Беседу с Олегом Богаевым ведет Рита Полянская
Опубликовано в журнале Урал, номер 10, 2013
В уральской и всероссийской литературе случился важный юбилей. Двадцать лет назад на базе Екатеринбургского театрального института была создана уральская школа драматургии. Ее основатель Николай Коляда впервые в новой России организовал авторский курс молодых драматургов. Теперь мы можем вспомнить, как это было, вместе с непосредственным участником тех событий — выпускником первого набора, а ныне главным редактором журнала «Урал», драматургом Олегом Богаевым.
— Олег Анатольевич, двадцать лет назад вы поступили на курс к Николаю Владимировичу Коляде. Расскажите, как это было.
— Двадцать лет назад? Так давно?!
— Юбилей…
— Невероятно. Двадцать лет прошло, а мне кажется, что я до сих пор учусь и учусь. Если серьезно, годы подкрадываются незаметно, и раз — выясняется, что огромный кусок жизни уже прожит.
— Хотите повторить?
— Это как спросить — «хотите снова стать молодым»? Тогда ведь время было совершенно другое. Дыхание другое, воздух другой, мир идей другой. Начало девяностых — это другая страна, другие люди, все было иначе. На улице Вайнера стояла непроходимая стена киосков из листового железа, с маленькими оконцами, где в свете тусклых лампочек пестрели импортные товары и на тебя глядел чернокожий «Анкл Бенс». Я шел в институт, в 305 аудиторию, покупал стандартный набор нищего студента: сигареты «Прима», быстрорастворимую лапшу и думал, как бы написать классную пьесу, чтобы понравилось Николаю Владимировичу.
— Именно так?
— Конечно! Если я скажу, что писал в 23 года непосредственно для вечности — это будет такая неправда… Представьте, вы молоды, бедны, в голове куча бесформенных сюжетов, вы живете в коммуналке с гигантскими тараканами, и нет никакого просвета, мрак, по ночам вы дежурите на автостоянке, а днем работаете в театре, где выдают сахар по бартеру, а не зарплату. И вот на этом фоне в вашей жизни появляется успешный, невероятно харизматичный человек, который владеет ключами от волшебного мира.
— Нарисованный очаг, за которым театр?
— Это вы про Буратино? Нет-нет, Коляда не был Карабасом, он был тогда для нас даже не человеком, а внепланетарным явлением, кометой из другого прекрасного мира.
— Удивительно…
— Ничего удивительного. Представьте, вы живете в начале девяностых, на дворе полный хаос, грязь, разбитые фонари, и вдруг вы оказываетесь перед человеком, чьи пьесы играют в лучшем театре Советского Союза — «Современнике». Многие же тогда из нас не то что в театре не бывали, даже читать толком не умели…
— ?!
— Успокойтесь, это шутка. А то, что каждый студент поначалу представляет из себя полено — это правда. Вопрос — оживет ли полено, станет плясать, говорить, читать азбуку, одним словом жить. Дело в сердцевине, готово ли оно в молодом человеке, как говорится, «прорасти». Я вообще очень боюсь этих графоманских фигур речи: «годы подкрадываются незаметно», «волшебный мир театра», «я мучительно размышлял о вечном» и прочее. Человек легко поддается стандартам мышления, когда словесная пошлость становится способом разговора с миром живых людей. А это — фальшь, которая не совместима с настоящей литературой и подлинным театром. Сразу, внезапно, на первом же занятии Коляда озвучил, что не надо фальшивить, и сделал это так стремительно, что мы все обалдели… Я думаю, кто-то до сих пор не может прийти в себя… Сказано это было четко и сформулировано ясно, без туманностей. А это крайне важно услышать молодому и начинающему литератору в начале своего пути, так как «туманностей» и «экзистенциальных многосложностей и неоднозначностей» в мире театра и литературы предостаточно. Грубо говоря, Коляда нам сразу вколол прививку от неискренности и вранья в том, что мы пишем.
— Расскажите по порядку, как вы оказались на его курсе?
