Добрый вечер, киллер, — произнесла клиентка. Она
была моего роста, отчего физии наши очутились в неуместной, граничащей с
фамильярностью близости.
— Добрый вечер, мадам, — сказал
я, чуть улыбнувшись. Надо сказать, я терпеть не могу англоязычья.
«Киллер» — надо ж так обозвать человека. Вроде как бройлер, да и вообще. Сухие
слова потому как, а я же запашистые фразы люблю, сочные, а не то что «киллер» —
как из гербария экспонат вытянули.
— Присядем? — учтиво предложил я. Налево от входа в
салон располагался буфет с коржиками, книжками и коктейлями на портвейновой основе. Понятно, какое художество без
коктейля.
— Пить будете? — поинтересовалась клиентка.
— Извините, на работе не употребляю, — сухо, без
кокетства проронил я. Я не хотел верить глазам своим, хотя на зрительную память
грех было жаловаться…
— А я хочу выпить, — с тихим вздохом произнесла
клиентка.
— Выпейте, конечно. Вы же не на работе, — сказал я.
— Зовите меня просто Ксения, — сказала она, пригубив
коктейль. Я кивнул. Все. Сомнения отпали напрочь. Я уже знал ее отчество. Я
знал и многое другое. Я почесался, но ни один мускул не дрогнул на моей роже.
Клиентка понятия не имела, в каком обалденном
замешательстве пребывает ее бесстрастный и неказистый киллер.
— Вы знаете, — заговорила она после продолжительной
паузы, когда ее стакан с коктейлем наполовину опустел, — знаете… Такая
тяжелая ситуация. Я просто не знаю, как начать…
— Начните с того, кого мне надо прикончить, — тактично
подсказал я, размышляя о том, что ситуация и впрямь тяжелая, но тяжелая прежде
всего для меня. Ведь эта перезрелая бабочка в седом парике была женой Михаила, за
смерть которой он уже посулил мне 15 штук. А сейчас во мне крепло предчувствие,
что ее заказом будет именно…
— Надо… Как вы это так нехорошо сказали, да… Но…
Моего мужа. Надо. Да, именно, — собравшись с духом, выговорила Ксения.
«Предчувствия его не обманули», — мысленно констатировал я, и вдруг в этот миг
мне патологически захотелось расхохотаться в голос, в рев, самозабвенно, до
слез, до хрюканья. Но нервы меня не подвели, сдержался я, обошлось, лишь
опустил глаза вниз, чуть дольше, чем положено, выуживая из пачки сигарету.
А далее началась исповедь Ксении Карповны,
душераздирающая и нудная, которую у меня хватило профессионализма не прерывать.
Было тяжело, но я собрал свою волю в кулак и выслушал все до конца, без зевоты,
без острословия. Кто-нибудь может сказать на это: мол, подумаешь, нашел чем
хвастаться, попы не по столько исповедей выслушивают, и ничего, не плачутся.
Так-то оно так, но, простите, попам-то за это деньги платят, это их хлеб, у
меня же в работе несколько иная специфика. Но что поделать. У человека душевная
травма, переживания, нервы шатаются от принятия столь важного решения, как на
шарнирах человек, и тыры-пыры. Возьмешь, не подумав,
чего-нибудь ляпнешь не в тему, и привет, потерял заказчика. Запросто.
Ксения Карповна обрисовала
мне ситуацию банальней шкурки от банана. Жила-была классическая старая дева, то
депрессирующая, то рефлексирующая,
и был у нее оборотистый братец, бизнесмен, если и не акула финансовая, то
щука-то точно. Делал деньги лежа, стоя и с колена. Не женат он был. Нет, не
потому, что похотью не страдал, а просто недосуг ему было со свадьбами возюкаться, деловой был человек, понимал, что время —
деньги. Когда его кондратий обнял, перепало Ксении Карповне наследство. Солидное, само собой. Вот тут-то и
нарисовался Мишка на ее жизненном пути. Прикинулся одинокеньким,
несчастненьким, незаурядненьким в то же время. Влюбленненьким прикинулся тоже, от страсти угорающим, и тыры-пыры. Зарегистрировали они брак — и переродился Мишка.
