Опубликовано в журнале Урал, номер 11, 2013
Валентин Лукьянин —
публицист, литературный критик, автор нескольких книг, посвященных истории и
культуре Екатеринбурга, и множества статей и исследований, опубликованных в
различных российских изданиях. В 1980–1999 гг. был главным редактором журнала
«Урал». В настоящее время — сотрудник журнала «Наука. Общество. Человек».
«Извозчик, свободен?»
— «Свободен».
— «Ну, так кричи: да здравствует свобода!»
Интеллигентский
фольклор начала ХХ века
(Вычитано у Семена Франка)
«Быть должным — удел рабов»
Марксистское учение об обществе, усвоенное автором предлагаемой статьи «с младых ногтей» (многими читателями, вероятно, тоже), понятием социального организма если и пользовалось, то с непременной оговоркой о его метафорической природе и об опасности подмены социальных закономерностей биологическими. В ненаучных спорах это случается. Но если из уподобления интеллигенции мозгу (или веществу прямо противоположного свойства), а рабочего класса рукам еще можно извлечь какой-то публицистический смысл, то найти в сообществе людей аналогию даже ногам затруднительно, а уж искать желудок или печень общества — и вовсе полнейшая белиберда. Только, помнится, ни Платон (кажется, он первым заговорил об общественном организме), ни подхватившие эту традицию философы Нового времени — Гоббс, Конт, Спенсер — столь наивные параллели проводить не пытались. Трактовка ими сообщества людей как своего рода организма имела лишь тот смысл, что сосредоточивала внимание на онтологической значимости связей, соединяющих отдельные человеческие особи в социальное целое. И если посмотреть на дело с этой стороны, то обнаруживаются вещи реально значимые и требующие изучения.
Самое очевидное (хотя, пожалуй, и не самое главное) — что «клетки»-индивиды в человеческом сообществе связаны между собой не так жестко, как биоклетки в организме. Еще Герберт Спенсер обратил внимание на то, что «жизнь и развитие общества независимы от жизни и развития какой-либо из составляющих его единиц и гораздо продолжительнее существования этих единиц, так как они рождаются, развиваются, действуют, воспроизводятся и умирают каждая сама по себе, между тем как политическое тело, состоящее из них, переживает одно поколение за другим, увеличиваясь в массе своей, совершенствуясь в своем строении и в деятельности своих отправлений». В то же время, заметил мыслитель, «живая ткань, из которой состоит индивидуальный организм, образует сплошную массу, живые элементы, из которых состоят общества, не образуют такой же сплошной массы, а более или менее широко рассеяны по известной части земной поверхности».
Второе замечание имеет, между прочим, и тот смысл, что, в принципе, отдельный индивид, в отличие от биоклетки, может неопределенно долго и вполне успешно жить обособленно от «политического тела» — социальной среды.
На ранних этапах истории о такой возможности не очень задумывались — больше заботились о том, как лучше организовать жизнь людей сообща (законы Хаммурапи, Солона, учение Платона о государстве, римское право и т. д.). Однако Новое время, пришедшее на смену ancienrégime (старому порядку), открыло творческие возможности, заключенные в уме, таланте и деловой хватке индивида, который действует свободно и для себя. Индивидуальная предприимчивость стала мотором экономики, а энергичные люди, которые, стремясь к личному успеху, двигают за собой к новым техническим и технологическим вершинам все человечество, стали героями времени.
У Гегеля есть рассуждение о том, как «век героев» сменяется «эпохой развитой государственности»; речь там несколько о другом, но термины хороши. И в подражание классику можно сказать, что с течением времени «герои» хозяйственной революции, которым личная свобода была необходима для максимальной реализации их творческого потенциала для решения общечеловеческих проблем, уступили историческую арену обывателям, для которых свобода — от общества, в котором они живут! — нужна просто для душевного комфорта. Никто никому ничего не должен — вот как они сейчас понимают эту свободу.
Продвинутый коуч1 учит в интернете: «Зависимость от других и убеждение, что они вам что-то должны, могут сделать невыносимой жизнь и в офисе, и в семье», — после чего принимается рассуждать о том, как избавиться от этой зависимости. А один из его единомышленников формулирует совсем «круто»: «Быть должным — удел рабов».
«Политика безразличия к качеству людей»
Суждений в этом роде в интернете многие тысячи, спорят с ними единицы. И, как правило, с моральных или морально-религиозных позиций. Но дело тут не в морали, а в идеологии: на том наш сегодняшний общественный строй держится.
Социально-экономический уклад, который утвердился у нас после 21 августа 1991 года, поспешно и бездумно скалькирован с «эталонного» опыта «цивилизованных стран», то есть буржуазного Запада. А для буржуазного общества, как в свое время подметил социальный мыслитель И.А. Ильин, характерна «политика безразличия к качеству людей». Между прочим, это наблюдение было обнародовано им (в одной из статей цикла «Наши задачи») в 1948 году, то есть примерно в то же время, когда Генеральной ассамблеей ООН была принята (10 декабря 1948 года) «Всеобщая декларация прав человека», которая и поныне остается одним из сакральных текстов либерального вероисповедания, а потому вполне может служить ориентиром. Сопоставив концепцию человека, положенную в основу «Декларации», с наблюдением И.А. Ильина, легко удостовериться, что философ отнюдь не исказил реальное положение вещей.
Надо, конечно, отдать должное знаменитому документу, продиктованному неостывшей памятью о том, как «пренебрежение и презрение к правам человека привели к варварским актам, которые возмущают совесть человечества», и надеждой на «создание такого мира, в котором люди будут иметь свободу слова и убеждений и будут свободны от страха и нужды». (Я процитировал преамбулу «Декларации».) Определенную положительную роль он, безусловно, сыграл.
