Аркадий Застырец — поэт, прозаик, переводчик, либреттист. В «Урале» печатается с 1988 г. Живет и работает в Екатеринбурге.

 

 

***

— Когда настанет день? — Когда растает ночь.
— Когда растает ночь? — Когда на чёт и нечет
Протяжные часы устанет мрак толочь
И утренний туман расщелины залечит.

— Когда растает ночь? — Когда настанет день.
— Когда настанет день? — Когда нам всё приснится,
За солнечным снопом взойдёт прохлады тень
И лучшее в душе на счастье повторится.

Не бойся и не плачь, мы вовсе не умрём,
Ведь нету ничего за пазухой у ночи,
Ни пазухи самой, ни множества в одном,
Ни веса, ни тропы, длинней или короче.

— Но разве не страшней жить без конца и сна,
Чем в чёрное ничто упасть и раствориться?
Пусть, лопнув, прозвенит последняя струна
И тишина во тьме без боли утвердится!

— Но кто тебе сказал, откуда, из чего
Ссучил ты эту нить о вечности и скуке?
Где вырасти тоске, когда нам естество
Дано уже теперь чудней любой науки?

И с нами вровень Бог стоял и говорил,
И крепко обещал посмертную работу,
И чудо новых тел, и воздух новых сил,
И векторов и сфер сияющих — без счёту.

И с нами Бог всегда, и звёздный свет горит
На тысячи ладов, мелодий и созвучий!
Не слушай мудрецов, души умом не мучай.
Бог знает, что ещё Он с нами сотворит.

 

Посвящение

Идущим по высшему крыш
В антеннах и трубах разбору,
Как лодка в сушёный камыш
И постник за хворостом в гору,

Сквозь морось и чистую пыль,
Не глядя на юг полумрачный,
Под перистых белый ковыль,
На воздух, живой и прозрачный;

Давно миновавшим чердак
И всё, чем нас поверху кроет, —
Кривой черепицы наждак
И звёздный, как ночь, рубероид,

И ворох ворон-голубей,
Летящих по небу от страха
На три километра левей
Воскресного нашего взмаха;

Невидимо, тихо, вот так —
Всё смертное время над нами
Держащим уверенный шаг
В рассвета прохладное пламя.

Неведомым, скрытым от глаз,
Поверивших смраду и тлену,
Оплакавшим загодя нас,
Поверхности преданных плену;

Все разом, и все заодно
Перечащим горькому дыму,
Когда, растопырив окно,
Вдыхаю с опаскою зиму.

 

 

***

Залиты солнечным светом
До календарных краёв,
Щедрым на нежности летом,
Лепетом ласковых слов,

Неторопливым походом,
Полем, а в поле — страда,
Пажитью, сеном и мёдом,
Звоном съедобного льда,

Названы загодя раем —
Ясно же всё наперёд:
Горя мы не выбираем,
Чей бы там ни был черёд.

Будучи духом и телом,
Явью и ясельным сном,
Дни мои, сделавшись мелом,
В русло улягутся дном,

Втянутся бархатным илом,
Стёрты и смыты на треть,
Вверены истинным силам…
Где уж теперь умереть!

 

 

***

Шарит утро на отлёте,
Взяв морозное перо…
С книжкой в тёмном переплёте
Кто ты, девушка в метро?

Зашнурованная туго,
До того, что свет из глаз,
Незнакомая подруга,
Коротающая час,

Кто ты, кто на самом деле?
Где сокровище и страх?
Не ещё ли? Не уже ли?
Что за тайна на устах?

Что за пазухой горячей
И в прохладном рукаве?
Что во тьме живой и зрячей
Прорастающей траве?

Это будущее наше
Или тусклое вчера?
Не мучение ли в чаше,
Что пролить-испить пора?

Может быть, в конечном счёте
Нам с тобою по пути?
Книжку в тёмном переплёте
На колени опусти,

Подыми глаза навстречу —
И, наверно, я тебя
Отражением привечу,
Мрак за стёклами клубя.

 

 

***

На пристани дощатой
Встречались мы с тобой.
Ходил я вечно в пятый,
А ты — уже в шестой.

Нас разделили годы
И не спасла зима,
Где знаменье свободы —
Снежинок кутерьма,

Ни робкие свиданья
С сердцами взаперти,
Ни жгучие касанья,
Когда пора идти,

Ни верности бесплотной
Игрушечный Эльбрус,
Ни тьмы бесповоротной
С разлукою союз…

Прообраз разве Рая
Была, росой пыля,
Влюбленности сырая
Дрожащая земля?

 

 

Р.Ж.Д.

Мы едем и едем,
              уже и не помню куда,
В новейшем советском
              железнодорожном вагоне,
И тает беда
              в дорогой колбасе и лимоне,
И чертят по небу столбами
              наш путь провода.

Мелькают цветы
              на омытом дождями перроне,
Звенит в подстаканнике
              ложечкой чайной вода,
И голос диспетчера
              в этом нечаянном звоне
Всё глуше и глуше,
              уходит назад навсегда.