Наглеть начал, циничным становиться, деньги прожигать лежа, стоя и с колена. А
Ксения его любила, плакала, пыталась понять. Мишка же изменял ей направо и
налево, уже и поколачивать ее стал время от времени. А как-то по пьяному делу
заявил, чтоб держалась Ксения тише воды, ниже травы, молчала в тряпочку и не
рыпалась, иначе же он на тот свет ее спровадит и за ценой не постоит. Серьезный
мужчина, одним словом.
— Помогите мне, — промокнув глаза носовым платком,
закончила Ксения страстным полушепотом, — помогите мне доказать, что я могу
постоять за себя. Помогите, киллер!
— Помогу, — заверил я, — это будет стоить пятнадцать
тысяч.
— Пятнадцать? — рассеянно переспросила клиентка. —
Хорошо. Пусть будет пятнадцать. Не в деньгах счастье.
Как мне тут было не согласиться. Не в деньгах. На том
мы и расстались. Дома я сварил пакетный суп за одиннадцать рублей, поужинал,
покормил аквариумных рыбок, а потом выпил сто грамм самиздатовской водки,
закурил «Астру» и, упав на кровать, остался наедине с подброшенной мне
головоломкой. Дано: клиент А дает 15 штук за убийство жертвы Б, а клиент Б дает
такую же сумму за убийство жертвы А. Задача: исполнитель С должен убить А и Б и
положить в карман 30 штук. Решение: …
Могу побиться об заклад, что вы, читая эти строки,
качаете головой и ухмыляетесь снисходительно, мол, ишь ты, чего захотел. Хочет,
значит, и рыбку съесть, и сесть, сами знаете куда. Так? Да. Именно так все и
было, точно так все это обстояло. Ситуация… Если бы хоть один заплатил мне
авансом, все решалось бы достаточно тривиально. Когда же подобный вариант отпадает…
Что ж, выполнить один заказ, положить в карман положенные 15 штук и не лезть в
бутылку? Значит, я не способен на большее? Поймите правильно, не одна лишь
жадность взбаламутилась в душе моей. Нет, хотя и жадность, конечно, имела
место. Но я еще и был мастером. Я верил, что все-таки дело мастера боится, а не
наоборот. Я лежал, и думал, и курил, и вставал, чтоб еще выпить сто грамм, и
думал, и лежал, и опять пил, и опять курил, и опять думал, и вставал, и жарил
яичницу, и думал, и ел, и пил, и падал на кровать, и думал, и курил, и заснул
наконец-то, но и во сне думать не завязал, и храпел, и стонал, и ворочался, и
развивал свои мысли. И во сне увидел решение задачи, увидел во всей ее суровой
простоте и наглядности. Я проснулся, для страховки записал замысел на пачке
сигарет, а потом уснул надолго, чтобы утром с ясной головой и отдохнувшим
организмом приступить к воплощению.
***
— Возникли некоторые сложности, — так начал я разговор
при встрече с Михаилом, — поэтому спрашиваю: как вы отнесетесь к тому, что вашу
супругу я убью в вашем присутствии?
— Как? — удивился Михаил и сосредоточенно наморщил
лоб. Прошло минут семь, прежде чем лоб его разгладился. — А это, алиби? Я хочу
алиби. У меня будет алиби?
— Конечно. Стопроцентное. Гарантирую.
— И как все это будет… совершаться?
— Помните, вы говорили, что ваша жена ежевечерне посещает кафе «На набережной»?
— Да. Посещает.
— Когда она войдет туда завтра, мы уже будем сидеть за
столиком вместе. Я буду агитировать за покупку картин. Я прикинусь художником.
Ведь ваша супруга помешана на живописи, так?
— Помешана.
— Вот и хорошо. Слово за слово, и я уговорю ее
съездить посмотреть картины. Поедем втроем. Вы ведь поддерживаете отношения с
женой?
— Поддерживаю, когда на людях.
— Великолепно. Машина ваша на ходу, так? Хорошо. Вы
сядете на переднее сиденье.