Но, вообще-то говоря, документ, принятый в ситуации, когда над планетой еще курился угарный дымок едва-едва подавленного вселенского пожара, был скороспелым и компромиссным, отражающим не столько незыблемые «общечеловеческие ценности», сколько зыбкость послевоенного мира. В нем единым списком были перечислены нормы, привычные для той и для другой стороны глобального противостояния, но не предусматривалось создания механизма, который способствовал бы их сближению и реализации. Так, например, наши оппоненты — формально еще союзники, но фултонская речь Черчилля уже была произнесена, — настояли на включении в «Декларацию» положений о праве покидать любую страну, включая свою собственную, и возвращаться в свою страну (ст. 13), о праве на свободу убеждений и на свободное выражение их (ст. 19), а также ряда других норм в том же духе. Для советского руководства эти требования, конечно же, были неприемлемы, но оно не стало их оспаривать, поскольку выполнять все равно не собиралось. А кто тогда мог навязать свою волю державе, признаваемой вторым полюсом мира, ставшего по итогам войны двухполярным? Но так же легко, не помышляя обременить себя реальной ответственностью, и Соединенные Штаты согласились на включение в документ ряда положений, будто переписанных из советской конституции: требование права на труд (ст. 23), на отдых (ст. 24), на образование (ст. 26), на социальное обеспечение (ст. 22). Вот такое получилось «мирное сосуществование» двух систем. Но «Декларация» есть декларация: юридической силы она никогда не имела и позволяла каждому ее «подписанту» жить по своим понятиям, хотя в международной риторике использовалась не без успеха.
Однако с момента подписания знаменитого документа прошло уже почти семь десятилетий; в конструкции современного — неузнаваемо изменившегося — планетарного порядка прежних нагрузок он не несет, так что сейчас уже можно, я думаю, оценить его мировоззренческий потенциал без опасений, что это может быть воспринято кем-то как посягательство на устои «глобального консенсуса».
Прежде всего, хочу обратить внимание на стержневой термин: «каждый человек». В любой статье, в любом параграфе «Декларации», где он применен, он означает только отдельно взятого индивида. А если в некоторых статьях говорится «все люди», то опять-таки имеется в виду не сообщество, пронизанное и скрепленное какими-то устойчивыми отношениями (которые тоже нуждаются в сбережении!), не социальный организм, где каждая «клетка» ответственна за все остальные («никогда не спрашивай, по ком звонит колокол»), но простое множество все тех же отдельно взятых индивидов. О том, как это множество организовано, в документе не сказано ни слова, оно здесь присутствует скрытно, упрятанное за понятия «страна», «общество», «государство», которые не определены и не раскрыты.
И как же трактуется в «Декларации» этот самый «каждый человек», соблюдение «неотъемлемых» прав которого представляется в ней «основой свободы, справедливости и всеобщего мира»?
Уже в 1-й статье документа утверждается: «Все люди рождаются свободными и равными в своем достоинстве и правах. Они наделены разумом и совестью и должны поступать в отношении друг друга в духе братства».
Такая аттестация, безусловно, льстит нам с вами не меньше, чем горьковское: «Человек — это звучит гордо!» Но насколько она соответствует реальности? Рождаются свободными — в каком смысле? Равными в своем достоинстве и правах? Не лукавьте, вспомните-ка лучше, какой всемирный ажиотаж вызвало недавно рождение в Англии очередного младенца. Ему еще несколько дней, из пеленок чуть видно сморщенное личико без явных признаков индивидуальности, а его уже величают:
— Его королевское высочество принц Георг Кембриджский!
Другим нужно изрядно потрудиться, поплутать в дебрях житейских, потратить много сил и с пользой, и всуе, чтобы выбрать свой путь, — как говорится, найти себя, может быть, в качестве конторского клерка, — а этот с момента рождения стоит третьим в очереди на королевский престол — сразу вслед за папой Уильямом.
А вы о равных правах…
«Они наделены разумом и совестью…» — вот бы на самом деле так, а то сколько усилий и средств необходимо затратить и обществу, и самому индивиду, чтобы вырастить из беспомощного младенца полноценного человека. И далеко не всегда это удается.
По первому впечатлению, «Декларация» возвышает человека, требуя, чтобы даже к какому-нибудь бедняку из африканской хижины относились как к британскому принцу. На самом же деле все куда как проще и даже циничнее: сразу подняв планку на заведомо недостижимую высоту, идеологи буржуазного общества просто исключают из обсуждения огромный комплекс вопросов, связанных с трудностями возвышения до этой планки. Общество не может и не должно, по представлению авторов документа, что-то требовать от индивида. Правда, единожды на протяжении всего текста (в ст. 29, предпоследней) что-то весьма туманное и двусмысленное говорится-таки и на эту тему: «Каждый человек имеет обязанности перед обществом, в котором только и возможно свободное и полное развитие его личности». И все! Какие обязанности — не уточняется. Что за общество имеется в виду — тоже загадка. То, частицей («клеткой») которого он является, по праву причастности, — или только то, которое его «холит и лелеет», ничего не требуя взамен?..
Вот это и есть предметное и наглядное воплощение «политики безразличия к качеству людей», о которой совершенно правильно говорит И.А. Ильин.
Предпринимательство и бизнес
Ощущаете ли вы, читатель, душевную потребность жить в обществе и быть свободным от общества? Думаю, что — вряд ли.
Во все времена «несвободой» от исторически сложившегося общественного порядка тяготились, главным образом, три категории отдельно живущих «клеток социального организма»: зеленая молодежь, «угнетенная» трудностями переходного возраста (трудно учиться, трудно подчинять биологические инстинкты требованиям морали и права, трудно примириться с тем, что «сладких пряников» кому-то досталось больше, чем тебе); люди, сознательно пренебрегающие сложившимся порядком (не отсюда ли слово «непорядочный»?), — и те, кто просто дурно воспитан, и те, кто всерьез преступает закон. И, наконец, бизнесмены, поскольку успех дела в бизнесе часто зависит не столько от предприимчивости бизнесмена, сколько от изворотливости его адвоката.
Тут надо пояснить, что бизнесмен в отечественной хозяйственной практике — фигура новая. Не только в Советском Союзе — и в дореволюционной России таковых не было. Предприниматель — это другое. В словаре Даля он определяется как человек, «предпринявший что-то». «Предпринимать» же, по Далю, значило «затевать, решаться исполнить какое-либо новое дело, приступать к совершенью чего-либо значительного». Обратите внимание на последнее слово, его неслучайность подчеркивается и пояснительными примерами: «Мы предпринимаем устройство пароходного сообщенья»; «Лесепс предпринял перекоп Суезского перешейка»2.