— Случайно! И поразительно, что эта случайность определила всю мою дальнейшую жизнь. Выглядело это так: в молодости я мечтал стать режиссером кино, бредил Тарковским, знал наизусть все его фильмы, читал на ночь «Фауста», сделал даже режиссерскую экспликацию будущего фильма по «Божественной комедии» Данте, поступал во ВГИК к одному известному режиссеру. Москва была жуткая в 90-м году. Незнакомый, огромный и агрессивный город. Тогда мне было 20 лет, в карманах было пять рублей, а в магазинах пусто. Как жить, на что? Вот тут-то я и увидел настоящий Дантов ад. Общага ВГИКа представляла собой ночлежку торгашей, на баулах по утрам спали проститутки, по этажам ходили какие-то бандиты. Развал был абсолютный. До кино никому не было дела, умудренный опытом педагог-оператор мне сказал: «Сейчас время не для кино. Поглядите на улицу. Сейчас время площадного театра». Я вернулся в Екатеринбург (тогда еще Свердловск) и последовал его совету. Устроился рабочим сцены в Оперный, а затем в ТЮЗ осветителем, чтобы понять театр изнутри. Заведующий постановочной частью Куневич взял мою трудовую книжку, и сказал: «Приходи завтра в восемь ставить «Белоснежку». «Ставить» — это значит готовить фонари для освещения спектакля. Так я попал в театр с черного входа. А еще через день купил в «Букинисте» том «Режиссерские экземпляры Станиславского» и как идиот «заболел» режиссурой театра, и бредил ей весь последующий год, читал, смотрел (тогда в ТЮЗе работали блестящие молодые Праудин и Цхвирава). А на следующий год летом приехал в Ленинград поступать в ЛГИТМиК к молодому тогда Льву Додину. В приемной комиссии я увидел толпу народа, все мечтали стать режиссерами, толкотня была, как на вокзале, а на улицах митинги как в 1917 году. Пахло новой революцией, и в магазинах было пусто. В общем, опять приехал не в тему. И вдруг меня осенило! Зачем мучиться и ставить, когда весь театр можно создать в своей голове. Но показывать людям экспликации по чужим пьесам было странно, и я решил писать свои пьесы. Сел в поезд — и домой на Урал. Всю дорогу писал пьесу об утраченной юности, а когда приехал, перечитал, выяснилось, что это не пьеса, а сценка на шесть страниц. Весь последующий год я ходил в «Белинку» и читал современные пьесы, чтобы понять, как это сделано. Так я заочно познакомился с Петрушевской, Садур, Галиным и Колядой. В ТЮЗе в буфете актер Сергей Белов меня просветил, что Коляда-то местный!
— Вас это удивило?
— Да! Живой драматург живет где-то здесь, рядом ходит, да еще пишет, и пишет очень удачно! Вообще тогда о Коляде много ходило мифов.
— Например?
— Да самые невероятные. Будто он внебрачный сын Виктюка или что-то в этом духе. Один из самых красивых мифов, как выгнанный из театра за пьянство актер Коляда шел по льду Городского пруда и провалился под лед, и когда тонул в ледяной черной воде, к нему пришло озарение, что он драматург. Вылез, говорят, и бросил пить, и этой же ночью написал свою первую пьесу. Думаю, это все было вранье. А весной Белов позвал меня «освящать» выездной семинар молодых театралов в каком-то пансионате за городом. Там я увидел «живого» Коляду, который стоял у дверей зала в модной тогда джинсовой куртке, поглядывая на входящих зрителей. Помню, моя первая мысль — да он такой молодой, я думал, ему лет пятьдесят!
— А что это за спектакль был?
— «Безнадега». Помню, я сидел в середине зала и был в состоянии шока, эйфории, изумления и тихого восторга. Хорошо мне известные актеры ТЮЗа были другими, они не играли, а жили на сцене, спектакль меня поразил прежде всего своей жизненностью и отчаянием. И главное — текст пьесы. Простота слов, а за ними подтекст, а за подтекстом бездна.
— Так понравилось?
— Я бы даже сказал — не «понравилось», а на какое-то время стало частью меня, этот мир чужого горя вошел в меня, как это было со мной после первого просмотра «Сталкера» Тарковского.
