Повесть
Опубликовано в журнале Урал, номер 11, 2013
Екатерина Антоненко —
родилась в г. Стаханове Луганской области. Окончила
горный факультет Украинской инженерно-педагогической академии, работала
преподавателем компьютерных дисциплин в детском компьютерном центре. Это ее
первая публикация. Живет в г. Стаханове.
Детство — это длинная вереница запахов и осязательных ощущений, прочно выстроившая в моей голове понимание окружающего мира, ненавязчиво воспитавшая, обучившая, принесшая безусловное счастье…
Я помню себя с трех лет. Тогда, в раннем детстве, я не любила разговаривать. Слова выходили плоские, бесцветные, создавали неточные образы, выражали приближённые понятия. Но хуже всего суета и шум, сопровождающие речь. И совсем другое — нежная тактильная чувственность, многогранность запахов…
Что может сравниться с ними — самыми важными источниками информации? Что точнее и ярче охарактеризует явление, подкрепит размышление, отразит реальность?
По-моему, ничего…
Бывают ли запахи приятными и неприятными? Глупый вопрос. Разнообразие ароматических веществ выходит далеко за рамки простенькой классификации «приятный — неприятный». Неужели это непонятно?
Запахи-напоминания, запахи-благовония, запахи-предупреждения, лечебные запахи, тревожные запахи, опасные, зловонные…
Примеры? Право же, вы меня удивляете…
Запах-напоминание призван сообщить о предстоящем. Например, антоновское яблоко — предвестник скорых холодов. Долгоспеющее яблочко, сорванное на зиму, вмиг наполняет воздух медовым ароматом и говорит — нет — кричит об окончании урожайного года. Готовьтесь! Заморозки не за горами. Вот вам туманное утро и зябкий день в подтверждение…
Запахи-благовония легко найти в розовых пионах с черно-зелёным жучком в цветочных недрах. Жук, кажется, обезумел от яркого блаженства. Он даже не шевелится. Или горьковато-медовые благовония бузины. Прекрасный аромат!
Запахи-удовольствия в спелой клубнике. Или восковой сладкой груше.
Лечебная горечь полыни. Тонкая травянистая композиция жилистого подорожника. Лучезарная календула, окутанная специфическим цветочно-древесным ароматом. Уксусный, сельдереевый любисток…
Разбитая коленка. Тревожный запах крови. Надо спешить домой. Чтобы помогли и пожалели…
Резкий зловонный запах — опасный знак. Природа позаботилась о здоровье человека через отталкивающий дух плохих продуктов. Не надо пробовать на вкус испорченную еду…
Доступно и просто запахи выражают какие-то свойства, а кинестика подкрепляет созданные ими образы. Жить нежнейшей чувственностью прикосновений и ароматов есть настоящее счастье, свобода, гармоничность…
…Однажды я потеряла понимание запахов и ощущений. И перестала понимать мир. Впрочем, мир тоже перестал меня понимать, безжалостно отвернувшись от маленькой, семилетней девочки и отбросил в сторону, словно ненужную, противную тряпку.
Приспособиться к новой, эмоционально-речевой жизни было трудно. Почти невозможно. Оказывается, люди только и делают что говорят-говорят-говорят…
А потом забывают, врут, ненавидят, злословят…
Моё противостояние с действительностью длилось десять лет. Я отчаянно боролась за место под солнцем, но с завидным ежедневным постоянством проигрывала сражение. Приоритетов логики, меркантильности, грубости и жестокости я не понимала. И не принимала. Поэтому победа оставалась за другими, более приспособленными и стойкими.
Хотя что называть победой?
Сейчас мне тридцать один год. Я давно перестала приспосабливаться к чужим законам и правилам и успешно живу странной, не слишком контактной, не слишком социальной жизнью. И — удивительная вещь — противостоять больше не приходится. Жизнь почему-то меня приняла и наградила высшими благами: спокойствием и стабильностью, хотя я перестала прилагать к этому усилия…
Жаль, что у семилетней маленькой девочки не было роскоши выбора…
Но бывает, так сильно хочется вернуться к истокам жизни, в чувственные, эфемерные, беспечные, беспристрастные ощущения, которые рождали ярчайшие образы происходящего. Закрыв глаза, вдыхаю воздух всей грудью, пробую вспомнить ощущения, испытать запах, но, кажется, я больше не могу чувствовать, как раньше…
Я разучилась…
Жаль…
Хоть бы на миг вернуть эту способность…
Часть первая
***
Одним из первых воспоминаний, закрепившихся в моей голове навсегда, могу назвать запах сухого тепла, идущего от стенки в маленькой комнатушке за печкой. Бабушкин дом отапливался газовой печкой-форсункой, которая нагревала стену, обеспечивая отопление таким нехитрым способом. Лишь одна — дальняя — комната в доме была холодной. Тёплая стена не была смежной с ней, поэтому востребованной и жилой та спальня была лишь летом.
Лёжа на топчане, прислонившись спиной к горячей стене, можно чувствовать и ощущать приятное тепло коменя, а кот, спящий рядом, замурчит, если погладить его. Можно, конечно, разбудить пушистый комочек, и тогда смешно и грациозно он примется вылизывать себя язычком, оставляя запах мокрой шерсти, смешанный с затхлостью его кошачьего рта. Глажу Кузю. И очень его люблю. Хочу стать ветеринаром, когда вырасту. Помогать животным — благородно и благодарно. Кузя потягивается, вытянувшись дугой, переворачивается на бок и снова впадает в сон. Вечером у него «личная жизнь» — так говорит бабушка.
Если отворить дверцу печки, можно увидеть голубое напористое пламя, с гулом несущее пожар и тепло. Долго и завороженно гляжу на него, а потом отведу взгляд, и многочисленные искорки пробегут перед глазами, ослепляя своей резвостью…
Смешным словом «поддувало» бабушка называет маленькое отверстие, прикрытое дверцей, внизу топки. В нем живут солнечные зайчики…
Интересно у окна. Из щелей дует, хотя бабушка забивала их длинными худенькими тряпочками и заклеивала бумагой. Приятно чувствовать тонкие пронзительные потоки воздуха, идущие с улицы. Между рамами новогодний дождик и цветочки — нехитрые украшения.
Нескончаемо долго можно глядеть, как соседские дети бегут на горку, таща за собой санки. Задорно съезжая, они бесчисленно возвращаются на горку, кричат, суетятся, играют. К ним не хочется. Люблю быть одна, люблю вырезать цветочки из старых открыток.
Мама часто приходит навещать меня. Её замужество с моим отцом не заладилась. И дедушка часто выговаривает ей за поспешное, необдуманное замужество. Мама плачет. Её горе — запах помады и слез. Мама очень красива, даже когда плачет…
Нехитрыми кушаньями бабушка кормит меня. Я усаживаюсь на маленький красный стул, купленный дедушкой специально для меня, подвигаю большой табурет к себе — он служит столом, беру маленькую ложку из выдвижного деревянного ящика и ем. Самый обычный картофельный суп бабушка делает ярким и почти волшебным, добавляя бочковый помидор в него. Клочки помидора напоминают разных зверушек и облака, и как же интересно их съедать! Потом вареники с капустой и сметаной. Масло растекалось по вареникам жёлтыми пятнами. Счищаю ненавистный жир. Освобожденный вареник съедаю. И сладкий чай с печеньем в завершение трапезы…
Бабушка затеяла стирку. В небольшом металлическом корыте полощет бельё. В её руках мелькают какие-то тряпочки, сероватая вода пенится, мыльный запах заполняет комнату. Влажно, тепло и брызги.
Мокрое белье бабушка развешивает на улице. Мороз, схватившись за дымящиеся, ещё теплые одежды, быстро и безжалостно делает их каменно-мерзлыми, и бабушка, сжалившись, вносит их в дом. Вслед за ней запах морозной свежести. Красные, ледяные руки бабушка греет у печки. А потом гладит белье тяжелым чугунным утюгом. Он тяжело ездит по бледным цветочкам простыни, оставляя ровную дорожку. Пахнет горячим и чистым…
Зима длится бесконечно. Приближение весны означает капель, искрящаяся на солнце, и небольшие ящики для рассады помидоров, которые бабушка принесла из сарая. Сырые и темные, они пахнут гнилью, но, высохнув, превращаются в светло-коричневые, и бабушка совершит таинственный ритуал сеяния помидорных семян…
Один раз мама пришла, чтобы меня забрать. Она вновь вышла замуж. На этот раз успешно, но дедушка и бабушка почему-то не отдавали меня. Спрашивали моё мнение. Опустив голову, я заплетала косички из чёрно-желтой бахромы скатерти и не понимала, какой ответ мне говорить. Молчала.
— Ну, скажи что-нибудь, — настаивала мама. В этот момент, наверное, у нее появились первые подозрения относительно умственной отсталости дочери.
Я подняла глаза, посмотрела на ящики с нежными, хрупкими всходами, и неимоверно острая боль от возможности расставания с ними захватила меня. Глаза наполнились слезами. Я вновь опустила голову. И вновь молчала. И плела косички, которые едва различали полные слёз глаза. Противный комок сжимал горло…
Я осталась с бабушкой и дедушкой, а помидорная рассада вскоре стала высокой и сильной. Наступила весна.
***
Дом у бабушки невысокий, белоснежный, выбеленный известью. Тёмно-красные небольшие окошки. В них заглядывает раскидистая вишня. Низенький заборчик ограждает бабушкино поместье, гостеприимная тропинка ведёт к дому, сопровождая гостя яркими флоксами, смешным львиным зевом, фиолетовыми ирисами. И на огороде, что за домом, вдоль тропинок тоже растут весёлые, простенькие цветы. Бабушка не выращивает капризных, гордых роз или хлопотных лилий, её деревенской душе мила простота и незатейливость цветов.
Ровненькие огородные грядки бабушка услужливо обрабатывает весь день. Сажает картошку. Высаживает рассаду капусты, помидоров, перчика. Сеет морковь, петрушку, бурячок. Пока молодые росточки хило стоят в круглой ямке, бабушка услужливо кланяется каждому и осторожно поливает их из ковшика, переставляя большое ведро от одного к другому. Я же, подобно бабушке, тоже наполняю своё детское ведёрко водой из бака и, босоногая, бегаю от лунки к лунке. Приятно ступать необутой ножкой в зыбучие лужи.
Когда всходы становятся крепкими и не боятся стремительного потока воды (это случится к концу июня — не раньше), бабушка поливает растения из шланга. Присоединяет длинный шланг к водопроводной трубе и, зажав пальцем отверстие, устремляет дождик на огород. По порядочку, по грядочкам, неторопливо, тщательно, не забывая ни один росток. И вот когда земля, за день выжаренная солнцем, получает первые капли воды, особенный, головокружительный запах стоит в воздухе. Сначала это запах прибитой пыли, теплый и густой, потом холодной свежести — бодрый и резкий, а в заключение, когда живительная влага пропитала плодоносную почву, земля как будто дышит, пахнет свежо, ярко и тленно…
И специфический, свежий запах помидорной рассады. Легкое прикосновение к ней рождает такой необычный аромат, что хочется лететь от счастья! Вероятно, так же считают и скворцы, срывающие едва прижившиеся росточки. Бабушка говорит, что, унося в гнёзда благовония помидорных листиков, птицы избавляются от блох и всякой заразы. Бабушка тихо ругает скворцов за находчивость. Думает, я не слышу.