— Почему? — в голосе Михаила прозвучала
настороженность. Похоже, нутром он чувствовал подвох, но возражать не решался.
Он побаивался меня. С такими клиентами работать одно удовольствие.
— Потому что вы сядете за руль, — ответил я
невозмутимо. — Я сяду рядом, супруга ваша поместится на заднем сиденье. Когда я
попрошу притормозить, вы притормозите. Мы остановимся напротив больницы. Окна
выходят во двор, и если и не сто пар глаз станут свидетелями трагедии, то пятьдесят
точно. Далее пойдет инсценировка вооруженного ограбления. Я ударю вас по башке,
и вы потеряете сознание, потом…
— Че-че-че? — насупился
Михаил. — Это за свои же деньги да по башке?
— Я сымитирую удар, вы же сымитируете обморок, —
спокойно разъяснил я, — затем я пристрелю вашу жену. Затем залезу к вам в
карман, заберу деньги — гонорар свой — и смоюсь. И все. Занавес. Как,
нормально?
Некоторое время клиент курил молча, и только лоб его
интенсивно морщинился. Михаил осмысливал раскладку. Наконец выдал:
— Нет. Не потянет. У меня чехлы новые слишком, чтоб
кровью марать.
— Зачем марать? Ни в коем разе. Неужто ваша жена будет
рассиживаться в тачке, когда начнется заварушка? Да она пулей вылетит. Я выйду
из машины и влеплю ей пулю в затылок. И все это подтвердят свидетели. 50 пар
глаз. Лады?
— Лады. Потянет. Только вот, — замялся Михаил, — мы
сейчас сидим в шашлычной этой, нас тут видят многие, а если потом…
— Пусть это вас не беспокоит, — беспечно улыбнулся я,
— завтра я буду неузнаваем. Ну что, по рукам?
И мы ударили по рукам. Образно говоря, конечно. А два
часа спустя я, вырядив свою рожу под лишенного обаяния тютю, имел доверительную
беседу с Ксенией Карповной. В художественном салоне,
на портвейновой основе.
— Сценарий таков, — после краткой увертюры общих фраз
сказал я, — завтра вечером вы, как всегда, заходите в кафе «На набережной».
— Как? — удивилась моя скромная клиентка. — Я тоже
буду нужна?
— Да. Увы, все оказалось
несколько сложнее того, что мне представлялось, — промолвил я задумчивым,
внушительным тоном. — Вот. Там вы увидите за столиком меня и вашего мужа. Вы не
узнаете меня, поэтому предупреждаю, это буду я. Михаилу я отрекомендуюсь как
художник, желающий продать картины. Вы ведь врубаетесь в живопись, не так ли?
Ну так вот. Мы поговорим, выпьем вина, а потом сядем в машину втроем и поедем.
В дороге я инсценирую вооруженное ограбление. Михаила я убью ударом кастета в
висок. Ударю стопроцентно, не сомневайтесь. Вы выскочите из машины, но, услышав
выстрел сзади, упадете. Так надо. Вот. Притворитесь мертвой. Я схвачу вашу
сумочку и исчезну. В сумочке должен лежать мой гонорар. Все ясно?