Дореволюционный российский предприниматель непременно делал что-то масштабное, важное и полезное для общества, для страны. Какие крупные, значимые для отечественной истории фигуры проявили себя на почве предпринимательства: Демидовы, Савва Тимофеевич Морозов, Петр Ионович Губонин, Флорентий Федорович Павленков!..
После революции называть предпринимателями стало просто некого: «что-либо значительное» предпринималось только обезличенными партийно-государственными органами. Слово ушло из активного оборота и сохранялось в основном в запасниках речевой культуры. Зато пришло из английского слово «бизнесмен». Приведу целиком, ввиду ее краткости и выразительности, словарную статью из трехтомного «Энциклопедического словаря» середины 1950-х годов: «БИЗНЕС (англ. — дело, сделка, торговля), широко распространенный в США термин, обозначающий любой вид деятельности, приносящий прибыль. Для империалистов кровопролитнейшие захватнич. войны также представляют собой Б.». В том же духе толкует это понятие «Словарь иностранных слов» того же времени: «делец, коммерсант, предприниматель, капиталист, воротила, стремящийся из всего извлечь крупные барыши, не гнушаясь никакими средствами в целях наживы».
На исходе советского периода словари стали сдержанней, но коннотации сохранились: даже «предприниматель» трактуется либо как фигура из капиталистического мира, либо (если у себя дома) как «делец, ловкий организатор выгодных предприятий» (с пометкой: «Неодобр.»). А «бизнесмен» — только как «делец, предприниматель».
В нынешней России право на предпринимательскую деятельность закреплено в Конституции (ст. 34), однако понятие «предприниматель» в обиход не возвратилось: смысловая ниша оказалась захваченной «бизнесом».
Слово «бизнес» пришло в современный российский лексикон не из идеологизированных советских словарей, а с его, так сказать, исторической родины — вместе с апологетикой всего американского. Разуверившись в советской системе, бывшие советские люди позволили убедить себя в том, что освобожденная энергия деловых людей потянет захиревшую экономику страны энергичней, чем Госплан со всеми отраслевыми министерствами вкупе. С оглядкой на американцев же стали употреблять слово «бизнес» и как символ престижного потребления: «бизнес-класс» — это «только для белых»; «бизнес-ланч» — это вам не какой-нибудь «фастфуд»…
Между тем, в отличие от дореволюционных предпринимателей, нынешние наши бизнесмены не замечены в стремлении «к совершенью чего-либо значительного», и сегодняшний авторитетный словарь трактует бизнес хоть и без идеологического надрыва, однако почти по-советски: «предпринимательская деятельность, дело, занятие, являющееся источником дохода»3. То есть никаких высоких замыслов, а вполне прозаическая деятельность по известной формуле Маркса: «деньги — товар — деньги».
Так что дело не в словах, а в образе жизни: изменился социально-экономический уклад, стало не зазорным жевать свой кусок колбасы под одеялом — вот и вытеснено «предпринимательство» «бизнесом». Помню, с каким апломбом российские нувориши в начале девяностых доказывали, что экономика и мораль — «две большие разницы», и ни в коем случае не следует их смешивать. И что неприлично считать деньги в чужом кармане. Потом, знаю такие случаи, спохватывались — когда партнеры по бизнесу принялись беззастенчиво их «кидать» (выражаясь их же языком).
А еще сильное впечатление на общественность, уже готовившуюся зауважать бизнес, произвели знаменитые коммерческие сделки: в 2003 году Роман Абрамович раскошелился на покупку футбольного клуба «Челси», а в 2004 году Виктор Вексельберг приобрел (даже якобы из патриотических соображений!) коллекцию яиц Фаберже. Подозреваю, что это были не столько даже коммерческие, сколько политические акции, может быть, даже и санкционированные где-то «наверху», призванные завершить поворот в мозгах российского обывателя, начатый упразднением КПСС, чубайсовской ваучеризацией, расстрелом из пушек хасбулатовского парламента. Тогда-то еще по-разному рядили, чем это обернется, а вот теперь уж точно все убедились, что живем «в другой стране»! И не случайно, думаю, либеральная российская пресса так горячо вступилась тогда за порицаемых общественным мнением «бизнесменов»: никто им, мол, не указ, их деньги — как хотят, так и тратят.
Каждый сам по себе
Страна, конечно, осталась все та же, но порядки в ней действительно радикально изменились. Прежде всего, утвердившийся в постсоветской России социально-экономический уклад — будто бы единственно дееспособный! — предполагает предельно обособленную от общества жизнь индивида. Из обращения начисто исчезли понятия, характеризующие индивидуальную деятельность (в экономике, но также и в любой иной сфере, включая науку, культуру, образование, здравоохранение) как часть общего дела.
В частности, из употребления исчезло выражение народное хозяйство. Вот и Википедия подтверждает: «С начала 1990-х в России вместо этого слова, ассоциировавшегося с советской идеологией, часто используется более широкий по значению термин «экономика»». Замечу, однако, что ассоциироваться с советской идеологией это слово могло разве что по недоразумению: понятие «народное хозяйство» играло ключевую роль в экономических трудах И.А. Вышнеградского, Д.И. Менделеева, С.Ю. Витте, других виднейших дореволюционных русских экономистов вовсе не социалистического толка.
А что касается термина «экономика», которым его заменили, — он и на самом деле «более широкий». Только за счет чего? Ответ очевиден: понятие народного хозяйства всегда подразумевает совокупность всех хозяйственных отраслей и подразделений конкретной страны, а в экономике погоду определяют транснациональные компании, которые не очень-то обеспокоены процветанием территорий, куда приходят: они «делают свой бизнес», а до чего-то иного им нет дела. И нас с вами это так же не должно касаться, как «карманные расходы» Абрамовича и Вексельберга.