Красивые пятна мака украшают огород. Алые, белые, розовые цветы. Когда мак отцветёт и засохнет, я сорву сухую, шелестящую коробочку, вскрою её и съем семена. Вкусно же как!
Ещё одно простое лакомство, не требующее, подобно маку, хлопот в выращивании, — семечки подсолнуха. Колючий толстый стебель подсолнечника вырастает высоко в небо и весь день, словно зачарованный, следит за солнышком. Когда семечки в корзинке подсолнечника станут крупными и угольно-чёрными, бабушка острым большим ножом срежет ствол, снимет с корзинки чулок (защита от воробьёв), счистит влажную пахучую вату и, протягивая мне корзинку, скажет:
— Ешь, пока зубы есть. А когда золото во рту будет — не захочется никаких семечек…
И я ем. Пока пальцы не будут угольно-чёрными.
— Ба, а давай в будущем году посадим жареные семечки, чтобы подсолнух вырос жареный?
Бабушка смеется. Сеть морщин, изрезавших её лицо, оживает, следуя за улыбкой.
— Ишь что вздумала…
В бабушкином дворе, прямо за домом, стоит «горница». Так называет дедушка ухоженный сарайчик с кроватью и старенькой ажурной занавеской на окошке. Летом он ночует в нём, а бабушка каждый день, желая угодить мужу, срывает за домом несколько жменей травы и бросает на цементный пол «горницы». Пахнет замечательно: тонкий аромат сочной травы, свежесть, спокойствие, умиротворение. А ближе к осени, когда трава сухая и неароматная, запах яблок и груш, сорванных на зиму, угождает деду.
Кроме железной сетчатой кровати на длинных ножках, на которой спит дедушка, в «горнице» стоят сундук и чемодан. Бабушка складывает в них всякую дребедень, какую жалко выкинуть. В тяжелом чёрном сундуке с крупной железной щеколдой, поржавевшей, плохо работающей, вмещается целая прорва нажитого добра. Старая одежда, лоскутки, ветхие сумки, пеленки-распашонки, не сношенные мною в младенчестве, старые куклы, посуда…
В дедушкином дорожном чемодане, когда-то ярко-рыжем, предназначенном для поездок в санаторий, хранятся приспособления для консервирования: металлические крышки, резинки, перевязанные тряпочкой, дырявая крышка для слива рассола, «губозакаточная» машинка — именно так я называю странный прибор для закатывания банок с солениями. Совсем неинтересный, как мне кажется, чемодан. Я предпочитаю ему тяжелый чёрный сундук. Бабушка говорит, что во времена её молодости все барышни имели такие же точно сундуки. Туда складывали приданое. Я тоже хочу иметь много приданого…
Несколько раз за лето бабушка организовывает просушку. Выносится всё: и одеяла, и подушки, и перины, и матрасы. И содержимое шкафов, и сундуков, и ящиков. Словно на рынке, добро чинно возлежит на раскладушках и лавках и дожидается обязательного переворачивания. Блики солнца конопатят цветастый пейзаж, ветерок легонько щекочет разномастное старье, а я, проходя мимо, не сдерживаюсь и обязательно ложусь на горячие подушки. Взбитые, нагретые, они пахнут солнцем и пылью. Надышавшись вдоволь их жаром, разомлев от огненных объятий, я бегу в душ, желая смыть утомительный зной. Но вода, нагретая летним солнышком, обдаёт новым теплом, не смывая прежнего…
Бабушка очень вкусно жарит картошку. Выкапывая клубни, она выбирает даже мельчайшие картошины, с горошину величиной, и, терпеливо очистив их, жарит на растительном масле. Несколько перьев, перевязанных ниткой, она опускает в растительное масло, смазывает ими сковороду, и картошечка выходит с корочкой и хрустом. Но особенно вкусными — маленькие картошки…
В коротком промежутке лета, когда все посажено, прополото, а вишня ещё не созрела для консервирования, бабушка принимается за побелку. Порядок действий таков: в первый день все вещи и мебель переносятся из одной комнаты в другую. На второй день начинается непосредственно побелка освобождённой комнаты, а на третий всё возвращается на свои места. Плюс перенос мебели из следующей комнаты. Я помогаю бабушке. Переношу вазы, глиняные статуэтки, заворачиваю их в газеты и убираю подальше, чтобы, не дай Бог, добро не разбилось.
Перетаскивая за собой легкий маленький столик, бабушка небольшими кусочками выбеливает комнату за комнатой. Не более недели ей нужно, чтобы привести в порядок весь дом, расставить всё по своим местам и навести порядок среди просушенных вещей. Бабушка маленькая, энергичная, с легкостью управляется с побелкой, называя эти хлопотные занятия «разогнать пауков». Дедушка помогает ей только с мебелью.
В разгар лета я пропадаю на улице. У меня завелась подружка Оля. Она живёт по соседству, и дни напролёт я провожу у неё. И вот, придя домой обедать, набегавшись и устав, я вхожу в дом, и восхитительный запах побелки сбивает с ног влажностью и чистотой. Мел и вода — совершенное сочетание. Лучше любых благовоний и парфюмов. Лучше роз и жасминов. И эхо в пустой комнате. Так весело и забавно! И прохладно…
Каждый год дед уговаривает бабушку поклеить обои, как все нормальные люди, но бабушка не соглашается. Даже добавить синьки к белоснежному месиву мела и воды, как делают соседи, не хочет. Говорит, что лучше беленького нет ничего. Я согласна с бабушкой. Как же жить без ежегодной благовонной побелки?
Зимой я буду слизывать этот мел со стен. Язык оставит влажные овальные пятна. Мама скажет, что мне не хватает кальция. А по-моему, мне всего хватает…
***
…Первая бодрящая вечерняя свежесть означает приближение осени. Она скрывается под ярким дневным солнцем, обнаруживаясь лишь ночью. Утренняя прохлада до дрожи пробирает привыкшее к теплу тело, синеватые туманы укрывают бабушкин огород. Жёлтые листья потихоньку падают с яблонь, груш, слив…
Осень — пора костров. Огненный жар, душистый дым, искры, убегающие в тёмное небо…
Бабушка палит в костре весь мусор, оставшийся после уборки урожая. Картофельную и помидорную ботву, листья корнеплодов, ветки, палки. Бабушка умеет жить, не оставляя отходов своей жизнедеятельности.
Пылающие языки костра охватывают мою палку, передают ей магию пламени. Размахиваю волшебной огненной клюкою. Ослепительные узоры вырисовывает её полет. Весело. Красиво. И как же интересно жить!
Бабушка стоит около костра, опершись на грабли. Её лицо озаряет огонь.
— Тихонько ты, тихонько! Не упади с палкой этой, — волнуется она.
— Не упаду, — отвечаю и жалею, что нельзя, как помидоры, законсервировать эту огненную красоту…
Ёжики — главные представители осени. Они разгуливают ночью, смешно шуршат и фыркают. Их иголки содержат в себе такой отвратительный запах, что не возникает ни малейшего желания просить бабушку оставить животное себе. Впрочем, бабушка и не позволит. Она считает, что звери должны жить на воле.
— Ба, собаку привяжешь? — каждый вечер спрашиваю её. Боюсь непоправимого. Глупый Джек может в клочья разодрать ёжика, обнаружив охотничьи инстинкты. Тогда и ветеринар не поможет.
— Обязательно, — говорит бабушка и тут же исполняет обещанное.
Люблю ёжиков, а Джек может на привязи спать, в будке. Не обязательно же всю ночь у порога околачиваться, в самом-то деле…
…
Беспечная инфантильная чувственность. Правильная, гармоничная, понятная жизнь. Могла ли я знать, что с наступлением первых зябких дней всё улетучится? Могла ли предвидеть, что дерзкий мамин план по взращиванию гениального ребёнка вступает в силу, безжалостно уничтожая эфемерное, мягкое восприятие жизни? Могла ли догадаться, что чаша страданий, уготовленная образовательным напором моей мамы, будет горькой и ежедневной.
Не могла.
А мама вязала на моей голове белые банты, радовалась взрослости дочери, помогала надевать белый фартук на моё форменное платье. Бабушка складывала в букет белые хризантемы. Фотография того дня запечатлела грозную, властную учительницу в окружении детей, шаров и цветов. Я глуповато улыбаюсь на том фото: понять происходящее не могу. А вокруг торжественный, пугающий шум первого сентября…
***
Я сижу в кресле, отвернувшись к стене. Плачу. Слёзы ровно и периодично катятся из глаз. Всхлипывания давно закончились. Сил на них нет. Кот Кузя спит на моих коленях, не замечая горьких капелек на своей чёрно-белой шкуре. Вечером у него личная жизнь, ему надо выспаться. Ему не до моих страданий.
— Она идиотка! Она ничего не понимает! Одни двойки в дневнике! Читать толком не умеет! Гамм не знает! — орёт мама в соседней комнате.
Глажу Кузю. Он не обращает никакого внимания на мои прикосновения. Даже не мурчит. Наверное, личная жизнь требует больших физических затрат.
— Катя, иди сюда, — зовёт мама.
Боюсь. Сейчас опять станут кричать.
— Слышишь меня? — нетерпеливо спрашивает мама.
Аккуратно откладываю кота и иду в ад — делать уроки.
— Садись и читай домашнее задание.
Читаю я плохо. На третьем слове запинаюсь. Мама, не желая терпеть подобного, отвешивает звонкий подзатыльник. Плачу. Не от боли. От унижения.
— Когда же в твою тупорылую голову хоть что-нибудь дойдёт? Тройка — самая высокая твоя оценка!
— Оль, хватит, — вступается бабушка. — Не было академиков в нашей семье…
— Я трижды буду плохой, но из неё человека сделаю. Если в отца пойдет — горя не оберёшься! Пусть учится!
— Пусть, но не надо ребенка насиловать… — робко настаивает бабушка, но мама не слышит. Начинается известный монолог:
— От людей стыдно. У Яковлевых Андрей — отличник, у Рукановых Маринка — отличница, у дворничихи Петровской Анька и та на одни пятерки учится, а наша читать толком не умеет! Одни тройки да двойки! В посудомойки пойдёт! Все на нормальных работах будут работать, с маникюром в люди ходить, а эта руки спрячет и глаза.
— Глаза-то от чего прятать? — интересуется бабушка.
— От стыда. Посудомойка — профессия унизительная.
— Она будет, как бабушка, — продавцом, — предлагает альтернативу бабушка.
— Она будет пианисткой. И я добьюсь этого! Рояль — это красиво! И от людей не стыдно! Катя, за инструмент.
Отставив книжку, перехожу к чёрно-белым клавишам. Смена занятия — лучший отдых, считает мама.
— Тоника-тоника-доминанта-тоника, — показывает мама премудрости сольфеджио.
Не понимаю, зачем мне быть пианисткой. Не понимаю глупых тоник и доминант. Не понимаю, почему Анна Альбертовна — злая рыжая учительница музыки, вызывающая резкими ударами по клавишам бурю и гром, — пользуется маминым уважением и восхищением. Я не хочу, как она. Не хочу! Не хочу! Не хочу!