— Вы сравниваете Коляду и Тарковского?
— У них есть много общего, хотя на первый взгляд это не так. У Коляды есть «Канотье», есть «Полонез Огинского», и «Родимое пятно», пьеса, которую мало кто знает. Тарковский и Коляда схожи не по форме, а по содержанию. А в содержании — мир, который гибнет, такой растянутый во времени апокалипсис. Только Коляда более эмоционален, зрелищен, очевиден, чем Тарковский, и это верно, театр должен быть эмоциональным в отличие от кино, кино — это где уживаются и Шукшин, и Фридрих Мурнау с Бунюэлем. Кино — это аттракцион, а театр — это место, где можно жить в самом широком смысле. Наверно, эта пьеса Коляды и спектакль Белова окончательно убедили меня, что надо заниматься только театром.
— И что потом?
— Весь последующий год прошел у меня в шумных застольях, в театре жизнь же особая, понимаете… Но была у меня в ТЮЗе за задником 41-я комната, где я закрывался, когда шел спектакль, и писал среди ламп, проводов и фонарей, похожих на железных, пучеглазых чудовищ. Сейчас я понимаю, что все, что я писал тогда в этой комнате — было сырым, неумелым, нелепым, но за теми каракулями, которые я строчил под музыку «Поющего поросенка», «Иуды Искариота» и «Кошкиного дома», было первое вдохновение, самое сладостное ощущение, что ты реально куда-то взлетаешь, когда воплощаешь идеи на бумаге. А дальше, в конце лета в эту самую комнату врывается мой напарник и говорит — беги в театральный, там Коля приехал… — Какой Коля??? — Да Коляда! Он драматургов набирает! — И я бегом-бегом по воде, через пруд, в институт со своими бумажками.
— И подали документы?
— Да, на экзамены. Живой Коляда стоял в кабинете Софьи Михайловны (заведующая тогда заочным отделением) и рассказывал о Германии, откуда он только что вернулся. Глянул на меня мельком, и дальше рассказывать…
— Коляде тогда было 36 лет?
— Возможно, если сейчас мне пятый десяток, а было 23 года… Почему вы спросили?
— В 36 лет не каждый захочет обучать молодых… Обычно в эти годы человек усиленно занят собой.
— Ну, в среде пишущих людей желание помогать молодым — это редкость. Обычно талантливый человек очень ревниво относится к чужому творчеству. В лучшем случае проявляет равнодушие, а как правило, критикует… Меня это качество Коляды — влюбляться в чужой текст — всегда изумляло. Таких людей практически нет. На Урале точно. Есть еще Юрий Казарин, и все. Вот эти два человека.
— Если вспомнить, как прошло ваше первое занятие…
— Нет, не вспомнить! Можно только сочинить и выдать за правду. Не стану этим заниматься. Но эмоциональное состояние запомнил. Мы, студенты, сидели тихо, как зайцы, глядели на Коляду и не верили, что попали в эту историю. Лучше спросить ребят, с кем я учился.
— Мы искали ваших сокурсников, но безуспешно.
— Очень мрачно звучит. Знаете, со мной учились Андрей Иванов, Виталий Шуняев, Татьяна Гарбар, Наталья Малашенко. Все очень талантливые люди. Насколько знаю, Шуняев стал бизнесменом, Иванов уехал в Чечню, Малашенко стала зубным доктором, а Таня Гарбар — хорошей мамой. Если по отдельности вспоминать каждого, то можно с легкостью сказать, что все они были очень талантливы. Были, потому что не знаю, как сейчас. Иванов начал блестяще, написал первую пьесу об актерах, исполняющих спектакль по Есенину в глухой провинции. Но дальше не стал писать. Почему? Не знаю… Татьяна Гарбар писала очень интересные, не похожие ни на что, пьесы, у нее всегда был собственный взгляд на мир и на театр. И, конечно, Наталья Малашенко, пожалуй, она была самой талантливой среди нас. У нее была пьеса под названием «Осторожно, листопад». Эту пьесу, помню, поставила у себя на курсе педагог Н. Мильченко, и там играли студенты И. Ермолова и В. Хархота. Замечательный был спектакль. Еще были вольнослушатели, могу вспомнить очень своеобразного Исаака Гусевича, это псевдоним Сергея Гусева, и др.