Клиентка думала. Я тоже думал, думал о том, как
все-таки мне подфартило, что и Михаил, и Ксения полнейшие дилетанты. Ясно, что
ранее в жизни они ни разу не то что наемных убийц, даже мордобитчиков
не нанимали. Разве мало-мальски рюхающий в этих делах
фраер принял бы мои условия…
— Хорошо, — вздохнула Ксения, и глубокая грусть
скрипнула в ее не по годам колоритном сопрано. — Хорошо. Знаете, я вот как
задумаюсь… Мне жаль вас. Вы порядочный, воспитанный человек, а занимаетесь
такой грубой, тяжелой работой. Страшно…
— Ой, и не говорите, — прочувствованно скривился я, —
сам иногда вдумаюсь в то, что творю, и волосы дыбом. А что делать? Мы все живем
в мире чистогана, и мы все его жертвы. Так или иначе…
На другой день я проснулся энергичным, взволнованным,
вдохновленным. Это и немудрено, ведь сегодня, тьфу-тьфу и еще раз тьфу, должна
была развернуться кульминация. Я нервничал, сомневался и переживал, как любой
актер перед любой премьерой. Потому как на самом деле артист погиб во мне, и
иногда меня ощутимо грызла совесть по поводу того, что я, зарыв в землю талант,
обеднил культурное человечество. А ведь нет, кроме шуток, по молодости я дважды
пытался поступить в театральный. Но не было у меня мохнатой лапы в мафии от
культуры. И мне надоело ютиться по углам с раскладушкой, надоело перебиваться в
дешевой столовке закомплексованными обедами, взыграло
самолюбие. Если я искусству не нужен, на хрена оно мне надо — так решил я и
стал тем, кем стал. Да, наемным убийцей. Ну и пусть. В конце концов, не место
красит человека, а человек место. Да! И тем не менее сегодня, когда я
неторопливо гримировался перед зеркалом, в ушах нет-нет да и звучало
вожделенное, несбывшееся, невостребованное: «Маэстро! Ваш выход!» Я любил свое
дело и гордился, что работаю качественно, без помарок, и это не было
самовнушением, потому как я не клянчил дотации, как какие-нибудь театришки, нет, я сам себя кормил, одевал, содержал и самоокупал.
Ровно в 19.00 я вышел из дома. Сегодня я был
художником, не в плане творчества, а в смысле внешней видухи.
Нечесаный парик с внушительной проплешиной, дымчатые очочки
с треснутым стеклом, раскосая разбойничья борода, надувная пузень
и накладная попа, потертый пиджачишко с оборванной пуговицей, старенькие
штанишки в дудку и стоптанные сандалеты на ногах — все призвано было создавать
конкретный имидж одержимости, наплевательства и заброшенности. В руках я нес
объемистый портфель, в нем — остальной реквизит, необходимый для дела. А вечер
был теплым и летним. Небо голубело, солнце ласкало, ласточки мельтешили, и даже
мороженое продавалось на каждом углу. Я, весь день поглощенный предстоящим
вечером, только теперь вспомнил, что забыл покормить рыбок, но не стал
возвращаться. Нет, я не верил в приметы, но я вошел в образ художника, и мне
лень было возвращаться, ибо настоящему художнику любое усилие в лом, ему
собственного внутреннего мира хватает выше крыши.
Я вошел в кафе «На набережной» в 19.38. Михаил уже был
там. Он сидел за столиком уже основательно подпитый, видать, скрашивал спиртным
предстоящую нервотрепку. Я сел к нему за столик, достал поллитровку портвейна.
— От это в жилу, — сказал он, разглядывая меня с
недоверчивой полуулыбкой, — а ты знаешь, что ведь денег-то я не принес? Или это
не ты, а?
— Нет, я это, я. Только я не понял…
— А не такой я дурак, — покачал головой Михаил,
наполняя бокал портвейном, — потому что мало ли… Деньги у меня в камере
хранения. Автоматической. Как только бабенцию мою
грохнешь, я тебе говорю и шифр, и номер ячейки. Это чтоб ты знал, а то мало ли
что…
— Логично, — сказал я тихо и спокойно. Хотя подобный
поворот дела не мог меня порадовать, но плана моих действий это не меняло ни на
йоту. Было бы неразумно напрягать ситуацию из-за мелочей. Я закурил и боковым
зрением заметил, как порог кафе переступила Ксения. Зеленоватая помада и
темно-синее вечернее платье с ощутимым декольте вносили элемент загадочности в
ее нескладный облик. Скажу более, эта женщина была в моем вкусе. Правда, если приглядеться,
в ее движениях и в ее взгляде чувствовалась некоторая неестественность. За
медлительностью проступала глубочайшая напряженность всего ее внутреннего
существа. Наверное, Шарлотта Кодре и Фаина Каплан,
отправляясь на подвиг, смерть и прописку в истории, держались столь же из рук
вон непрофессионально.
— Эй, Ксюш! — нарочито громко окликнул ее Михаил. — Подь сюда. Тут вот кадр один мне какие-то свои художества
навяливает.
