Опубликовано в журнале Урал, номер 11, 2013
Аркадий Застырец
— поэт, прозаик, переводчик, либреттист. В «Урале» печатается с
***
— Когда настанет день? — Когда
растает ночь.
— Когда растает ночь? — Когда на чёт и нечет
Протяжные часы устанет мрак толочь
И утренний туман расщелины залечит.
— Когда растает ночь? — Когда
настанет день.
— Когда настанет день? — Когда нам всё приснится,
За солнечным снопом взойдёт прохлады тень
И лучшее в душе на счастье повторится.
Не бойся и не плачь, мы вовсе
не умрём,
Ведь нету ничего за пазухой у ночи,
Ни пазухи самой, ни множества в одном,
Ни веса, ни тропы, длинней или короче.
— Но разве не страшней жить без
конца и сна,
Чем в чёрное ничто упасть и раствориться?
Пусть, лопнув, прозвенит последняя струна
И тишина во тьме без боли утвердится!
— Но кто тебе сказал, откуда,
из чего
Ссучил ты эту нить о вечности и скуке?
Где вырасти тоске, когда нам естество
Дано уже теперь чудней любой науки?
И с нами вровень Бог стоял и
говорил,
И крепко обещал посмертную работу,
И чудо новых тел, и воздух новых сил,
И векторов и сфер сияющих — без счёту.
И с нами Бог всегда, и звёздный
свет горит
На тысячи ладов, мелодий и созвучий!
Не слушай мудрецов, души умом не мучай.
Бог знает, что ещё Он с нами сотворит.
Посвящение
Идущим по высшему крыш
В антеннах и трубах разбору,
Как лодка в сушёный камыш
И постник за хворостом в гору,
Сквозь морось и чистую пыль,
Не глядя на юг полумрачный,
Под перистых белый ковыль,
На воздух, живой и прозрачный;
Давно миновавшим чердак
И всё, чем нас поверху кроет, —
Кривой черепицы наждак
И звёздный, как ночь, рубероид,
И ворох ворон-голубей,
Летящих по небу от страха
На три километра левей
Воскресного нашего взмаха;
Невидимо, тихо, вот так —
Всё смертное время над нами
Держащим уверенный шаг
В рассвета прохладное пламя.
Неведомым,
скрытым от глаз,
Поверивших смраду и тлену,
Оплакавшим загодя нас,
Поверхности преданных плену;
Все разом, и все заодно
Перечащим горькому дыму,
Когда, растопырив окно,
Вдыхаю с опаскою зиму.
***
Залиты солнечным светом
До календарных краёв,
Щедрым на нежности летом,
Лепетом ласковых слов,
Неторопливым походом,
Полем, а в поле — страда,
Пажитью, сеном и мёдом,
Звоном съедобного льда,
Названы загодя раем —
Ясно же всё наперёд:
Горя мы не выбираем,
Чей бы там ни был черёд.
Будучи духом и телом,
Явью и ясельным сном,
Дни мои, сделавшись мелом,
В русло улягутся дном,
Втянутся бархатным илом,
Стёрты и смыты на треть,
Вверены истинным силам…
Где уж теперь умереть!
***
Шарит утро на отлёте,
Взяв морозное перо…
С книжкой в тёмном переплёте
Кто ты, девушка в метро?
Зашнурованная туго,
До того, что свет из глаз,
Незнакомая подруга,
Коротающая час,
Кто ты, кто на самом деле?
Где сокровище и страх?
Не ещё ли? Не уже ли?
Что за тайна на устах?
Что за пазухой горячей
И в прохладном рукаве?
Что во тьме живой и зрячей
Прорастающей траве?
Это будущее наше
Или тусклое вчера?
Не мучение ли в чаше,
Что пролить-испить пора?
Может быть, в конечном счёте
Нам с тобою по пути?
Книжку в тёмном переплёте
На колени опусти,
Подыми глаза навстречу —
И, наверно, я тебя
Отражением привечу,
Мрак за стёклами клубя.
***
На пристани дощатой
Встречались мы с тобой.
Ходил я вечно в пятый,
А ты — уже в шестой.
Нас разделили годы
И не спасла зима,
Где знаменье свободы —
Снежинок кутерьма,
Ни робкие свиданья
С сердцами взаперти,
Ни жгучие касанья,
Когда пора идти,
Ни верности бесплотной
Игрушечный Эльбрус,
Ни тьмы бесповоротной
С разлукою союз…
Прообраз разве Рая
Была, росой пыля,
Влюбленности сырая
Дрожащая земля?
Р.Ж.Д.
Мы едем и едем,
уже и не помню куда,
В новейшем советском
железнодорожном вагоне,
И тает беда
в дорогой колбасе и лимоне,
И чертят по небу столбами
наш путь провода.
