Опубликовано в журнале Урал, номер 12, 2013
В детстве я был
взрослым. Не то чтобы я чурался детей — просто говорить с ними было не о чем.
Впрочем, вру: с Гришей, деревенским парнишкой из большой татарской семьи, мы
рыбачили всегда вместе и, естественно, говорили только о рыбалке, о снастях, о рыбе
и о водоёмах. Обычно я забегал к Якубовым и спрашивал у тёти Зои: — Гриша дома?
— Зоя оторопевала, отрываясь от нескончаемых дел, и, помолчав, подумав,
отвечала: — Да дня три его уже не видела… И ещё
столько бы, — добавляла она, улыбаясь загадочной улыбкой кочевницы. Говорил я
мало: во-первых, я был совершеннейший заика, немтырь;
а во-вторых, боялся, что попытки моего говорения вызовут смех и неминуемые
дразнилки. И я молчал. Я был взрослым (уже лет с трёх-четырёх), и я молчал.
Взрослое детство моё распадалось на две части, параллельные, альтернативные и
несовместимые (и никакой Лобачевский здесь не поможет), — на детство городское
и деревенское. Полгода я жил в городе, где молчал, особенно в школе: все
задания-ответы были для меня письменными; и полгода (каникулы — все болезни и
выходные дни — все) я проводил в деревне у деда с бабушкой. Разговаривать я мог
только с бабушкой — без напряжения и стыда. Она была неграмотная (ни читать, ни
писать) крестьянка, на которой женился сын помещика (мой дед) после рождения в
1930 г. моей матери… Итак, я молчал. Молчал. Молчал.
До тех пор, пока не заметил, что я постоянно говорю — в себя. Внутри себя. Во
мне. И днём. И ночью. И во сне. И наяву. Я говорил в себя — но не с собой. С
кем? С чем?.. Однажды дед красил полы в доме. Масляной краской, которая пахла
небом, иконой, воздухом иным. Я наблюдал за тем, как дед ласкает половицы —
любовно и крепко — кистью. И я чувствовал, а иногда и слышал, как доски шепчут:
хо-ро-шо-хо-ро-шшшо!.. Я вышел из комнаты в кухню
(мне было лет 5) попить воды. И вдруг… Вдруг услышал,
как кто-то или что-то шепнуло в меня: — И я хочу. И я. Покрась меня, а?.. Я
обомлел, но не испугался. Огляделся. И понял — говорил табурет. Старый. Обшарпанный. Самодельный. С дыркой для пальца (для
переноски) посередине сиденья. Я отвернулся. Посмотрел в окно. На всякий случай
перекрестился. И — понял, осознал, с кем и с чем я
говорю-разговариваю, кто и что мне говорит в меня… Вещи, дома, заборы, деревья,
птицы, трава, зверьё, кусты, вода, особенно когда она гладкая или когда бежит
сверху вниз, свиваясь, сплетаясь в цепочку, которая ловко укладывается в любой
сосуд — доверху, всклень. Всё, вся и все
говорили не со мной, но в меня. И я отвечал им не в них, а — в меня. Весь мир,
и я вместе с ним, говорил в меня.
Не знаю почему,
но мне и сегодня всё это не кажется сумасшествием. Безумием. Так вышло. Ничего
не поделаешь… Пельмень кричит, когда его ешь? Вода
стонет, когда её рвёшь веслом или ведром? Трава рыдает, когда её косишь? Дерево
вопит, когда его рубят? Да. Именно так.
Сегодня понимаю, как начинается
музыка. Так, как у меня 50 лет назад? Это у меня — так. У других, возможно, всё
происходит по-другому.
Ребёнок находится в состоянии
трансгрессии (по М. Фуко, художник, заступив в метафизические сферы, создаёт в
пустоте Нечто из Ничего), когда стереотипичность
(мышления и говорения) не сдерживает архетипичность
миропонимания и миростроения. Метаэмоция
жизни, смерти и любви подавляет любую возможность эмоциональной энтропии,
эмоционального эксгибиционизма и вообще гламуризации,
стандартизации эмоций. Не отдавайте детей в школу!
Коллективно можно
изучать только математику, физику и химию (хотя с физикой не так всё просто).
Остальные предметы суть части словесности. Остальные предметы — интимны. Всё
коллективное в детстве — это начало известных и неотвязных социальных болезней,
когда коллективный человек (а ныне — корпоративный) неизбежно становится шопоголиком, киноголиком, интернетголиком, клубоголиком,
алкоголиком etc. Гуманитарно-словесные циклы
дисциплин — антропоцентричны. Мироцентричны.
Духоцентричны. Поэтому сегодняшнее уничтожение (или
масштабная и тотальная — редукция) гуманитарной сферы науки и образования направлено прежде всего и прямо против человека. Человека
как такового. Человек — ребёнок. И он одинок. Всегда одинок
в своём душевном существовании. Душевное, духовное всегда словесно. Всегда
звучит в человеке. Звучит. Слово звучит — в уме, в сердце, в душе. Как музыка.
Слово есть музыка. Я постоянно ощущаю наличие двух «музык»: музыки физической
(звучащей во мне) и музыки метафизической (звучащей в меня и звучащей мной).
Вторая музыка — онтологична, духовна, объективна и
божественна.
На всякий страх есть сосны у реки,
полёт шмеля, исполненный лучами, —
всё прочее возьми и отсеки
от сказанного нами.
Пусть голос лишь себя, себя возьмёт
из множества молчаний о пропетом
—
над бездной, в нужной музыке без нот
себя сыграет светом.