— Ты совсем меня не слышишь? — кричит мама.
Получаю новый подзатыльник, призванный сконцентрировать моё внимание. Плачу. Чёрно-белые клавиши размываются. Слёзы катятся. Не хочу, не хочу, не хочу…
— Я заставлю тебя работать, заставлю! — гневно шипит мама. — Ещё раз смотри: тоника-тоника-доминанта-тоника. Повтори.
Сквозь слёзы я не вижу ни доминант, ни тоник. Новый приступ маминого гнева обрушивается на меня.
— Ты совсем умственно отсталая? Или притворяешься? Боже, за что мне это наказание?
Мамины нервы на пределе, она идёт на кухню пить валерьянку, бабушка вновь вступается за меня.
— Оль, ну хватит уже…
— Как хватит? Как хватит? А уроки кто делать будет?
— Мы вместе как-нибудь сделаем…
— Как-нибудь пианистом не станешь…
— Помягче попробуй, поласковей. Она же ещё маленькая…
— Дни напролёт бегать — не маленькая, а головой работать — маленькая…
Мама возвращается ко мне. Принимается за увещевательный метод воздействия.
— Может, хоть что-то скажешь? Скажи, например, почему ты не хочешь работать? Почему тебе неинтересно? Тебе вообще что-нибудь интересно?
Неподвижно сижу у инструмента. Держу руки на коленях. Молчу. Говорить не хочется. Мама всё равно не понимает. Только орёт.
— Я не могу с ней больше находиться! Я ухожу! На неё никаких нервов не хватит! — заходится мама в новом исступлении.
— Оль, мы дочитаем с Катюшей, не беспокойся. Иди домой. Тебе надо мужа встречать с работы, кормить. А мы справимся…
Долгожданная тишина наступает. Мама быстро одевается. Холодно меня целует. Сегодняшняя пытка уроками закончилась. С бабушкой мы всё делаем быстро.
— Будь умницей. Возьмись за ум, — строго говорит на прощание мама. — Завтра продолжим….
Мне бы хотелось иметь такую маму, как у Игорька. Тетя Вера никогда не ругает Игорька за двойки и уроки делать не заставляет…
***
На новогодние праздники мама забрала меня к себе. Маминого нового мужа зовут Сергей, и мне велено называть его папой. Быть умничкой — теперь главная моя задача, чтобы, не дай Бог, новый папа и новые родственники не подумали чего дурного обо мне. В родне нового папы многолюдно. Есть мои ровесники. Все они отличники, потому надо на них равняться. Так считает мама. А я даже боюсь к ним подходить. Они умные и правильные. Я — троечница и лентяйка. Яркий контраст не в мою пользу.
Мама старается изо всех сил. Стол накрывает, улыбается, шутит. Ей очень хочется нравиться своей новой родне.
— Катя, как дела в школе? — спрашивает тётя Зоя — сестра моего нового папы.
— По русскому языку у меня четверка, по математике пятерка… — вру я, но мама торопится восстановить истину:
— Она у нас беспросветная троечница…
Становится стыдно. Не за обман. За разоблачение. Наверное, мама считает, что унижение послужит мне стимулом в погоне за пятёрками. Не думаю.
— А ты всё позоришь меня, — резко говорит мама, когда тётя Зоя уходит.
Стыд сменяется горечью. Даже в мечтах невозможно приблизиться к привилегированной прослойке детского общества — отличникам…
…Мама живет совсем не так, как бабушка. Долго и громко работает телевизор, готовится много еды, и пышно, торжественно она принимается. Часто приходят гости. Кажется, новый папа очень любит мою маму, и, наверное, мама была бы абсолютно счастлива, если бы не я…
Похоже, мама ожидает ребенка. Вещи для новорождённых — пинетки, распашонки, пеленки, которые хранились в чёрном сундуке у бабушки, — мама забрала к себе. Долго-долго их разглядывала и улыбалась. Подозвала меня. Обняла. Сказала, что я родилась очень маленькой, но быстро выросла и много вещей не успела сносить. Теперь они пригодятся.
Остаток дня мы с мамой были по-настоящему счастливы. Перебирали вещи из сундука. Готовили картошку-пюре и салат к папиному приходу. Разговаривали. Было хорошо и радостно. Наверное, настоящее счастье такое: добрая мама и я около нее. Очень хотелось бы, чтобы все школы в мире сгорели и никогда больше не омрачали нашей с мамой идиллии…
Вечером пришел папа. Принес много-много конфет. Почти все съела. Шелестящие бумажки расправила и сложила в книжку — пригодятся. Одну из бумажек оставила, чтобы играть с маминым котом Борей. Привязала её за веревочку, потянула. Кот охотно и шумно принялся бегать. Было весело! Мама и папа смеялись. Абсолютное счастье предновогоднего дня…
Утром проснулась рано. Захотелось, чтобы этот день был таким же радостным, как и вчерашний. Но не заладилось. Позвонила бабушка и спросила про меня.
— Она — замечательно, — отвечает мама. — Вот только учиться не хочет. Два дня назад разговаривала с ее учительницей. Нина Васильевна говорит, что еле тройки ей за четверть вывела.
Делаю вид, что не слушаю разговор. Вылепливаю из пластилина зелёную длинную змею. Красный язык завершает образ злой рептилии. Рептилии — это змеи, ящерицы, крокодилы и черепахи. На природоведении говорили. И на большом плакате показывали.
— Не знаю, что делать, — продолжает мама. — И по-хорошему с ней пробую, и по-плохому. Ничего не выходит. Она невменяемая.
Для правдоподобности обязательно надо сделать змее множество чешуек. Змея без чешуек — не змея. Зубочисткой вычерчиваю рельефный рисунок кожи.
— Ой, мам, беда да и только! Горе-горе!
Мама замолкает. Очередность говорить берет на себя бабушка. С минуту мама слушает. Затем отвечает.
— Сидит вон копается. Лепит что-то. Толку от этой лепки. Почитала бы лучше. Математику порешала бы… Копуша она у нас и недотёпа.
Змея готова. На труде меня бы похвалили, но мама, положив трубку, скомандовала:
— Катя, читать!
Зачем звонила бабушка? Зачем спрашивала про меня? Зачем всё испортила?
— Мам, а когда ёлку наряжать будем?
Теплится слабая надежда отложить скандал.
— Когда прочтёшь домашнее задание.
Нехотя беру книжку. Медленно иду в кухню. Мама будет готовить еду, я — читать. А хотелось бы вместе с мамой готовить. Как вчера.
Хоть бы не читать! Хоть бы не читать! Хоть бы не читать!
По волшебству отворяется дверь. Входит папа с большой коробкой новогодних игрушек.
— Наряжаем ёлку, девчата? Что грустные? Новый же год…
Ура! Чтение отменяется! О, счастливый праздник Новый год! Сегодня мама кричать не будет!
— Катя, что ты хочешь в подарок на Новый год? — спрашивает папа.
— Велосипед, — отвечаю уверенно.
— Велосипеда не будет, — вмешивается мама, — не заслужила…
О, счастливый праздник Новый год…
— Мам, можно я ёлку пойду наряжать? — спрашиваю, опустив голову, чтобы не было видно слёз. Хочется уйти, чтобы поплакать.
— Делай что хочешь…
…Мягкой лапой кот Борис трогает игрушки, которые я развесила у самого пола. Играет ими. Хорошо ему — уроки делать не надо. И на музыку ходить не надо. Глажу Бориса, но, раззадорившись, кот кусает меня и убегает. Тоненькая царапина остаётся на руке. Немного щиплет. Неприятно. Через минуту Борис возвращается и с разбега взбирается на самую верхушку ёлки. Раскачивается. Глаза горят, но почему-то сегодня его азарт не веселит ни меня, ни маму, ни папу…
Свой новогодний подарок я обнаружила следующим утром. Под ёлкой мирно лежали множество книжек и картонные домики с конфетами. Деда Мороза не существует — это очевидно. Подарки детям делают родители…
Часть вторая
***
Мама в ярости. Мама в сокрушительных ругательствах. Сегодня она узнала, что мои отношения с мальчиками уже давно вышли за рамки «ходить за ручку».
— Учиться не умеем, зато…
Мама замолкает, оставляя оскорбительную недоговоренность. Пренебрежительно и гневно она смотрит на меня.
— Завтра едешь к бабушке. Ко мне — ни ногой. Позорище устроила! Видеть тебя не могу!
Трудно быть грязной и дешевой. Трудно быть испорченной и негодной. Трудно жить, зная, что мать с отвращением смотрит на тебя.
Отец тоже в курсе. Мама ему рассказала. Он не поднимает на меня глаз. Хорошо бы умереть, чтобы прекратить весь этот кошмар. Интересно, как сильно будет плакать мама у моего гроба? Или, может, я так ей надоела, что моя смерть принесет лишь облегчение?
— Теперь ни одна порядочная семья замуж тебя не возьмёт. Зачем им шлюха?
Господи, как стыдно! Как противно! Как я ненавижу себя! Я — жалкая, ничтожная тварь, моё место помойка.
— Завтра к бабушке. И никаких гулек, чтобы кобели не собирались около тебя.
О, Господи, даже родная мать хочет отделаться от меня! Как же жить дальше? Как смотреть людям в глаза? Неужели расплачиваться за близость с Вовкой придётся всю жизнь?
— Что с аттестатом? — переводит мама разговор в любимое русло.
— Думаю, троек не будет…
— Думаешь или не будет?
— Я стараюсь, чтобы не было.
— Старалась бы на пятёрки.
Помолчав немного, мама добавила:
— Ни в какой институт не пойдёшь. Не заслужила. В институте учатся, а ты занимаешься…
Мама не договорила, но стало ясно, что я — последняя проститутка. Точнее — первая.
— Летом к отцу в магазин — работать. Потом посмотрим, что с тобой делать.
Откуда же я могла знать, что секс может быть только после брака, если все кругом им занимаются? Откуда? Почему Анька спит с Виталиком второй год и тётя Ира ничего не говорит ей? Почему Аньке можно, мне — нельзя? Почему Ольке можно? На Ольку даже не орут, когда та возвращается домой в два часа ночи! А мне надо быть не позднее десяти.
— Порядочные девушки по ночам на улице не шляются, — гордо говорит мама, подчеркивая высокое достоинство порядочных девушек. А я бы хотела, как все, — до ночи. Не хочу быть белой вороной!
— Все будут с моста прыгать, и ты прыгнешь? — Ориентир на общество в данном случае маму не устраивает. Тут подходят индивидуальные — ее собственные правила.
— А Аньке разрешают гулять до двенадцати…
— Аня — отличница. Умной девочке можно и позволить. А еще Аня по дому матери помогает, на даче работает. А тебя не заставишь.
— И Оле тоже…
— Разговор окончен! — мама непреклонна.
— А ещё они с пацанами своими спят… — делаю попытку реабилитировать своё позорное положение.
— Это их дело. Пусть спят. Когда ублюдков в подоле принесут, тогда и попляшут! Девочка должна быть чистой и дома сидеть. Всё, закончили разговор. Отведи брата в школьный двор, пусть побегает. А завтра к бабушке.