Ксения не могла не узнать мужа, а по его реплике не
могла не понять, что я и есть киллер, хотя и деформировавшийся до
неузнаваемости.
— И почем вы продаете полотна? — поинтересовалась она,
присев рядом с Михаилом. — И ваши ли это полотна? И как ваша фамилия?
— О, — подмигнул мне Михаил, — как на допросе! Тебе
говорят, что художник он, что картинки свои продает. Что хорошие картинки, что
недорого продает, и чего тебе еще надо?
— Нет, конечно, как вас,
извините, а, Клавдия, ой, извините, Ксения Карповна,
да, она права. Совершенно права, — смущенно улыбаясь, заговорил я, наполняя
бокалы портвейном. Я обменялся понимающим взглядом с каждым из них, и, не
скрою, теперь мне было страсть как интересно наблюдать за ними. Еще бы, ведь
я-то знал вдвое больше каждого, один я мог объективно оценить качество их
актерства. Неплохо играли, хорошо даже. — Вообще-то я примитивист. Увлекаетесь?
Нет, без ложной скромности, я рисую настолько примитивно, что дальше некуда.
Очень, очень интересно. На любителя, конечно, это все… Да что я рассказываю,
хохот ведь, лучше один раз увидеть, вот-вот. Да я недалеко отсюда живу, можно
сходить посмотреть, если на самом деле интересуетесь.
— Зачем сходить? У меня «жигуль»
стоит, поехали, — выпалил Михаил слишком решительно и поспешно, чем следовало,
— покатили!
— Ну, если недалеко, — Ксения и голосом, и мимикой, и
взглядом весьма убедительно изобразила минутные сомнения. — Ладно, давайте.
Выпьем и съездим.
— За искусство! — провозгласил тост натурально
захмелевший и разошедшийся Михаил, чокнувшись бокалом с женой. — А ты чего не
пьешь, а, гений?
— На работе не употребляю, — смущенно улыбнулся я.
— Ты! На работе! — прыснул Михаил и, посмеиваясь,
закачался на стуле. — Ну и работку же ты себе надыбал,
ой… Я за рулем и то понукаю только так, а ты…
— Ну, не могу я. Я же художник, значит, алкоголик,
должны же вы понимать такие вещи, не маленькие. Вот. Если я выпью, то запью и
не смогу остановиться, а денег нет. Продам вот картин тысяч на тридцать, тогда
уж отведу душу, в запой уйду с чистой совестью…
— Тяжело, наверное? — маленькими глотками допивая
вино, спросила Ксения с понимающей интонацией. Честное слово, сегодня она мне
положительно нравилась!
— А как же… Тяжело. Еще как. Но искусство требует
жертв, извините за избитость сказанного, — сказал я, осторожно почесывая
камуфляжную плешь. По их лицам я не понял, дошло ли до кого-нибудь из них, про
какое искусство я говорю и, самое главное, на какие жертвы намекаю. Похоже,
нет. Не дошло. Народу в кафе было немного, а те, что были, занимались своими
разговорами и не смотрели на нас. Только седовласый бич с глазами философа на синякастой роже уже застолбил опустевшую за нашим столиком
бутылку. «Этот не подведет, — подумалось мне, — в случае чего». Чего «чего»? —
спросите вы. А так, скажу я. Просто моя работа вырабатывает в организме шестое
чувство — чувство опасности.
Мы вышли из кафе. Сознаюсь, мне стоило определенных
усилий не молчать, продолжать заливать что-то малопонятное про искусство,
конъюнктуру, гениальность и прочую муру, ибо оба моих клиента в ожидании
страшного ощутимо собрались, посерьезнели, закупорились. Михаил сел за руль, я
рядом, Ксения расположилась на заднем сиденье. Все шло, как и положено, по
раскладке.
— Прямо до перекрестка, а потом сразу налево и по
переулку, ну, там увидите. Я скажу, где тормознуть, — сказал я, закуривая.