Конечно, приходя в какой-то регион, ТНК создают там рабочие места (взамен разоренных «реформами» предприятий), то есть дают возможность людям кормиться и в какой-то мере пополняют бюджет за счет налоговых выплат. В нынешних условиях это тоже надо почитать за благо, но только не для сообщества, а для обособленно существующих людей, которые теперь не работают, а зарабатывают (помните старинную притчу о трех работниках: один таскает камни, другой зарабатывает на пропитание семьи, третий строит храм?), да и то лишь до момента, пока хозяин решит, подсчитав дебет-кредит, что ради повышения рентабельности штаты нужно сократить.
Нынче власти заклинают бизнес быть социально ответственным. Известны случаи, когда большим чиновникам даже удавалось убедить отдельных олигархов понести убытки ради снижения социальной напряженности в отдельном населенном пункте. Но «ручное управление» дает лишь локальный и неустойчивый результат, а в принципе бизнес — это же работа не на общее дело, а на прибыль. Какое там «общее дело», когда у нас даже «упразднена» и забыта политическая экономия — наука о созидании государства с помощью экономических рычагов. Тоже будто бы советская наука, между тем она появилась еще в XVII веке, но особенно активно разрабатывалась в XVIII и XIX веках, в том числе и в дореволюционной России, — реформаторы, которые заботились о подъеме оте-чественной экономики, а не об увеличении прибылей «бизнеса», обойтись без нее не могли.
В распавшемся на «клетки» организме государства бывший гражданин превратился в налогоплательщика: взаимоотношения индивида и общества тоже подверглись монетизации. Впрочем, о «гражданском обществе» порой вспоминают, даже и в официальных речах, но это всего лишь дань ритуалу, а не реальная забота о текущих делах.
Таким образом, «экономической свободой» подкрепляется нынче «свобода духа»: не только «никто никому ничего не должен», но можешь высказывать любое мнение (пусть и абсурдное), можешь критиковать хоть президента (лучше, конечно, американского)…
Правда, даже с высоких трибун постоянно высказываются сожаления о том, что экономической свободы у нас все-таки еще недостаточно, потому что плохо развит малый бизнес. Согласен, малый бизнес идеально соответствует социально-экономическому порядку, при котором каждый индивид в обществе — сам по себе. И все-таки сожаления эти лукавые: ну как может в условиях свободной конкуренции (которой, конечно, нет, но считается, что тоже должна быть) малый бизнес успешно развиваться рядом с крупным — мелкая лавчонка, например, под боком сетевого супермаркета, где бизнес в силу непреложных экономических законов устойчивей и рентабельней? Однако если бы и был у нас развит малый бизнес, это означало бы лишь то, что «клетки» нашего социального организма стали бы еще более независимы друг от друга и от «политического тела», чем сейчас. А это как раз и есть предмет моей тревоги.
Демократически мыслящий читатель скажет, что именно так и должно быть. Но не случайно я в начале своих заметок заявил о праве рассматривать общество как социальный организм; от этой мысли и оттолкнусь. Не так уж редко, к сожалению, случается, что нормальная клетка биологического организма получает сигнал на генетическом уровне (неважно, откуда получает: источники могут быть разные) к бесконтрольному, безграничному и с общей «программой» существования организма никак не связанному делению и размножению, — а в результате образуется злокачественная опухоль. Из-за нее организм погибает, но вместе с ним погибает и «самодостаточная» клетка (разумеется, вместе со всем произведенным ею «потомством»). Но разве не то же самое происходит и с «клеткой» социального организма, если она начинает жить отдельной от организма жизнью?
Вы, может быть, приняли это сопоставление за простую аналогию, которая обычно ничего не доказывает? Но в таком случае как вы объясните тотальную, всепроникающую, безудержную, вопиющую безответственность перед обществом, которая так характерна для опьяненных свободой россиян? Воровство, вранье, коррупция, «откаты», уклонение от гражданских обязанностей, неисполнение служебного долга, имитация вместо реального дела, демонстративное пренебрежение общественным мнением при осуществлении бизнес-проектов и многое-многое другое — нужны ли читателю иные свидетельства торжества «политики безразличия к качеству людей»?
Но вот что стоит особо подчеркнуть: речь идет не о какой-то чисто российской «специфике», вроде пресловутых «национальной охоты» и «национальной рыбалки». Умению «извлечь крупные барыши, не гнушаясь никакими средствами в целях наживы» (повторяю цитату из старого советского словаря) наши бизнесмены (в том числе и чиновники, использующие свое служебное положение как «вид деятельности, приносящий прибыль») учились у своих более поднаторевших в этом плане западных коллег. Свидетельство тому — многочисленные скандалы в разных странах, влекущие за собой громкие отставки и даже судебные процессы над менеджерами и чиновниками самого высокого уровня, вплоть до премьер-министров. Мы этому еще удивляемся, а там — в порядке вещей!
Попытки призвать к ответу деятелей столь высокого ранга свидетельствуют о том, что у «безразличия к качеству людей» в «цивилизованных странах» все же есть предел. Но на Западе вековые традиции уважения к праву, там «правовое поле» расчерчено вдоль и поперек, без поводыря-адвоката шагу ступить нельзя. Зато все, что не запрещено законом, — разрешено. У нас же куда ни ткнись — везде «правовой вакуум», но мы же свободная страна, поэтому и у нас тоже разрешено все, что не запрещено: вот раздолье-то для бизнесменов! Наши думцы, конечно, пытаются перекрывать лазейки: как что-то случится, так тут же вдогонку — новая «законодательная инициатива». Но когда законов принимается слишком много и бессистемно, «правовое поле» превращается в непролазные джунгли, в которых борцы за правопорядок легко теряют ориентиры, в то время как адвокатов теневого бизнеса прокладывание потайных троп «по пересеченной местности» даже раззадоривает: и работа интересней, и гонорары щедрей.
Чтоб отслеживать соблюдение всех напридуманных за два десятилетия законов, создается чудовищная по масштабам, затратности и… беспомощности бюрократическая машина. Простейшие дела обрастают монбланами бюрократических бумаг, миллиарды рублей тратятся на разного рода «высокотехнологичные» системы слежения… Ну и что?
Вспоминается эстрадный скетч полувековой давности. Артель жестянщиков выпускала тазы; наладили строгий контроль продукции: а не склеилось ли там два таза? А не склеилось ли там три таза?! А не склеилось ли там пять тазов?!! А вот проконтролировать, не получаются ли тазы дырявыми, как-то не сообразили.