Жизнь — дерьмо. Мать ненавидит меня. Да я сама себя ненавижу. Пока Сергей будет бегать, незаметно покурю. Мама знает, что я курю. И, понятное дело, не одобряет. Но ей назло буду курить.
— Мам, дай мне денег на подарок Оле. У нее в субботу день рождения.
— Никаких дней рождений. Сиди дома. Денег не дам. Зарабатывай сама.
— Мне школу бросить и зарабатывать?
— Ты, скотина неблагодарная, копейки не заработала, разговаривать со мной так станешь? Ты блядством занимаешься и денег с меня требуешь?
— Я прошу.
— Не получишь. Едь к бабушке прямо сегодня. Чтоб глаза мои тебя не видели…
Денег нет совсем. Пойду к бабушке пешком. Я тоже не хочу видеть мать. И отца видеть не хочу. И с Сергеем надоело нянчиться. Он неугомонный, бегает без остановок…
Когда приеду, бабушка станет расспрашивать, что случилось. Не хочу разговаривать! Не хочу! Но если не отвечать на ее вопросы, бабушка пожалуется матери, что я надменная и невежливая, и новая порция скандала ждёт меня. Хоть бы меня машина сбила по дороге к бабушке! Хоть бы кирпич упал мне на голову! Хоть бы я заболела чем-нибудь неизлечимым!
Одноклассница Наташка пробовала травиться таблетками. Откачали. И больше не орали. Олька уходила из дому. Может, тоже из дома уйти? Или бабушкиных сердечных таблеток принять?
Тут выпускной еще этот. На нормальное платье мать денег не даст. Купит что подешевле, ибо «не заслужила». А все девочки в классе подбирают украшения, прически и макияж. Вряд ли мать потратится мне на украшения или макияж. Хоть бы туфли купила. Но это всё полбеды. Одноклассницы придут на выпускной с парнями, а у меня нет. Вовка благополучно уехал в Питер и учится там на первом курсе. Живёт у старшего брата. Вряд ли вообще когда-нибудь вернётся в наше захолустье. И с кем, спрашивается, мне идти? Нового парня завести не удастся. Меня же из дому не выпускают!
Жизнь — дерьмо!
Зайду по дороге к Ольке. Покурим вместе. У меня как раз две сигареты. Олька — моя лучшая подруга. Вместе нам классно. Олька всем врет, что мы сёстры. Я не возражаю.
— Меня из дому не выпускают, — говорю ей, поджигая сначала ее сигарету, потом свою.
— Почему?
— Мать знает, что у меня были связи.
— Откуда? — изумилась Олька.
— Неважно…
— Откуда она узнала? У тебя же парня нет.
— Спасибо, что напомнила. Мне на выпускной идти не с кем.
— Хочешь, возьми моего! — отзывается Олька в искреннем желании помочь.
— Не хочу.
— Да бери же! Толик с удовольствием пойдёт! Он говори, ты — нормальная и симпатичная.
— Знаешь, мне домой пора, — говорю Ольке, когда мы докурили. — Приду завтра. Уйду с третьего урока — тогда и поговорим.
— Не кисни ты, — обнимает меня Олька на прощание. — Приходи. Я в бурсу не пойду. Дома останусь.
Олька самый близкий и родной мне человек. Она единственная, кто меня слушает и понимает. И не осуждает. Прогуляю завтра школу у нее. В магазине у отца аттестат не нужен…
***
Бабушка встретила меня встревоженная. Очевидно, мама разговаривала с ней по телефону. Почувствовав запах сигарет, бабушка принимается за воспитание:
— Опять курила?
Молчу.
— Матери скажу. Сладу с тобой нет!
О, воспитывайте меня, воспитывайте. Кто ещё желает?
— Говори, — отвечаю на бабушкину угрозу разоблачения. По-моему, хуже уже не будет. Не бывает…
Ни разу за всю жизнь у меня не было возможности побыть наедине. Ни разу за все школьные годы я не оставалась дома одна. Чутким, неустанным взглядом бабушка или мама приглядывают за мной, ибо «наследственность» может меня сгубить…
Внимательно всматриваясь в моё лицо, едва я ступаю на порог, мама спрашивает, «как дела в школе», диагностируя вменяемость моего сознания. Бабушка же за то недолгое время, что я провожу за уроками, несколько раз заглядывает в мою комнату, проверяя усердность и направленность сил внучки на уроки. Мама с бабушкой считают, что я не подозреваю об их договорённости про дневной и ночной контроль за мной, но я знаю и ненавижу их неустанную бдительность.
А в моё отсутствие проверяются личные вещи. Под предлогом уборки осматривается всё, что лежит в шкафу и в столе. Так нашлись сигареты. Так нашелся дневник с сокровенным повествованием влюбленности. Так нашлись превентивные контрацептивные средства. Так стали известны дурные мысли и дурные наклонности, к искоренению которых незамедлительно приступили…
У меня никогда не было личной территории, неприкасаемых вещей и капельки свободы. И очень хотелось бы этого. Хоть чуть-чуть.
— Почему ты такая неласковая? Почему такая колючая? — спрашивает бабушка, желая откровенности с моей стороны.
— Наверное, такой уродилась, — холодно отвечаю ей.
— Знаешь пословицу: ласковое телятко двух маток сосёт?
Становится противно. Чтобы я подмазывалась к бабушке, которая стучит на меня? Чтобы я подмазывалась к матери, которая душу выворачивает мне наизнанку? Не буду.
— Знаешь, Кать, я думаю, мама погорячилась, наказывая тебя за близость с мальчиком. Здесь нет ничего такого…
Удивлена! Никогда бы не подумала, что семидесятипятилетней бабушке присущи прогрессивные взгляды!
— Тебя же не заставляли?
— Не заставляли.
— Только ты на день рождения к Оле не ходи. Не зли мать. Пройдёт ее злоба, тогда и сходишь. Мама горячая, но отходчивая.
Отходчивая? Как же. Всё помнит. И век не забудет мой «грех».
— Кать, ты поговори с ней, объяснись…
Очевидно, мать хочет подробностей. И попросила бабушку подготовить почву для задушевного разговора с ней. Ничего не выйдет! Знаю я задушевность с матерью! Сначала она понимающе кивает, а через час упрекает моими же словами.
— Не хочу с ней разговаривать. Она только орёт.
— Она лучшего тебе желает…
— Лучшего? Она сказала, что никакого института я не заслужила, она сказала, что денег не даст, она сказала из дома не выходить. Дармоедкой называет. Лучшее? А еще намекает, что я — проститутка. Это лучшее? Да? — ору я, не в силах сдерживаться.
— Что ты кричишь? Ты говорить тихо умеешь? — не выдерживает бабушка потока моих эмоций.
Слёзы градом брызнули из моих глаз. Я закрыла лицо руками. Зашлась рыданиями. Бабушка бросилась обнимать меня. Не хочу её объятий. Не хочу её жалости. Она расскажет матери, что я жалею о содеянном и плачу. Она всегда и всё рассказывает! А я не жалею!
— Ну будет, Катюша, перестань…
Делаю вид, что успокоилась. Пью воду. Поплачу ночью. Вдоволь.
Зачем я вообще душу перед ними раскрываю? Знаю же, что наплюют, знаю же, что не поймут. Меня никто не понимает. Только Олька.
Раздеваюсь. Укладываюсь на кровать. Беру книжку, чтобы как-то развлечься.
— Что читаешь? — спрашивает бабушку.
— Достоевского.
— Что ты его читаешь? Он же тяжелый. Философствует всё…
— Мне нравится.
— Почитай «Птичка певчая».
— Не хочу.
— Как знаешь, — обижается бабушка. «Птичка певчая» нравится ей чрезвычайно. Поджав губы, бабушка выходит из моей комнаты.
— Кушать будешь? — спрашивает бабушка спустя какое-то время.
— Нет. У мамы ела.
— Так уже два часа прошло.
— Не хочу, — отвечаю, не отрываясь от книги.
— Катюша, ну что ты лежишь, чепуху читаешь? Делай уроки на завтра.
— Сделала уже…
Интересно, есть ли хоть какое-нибудь моё увлечение, которое снискало бы одобрение у мамы или бабушки?
— Я сварю вареники, вдруг захочешь, — не сдаётся бабушка. Она считает, что сытый ребенок — главное.
Бабушка уходит, минут через двадцать возвращается.
— Катюша, покушай!
Ладно, пойду поем, хотя не хочется. Но бабушка обидится, если откажусь. Она мой отказ от «Птички певчей» еле переварила.
Наступит ли когда-нибудь время, когда я смогу есть когда захочу и делать что захочу?
— Спасибо, ба, — говорю, когда съедены вареники.
— Пойдём смотреть «Дикую Розу», — предлагает бабушка. Она знает, что я ненавижу мыльное любовное повествование, но всякий раз предлагает совместный просмотр, надеясь на согласие.
— Не хочу.
— Хватит чепуху всякую читать …
— Хорошо, читать не буду, — отвечаю и ухожу в свою комнату.
О, господи, как ненавижу эту заботу и суету! Как мне всё противно! Оставьте меня! Оставьте! Оставьте!
— За вышивку села! Ночь на дворе. Не видно ничего, — восклицает бабушка, входя в мою комнату. Очевидно, «Дикая Роза» прервалась на рекламу.
— Под настольной лампой хорошо видно.
— Не порть глаза. Завтра вышивать будешь.
— Завтра в школу. А вечером, когда я дома, опять темно будет.
— Почему ты меня никогда не слушаешь? Почему упрямишься?
Я не знаю, что ответить. Я не знаю, чего от меня хотят. Наверное, подобия себя. Бабушка хотела бы смотреть со мной «Дикую Розу» и «Поле чудес», сажать огород, убирать урожай, делать соленья на зиму. Мама хотела бы, чтобы я приносила пятёрки, занимала брата, не водилась с мальчиками, играла на фоно, знала несколько языков и при этом работала продавцом.
Почему в этих раскладах нет ни капли моих интересов? Неужели всё моё неправильное? Что плохого в Достоевском? Что плохого в вышивке? Почему при каждом удобном и неудобном случае мне ставят в укор эти «недостойные» занятия.
— Ба, я, наверное, спать лягу. Устала, — говорю бабушке, чтобы отвязаться.
— Да рано ещё…
— И встану пораньше, в школу соберусь…
— Ну ложись. Я тоже скоро лягу…
Ура, долгожданная тишина и свобода наступила! Отворачиваюсь к стене. Наверняка бабушка придёт поглядеть на меня перед сном. Не хочу, чтобы она смотрела на моё неспящее лицо…
***
— Трудно найти родителей, которые столько времени уделяли бы воспитанию своих детей. Я даже не знаю, что ещё могу сделать на благо дочери. И одета, и обута, и присмотрена. Жизни на нее не жалею, а она — колючая, вредная, закрытая — слова лишнего не вытянешь. Говорил же мне папа, что к детям надо относиться, как к собачатам. Поласкал, приголубил и в будку погнал — чтоб место своё знали. Говорил же, а я, дура, не послушала и расплачиваюсь теперь.
Что ей, собственно говоря, надо? Учиться не хочет. Работать не хочет. Музыку забросила, как только свидетельство принесла. Английский не учит. Только бы и читала своего Достоевского да вышиванием занималась. А разве литературой в жизни пробьешься? И вышивка крестиком не нужна никому!