Мотор зашумел. Тронулись. Подпитый Михаил ухитрился
выжать скорость под 80 километров. Обалдеть. Вот будет хохот, если мы сейчас в
аварию вляпаемся, подумал я и мысленно стал творить молитвы и Богу, и дьяволу.
Авось поможет, не один, так другой. Все вперед, все надежнее. Сидеть на накладной
попе было даже комфортнее, чем на натуральной, но вот живот мой, нет, не
надувное пузо, а персональный мой живот здорово зачесался. Тоже нашел же время,
чертяка. И без него нервишки пошаливали.
— Вот здесь тормозни, — наконец сказал я, покосившись
на Михаила. Глазенки у него бегали, ожидая уже имитации удара по башке. Еще он
тревожно зыркнул на окна дома, ведь мною была обещана
больничка с охапкой свидетелей. Святая простота… Переулочек был самый глухой,
что ни на есть. Я в нем все ходы-проходняки знал как
свои пять пальцев. Да что там, даже лучше. Что мне до пальцев моих? Я не шулер
и не карманник, не пальцами едиными жив человек. Машина встала. Мои часы
показывали 20.43. Все. На старт. Внимание. Марш!
Руки у меня уже были в перчатках. Я долбанул Михаила
по башке в четверть силы, он же охнул и дернулся, будто я ему в три силы
вдарил. Молодчина! А Ксения уже загремела задней дверью, даже очки с нее спали,
так рванула бежать. Я выскочил из тачки. А во дворе тишь, гладь, божья
благодать, только четыре божьих одуванчика в скверике за столом козла били.
Порядок. Я выхватил пистолет и Ксении в спину бабахнул. А пушка у меня была
красивая, впечатляющая, не только импортная, но и с глушителем даже, спецом я
ее для Михаила приготовил, пусть смотрит, пусть понимает, что не лаптем я щи
хлебаю. На самом-то деле пушка эта не только с глушителем была, она не заряжена
была, да и чем бы я ее смог зарядить, когда это вообще была игрушка, добротная
такая пукалка норвежского производства, гангстерского
образца. Ну, сами прикиньте, я ж не совсем чокнутый, чтоб средь бела дня с
боевым оружием подобные шутки затевать, мало ли что. Однако тем не менее сразил
я Ксению наповал. Надо отдать должное, качественно она рухнула, будто полдня
перед зеркалом тренировалась, правда, до газона успела добежать, оно и понятно,
на травку-то рухать и мягче, и чище.
— Все. Ну, — глухо процедил я, не разжимая зубов.
Михаил скороговоркой назвал нужные цифры. Мотор не был
заглушен, Ксения не могла ничего услышать. Один из божьих одуванчиков оторвал
взгляд от доминошек. В два прыжка я оказался рядом с
упавшей клиенткой и, схватив сумочку, на какое-то мгновение встретился взглядом
с ее близорукими, волнительными, трогательными не по годам глазами. И
представляете, мне вдруг даже стало обидно за нее. Случись так, чтоб она не
Мишку этого, а меня повстречала бы на жизненном пути, и мало ли… Все могло бы
быть иначе. В конце концов, по моим меркам, женщина должна кормить, поить и
боготворить, чтоб жить с ней было можно под одной крышей и на наемных убийц
деньги не транжирить. Конечно, я мало знал Ксению, но почему-то меня до сих пор
не оставляет ощущение, что с нею бы мы поладили. Эти мысли-скакуны черной
скорбной молнией озарили мои мозги и тотчас погасли в трущобах циничных
обывательских извилин. Я же в этот миг уже влетел в подвал и в спешном порядке
сдернул с себя все не свое: парик, очки, бороду, шмотки, выпуклости на теле,
утрамбовал все это хозяйство в портфель. Зыркнул на
часы. Было 20.46. Нормально. Подъезд, понятно, был проходной, и, влетев в него
со двора, я вышел на улицу. На мне теперь было то, что скрывалось под мелкобогемной личиной: голая рожа без бровей, усов,
бородищи и очков, коротенькая стрижка под «молодежную», серый, невзрачный
отечественный костюмчик. Портфель в руках делал облик законченным, ну ни дать
ни взять итээровец зачуханный.