Более современная и очень волнующая общество проблема — ЕГЭ. (Тоже ведь изобретение бюрократов, призванное держать под контролем «образовательный бизнес».) На протяжении двух-трех недель минувшего июня это была самая обсуждаемая в российских средствах массовой информации тема. Никогда прежде на моей памяти школьные экзамены не становились общенациональной проблемой. Но эта бурная дискуссия, всколыхнувшая всю страну, ни разу, насколько я мог заметить, не коснулась сути и смысла образования, все страсти кипели вокруг проблемы: спишут? не спишут? Принимались «беспрецедентные» меры охраны — будто тут не выпускники школы экзамен сдают, а съехались на саммит первые лица мировых держав; из-за неспособности предотвратить утечку «стратегической» информации «полетели головы», даже под самим министром образования ощутимо качнулось кресло…
Суета вокруг ЕГЭ напомнила мне две истории из далекого прошлого.
В отроческом возрасте учился я в машиностроительном техникуме, и был у нас там преподаватель электротехники — ну очень строгий! От поколения к поколению шла молва: у Петра Иваныча на экзамене списать невозможно. И сам он поддерживал репутацию, бахвалясь на консультации: «У меня еще никто не списывал!» Но тут один бойкий парнишка спокойно так в ответ: «А я спишу!» Тот просто оторопел от такой наглости, но марку выдержал: «Спишешь — четверку поставлю, не спрашивая». И Толя — ну, изобретательный он был! — таки списал. И даже неопровержимо доказал, что списал: вот вам, Петр Иваныч, листок с ответом, а вот шпаргалка — один к одному. И ушел с обещанной четверкой в зачетке.
Другая история проще: на нашем студенческом курсе в УрГУ пользоваться шпаргалками считалось неприличным, никто ими и не пользовался. Вот вам и все «высокие» антишпаргалочные технологии. Согласен, не часто так бывает, но у нас было. Значит — возможно.
К чему я клоню? Нет такого замка, который нельзя было бы отомкнуть или хотя бы взломать; но от порядочного человека не надо ничего прятать под замок, и так не возьмет. А порядочный человек — это здоровая «клетка» здорового социального организма. Не в том ли главная коллизия сегодняшнего мироустройства, которая требует осмысления?
«Наихудшая форма правления?» В том есть
резон
На диагнозе, что социальный организм, именуемый постсоветской Россией, опасно болен, сходятся нынче все — и самая непримиримая оппозиция, и «правящая элита», и уставший от «реформ» обыватель. Другое дело — чтó это за болезнь, в чем ее причина и как ее лечить? Тут единого мнения нет и не предвидится. Рассматривать здесь весь спектр мнений — анархический, монархический, православный и т. п. проекты обустройства России — не только, я думаю, неуместно, но даже и неинтересно: в них больше праздного умозрения, нежели конструктивных идей.
Вот о демократии подумать стоит, потому что эта модель социально-политического устройства нынче слывет панацеей от всех наших бед.
Разговоры о «совершенной» демократии, которой мы будто бы еще не знали и с построением которой жизнь наша станет совсем хорошей, на мой взгляд, ничуть не менее утопичны, чем миражи коммунизма («И станет мир прекрасной песнею, и мы в то время будем жизнь!» — помните несравненный баритон Павла Лисициана?) или установление царства Божия на земле. Россия уже была официально православной страной, и от революции это ее не уберегло. И коммунизм у нас был вполне реальный (читайте А.А. Зиновьева), и демократия сейчас — настоящая. Ладно, пусть не у нас, так хоть у американцев, немцев, французов, испанцев, бельгийцев и т. д., где контроль общественности над чиновниками более строгий. Там электорат голосует свободно, а не так, как начальство велит; там индивид хотя бы психологически независим от чиновников; там никто не требует от других, чтоб они были кем-то иным, нежели они есть. Там три ветви власти — законодательная, исполнительная и судебная — действительно независимы друг от друга; там не смеют подтасовывать результаты выборов, а проиграв выборы, передают власть без ввода танков в столицу. И что еще можно придумать такого, чтоб эту отлаженную и безупречно функционирующую систему сделать еще лучше?
Но почему же эта хорошо устроенная демократия так плохо руководит обществом? Развиваются технологии, накапливается общественное богатство, а доходы падают, крупнейшие фирмы-производители, промышленные города и целые страны становятся банкротами. Человеческая мысль открывает безграничные перспективы развития, а существующие ресурсы, которые можно было бы для того использовать, оказываются невостребованными: безработица в Европе зашкаливает. Интернет создал техническую возможность постоянного подключения индивидуальной памяти к безбрежному богатству человеческой культуры, но бизнес (как «занятие, являющееся источником дохода») крепко оседлал эту возможность для достижения все тех же меркантильных целей. Минеральные ресурсы планеты стремительно подходят к концу, а автопром правдами-неправдами увеличивает производство автомобилей, которые уже и без того закупорили все «вены» и «артерии» мегаполисов, насытили атмосферу запредельными дозами канцерогенов, к тому же через два-три года — не физически, но «морально» устаревая — превращаются в хлам… В конце концов, смотрите ежедневные новостные программы телеканала «EuroNews»: чуть ли не все их сюжеты, за редким исключением, посвящены тому, как «демократически» избранные власти с помощью полиции и «спецсредств» (водометы, слезоточивый газ, резиновые «демократизаторы», а сейчас еще и тотальная прослушка) подавляют протесты избравшего их «демоса».
И весь этот ассортимент чудовищных нелепостей вы готовы считать высшим достижением социального прогресса, «концом истории»?! Конечно, можно было бы предположить, что где-то электорат ошибся и сделал неудачный выбор, но изъяны демократии проявляются с такой неотвратимостью всегда и везде, что невозможно отмахнуться от мысли, что неустранимые просчеты заложены в самой конструкции демократической «модели». А значит, общество просто обязано, не посчитавшись с прочно укорененными предрассудками и идеологическими табу, задуматься над природой «лучшего», по легенде, из способов устройства человеческого общества. Нынче для нас это уже не предмет философского дискурса, а насущнейшая из проблем выживания.