В институт хочет. А зачем в наше время институт, спрашивается? Работы нет нигде. Вот и получается, отучился без толку пять лет, а потом безработный. Опять отцу на шею? Пусть работать сразу идёт, тем более семейный бизнес есть — продуктовый магазин. Люди каждый день продукты покупают, значит, каждый день хлебом насущным сыта будет! Пусть перенимает дело отца да зарабатывает прямо сейчас — что тянуть-то кота за хвост пять лет. Сначала, конечно, у прилавка постоять надо — научиться торговать. Без этого никак! Потом насобачится — реализатора возьмёт, закупкой заниматься станет. Отец, конечно, поможет поначалу. И советом, и деньгами. А как же! Одна семья.
Думаю, надо с сентября на бухгалтерские курсы её устроить. Не помешает бухгалтерию знать. Да и на бухгалтера тратиться не придётся. Всё копейка лишняя в кармане зазвенит. Дело я придумала!
Что с ней делать? Ума не приложу. Как растолковать ей жизненный расклад? Упёрлась в институт, а оценки же не ахти! Троек, конечно, нет, но и пятёрок немного. Куда с такими знаниями идти? Позориться? И чем, спрашивается, она заниматься будет в чужом городе? Блядством? И так кобели ходят. А там без присмотра… Упаси Боже!
Был бы папа жив, он наверняка замуж бы выдал, только узнав о «взрослой любви». Он бы не потерпел смелых отношений! А я терплю, разговоры всё веду. А она ничего ценить не умеет!
Никаких институтов не будет! Пусть с отцом работает — жизни учится. Выпускной справим, и на работу пойдёт. А с сентября на бухгалтерские курсы. Чтобы глупостей в голову меньше приходило.
Ой, этот выпускной! Хочет платье. Журналы всё приносит из школы, рассматривает. И молчит. Гордая же, не попросит. И правильно, всё равно не куплю. На один раз такие деньги выбрасывать. Купим что-нибудь недорогое, практичное, костюм, например, а когда свои деньги заработает, пусть покупает что вздумается! С её наследственностью баловство не положено. Отец её родной — избалованный директорский сын — спился. Всё у него было, ни к чему не стремился. Вот и докатился. Поэтому держать будем в строгости и работе. Чтоб деньги умела зарабатывать и ценить.
Знаю, обижается на меня, но так надо! На её же благо, между прочим. Папа мой покойный (царство ему небесное) тоже не слишком баловал меня и человеком сделал. Ругались с ним, помню, но всё на благо пошло. Вот и ей строгость на благо будет. Сейчас не поймёт — потом поймёт!
А вообще, свинья она последняя — курит, грубит, с пацанами спит. Противно говорить даже. Шляется с Ольгой этой. У Ольги каждый месяц новый жених! И квартира свободна с утра до ночи — все на работе. Правильно, что запретила ей на улицу ходить.
— Ты её хоть на день рожденья отпусти.
— Мам, обойдется! Не заслужила.
— Оль, не слишком ли ты строга с ней?
— Не слишком…
— С институтом, Оленька, — правильно. Нечего лезть туда. Он денег много стоит, а Сергей хоть и не жадный, а отец не родной.
— Вот и я так думаю.
— По месту выучится, продавцом станет, как бабушка. Работа хорошая — на людях всегда, с людьми…
— Мам, а куда еще с её посредственностью?
…Дверь на кухню заперта. Наверное, про меня говорят, иначе с чего бы запираться. Заходить не хочется, но надо. Поесть после школы — святое дело, считает бабушка.
— Привет, мам, — говорю, входя. Видеть маму я не рада, но целую её, ибо принято проявлять уважение к матери.
— Привет, — отвечает она и тут же берётся за воспитание: — Почему без шапки? Почему в тонких колготках? Холодно же.
Проявлять уважение к матери — принято, ко мне — нет. Сухо отвечаю:
— Не холодно…
— Захочет муж ребёнка, а ты не сможешь ему родить! Вспомнишь тогда, как щеголяла по холоду!
Что значит «муж захочет ребенка»? То есть я не по своему желанию буду рожать детей? То есть мне прикажут, а я обязана подчиниться? Кажется, я не хочу замуж. К тому же меня и не возьмут…
— Когда ума наберёшься да о здоровье думать станешь?
Как-то не слишком мама тревожится о моем здоровье, изводя каждый день нравоучениями и упрёками, а тут такая трепетная забота о чужом человеке и его отцовской реализации…
— Ба, давай я покушаю да на консультацию по математике пойду, — вру я, чтобы освободиться от маминых придирок. Пойду где-нибудь поброжу. Только бы не слушать этот вздор.
— Борщ, Кать, — тут же отзывается бабушка.
Не люблю борщ. Он пахнет варёной капустой — терпеть этого не могу. Вылавливаю картошку из тарелки под тщательным надзором мамы.
— Тебе бы пожрать повкуснее, поспать подольше да погулять покрасивше, — искривив рот, презрительно шипит мама.
Отставляю тарелку. Есть мамин яд не стану.
— Ешь, что подали, пока ты живёшь за мой счет!
— Мам, а ты за свой счет живёшь? — нагло спрашиваю мать.
— Ты мне в рот не заглядывай, скотина неблагодарная! Я за мужниной спиной. А ты — нет! И не факт, что будешь.
Встаю, натягиваю куртку, ухожу.
Как я ненавижу собственную мать…
…Где можно убить два часа времени? В библиотеке, конечно. Тепло, уютно, много книг. Можно читать что захочешь. Никто не станет комментировать литературные пристрастия. Обязательно попрошу энциклопедию. Сухая лаконичность и полнота понятий — в самый раз для меня. Устала от маминой экспрессивной эмоциональности…
Библиотекарши — самый счастливый народ. Наверное, дни напролёт они проводят в чтении. Достояние мировой классики окружает их на работе, а если захотеть, можно и домой взять частичку искусства. Хотела себе такую работу.
— Пожалуйста, малый энциклопедический словарь и «Униженные и оскорблённые» Достоевского, — делаю заказ пожилой библиотекарше.
— Присаживайтесь, — говорит она, и спустя две минуты зелёненькая книжка «Униженных и оскорблённых» у меня на столе. Под ней внушительных размеров «Советский энциклопедический словарь». О, какое счастье! Читать не перечитать!
Я отметила уважительное «вы», обращенное ко мне. Отметила приветливое «пожалуйста», которым взрослый человек наградил меня — одиннадцатиклассницу. Люблю библиотеку. Здесь культурные, воспитанные люди.
Открываю Фёдора Михайловича. «Прошлого года, двадцать второго марта, вечером со мной случилось престранное происшествие…»
Классик в лучших своих традициях начинает произведение с даты и времени. Помнится, он делал так же и в «Преступлении и наказании». И в «Идиоте», кажется, тоже. И в «Дневниках писателя»…
— А можно мне еще несколько произведений Достоевского? — спрашиваю ту же учтивую библиотекаршу.
— Что вы хотите? — улыбаясь, спрашивает она.
— «Преступление и наказание», «Идиот», «Дневник писателя» и, наверное, «Подросток».
— Могу я спросить, зачем вам столько литературы?
— Мне кажется, что любимый приём классика — начинать произведение с даты и времени. Это я и собираюсь проверить. И Гоголь, кажется, использует такие же начала.
— Интересное наблюдение. Давайте проверим. Что нести из Гоголя?
— Пожалуйста, «Ночь перед Рождеством», «Записки сумасшедшего», «Гетман».
Библиотекарша принесла заказанные мною книги. Вместе мы открыли их. Мои предположения оказались верными. Все произведения, которые я назвала, начинались с даты и времени. В глазах библиотекарши я прочла уважение.
— На филфак собираетесь? — спросила она, улыбаясь своей приветливой улыбкой.
— К сожалению, нет, — с грустью ответила я.
А мне бы так хотелось на филфак…
Часть третья
***
Никто и ничего тебе не должен. Истина известная, избитая. По большому счету я согласна с ней, но в частном случае — случае с моей мамой — принимать это утверждение за неоспоримую аксиому не получается.
Должна ли мама помогать мне с ребёнком? Вроде бы, следуя мудрому утверждению, не должна. А если учесть, что с семи месяцев ее собственная дочь воспитывалась бабушкой, пока устраивалась личная и профессиональная жизнь матери? А если учесть, что в тринадцатилетнем возрасте дочь-подросток возилась с четырёхлетним братом вместо прогулок с подружками?
При таких обстоятельствах должна ли мне мама?
Этот вопрос занимает меня, пока я раскачиваю качели с мирно сидящим Артёмчиком. Артёмчик — мой трёхлетний сын. Он выдался гиперактивным, непоседливым, и ни секунды покою мне видеть не приходилось. Вплоть до двадцати одного ноль-ноль — времени его ночного сна. Разве что сейчас, пока качели его занимают, он сидит спокойно и смотрит по сторонам.
Садик не решил проблему занятости Артёма, потому как за три посещения детского учреждения Котик умудряется подхватить острый бронхит, лечение которого занимает более месяца. А бабушка Оля, не желая мороки, находит кучу причин, чтобы не помогать мне с малышом.
— Ой, заболела я, — говорит мама в трубку телефона, — ребёнка не возьму.
— Мам, у тебя есть два светлых дня в неделю, свободных от болезней?
— Ну есть? Но тяжело же с ним…
— Я думаю, два раза в неделю для неработающего человека не много. Если два раза в неделю будешь брать Артёма ты и один раз день в неделю свекровь, необходимость в садике пропадает. А это значит, болеть Артём будет куда меньше. К тому же я спокойно смогу работать на полставки, — призываю маму к сознательности.
— Ой, не знаю. Он невозможный, бегает всё время, кашляет страшно, сопли рекой льются. Я не управляюсь с ним…
— Мам, я тоже не управляюсь, но в садике он болеет.
— Посмотрим…
«Посмотрим» означает, что, если настроение моей мамы будет хорошее, она возьмёт ребёнка к себе часа на четыре, а потом вернёт, потому как «он невозможный, бегает всё время, кашляет страшно…». Если же настроение выдастся плохим, даже четырёх часов свободы мне не видать.
По-моему, эту неопределённость надо прекратить.
— Мам, привет, — звоню ей с мобильного, пока Котик на качели, — завтра Артёма берёшь?
— Ой, не знаю…
— Мам, значит, так. Впредь я освобождаю тебя от повинности помогать мне с ребёнком. Больше не надо твоей помощи. Ты — устала, ты — болеешь. Лечись. Отдыхай. И больше никогда мне не звони — не беспокой себя такими глупостями, как я и Артём.
— Почему ты и Артём глупости?
— Потому что по отношению к нам ты ведёшь себя как к незначительным людям.
— А если я действительно болею, Катя, ты подумала?
— Мам, тебе пятьдесят. Бабушка в шестьдесят управлялась со мной, семимесячной, круглые сутки. Почему она могла, а ты нет? А в семьдесят пять помимо меня ещё и Сергей к ней приезжал. И не менее, чем на три дня? Помнишь? Всё, мама, отдыхай, лечись и мне не звони больше! Никогда! Не хочу тебя слышать! И видеть не могу! — говорю ей в трубку.