Остановка троллейбуса была рядом, на ней как раз стоял троллейбус, в который я
и шмыгнул. Выйдя через остановку, я выловил тачку и помчался на вокзал. Часы
показывали 20.58. Отлично!
На вокзале я был уже в 21.02. Можно бы и побыстрее.
Расплатившись с водилой, я двинулся к камерам
хранения. Широкими шагами, но и без суеты. Нашел нужную ячейку, набрал шифр —
память-то тренирована дай боже, — лежит конверт. Все путем. И уже когда садился
на трамвай, я последний раз взглянул на часы. Было 21.07. О’кей!
Чудесненько. Все. Дело сделано. Теперь уже можно
никуда не спешить. Осталось только пересчитать деньги. Не то чтобы я всерьез
полагал, что меня обсчитают, нет, я был почти уверен, что с деньгами, как
всегда, все чики-чики, но в вопросах, касающихся
работы и заработка, я такого слова, «почти», не признаю. В конверте Михаила
лежало пятнадцать купюр по тысяче рэ каждая.
Новенькие, чистенькие, любо-дорого похрустеть. Зато в сумочке Ксении я
обнаружил здоровенный сверток, а в нем разномастную денежную массу в купюрах от
рубля до пятисот. Минут двадцать потратил я на пересчет денег, и что бы вы
думали? Двух рублей не хватало до оговоренной суммы. О, женщины, ничтожество
вам имя! Что тут еще скажешь.
Я покормил рыбок, закусил сам, выпил бутылку пива и
уже хотел было нанести визит одной своей старой приятельнице (прикиньте, после
трудов праведных расслабиться в половом отношении — святое дело, сублимация еще
никого до добра не доводила), но что-то тормознуло меня. Я, конечно, знал, что
именно. Хотелось позвонить своим сегодняшним клиентам. Нет, это было совсем не
обязательно, в конце концов, я выполнил заказы, получил деньги и, сделав дело,
мог, как фольклорный мавр, спокойно удалиться с полными карманами и чистой совестью.
Но мне было просто любопытно. Так, чисто по-человечески. Если, конечно,
кто-нибудь из них дома…
Трубку взял Михаил.
— А, это ты, ну-ну, ясно, —
возбужденно забормотал он, едва лишь узнал мой голос. — Ну, ты зараза, ну ты
шельма, ну ты плут! Торжествуешь теперь, да? Похохатываешь, сука?! Думаешь, вот
ведь как удачно дурачков облапошил, тридцать штук поимел за бен
собачий и руки потираешь, да? Жулик!
— Э, полегче, — сказал я, — зачем так сразу и так
много. Разберемся давай. Значит, вы с Ксенией уже покаялись друг другу в своих
темных помыслах, я правильно понял? И даже убытки сочли.
— Ублюдок! — продолжал разоряться Михаил, он был не
только взвинчен, но и не протрезвел еще, а может, добавил даже. — Тебе мало
того, что руки погрел, так еще и звонишь, не можешь не позлорадствовать.
Скотина! Если хочешь знать, ты мне сразу не понравился, что-то было в тебе
гнилое. Я как чувствовал! Да знаешь ли ты, что я зла на тебя не держу особого.
Даже хорошо, что именно вот так все кончилось. Что, съел? Или это недоступно
тебе, прощелыжья харя? Да, я погорячился, Ксюша
погорячилась, а тут еще злые языки надоумили обратиться к таким, как ты вот. А
как до дела стало доходить, тут тошновато стало
обоим, но куда деваться, мы люди простые, вроде бы как поздно переигрывать, машина
пущена, и все по наклонной катится бесповоротно. А вот как выяснилось, что ты
нас надул попросту, мы же другими глазами друг на друга посмотрели. Ближе стали
после пережитого. Ведь кошмар, в какую гнусь залезли оба, психанув, залезли, не
подумавши. Тебе, конечно, не понять этого, прохиндеище
хреново. А Ксюша тебе даже спасибо хотела сказать, да вот легла сейчас,
нездоровится что-то…
— Ну, зачем же ты со мной так уж категорично, —
добродушно сказал я, а душа моя пела, упивалась неожиданным комизмом момента, —
почему это мне не понять? Экстремуха часто
высвечивает в людях такое, что ни в сказке сказать. Авральная переоценка
ценностей. Это еще пограничной ситуацией называют, может, читал Камю. Только
кое-что я действительно не понимаю. Я ведь вроде как бы не психолог по
семейно-брачным заморочкам. Я убийца наемный.