Мы едем и едем,
             уже и не помню откуда,
А помню зато
             всемогущую силу отца
И мамину нежность,
             и каждую мелочь как чудо,
Стекло, и железо,
             и песенный стук колеса.
Зовём проводницу по имени
             Тома и Люда
(Среди проводниц
             не встречал я красивей лица),
Она достаёт
             из-под влажного тёплого спуда
И всё застилает
             в каких-нибудь там полчаса.

И папа уснёт,
            и на нижней — усталая мама,
Чуть станет за чаем
            им в тягость ночной разговор.
А мне не до сна,
            потому что вагонная рама
Открыла над мраком
            засоленный светом простор.

Там ходит луна,
            как под куполом нового храма,
Там тащит добро
            расторопный и опытный вор,
А высунешь голову в ветер —
            над теменем прямо
Большого Ковша
            занесён неподвижный топор…

 

 

Поход

Вняв солнечным бликам на точном железном приборе
И слёзы размазав у бухты рябой по лицу,
Печальная шхуна уходит в пчелиное море,
И ветер по ходу с соцветий сдувает пыльцу.

Протесты ничтожны, сомнения слабых минутны:
Здесь в мареве жарком с полудня царит капитан,
И сущий пустяк — что матросы его сухопутны,
И сам-то ни сном он не гадан, ни духом не ждан.

Не светятся тускло в простуженных трюмах трофеи,
Не китель парадный, а клоунский жёлтый пиджак
Надел он, вдобавок и с шарфом зелёным на шее,
И буквами «Г-А-Л-Я» исколот моряцкий кулак…

И все-таки шхуна идёт — и валы луговые
За бортом встают и ложатся в почти тишину.
Там дрёма бытует и дива дают дармовые:
Пойдёшь за цветами — а сыщешь, наверно, жену.

У ней в волосах протекает атласная лента
И светом зелёным сигналят о скалах глаза…
С такою живи не хочу в глубине континента,
Где изредка лишь убивают мороз и гроза.

 

 

Омбрий Филий Евбулей

нету боле вече
заковали, ась?
Данила Давыдов

Ну, типа, такая Даная
Нечаянно за полночь: «Ась?»
И, как бы ответа не зная,
Златому дождю отдалась.

Златому и знойному Ому,
Потоку любви неземной,
Такому косому, слепому,
Сперва через окна стеной,

А после точней и детальней —
И в яблочко, и в молоко,
Как выстрел с дистанции дальней,
С оптическим — выдох, легко!

Пальнёт — и на чёрные лыжи
Поставит решительный шаг…
За бога в ответе не мы же,
А бог, он — известно, мастак:

Уж если кого вожделеет —
Так боком выходит тому,
И коли кто волю лелеет —
Неволей послужит ему.

Издревле растёт изумленье:
Ужели и правда Зевес
Придумал себе погруженье
В физический сей интерес?

В дожде ли, в быке ли ретивом,
Как лебедь на этом и том,
Срамным не гнушаясь порывом,
Готов он и в гайку болтом,

Готов он и трупом под землю
В горючем и пышном гробу…
Знай шепчет: «Я всё это емлю!
Я всех вас вертел на лубу!»

 

 

***

На улице сыро, тепло, и весь мир —
Как в масле бессовестный катится сыр.
И в этом чаду есть сугубое чудо:
Мир катится, но — не известно, откуда,
И — судя по книгам, так было всегда —
Вдобавок ещё и незнамо куда.
Вставай же, мой милый, спеши, торопись —
Оденься, умойся и — с миром катись!

 

 

***

Между прочим, Этна-то не спит:
Я видал на снимках — лаву, пепел,
Домик, что, засыпанный, молчит,
Точно бытования и не пил.

После, не на снимках, а во сне,
С этой Этной спелся и Везувий —
Чтобы тень на масляной стене,
Чтобы как бы, значит, оррор муви!

Там бежали бедные, крича
И роняя кукол и ботинки…
Лава, братцы, очень горяча!
Что пред нею женские слезинки?

Лава никого не пощадит,
С детства я боюсь её потока.
А у нас — шепнувший «жись жестока»,
Верно, просто в окна не глядит.

После, не во сне, а наяву
(Вы, конечно, скажете: «едва ли»)
«Слава Богу, — написал, — живу
Я вдали италий. На Урале».

 

 

***

Я не о гусенице плачу,
Чье совершенство впереди.
Мы куколки её задачу
Давно решили — погляди,
Как из коричневой скорлупки,
Идущей трещинами вдоль,
Украдкой тоненькие крупки,
Прияв златую канифоль
Новорождённой круговерти,
Восходят к небу… А теперь
Ответь и сам в ответ поверь:
Как долго бабочке до смерти
И обращения трухой?
И для чего потребно Богу,
Чтоб вечером прилип к порогу
Её останочек сухой?