Говорить спокойно трудно. Потому что дешевая манипуляция «болею» раздражает, а орать на детской площадке — последнее дело.
Болеет она! Как же! Три дня отмечать день рождения с реками водки и активными танцами — здоровья хватает, а с ребенком побыть — трудно. На работу бы сходила. Лет пятнадцать уж не знает, что это такое. Чтобы выздоровление приходило быстрее.
Но это не главная моя претензия. Главное то, что три года мама морочит мне голову, прикидываясь то больной, то занятой, а я покорно терплю и верю. Зачем я терплю? Зачем верю? Очевидно же, человек не хочет участвовать в воспитании внука, для чего я настаиваю? Почему считаю, что бабушкам приятно возиться с внуками?
Дура я, одним словом. Раньше надо было прекратить тягостные отношения. Теперь маме не надо притворяться больной или занятой; мне не надо ни на кого рассчитывать. Отношения стали понятные и ясные, а что до полного отсутствия близости между самыми родными людьми — матерью и дочкой, — ее давно уж нет…
Артёму надоели качели. Он просит остановить их и бежит к горке. Быстро взбирается по разноцветным ступеням и съезжает вниз. Смеётся. Несколько раз повторяет радостные скатывания и торопится к другой горке. Ох, эта неугомонность и подвижность. Бегу за ним.
— Пусть мама отдохнёт, совсем замоталась, — говорит женщина лет шестидесяти нарядной девочке с розовыми бантами. Женщина кружит внучку на карусели. — Побудешь на выходных у меня.
— А ты купишь мне сумочку?
— Да сколько же тебе надо сумочек?
— У мамы много. И я хочу много. Бабуль, давай мальчика возьмём, — говорит девочка, показывая на моего Артёма, который только что подбежал.
— Давай, — бабушка заботливо усаживает чужого внучка и продолжает кружить уже двоих детей.
— Отдохните, — говорит женщина мне и указывает на лавочку рядом, — я покружу их.
Господи, чужие бабушки заботятся обо мне, а своя родная не желает.
Иногда я простужаюсь. Впрочем, это случается не чаще двух раз в год. Обычно это бывает осенью и весной — классический вариант. Заботу о моём здоровье мама выражает весьма своеобразно: три раза на дню звонит мне и интересуется, помогают ли таблетки, которые я принимаю.
— Ой, горе да и беда! — говорит мама в трубку, активно сострадая больной дочери. — Где ты нашла вирусяку эту?
— Не знаю, где нашла. Какая разница?
— Артёмчик как?
— Пока нормально, но заболеет, наверное. От меня заразится.
— Ну, не болейте!
Мама кладёт трубку, считая, что сделала для блага дочери и внука всё возможное, а через сутки Артём демонстрирует неспособность марлевой повязки остановить передачу вируса. И температурит. Едва очухавшись сама, я выхаживаю маленького человечка и не могу понять, как можно не уберечь от вируса Котика, если это в бабушкиных силах? Что за бабушка такая?
Наверное, правильно, что я прекратила с ней непонятные отношения.
— Артёмчик, может, хватит? Не закружился? — спрашиваю Котика, но он отрицательно машет головой.
— Пусть катаются, — говорит чужая бабушка и меняет направление вращения.
Звонит телефон. Дисплей высветил: «отец».
— Что ты наговорила матери? Она плачет.
— Освободила от Артёма. Давно это вызывает её сожаление?
— Она же переживает…
— Больше переживать не надо. Разговаривать с мамой я больше не буду. Пусть лечится и отдыхает.
Пыл отца, подготовленный мамой для воспитательной беседы со мной, поутих. Натолкнувшись на твердость и безапелляционность, отец замешкался, не зная, как вести разговор дальше.
— Ты подумай…
— Не о чем думать. Три года у мамы не находилось времени на Артёма. Только на показуху находилось. Часами может рассказывать соседям, как помогает мне. Трёп один.
— Не надо так о матери…
— Не надо так с дочерью…
— Ты подумай…
— Уже подумала. Пап, — меняю тему, — что бы у меня ни происходило с мамой, знай — я тебе за всё благодарна и отношение к тебе не изменила. Спасибо тебе за добро, которое ты сделал для меня.
Некоторое время тишина в трубке. Папе, очевидно, приятно.
— Насчёт мамы подумай, — не сдаётся он.
Отец отключился. Я разозлилась. Какой же мама манипулятор! Плачет она! Обидели её! Кроме как о себе, ни о ком не способна думать!
Артём тем временем накружился. Он поднялся с карусели и побежал в песочницу, где валялись многочисленные игрушки. Хозяина не было.
— Тёмушка, надо спросить разрешения. Это не наши игрушки.
Хозяин нашелся быстро. Он подбежал к нам, спрыгнув с «паучка».
— Это мои игрушки, — грозно сообщил нам шестилетний толстенький мальчик, но Артём уже полюбил его желтое ведёрко и красный совочек. Странное дело, почти такое же ведро, только зеленого цвета, оставленное нами дома, не вызывает никакого интереса Котика.
— Артёмчик, давай вместе попросим мальчика разрешить нам немного поиграть его игрушками.
— Ладно, — быстро соглашается мальчик, — только никуда не уходите.
Я обещала никуда не уходить, а Артёмик, перевернув ведерко с песком, получил успешную паску.
Котик говорит мало и плохо. Наследственность, наверное. Я тоже говорить стала поздно, а чисто и понятно — к пяти годам. Как же интересно работает наследственность. В меня — неразговорчивость, в Костю-мужа — физическая активность. Всё определено генным кодом родителей?
Ведро, совочек и песок быстро надоедают Артёму. Высокая подвижность не позволяет ему долго сидеть на месте, поэтому, отставив надоевшее занятие, он бежит к домику с горкой…
Сейчас только четыре часа. До ночного сна еще пять. Досуг Котика в самом разгаре.
Хорошо, что сейчас лето. Улица — отличный способ занять время ребёнка, а вот зимой в четырёх стенах трудно и скучно. Но теперь я точно знаю, что рассчитывать мне не на кого, и зимнюю стужу и непогоду переживать будем сами. Переживём же. Только бы Артём здоров был.
***
Треугольник Карпмана. Психологическая модель отношений. Три основные роли в нём — жертва, палач, спасатель. Так говорится в энциклопедии практической психологии. Роли в треугольнике условные, и участники постоянно обмениваются ими. Недавняя жертва легко превращается в палача, палач в жертву, ну, а про благие намерения спасателя, которыми вымощена дорога в ад, знают все давно.
Психологи говорят, что в подобные отношения лучше не ввязываться, и приводят несколько решений, как избежать попадания в этот треугольник.
А если угол треугольника пришлось занять не по своей воле? А если жертвенный удел был определён самым близким человеком — мамой — еще в детстве? А если роли передаются из поколения в поколение? Что тогда, господа психологи? Как выйти из тягостных отношений при минимальных потерях, господа специалисты?
Мой дедушка — человек авторитарный, признающий только собственную правоту, всю жизнь играл роль тирана. Сначала моя бабушка была его жертвой. В пьяном угаре дед часто замахивался на жену, утверждая таким образом позиции лидера. С рождением дочери — моей мамы — роли перераспределились, и жертвой дедушки стала собственная дочь. Сначала мама покорно терпела упрёки относительно заурядной учёбы в школе, потом неудавшегося замужества, потом развода, потом на новый мамин брак обрушивались дедушкины негодования. Бабушка ушла в угол спасателя. Жалея дочь, она оставила внучку у себя, предоставив маме возможность разобраться с жизнью.
Когда дедушка умер, место палача заняла мама и карала меня по известной, утверждённой дедушкой схеме. Удивительно, пережив множество страданий и унижений, подсознательно или сознательно (тут уж я не знаю) мама выбрала подобное поведение, не желая вспомнить объем того горя, который пришлось пережить самой.
Наверное, жертва всегда стремится стать палачом.
Со смертью бабушки место спасателя освободилось. Его занимает мой отчим. Он покорно выполняет отведенную ему роль, но, когда мамино поведение переходит все границы, становится карателем, наказывая жену за жестокость, грубость и вседозволенность.
Благодаря моему замужеству роли опять перераспределились. Теперь я — палач, не желающий считаться с эгоизмом мамы, и по этому поводу она с удовольствием проливает слёзы. Очевидна вторичная выгода от жалости к себе и внимания окружающих.
Наверное, палач всегда стремится быть жертвой.
Как остановить это колесо абсурда? Как утихомирить его размашистые жестокие козни? Как сделать, чтобы мой сын не оказался внутри глупости и жестокости?
Поговорить с мамой? Это почти невозможно. Любой разговор мама направляет в известное русло.
— Мам, мне неприятно, что ты вмешиваешься в мою семью и учишь, как мне жить с Костиком.
— Я тебе добра желаю.
— Я считаю, что мы сами должны планировать свои расходы.
— Если бы не отец, вы бы с голоду подохли…
— Я у тебя денег на макароны не занимала…
— Неблагодарная ты. Для тебя столько сделано, а ты…
Можно ли вести разговоры с человеком, не умеющим выходить за рамки собственного высокомерия и обид? Наверное, нет, и потому тупик — обычный исход разговора. Мама не умеет признавать свою неправоту, не умеет, не привыкла. Мама не может отпустить недавнюю жертву — связь сильна, — и любую попытку разорвать треугольник пресекает, вызывая чувство вины: «Я же на тебя жизнь положила, здоровье и деньги, а ты…»
Я прощаю маму, я понимаю ее. Говорю это, положа руку на сердце. Но крутиться по ее правилам не хочу. Поэтому ухожу.
Мама не изменится — это факт. Я тоже. И если вместе нам трудно, может, будем по отдельности? Попробуем?
Кстати. По поводу моего замужества. Всё оказалось не так печально, как предрекала мама. Костик оказался человеком добрым, отзывчивым, понимающим и не стал вдаваться в подробности моей интимной жизни до него. Продолжение рода тоже не рассматривалось им как незамедлительное, не допускающее отлагательств действие. Мы достаточно долго прожили вместе перед тем, как в нашей семье появился малыш. В возрасте двадцати восьми лет я стала матерью, а Костик отцом — в тридцать пять. К этому времени мои материнские инстинкты окрепли и желали реализации, а Костина материальная стабильность позволила это сделать. Ребёнок, как говорится, появился вовремя и своим приходом принёс много радости.
К большому огорчению мамы, умение хорошо готовить — залог успешной семейной жизни — тоже не стало решающим. Костик оказался неприхотлив в еде, ел самые обычные вещи, и мне не приходилось проводить много времени у плиты. А на выходные Костя сам готовил что-то вкусненькое.
Но маму не устраивала беспечная, безответственная жизнь дочери. Она считала, что должна быть жертвенность на кухне (во имя разнообразной, разносольной еды), должно идти обязательное строительство дома (праздность в квартире образует лень), должны быть традиционные отмечания дней рождения с холодцом, котлетами и прочими утомительными подготовками (так положено).
Так правильно. Так по-настоящему. Так думает мама. И так не делаю я.