Так или иначе, все люди, интересующиеся драматургией, в те годы прошли через 305 аудиторию.
— А в чем был метод педагога Коляды?
— Мне кажется, метод был в том, что никакого метода не было. Мы все были заочниками, все работали и раз в неделю встречались, слушая пьесы друг друга. Мы мотали на ус и сочиняли свои «творения», разные по стилю и содержанию, чтение плавно переходило в обсуждение, периодически в запале дискуссий мы высказывали друг другу категоричные мнения, авторы выбегали из аудиторий со слезами, да, было и такое.
— А как Коляда реагировал?
— Смеялся. Ничто не мешало ему взять позу «мэтра» и говорить с начинающими свысока. Но он был предельно демократичен, возможно, в силу своего характера, возможно и по причине относительной между нами разницы в возрасте.
— Самые яркие воспоминания?
— Запомнился грандиозный фестиваль пьес Коляды, устроенный в 1994 году. Это было удивительно по тем временам, да и по нынешним. Приехали известные театры, актеры, критики. Еще остались в памяти очень яркие лекции ректора Бабенко, он рассказывал фантастично о Гофмане! И конечно, лекции и общение с Юрием Викторовичем Казариным, удивительнейшим поэтом и человеком, заражающим нас своей любовью к поэзии.
— Интересно, когда первый раз появился термин «Уральская школа драматургии»?
— Это очень смешно. Сам термин курьезно появился в 1995 году на театральном семинаре в Омске, когда известный театральный деятель Зиновий Корогодский с присущей только ему иронией сказал, глядя сквозь очки на опоздавших с завтрака молодых драматургов: «А вот и уральская школа драматургии идёт со сранья». Имелось в виду «с утра», но кто помнит юмор профессора Корогодского, тот поймет меня.
— Вероятней всего, экспериментальный курс так бы и остался экспериментом, если бы не появились серьезные удачи…
— О чем вы говорите! Помню, я, будучи студентом третьего курса, приехал в Москву. Один маститый тогда драматург (до сих пор сказки пишет), глядя на мой тяжелый рюкзак, спросил: «Что у вас там такое? Не пьесы ли???» — «Пьесы», — добродушно ответил я и получил в награду та-а-акую снисходительную улыбку…
— Но потом благодаря успеху пьесы «Русская народная почта» вы были избавлены от подобных проявлений…
— Да-да… И вдруг отношение столичной критики к нашей «уральской мастерской» как к «самодеятельному кружку кройки и шитья» изменилось до «профессиональной лаборатории драматургического мастерства» (цитирую из «Независимой газеты» тех лет). Вообще, хорошие пьесы вдруг появились неожиданно для всех: для театрального института, для самого Н. Коляды, и в первую очередь для нас — студентов…
— Однажды Олег Павлович Табаков высказал такое суждение: «Екатеринбург — столица современной драматургии, Урал — это место, где драматурги размножаются со скоростью света…»
— Ну, это он пошутил… Хотя тут есть большая доля правды. Факт остается фактом: драматург Коляда вырастил целую плеяду талантливых авторов: Василий Сигарев, Надежда Колтышева, Татьяна Филатова, Анна Богачева, Злата Демина, Александр Архипов, из нового поколения — Анна Батурина, Ярослава Пулинович, Андрей Григорьев, Катерина Васильева, Валерий Шергин… А сколько еще будет.
— Не много драматургов для одного региона?
— Кашу маслом не испортишь. Россия — огромная страна с богатой театральной культурой. Извините за пафос, но я скажу так… «Искусство смягчает нравы», — говорил Овидий, и в этом смысле уральский человек с изломанной нравственной судьбой, прошедший через безумный XX век, только сейчас возвращает себе Небо, Смысл и Надежду. И что ему может помочь, как не культура? Нам легче: у нас уже есть великолепный театр и своя драматургия.
Беседу вела Рита Полянская