Демократия подвергалась язвительнейшей критике уже тогда и там, когда и где она зародилась, — в Древней Греции. Особенно замечательна в этом отношении комедия Аристофана «Всадники». Разнузданная похвальба, грубая лесть, перемешанная с наглой ложью, — вот средства, с помощью которых два «демагога» (слово «демагог» на древнегреческом означает «вождь народов»), главные герои пьесы, добиваются благосклонности афинского Демоса. Их словопрение легко принять за пародию на современные предвыборные дебаты.
А Томас Карлейль воскликнул по поводу английской демократии XIX века: «Мир изобилует олухами, а вы добились всеобщего голосования!» Это замечание оригинального мыслителя напомнил И.А. Ильин, подытоживая собственные впечатления о современной ему (то есть уже сто лет спустя после Карлейля) европейской демократии. Демократия, утверждал русский философ, — это когда политические вопросы решает «политическая чернь»: «все непойманные воры, пройдохи-спекулянты, заведомые интернационалисты4, дезертиры, продажные изменники родины, внезапно исчезающие дипломаты, детопокупатели, растлители, пьяницы, курители опиума, рабы канкана, содержатели и содержательницы публичных домов, профессиональные контрабандисты, гангстеры, апаши, сутенеры, шулера, сводники и сводни, конокрады, ростовщики, политические и неполитические заговорщики всех сортов и калибров, взяточники, аморальные проныры <…> Формальная демократия никогда не посмеет лишить их права голоса».
Картина преднамеренно пестрая и в какой-то части уже несовременная по «ассортименту», но по сути — разве не так?
Читатель может возразить — не Ильину, конечно, а мне, раз я воспользовался этой цитатой: публика, представленная в экзотическом «списке Ильина», составляет все же малую часть избирателей; не надо отказывать в здравомыслии всему «электорату» на том основании, что «кто-то кое-где у нас порой». В принципе — да, но ведь и наш народ, который, безусловно, достоин лучшего, подобно дряхлому афинскому Демосу в комедии Аристофана, доверчив и падок на лесть. Трудно заподозрить аристофановских «демагогов» в том, что они искренне озабочены интересами Демоса, но разве современные… мда, уже не «вожди», а «слуги народа» рвутся во власть, тратя на избирательную кампанию бешеные деньги, из желания послужить народу? Кстати, если верить СМИ, «политическую чернь» сегодня даже чаще можно встретить не среди избирателей, а среди избираемых.
Я не открываю новых истин: пороки демократии очевидны для любого трезвомыслящего человека давно. Однако элементарный здравый смысл отступает перед остроумным суждением Черчилля: «Много форм правления применялось и еще будет применяться в этом грешном мире. Все понимают, что демократия не является совершенной. Правильно было сказано, что демократия — наихудшая форма правления, за исключением всех остальных, которые пробовались время от времени»5.
Красиво излагает, потому с ним и соглашаются. А все же я рискну возразить великому политику и «демагогу» (в греческом, в греческом смысле слова!).
Альтернативы есть
Не всегда, но для длительных исторических этапов «наихудшей формой правления, за исключением всех остальных», была все-таки не демократия, а монархия, это неоспоримый факт! Она и потом, почти повсеместно отвергнутая (а чаще просто свергнутая), много раз возрождалась и продолжает возрождаться как раз в ситуациях, когда демократия заходит в тупик, становясь неуправляемой. Наполеон Бонапарт, например, которого молодая демократия, увенчавшая Великую французскую революцию, возвела в ранг первого консула, освоившись «у кормила» республики, провозгласил себя императором, и французский «демос» возликовал.
А разве первый в ряду наших генеральных секретарей не был своего рода монархом? То, что он был злодей, отнюдь не отменяет признанного всеми факта, что он восстановил Российскую империю почти в прежних ее границах и в немыслимом прежде могуществе. Оттого и демократ Черчилль уважал своего смертельного врага. А ведь разрушена-то Российская империя была вследствие разгула демократии! (Кстати, английский кинорежиссер Джек Голд свой знаменитый фильм о Сталине так и назвал: «Красный монарх».)
Довелось мне — поверьте, что это правда! — поучаствовать в небольшом, но представительном совещании у одного из секретарей обкома КПСС уже в те дни, когда устои советско-партийной власти сильно колебались. Так вот, перспективно мыслящий хозяин кабинета пригласил нас, чтоб «неофициально» выяснить, готова ли советская интеллигенция согласиться с реставрацией монархии!.. Вот какие шары забрасывались!
А первый «всенародно избранный» российский президент хоть и в шутку, а ведь всерьез сам называл себя «царем Борисом», и мало кто сомневался, что так оно и есть.
Продолжить ли примеры? Лучше не надо; отмечу лишь главное: монархия хороша — действительно хороша! — тем, что позволяет упорядочить хаос, сделать его более или менее управляемым. Демократия ей в этом отношении сильно уступает.
Надо еще признать, что и с монархией, и с либеральной демократией (в этой версии она сегодня культивируется на Западе и у нас) на протяжении длительного времени достаточно успешно конкурировала советская представительная системы. Ироническое отношение к ней публицистов либерального толка несправедливо, его можно объяснить незнанием, но скорее предубежденностью; впрочем, чаще всего это одна и та же причина: «не знаю и знать не хочу». Вам не нравится, что Верховный Совет «штамповал» решения, принятые ЦК и Совмином? А разве Госдума РФ делает не то же самое (только органы, где принимаются решения, называются сегодня иначе)? Выборы были безальтернативные? Не скажите! Кандидаты в кандидаты до того, как попасть в бюллетень, проходили такой строгий предварительный отбор, какой нынешним «демагогам» (в греческом смысле, конечно) очень бы не помешал. Конечно, и в партийных инстанциях (а нынче разве без того?), но главное — в трудовых коллективах, где требования к претенденту предъявлялись жесткие (в деловом, но и в моральном плане тоже) и гораздо более соответствующие потребностям и ожиданиям избирателей, нежели предъявляют к ходокам во власть нынешние избиркомы. И еще очень важно, что выборный процесс не зависел от денежных интересов, попирающих мораль.