Репутация непутевой дочери прочно закрепилась за мной, и я по-прежнему разочаровываю маму (со школьных времён ничего не изменилось). Теперь мама считает, что мне необходимо входить в общество высокопоставленных лиц города. Для этого нужно стать успешным предпринимателем, или занимать какую-нибудь руководящую должность в исполкоме, или, на худой конец, работать бухгалтером. Мама бы гордилась мною и с удовольствием делилась бы с окружающими секретами воспитания успешной дочери. Но мне нравится мой кружок информатики, который я веду в школе, и менять жизнь в угоду маминым ценностям не стану. Хочу жить своей жизнью. В конце концов, если мама видит необходимость находиться среди высокопоставленных лиц, пусть среди них и находится. И занимает соответствующие должности.
Интересно слушать мамины рассуждения о жизни. Она абсолютно уверена, что обсуждение проблем бизнеса отца делает ее причастной к делу. За ужином авторитетно и гневно она возмущается высокой арендной платой, всеобщей компьютеризацией, очередью в налоговой. На вопрос знакомых «как дела» мама обречённо отвечает: «неважно», понимая под этим не слишком высокие прибыли и конкуренцию.
Мама давно не работает, но мастерски умеет создавать видимость деятельности: деловой тон, быстрый шаг, уверенные движения. Любую тему, которую бы ни затронули, мама считает нужным наградить своим мнением. И советом. Не всегда компетентным. Не всегда уместным. И лично я никогда не спрашиваю её советов…
Жаль маму. Она забывает, что это всего лишь игра… Она заигралась…
***
Мой брат по значительно более лёгкой схеме прошел через тернии школьной жизни. Мама, наученная горьким примером дочери, не ставила сыну высоких целей, к тому же у Сергея родной папа, поэтому совершать множество телодвижений, чтобы считаться хорошим ребёнком, ему было не нужно.
Однако в пору выпускных экзаменов Сергея проявилась вся мамина сущность, мирно спавшая девять лет — с момента моего окончания школы.
— Никакого института не будет. Он не заслуживает. Одни тройки, — говорит мама известный текст.
— Мам, дай ребёнку нормальное образование, — говорю я.
— В ПТУ пусть идёт получать рабочую специальность. Или дело отца перенимает.
О, любимая пластинка! Играй же! Играй!
— Мам, в ПТУ ничему не учат. Я на педагогической практике там была. К детям как к скотине относятся. Сергей два года потеряет. Пусть пять отучится в вузе.
— Пусть отцу помогает…
— Мам, дай Сергею нормальное образование.
— Он троечник. Он не поступит.
— Заплати за обучение. У тебя денег нет?
— Тратить впустую. Он же бросит. Деньги пропадут!
— Тогда ты будешь точно знать, что на благо ребёнка всё сделала…
— На его благо и так всё сделано. Кто отцу поможет?
— Ты помоги…
— Я уже не та. Годы, Катя.
— Сорок пять — не годы…
Маме не очень приятно считать себя старухой в сорок пять, но таким образом с нее снимается любая ответственность. Выгода перевешивает.
— В его годы пора отца с матерью кормить…
— Мам, тебе есть нечего?
— Да при чём здесь это? — горячится мама. — Пусть копейку свою зарабатывает. Вольнее чувствовать себя будет!
— Пусть поучится. Оставшуюся жизнь будет работать.
Такого типа разговоры происходили едва ли не каждый день.
С большим недовольством мама оплатила обучение сына, когда Сергей недобрал два балла до бюджетного места в юридический вуз.
Лёгок на помине. Дисплей телефона высветил: «Сергей».
— Привет, сестра!
— Привет, брат!
— Звоню с Ольвии…
Студенческая бригада его вуза каждый год ездит на раскопки в Ольвию. Копают греческую колонию с шести до двенадцати. Оставшееся время — море, солнце, пиво, красивые девчонки в купальниках… Мечта. И не только студента, я думаю.
— Как ты там?
— Вчера было посвящение в деды. Принимали меня и Шалима. Мы в пятый раз приехали!
— Классно! Как происходило посвящение?
— Гладиаторскими боями отвоёвывали титул у молодняка…
Студенческая жизнь Сергея подходит к концу. Он окончил пятый курс. Специалист. Правовед. Далее взрослая жизнь. Но мне кажется, всю жизнь он будет вспоминать этот ольвийский палаточный городок, гитару у костра, песни, «гладиаторские бои»…
Так быстро пролетели пять лет…
— Кать, а что у вас с мамой? — спросил Сергей, когда закончил рассказывать о сложностях и превратностях получения титула «Старого и мудрого деда».
— Ничего, Серёж. Мне кажется, у нас так давно нет нормальных отношений с мамой, что пора прекратить этот фарс. А маму не устраивает лишь форма объявления разрыва.
— Она говорит, у вас война.
— Нет, Серёж, я воевать не стану. Я с Котиком еле управляюсь, войну не потяну. Она тебе жаловалась?
— Да, минут сорок рассказывала, как ты её обидела.
— Вербует себе сторонников?
— Наверное.
— А что говорит?
— Говорит, ты ничего ценить не умеешь. Говорит, много раз сидела с ребёнком…
— Пусть мама остаётся при своём мнении, а я буду при своём. Ничего с этим сделать не могу. Отец что?
— Отец не вмешивается. Говорит, пусть разбираются сами…
Интересно, мама не смогла завербовать себе помощника (точнее — спасателя)? Очень интересно. Неужели внутри треугольника нет движения?
— Да не с чем, Серёж, разбираться. Если попробовать поговорить с мамой, она разозлится. Ты же знаешь, мама не любит быть неправой. Она обидится, начнём скандалить, а освободив её от Артёма, мы сразу перешли к нейтральным (никаким) отношения. По-моему, щадящий метод прекращения отношений.
— Щадящий…
— Ты когда приедешь?
— Ой, не скоро! Недели через две. Я зайду к тебе, когда вернусь.
— Заходи…
С братом у меня тёплые отношения. И с отчимом тоже. Только с мамой не складываются…
***
Месяц спустя позвонила мама и спросила, может ли видеть ребёнка.
— Зачем? — спрашиваю я.
— Соскучилась, — отвечает мама.
— Мам, Артём больной. Сопли рекой текут. Кашель страшный. Не утруждай себя, — привожу маме её же доводы.
— С чего ты решила, что я утруждаю себя?
Вот так вопрос! Я ничего не понимаю — или мама решила делать вид, будто бы ничего не случилось?
— Потому что обычно ты отказываешься от него, — напоминаю ей.
— А теперь хочу видеть.
— Мам, он невозможный. Ведёт себя плохо. Бегает всё время. Ничего не изменилось…
— Я ненадолго…
— Не надо. Отдыхай, лечись…
— Я завтра приду.
— Не приходи…
— Я всё равно приду.
— Я не хочу тебя видеть…
— Я всё равно приду…
Мама сдержала обещание, но пришла не на следующий день, а спустя неделю. Артём к этому времени благополучно выздоровел и гостил у бабушки Ларисы — свекрови.
Стук в дверь разбудил меня. Это было часов в одиннадцать. Я собиралась весь день спать, потому как бронхит Котика, который я лечила две недели, вымотал меня.
— Привет, — говорит мама, входя. На ее лице читается надменность и холод. В сумке какой-то подарок Артёму со Спайдерменом на упаковке. Яблоки в отдельном пакете.
— А где Артём? — спрашивает мама.
— У бабушки Ларисы. Зачем ты пришла? Я просила не приходить.
— Хочу видеть ребёнка, соскучилась.
— Мам, сейчас одиннадцать, — смотрю на часы в прихожей, — в полпервого я укладываю Артёма на дневной сон. В двенадцать мы кушаем. Что-то немного времени ты выделила на общение с внуком, по которому соскучилась.
— У меня много дел…
— Иди делай. К нам не приходи! Не трать время.
— Какая же ты неблагодарная. Я столько раз помогала тебе с ребёнком…
— Не надо разговаривать с неблагодарной дочерью — иди домой! — говорю ей и, чтобы не раздражаться манипуляцией, которой мама владеет в совершенстве, не смотрю ей в глаза.
— Сколько раз ты уезжала? Помнишь? Кто сидел с ребёнком?
— А сколько раз я уезжала?
— Год назад ты в лагерь работать ездила, а я пять дней с ним была!
— Мамочка, дорогая! Ты так утомилась, работая пять дней в год! Бедненькая, — начинаю дерзить, слушать о неимоверных усилиях с её стороны не могу. — Никто в мире не выдерживает подобных нагрузок. Только ты! Для меня!
Сдерживаться не удаётся. Начинаю раздражаться. Катарсис неизбежен. Это очевидно.
— Сама сиди со своим ребёнком. Я что — должна? — мама тоже больше не сдерживается.
— А почему с твоими детьми сидели? И вообще, раз не должна — иди домой и не приходи ко мне, — уже кричу я.
— Пусть свекровь твоя сидит — ей делать нечего!
— А твоя свекровь сидела? — резонно замечаю я.
— Ты за месяц не позвонила матери ни разу! — кидает гневные обвинения мама.
— Ты мне не должна, и я тебе не должна!
— Мне тяжело с Артёмом. Лучше две смены отработать, чем с ним сидеть. Что за ребёнок такой? Неугомонный…
— Я освободила тебя от этой повинности. Чем ты ещё не довольна? Кстати, когда последний раз ты хоть одну смену отработала?
Скандал в полном разгаре. Предположение о том, что можно переходить в индифферентные отношения без криков, — гипотетическая мура.
— Мама, иди домой! Не хочу тебя видеть!!! Не хочу!
Наконец мама сдается. Громко хлопнув дверью, она уходит. А я в негодовании мечусь по квартире. Спать не получится, это понятно. Непрерывно пью чай с мелиссой для успокоения. Не помогает. По-моему, такой чай — глупое плацебо для неврастеников, которое на мне не работает.
«Мелисса успокаивает нервную систему, возбуждает аппетит, прекращает рвоту. Рекомендуется при мигрени, бессоннице, повышенной половой возбудимости, при нервной слабости, болезненных менструациях, кожных сыпях», — написано на пачке чая. Швыряю к чёртовой матери такую пачку…
Вот это тексты у мамы! Видите ли, не понравилось, что в лагерь я ездила! Пять дней жизни у нее забрала! Оставшееся время, между прочим, Костя сидел с ребёнком. И ее не просил. Лучше две смены отработать! Пошла бы поработала! Устаёт она! Всё моё детство у бабушки прошло. И никто не освобождал бабушку от огорода, готовки, стирки, побелки, покраски, просушки и поливки! Всё успевала! А мама в пятьдесят считает себя старухой ветхой…
Через некоторое время гнев сменяется чувством вины. Банальный исход.
Я — скотина. Я — палач. Я — инквизитор средневековый, превзошедший в изощренности своего учителя.
Зачем я хамила матери? Зачем упрекала? Зачем орала как ненормальная? Я даже не предложила ей зайти. Я не способна на обычную вежливость! Ничего человеческого!
О, Боже! Какая же я дрянь!
Вина сменяется депрессией. Тоже предсказуемый вариант. И от знания этапов развития стрессовых ситуаций легче не становится.