Согласен, очень специфический случай. Тем не менее я сделал то, за что мне было
заплачено.
— То есть? — спросил Михаил глуховатым от
растерянности баритоном, и я живо представил себе, как он сейчас сидит у
телефонного столика, интенсивно морщинит лоб и колупается в носу, будучи не в
силах разгадать тривиальный ребус.
— Самочувствие-то как? — задал я наводящий вопрос.
— Как… При чем тут это? Ну, хреноватенько.
Голова болеть стала, и вот изжога какая-то поднялась. От нервов, что ли…
— Изжога? Голова? Ну вот, все нормально, значит.
— То есть? — промямлил Михаил уже совершенно
потерянно.
— То есть не волнуйся, с нервами у тебя в порядке все,
— деловито продолжал я. — Обманул я вас, это ты верно подметил. А как иначе?
Затруднительное ведь у меня было положение, ну, сам прикинь. Но обманул я лишь
в способе, не в результате. А если мне память не изменяет, кому-то был важен
именно результат. Вино, которое вы пили в кафе, было отравлено.
Я тактично выдержал паузу, но Михаил молчал, в трубке
звучало лишь его прерывистое сопение. Тогда я продолжил:
— Вы оба заплатили мне, и я исполнил оба заказа. Так
что не шарлатан я, не прощелыга, не жулик и не как ты еще там изобретательно
выражался. Причем заметь, мне ведь действительно было бы легче попросту надуть
вас, что ты сразу и заподозрил. Да вот беда, у меня гордость профессиональная
имеется. Я человек честный, я в жизни незаработанных денег в карманы не толкал.
Я работать привык или на совесть, или никак. Можешь мне поверить.
— Нет! Нет! Вре-ешь! Не-ет! — суховатый баритон Михаила сорвался на истошный
визг, и я лишь грустно вздохнул — ну, никакого достоинства у человека. Потом я
сказал еще:
— Не надо, пожалуйста. Скоро, когда начнешь
задыхаться, тебе самому станет стыдно за эти слова. И вообще, времени в обрез.
Наверное, все-таки лучше на прожитое оглянуться, о душе задуматься, чем
орать-то? Так что не буду мешать. Всего хорошего. Привет жене.
В трубке еще что-то визжало, угрожало и булькало, но
мне стало скучно, и я медленно опустил ее на рычаг. Вечерело. Ранние облака
откуда-то с запада медленно наползали на город. Я закурил сигарету и зашагал
домой. Пропал аппетит разыскивать приятельницу. Захотелось просто в тишине, в
покое устроиться в уютном кресле с томиком Мандельштама, потянуть пиво,
расслабиться. Перевод в тысячу рублей я решил отправить бабусе Елизавете завтра
и завтра же позвонить ей, может, поступили заказы и новая работенка уже
дожидается меня. Я шел и думал, что вот опять, уже который раз за мою беспокойную,
но интересную жизнь меня разочаровывают люди. Взять того же Михаила. Почему,
если кто-то оценивает чужую жизнь в пятнадцать тысяч, ему и в голову не
приходит, что ведь и его шкура стоит ничуть не дороже. Нет, это даже не
самомнение, этот наивный эгоизм сидит глубоко, на уровне первобытного
инстинкта. А еще у некоторых бытует заблуждение, что если, скажем, они
заплатили мне и указали жертву, то мы вроде бы как подельники, а значит, должны
блюсти интересы друг друга и во всем остальном. Абсурд! Иное дело, когда у тебя
есть постоянный клиент, многоразовый и щедрый заказчик. У меня был такой, и
таких передряг я нахлебался, что даже сейчас не могу вспоминать без мурашек по
коже. А впрочем, это уже совсем другая история.