Депутат, прошедший столь серьезные испытания на пути к высокому креслу в кремлевском зале, никогда не был декоративной фигурой: он деятельно и эффективно представлял своих избирателей в выработке государственной политики и, кстати, использовал каждую свою поездку на сессию (жил-то он дома, хорóм в Москве не имел, останавливался в не шикарной гостинице) для решения на самом высоком государственном уровне множества конкретных вопросов, жизненно важных для делегировавшего его региона. Верховный Совет обходился бюджету несравненно дешевле, чем нынешняя Госдума, а пользы от него обществу было несравненно больше. И повода для зубоскальства журналистов депутаты советского «парламента», серьезные деловые люди, никогда не давали.
Но как ни хороша монархия, а ее везде свергают. И наследственную, и «всенародно избранную». Свергли и Верховный Совет. Ельцин сам ушел — правда, наследника оставил. Причину народной нелюбви к «опробованным» формам управления обществом принято объяснять чуть ли не врожденным неприятием власти вообще. Но это не объяснение, а наивная попытка уйти от сути вопроса. На самом деле ни одна из этих форм не смогла обеспечить полноценного здоровья «социального организма» — чтобы всем индивидам-«клеткам» принадлежность к нему была не в тягость, а в радость; чтоб не мешала она этим «клеткам», а помогала реализовать свои индивидуальные склонности и потенции; чтобы совместная с другими людьми работа была организована разумно и справедливо; чтобы каждый ощущал, что он не только на хлеб насущный зарабатывает, но и «храм строит».
Не смогла этого и демократия. Нынешние ее преференции в общественном мнении определяются тем, что она все еще поддерживает иллюзию, будто обыватель, которому доверено опустить бюллетень в избирательную урну, лично участвует в формировании власти. Результат разочаровал? Положено думать: значит, конкуренты сработали лучше. Наиболее пассионарные аутсайдеры ищут другие причины: то ли результаты подтасованы, то ли надо улучшать избирательную систему. Когда недовольных слишком много, избирком идет навстречу: закупаются электронные машины для голосования, выставляются наблюдатели — совсем как на ЕГЭ.
А дело не в подтасовках и не в изъянах избирательного закона, а в самой природе демократии как формы правления. Поэтому не надо тратить миллионы на КОИБы — лучше стоит задуматься над вопросами: почему демократия всегда и всюду фатально не оправдывает надежд, которые на нее возлагаются? Почему «народные избранники» упорно не хотят проводить политику в интересах народа? Почему благие по замыслу решения демократических властей так часто вызывают массовые протесты тех, кто добросовестно опускал бюллетень в урну, надеясь, что его интересы будут учтены? Почему, в конце концов, мы так страстно хотим свободы, а свобода все время выходит нам, как говорится, боком?
Можно много рассуждать о лабиринтах и западнях политической жизни (и об этом и говорится много), но я хочу обратить внимание на главное: демократия плоха тем, что она игнорирует разум. Это заложено в ее природе. Она принципиально нетребовательна к качеству человека. Она предполагает «голосование сердцем» (вслух и откровенно это было заявлено у нас лишь однажды, во время скандальной избирательной кампании 1996 года, но по сути это универсальный закон: как еще иначе вы объясните все ухищрения «избирательных технологий»?). В практической политике она ориентируется не на осмысленный общественный интерес, а на стихию желаний: для «демагогов» — откровенно меркантильных, для «демоса» — внушенных «политтехнологами».
Есть и «национальные особенности» российской демократии в отношении к разуму. Они наглядно проявляются и в фатальном нежелании считаться со всеми естественными, исторически сформировавшимися «скрепами», которые соединяют отдельно взятых индивидов в единый и цельный социальный организм; и в образовательной политике, суть которой заключается в превращении традиционного «народного просвещения» в «образовательные услуги»; и, в частности, в скандальной попытке превратить Российскую академию наук в заурядную «бизнес-контору»; и в противоестественном альянсе светской власти с церковью…
Демократия плоха не потому, что народ неразумен (примерно так рассуждали и Томас Карлейль, и Иван Ильин; так думают и нынешние либерал-экстремисты), а потому что неразумна в принципе эта социально-политическая конструкция. Эта модель плохо работает, поскольку она рассчитана на обособленных друг от друга индивидов, что заведомо противоречит здоровой жизни социального организма.
Возможность ноократии
Нужна модель другой конструкции. Однако правомерно ли говорить о конструировании общественного устройства, вообще о какой бы то ни было попытке противостоять «естественным» процессам самоорганизации людей в некие сообщества?
Один из основополагающих догматов либерального вероисповедования заключается в том, что человек не может быть иным, нежели он есть. Считается, что он может быть более образован или менее образован, может перемещаться на гребных галерах или на 300-местном аэробусе, получать информацию через конных гонцов или из интернета, но натура его остается неизменной; вроде бы и актуальность сатиры Аристофана — подтверждение тому.
Однако в этом постулате истины не больше, чем в объявлении демократии завершающей точкой социального развития. Чтоб понять это, нет нужды обращаться к авторитетным научным исследованиям этой проблемы (боюсь, что их просто не существует), — просто примите во внимание все то, что вы сами наблюдали и читали о действенности образования, воспитания, живого примера жизни выдающихся и просто достойных, заслуживающих уважения, авторитетных для воспитуемого людей. Это не выдумка, а жизнь, что «каждый человек», отдельно взятый индивид, изменяется — возвышается! — обуздывая свои зоологические инстинкты и аккумулируя в себе «человеческое». Когда индивид начинает понимать, что он не «одинокий волк», борющийся за выживание во враждебной среде, а частица социального организма, у него появляется цель, ему становится интересно жить, и общество его ценит.
Но такой поворот мыслей и дел предполагает не смену нравственных ориентиров, а радикальное изменение мировоззренческой позиции. Прежде всего, нужно осознать, что принцип «никто никому ничего не должен» открывает путь, ведущий и к экономической, и к духовной деградации общества и самого индивида, который так считает и так живет; это путь в тупик. Осознать, что всякое «я» — это на 99 процентов «мы», и нельзя надеяться на «успех» отдельной «клетки», если в болезненном состоянии пребывает весь организм.