Лягу-ка я спать. Устала переваривать одно и то же. А потом пойду за Котиком…
Полуторачасовой сон принёс облегчение и принятие ситуации. Тревожные мысли посещали мою голову с меньшей частотой, и стоически я отгоняла их. Когда забрала Артёма, думать стало некогда. Ребёнка надо догонять. Невозможно одновременно размышлять и бегать…
***
Заболела. Простуда. Очевидно, соматическая реакция организма на нервную встряску.
— Кость, пусть бабушка Лариса возьмёт Котика на сегодня. Я поболею. А завтра выходной — ты повозишься.
— Мать просить не будешь?
— Нет, — твёрдо отвечаю я, — пусть свекровь.
Ребёнок уезжает к бабушке, а я в полудреме мучаюсь: тело ломит, горло болит, кашель назревает. Но странным, непонятным образом ведёт себя нос. Обонятельными ощущения вдруг стали яркими. Различаю малейшие запахи и раздражаюсь их многогранностью.
Я забыла, как реагировать на разнообразие обонятельных оттенков… А когда-то же умела…
В подъезде идёт ремонт. Белят. Сквозь входные двери врывается прохладная влажность и чистота побелки. Благовония мела и воды окружают меня, уносят далеко в детство, в счастье и беспечность ранних лет жизни…
О, господи, какое счастье! Лучше любых благовоний и парфюмов. Лучше роз и жасминов. И эхо в подъезде от голосов жэковских работников…
Уношусь в забвение сна… Сколько проходит времени? Не знаю. Прохладная побелка заполняет всю мою квартиру. Замечательно, приятно. Совершенное сочетание мела и воды…
Становится холодно. Наверное, поднялась температура. Вытаскиваю из шкафа теплое пуховое одеяло. Накрываюсь им. Несколько недель назад я просушивала это одеяло. Оно пахнет солнцем и пылью. Тепло сохраняется им, окутывает меня, а воспоминания захлёстывают, и вдруг передо мною солнечные зайчики. Они кружатся, играют. Они весело бегают по раскладушкам, на которых чинно возлежат вещи, вынесенные бабушкой на просушку. Одеяла, подушки, перины, старые пальто, кофты, платья. Из сундуков, из шкафов, из ящиков…
Разомлев в объятиях жаркого одеяла, сбрасываю его, впуская к себе бодрящую прохладу…
— Что тебе купить? — звонит Костик с работы. Хочет знать, как я себя чувствую.
— Купи помидорчик, — отвечаю ему, — и чтобы несколько листиков обязательно на нём было. И сырых семечек купи… И мак купи…
— Ты совсем не в себе?
— Совсем…
Хочу помидорчик с его специфическим ароматом счастья. Хочу семечек. Хочу маковых зёрен. Чтобы, как в детстве, насладиться простым и приятным.
Засыпаю тяжелым сном, перед глазами ёжики, осень, костёр. Предвестники осени. Надо сказать бабушке, чтобы привязала на ночь Джека. Иначе разорвёт ёжика. Тогда ветеринар не поможет. Хочу быть ветеринаром. Помогать животным благодарно и благородно. Но мама заставит учиться музыке и будет орать. Еще заставит носить пятёрки. Не хочу в школу, не хочу в музыкалку, не хочу маминых криков. Не хочу, не хочу, не хочу…
Просыпаюсь в холодном поту. Тревожное состояние. Сердце бешено стучит. В горле пересохло. Иду на кухню — долго и много пью воды. И обязательный парацетамол.
Захотелось есть. Вареники с капустой — единственное, чем богат холодильник. Сварила их. Выложила на тарелку, бросила масло. Желтые пятна растекаются по вареникам. Счищаю ненавистные пятна, как в детстве. Освобожденные вареники съедаю.
Зачем я добавляла масла? Не знаю. Не помню…
Чаем с печеньем завершаю трапезу…
Ванная комната переполнена грязным бельём. Оно валяется на полу, и пройти к умывальнику невозможно. Забрасываю бельё в стиралку, насыпаю порошок. Искусственная морозная свежесть сродни той, которую бабушка приносила с улицы зимой. У бабушки красные от мороза руки. Каменно-ледяные одежды, вытрепанные зимним пронзительным ветром, скоро обмякнут, и бабушка примется их гладить. Чугунный утюг будет ездить по цветочным простыням, юбкам, майкам, оставляя ровные толстые дорожки. И запах горячего утюга заполнит комнату…
Просыпаюсь от шума в прихожей. Костя пришел с работы. В субботу у него короткий день. Выхожу к нему.
— Ты как? — спрашивает он.
— Странно…
— Вот тебе помидоры с хвостиками, нежареные семечки и мак. Тебе всё это смешать или по отдельности съешь? — шутит Костя.
— По отдельности…
Костя переоделся и взялся чистить картошку, потому что вареников не осталось. Я вспомнила, как бабушка чистила картошку. Даже самые маленькие картошки, с горошину величиной, она терпеливо очищала, а потом перевязанными перьями смазывала сковородку и жарила. Картошечка выходила с корочкой и хрустом. Но особенно вкусными были маленькие картошки…
— Кость, а есть маленькие картошки?
— Нет. А зачем?
— А давай попробуем сковородку смазывать перьями?
— Что ты несёшь? Выпей парацетамол и иди спать.
Я пошла. Но сквозь сон почувствовала запах яблок и груш. Пакет с фруктами Костя оставил в прихожей — мой нос определил это.
В бабушкиной «горнице» пахло так же. Дедушка называл «горницей» ухоженный сарайчик с кроватью и старенькой ажурной занавеской на окошке. Летом он ночевал в нем, а плоды яблок и груш угождали деду своим ароматом…
Яблоки и груши исчезли. Наверное, Костя забрал их на кухню. Фруктовый запах сменился травянистым. Бабушка срывала за домом несколько жменей травы и бросала на цементный пол «горницы». О, Господи, как же замечательно пахнет! Тонкий аромат сочной травы, свежесть, спокойствие, умиротворение…
— Кать, там картошка на плите — иди ешь. Я за Артёмом поехал. Приедем поздно. А ты спи.
— Угу, — ответила я, перевернулась на другой бок и вновь погрузилась в царство сна и детских воспоминаний…
***
Утром как будто бы полегчало. Температура спала — стало легче. Артёмчик всё время рвался ко мне, но, желая избежать болезни ребёнка, Костя его удерживал. Малыш не мог понять, почему его не пускают к родной матери, и негодовал.
— Мы к Фёдоровым, — сказал Костя и, собрав ребёнка, предоставил мне возможность спокойно болеть. Костя замечательный. Добрый, отзывчивый и понимающий. Мы достаточно долго прожили вместе перед тем, как в нашей семье появился малыш. В возрасте двадцати восьми лет я стала матерью, а Костик отцом — в тридцать пять…
Он неприхотлив в еде, ест самые обычные вещи, а на выходные сам готовит что-то вкусненькое…
Кажется, это я уже говорила. Не говорила, что вчера на ужин была запеканка. Костя запекал…
Кажется, у меня опять температура…
Фёдоровы — наши кумовья. У них трое детей. Плюс мой — четвёртый, придёт к ним в гости. Пока Костя, Ленка и Юра будут пить пиво, дети разнесут в пух и прах фёдоровскую квартиру. Собственно говоря, их квартира уже давно ничего не боится…
Хочу сладкого чая с печеньем. Поднимаюсь. Иду на кухню. Слабость владеет телом. Ставлю чайник. Сморю в окно, ожидая кипяток. Кажется, будет дождь. Серые тучи грозно затянули небо, поднялся ветер.
Цветы на подоконнике не поливались уже неделю. Надо исправить незавидное положение растений. Иначе погибнут. Будет жалко.
Бабушка любила весёлые незатейливые цветы: львиный зев, флоксы, ирисы, астры, пионы. Она никогда не выращивала гордых роз или хлопотных лилий, её деревенской душе была мила простота…
Из желтой лейки поливаю цветы. Тонкая струя устремила водный поток к корням цветов. А дождь тем временем, собрав все свои силы, хлынул на землю стремительными потоками. Я распахнула окно, впустила ветер. Он принялся развевать занавеску, словно паруса.
Земля, выжаренная за день августовским солнцем, получила первые капли воды и особенным, головокружительным, тонким запахом наполнила воздух. Сначала это был запах прибитой пыли, теплый и густой, потом холодной свежести — бодрый и резкий, а в заключение, когда живительная влага пропитала почву, земля как будто начала дышать, запахла свежо, ярко и тленно…
Господи, как же замечательно пахнет!
Чёрно-белый кот, похожий на Кузю из моего детства, перебежал дорогу. Дождь обрушивает на его шкуру настырные капли. Странно, коты же чувствуют ненастье. Почему этот дурак не прибежал домой заранее? Может, личная жизнь помешала?
Кот активно перебирает лапами, торопится к теплой печке с поддувалом. Он замурчит и грациозно примется себя вылизывать, оставляя запах мокрой шерсти, смешанный с затхлостью его кошачьего рта. Глажу Кузю. И очень его люблю. Кузя потягивается, вытянувшись дугой, переворачивается на бок и впадает в сон. Вечером у него «личная жизнь» — так говорит бабушка, и я не буду ему мешать…
Остаток дня я спала. Утром понедельника проснулась абсолютно здоровой и бодрой. Как будто и не было недуга.
Костя ушел на работу. Мы остались вдвоём с Артёмом. Котик игрался машинками, а я пыталась разложить по местам разбросанные вещи. Вчерашнее состояние казалось мне затяжным сном, и ощущения были от него странные: то приятные, то тревожные, то радостные, то грустные.
Но самым непонятным было внезапное исчезновение ярких обонятельных и осязательных ощущений. Почему мой нос больше ничего не чувствует? Почему прикосновения не несут информации? Неужели бесследно может исчезнуть то, что щедро насыщало жизнь несколько дней?
Так бывает — подсказала логика. Она главный враг интуиции и чувственности. Так уже было. Добро пожаловать во взрослую жизнь.
А жаль…
Помидоры с хвостиками, что купил Костя, оказались невкусными. Точнее — безвкусными: водянистые, волокнистые и не пахнут. Не то что те — бабушкины…
Семечки не пачкали рук. Сухие, плоские, бледные. Разве семечки бывают такими? Бабушкины — пузатые. «Пузанки», — говорила она.
Серо-пепельный мак в яркой пачке тоже оказался суррогатным и жалким. На бабушкином огороде он вызревал до коричнево-кофейного цвета, был меленьким и вкусным. А этот горчит и крупными, неаккуратными зёрнами рассыпается по всей ладони. И по полу…
***
В подъезде принялись красить. Дышать — невозможно. В данном случае слабое обоняние — неоспоримое преимущество. Хорошо бы на несколько дней совсем отключить его. Слышала, что с возрастом обонятельные нервы человека атрофируются. Это называется — возрастная динамика.
С осязательным восприятием — понятно. Отключил логику, включилась и чувственность, и интуиция. Хорошо бы только научиться отключать вечный анализ и глупые размышления. Хоть иногда…
Звонил Сергей. Приехал из Ольвии. Хочет зайти вечерком.
— Конечно, приходи! — говорю ему.
— Я с Настей приду…
— Кто такая Настя?
— Моя девушка. В Ольвии познакомились…
Ещё звонила мама, хочет видеть Артёма, и я не знаю, что ей ответить.