Держась за звук, протянутый до нас,
не устрашись, о музыка в
июле,
ни скрипа сосен, ни обрыва фраз
в шмелином чистом гуле.
Побудут нами берег и река,
пока полёт продлится ниоткуда,
пока полоска тёмная легка
летящему отсюда.
Стихотворение Алексея Порвина — как раз о музыке. О Такой
музыке, которая есть и свет, и тьма, и жизнь, и смерть, и любовь, и мир, и Бог.
Поэт здесь эксплицирует знаки метамузыки. Метаэмоции, метаобразы и метасмыслы приближают нас к метамузыке,
к музыке главной, к музыке, слышной не всем и не всякому.
Я крашу табурет. Выпросил у деда
кисть и крашу табурет. Крашу табурет — и ему хорошо. Он молодеет. Он постанывает
и даже всхлипывает от счастья. Боже, он — балдеет. Как
мальчишка (из моего детства), надевающий новые кеды…
Потом я научился выбирать
собеседника. Собеседников — так точнее. Ими стали вода
(рыбачу с пяти лет), огонь (костёр, печь, камин), небо (от нижнего, исподнего
до жирного от звёзд и пустоты), земля (особенно глина, из которой я лепил всё
на свете до тех пор, пока пьяный мой папа не сокрушил всю эту мою «выставку херни»), воздух, из которого состоит всё на свете — от воды
до звёзд. Думаю, что словесник, художник должен сначала духовно,
ментально и эмоционально освоить эти стихии, эти метапредметы
и метавещества перед тем, как начинать прикасаться к архевеществу, к археквантам
(«частицам, клеткам Бога»), прежде чем не имитировать вербально, но вербализовать метасмыслы. Архесмыслы. Божественные смыслы.
Река — облака
Ресница твоя поплывёт по реке,
и с волосом вьюн,
и кровь заиграет в пожухлом венке —
и станешь ты юн.
И станешь ты гол как сокол, как щегол,
как прутья и жердь,
как плотской любви откровенный глагол
идущих на смерть.
И станешь ты сух, как для детских ладош
кора старика,
и дважды в одну, как в рекламе, войдёшь —
и стерпит река.
И стерпит земля, небо, вода, воздух и
огонь — тебя. Вот о чём здесь говорит Денис Новиков. И ты — стерпишь этот мир,
как терпит и стерпливает его мир иной, уже посетивший
тебя и говорящий — в тебя.
Человек — универсален. Если он
способен существовать в контексте природы и в контексте общества одновременно.
В контексте природы все равны. Все разные, но — равные. В контексте природы
предметно-личностная валентность отсутствует. В обществе такая валентность
лежит в основе прежде всего множественной сегрегации:
сегрегации социальной, экономической, политической, а главное — этико-эстетической,
когда валентность толпы погашает в человеке универсальность. Созревание слуха,
зрения, голоса и т.д. Стереотип убивает стереоскопичность разума, сердца и
души. Недавно в одном из интервью меня спросили: вот, мол, город выделил 5–6 млн руб. приглашённому на День
города Киркорову, — а кого бы вы пригласили? —
Отвечаю: — Земфиру. Кто-то и что-то (Нечто) поёт в неё — и мы слышим Вторую Музыку.
Есть ли третья, четвёртая и т.д.
музыка? Наверно, есть. Поэты не регламентированы набором нот, давлением стиля и
моды. Они могут расслышать и пятую музыку. Музыку, звучащую в поэта. Как много
музык в Баратынском, в Пушкине, в Тютчеве, в Мандельштаме, в Ахматовой, в
Заболоцком, в Седаковой! Поэт — сам — музыка.
играли себе, собирали цветы.
это было в начале.
названия возникали из пустоты
и пустоту означали.
пониманье как смерть приходило ко мне.
я ложился в траву, безымянный.
голова подключалась к земле,
становилась легкой и пьяной.
и опять мы играли, и нас, дураков,
прибавлялось.
дул бессмысленный ветерок,
пустота повторялась.
сколько наших костей, сколько лет.
не собрать. собираю.
я смотрю на закат — как на фотопортрет.
узнаю. забываю.
Стихи Владимира Беляева — стон,
исходящий из поэта, в которого говорит та самая Вторая
Музыка. Иная. Подлинная. Первоосновная. Главнопричинная.
Архевещество Вселенной. Проникающие в жизнь «частицы
Бога», первокванты, архекванты
души и тела…
Табурет стал новым. Я вышел на
крыльцо и сказал в себя: пора на рыбалку. Самодельная удочка
(удилище сосновое, тонкое, крепкое, дешёвая леска и перьевой, тоже самодельный,
поплавок, крючок № 4 и т.п.) хранилась на поленнице дров на огороде (или «огородчике», т.к. главный огород — 12 соток картошки —
отстоял в стороне, в паре вёрст отсюда); там же, на дровах, стояли алюминиевый
бидончик и пустая консервная банка для червей. Я зашёл на огород и
увидел кота Васю, чёрного, немножко сивого уже от старости. Он услышал моё «Пора на рыбалку» и ждал, чтобы сопроводить меня до
озера, чтобы присесть на травку в сторонке, куда я иногда бросал ему пескарика. Вася всегда ходил на озеро со мной: он шёл
впереди, не оглядываясь, но повернув уши назад — ко мне. Он шёл и приговаривал
время от времени: — Про рыбку-то не забудь, парень, да?.. Я накопал, точнее —
копнул, червей — и пошёл за Васькой в гору, за ограду, к озеру, замирая от
счастья предстоящего одиночества, когда вода смотрит неотрывно в тебя, а небо в
тебя говорит.
Юрий КАЗАРИН