Мелькают цветы
на омытом дождями перроне,
Звенит в подстаканнике
ложечкой чайной вода,
И голос диспетчера
в этом нечаянном звоне
Всё глуше и глуше,
уходит назад навсегда.
Мы едем и едем,
уже и не помню откуда,
А помню зато
всемогущую силу отца
И мамину нежность,
и каждую мелочь как чудо,
Стекло, и железо,
и песенный стук колеса.
Зовём проводницу по имени
Тома и Люда
(Среди проводниц
не встречал я красивей
лица),
Она достаёт
из-под влажного тёплого
спуда
И всё застилает
в каких-нибудь там полчаса.
И папа уснёт,
и на
нижней — усталая мама,
Чуть станет за чаем
им в тягость ночной разговор.
А мне не до сна,
потому что вагонная рама
Открыла над мраком
засоленный светом простор.
Там ходит луна,
как под куполом нового храма,
Там тащит добро
расторопный и опытный вор,
А высунешь голову в ветер —
над теменем прямо
Большого Ковша
занесён неподвижный топор…
Поход
Вняв солнечным бликам на точном
железном приборе
И слёзы размазав у бухты рябой по лицу,
Печальная шхуна уходит в пчелиное море,
И ветер по ходу с соцветий сдувает пыльцу.
Протесты ничтожны, сомнения слабых минутны:
Здесь в мареве жарком с полудня царит капитан,
И сущий пустяк — что матросы его сухопутны,
И сам-то ни сном он не гадан, ни духом не ждан.
Не светятся тускло в простуженных
трюмах трофеи,
Не китель парадный, а клоунский жёлтый пиджак
Надел он, вдобавок и с шарфом зелёным на шее,
И буквами «Г-А-Л-Я» исколот моряцкий кулак…
И все-таки шхуна идёт — и валы
луговые
За бортом встают и ложатся в почти тишину.
Там дрёма бытует и дива дают дармовые:
Пойдёшь за цветами — а сыщешь, наверно, жену.
У ней в волосах протекает
атласная лента
И светом зелёным сигналят о скалах глаза…
С такою живи не хочу в глубине континента,
Где изредка лишь убивают мороз и гроза.
Омбрий Филий Евбулей
нету боле
вече
заковали, ась?
Ну, типа,
такая Даная
Нечаянно за полночь: «Ась?»
И, как бы ответа не зная,
Златому дождю отдалась.
Златому и знойному Ому,
Потоку любви неземной,
Такому косому, слепому,
Сперва через окна стеной,
А после точней и детальней —
И в яблочко, и в молоко,
Как выстрел с дистанции дальней,
С оптическим — выдох, легко!
Пальнёт — и на чёрные лыжи
Поставит решительный шаг…
За бога в ответе не мы же,
А бог, он — известно, мастак:
Уж если кого вожделеет —
Так боком выходит тому,
И коли кто волю лелеет —
Неволей послужит ему.
Издревле растёт изумленье:
Ужели и правда Зевес
Придумал себе погруженье
В физический сей интерес?
В дожде ли, в быке ли ретивом,
Как лебедь на этом и том,
Срамным не гнушаясь порывом,
Готов он и в гайку болтом,
Готов он и трупом под землю
В горючем и пышном гробу…
Знай шепчет: «Я всё это емлю!
Я всех вас вертел на лубу!»
***
На улице сыро, тепло, и весь
мир —
Как в масле бессовестный катится сыр.
И в этом чаду есть сугубое чудо:
Мир катится, но — не известно, откуда,
И — судя по книгам, так было всегда —
Вдобавок ещё и незнамо куда.
Вставай же, мой милый, спеши, торопись —
Оденься, умойся и — с миром катись!
***
Между прочим, Этна-то не спит:
Я видал на снимках — лаву, пепел,
Домик, что, засыпанный, молчит,
Точно бытования и не пил.
После, не на снимках, а во сне,
С этой Этной спелся и Везувий —
Чтобы тень на масляной стене,
Чтобы как бы, значит, оррор муви!
Там бежали бедные, крича
И роняя кукол и ботинки…
Лава, братцы, очень горяча!
Что пред нею женские слезинки?
Лава никого не пощадит,
С детства я боюсь её потока.
А у нас — шепнувший «жись
жестока»,
Верно, просто в окна не глядит.
После, не во
сне, а наяву
(Вы, конечно, скажете: «едва ли»)
«Слава Богу, — написал, — живу
Я вдали италий. На Урале».
***
Я не о гусенице плачу,
Чье совершенство впереди.
Мы куколки её задачу
Давно решили — погляди,
Как из коричневой скорлупки,
Идущей трещинами вдоль,
Украдкой тоненькие крупки,
Прияв златую канифоль
Новорождённой круговерти,
Восходят к небу… А теперь
Ответь и сам в ответ поверь:
Как долго бабочке до смерти
И обращения трухой?
И для чего потребно Богу,
Чтоб вечером прилип к порогу
Её останочек сухой?