Необходимо также, чтобы общество отдавало себе отчет в том, что демократия (не умозрительный образ ее, напоминающий представление о «потусторонней» жизни в райских кущах, а та реальная демократия, которую даже Черчилль не хвалил) — это не панацея от гибельных недугов современной цивилизации, а непосредственная их причина. Отсюда вовсе не следует, как стращают либералы, что альтернатива демократии — это непременно «опробованные» и отвергнутые монархия или тоталитаризм. Пора высвободить мысль из пут старых представлений. Почему, поощряя беспорядочные законотворческие экзерсисы думцев, допуская, иными словами, полезность мелкого косметического ремонта социальной конструкции, мы отказываемся признавать, что в аварийном состоянии находится сама эта конструкция и ее необходимо менять?
И почему мы так легко поверили, будто социальное проектирование в принципе невозможно? Да, советский опыт оказался неудачен, но у этих неудач были совершенно конкретные, поддающиеся научному осмыслению причины; кто-то занимался не обличением, а серьезным их анализом? При всех своих очевидных пороках, советский строй оставил нам не только ужасающие развалины, но и огромное национальное богатство, которое мало пополнили, но и не смогли до конца растранжирить за двадцать лет демократии новые хозяева жизни, и это тоже нужно учитывать в социальных расчетах. Надо принять во внимание и опыт коммунистического Китая: они ведь поначалу некритично использовали именно советский опыт и пришли к кошмару «культурной революции», но потом мудро трансформировали советскую же схему на свой лад — и за исторически короткое время стали главной мастерской планеты, второй (пока еще, а станут и первой) экономикой мира. В нашей либеральной прессе отзывы о современной жизни Китая, как правило, недоброжелательные; наверно, там и на самом деле далеко не все хорошо, но какой неслыханный рывок они сделали как раз в те десятилетия, когда у нас полным ходом шла «демократическая» деградация!
Но социальное проектирование — это ведь не только советско-китайский социализм. Это еще и «немецкое чудо», произведенное Людвигом Эрхардом, и блистательный опыт яростного антикоммуниста Ли Куан Ю в Сингапуре, и «японское чудо», и так называемая шведская модель… Вообще, в истории человечества было немало мудрых правителей и эффективных реформ. А ведь все успешные реформы сначала рождались в чьей-то голове.
Изучение мировой практики социального проектирования — в высшей степени увлекательная, но отдельная тема. Я же, напомнив общеизвестные примеры, хотел подкрепить ими свое убеждение (в надежде, что и вас оно подвинет к размышлениям), что Homosapiens, «человек разумный» на биологическом уровне, учтя преимущества и недостатки монархии, анархии, советского строя, демократии во всех ее разновидностях, всех проваленных и успешных реформ, может — значит, и должен! — выстроить для себя сначала мысленно, а потом и в реальности общество, опирающееся во всех своих многотрудных делах на высшие достижения человеческого разума.
Для такого общественного строя и название существует — ноократия. Проблемы ноократии обсуждаются уже в интернете. Правда, дело не идет пока что дальше убеждения: нужно и можно! Википедия, разъясняя, что такое ноократия, отмечает «отсутствие ссылок на научные исследования» и в списке литературы по теме приводит, увы, только сочинения писателей-фантастов… Что ж, любые революционные достижения научной мысли начинались с фантастических предположений, но идея ноократии, кстати, не так уж и фантастична.
Обычно благие порывы мудрых реформаторов подавлялись тупой силой невежественной толпы; чтобы этого в очередной раз не случилось, надо сделать все для того, чтоб толпа не была невежественной, да и вообще не была толпой, а хорошо устроенным, здоровым социальным организмом. Для этого нет нужды переделывать человеческую природу, как, вероятно, возразят мои неизбежные оппоненты; нужно просто утвердить в общественном мнении понимание того, что мы не разрозненные «клетки» в питательном бульоне жизни: мы все вместе составляем «политическое тело», единый социальный организм. И потому нам есть дело и друг до друга, и до прошлого, и до будущего, и до всего строя нашей общей жизни, которая началась до нас и продолжится после нас. Мы обязаны быть не только внимательными, но и требовательными друг к другу. Чье-то невежество лично нам вредит, чьи-то безответственность, бессовестность, распутство портят лично нам жизнь. И потакать следует не «свободному» проявлению биологических инстинктов и эксцентрических капризов, а проявлениям истинного таланта, разума и благородства. Кроме того, необходимо (социально ответственной публицистике это под силу) реабилитировать в глазах общественности науку и разум вообще и настоять на прекращении разгромных «реформ» системы образования и науки.
Необходимо также всерьез, с привлечением самых компетентных научных сил, заняться критическим анализом проблем, связанных с фундаментальными понятиями современной цивилизации — понятиями свободы, рынка, частной собственности, той же демократии, самой природы человека. Болезненное состояние не только российского общества заставляет предположить, что многие мировоззренческие постулаты, которые принимаются за непреложные истины, на самом деле суть или устойчивые заблуждения, или догматы, пристрастно охраняемые адептами либерального вероисповедания. Необходимо снять негласное, но твердое табу с обсуждения этих тем. Повернуть мысль в этом направлении очень нелегко, но иной альтернативы приближающейся катастрофе нет!
_______________
1 Этим самоновейшим англицизмом, как разъясняет Википедия, называют консультанта, который не предлагает клиенту готовые рекомендации, а ищет подходящие решения вместе с ним.
2 В.И. Даль своенравен в написании, поэтому, вероятно, стоит пояснить, что речь идет о французском дипломате и юристе Фердинанде де Лессепсе, руководившем строительством Суэцкого канала.
3 И в интернете читаю: «Классическое определение бизнеса формулируется как «предпринимательская деятельность, направленная на получение прибыли»» (http://www.azps.ru/articles/org/org3.html)
4 В контексте рассуждений И.А. Ильина это люди, утратившие национальную идентичность и чуждые интересам своей страны.
5 Из речи в Палате Общин 11 ноября 1947 года.