Опубликовано в журнале Урал, номер 1, 2013
Вячеслав Курицын
Из цикла “Рассказы Сирина”*
Вячеслав Курицын
— прозаик, критик, журналист. В журнале “Урал” печатается с 1987 года, в конце 80-х гг. был главным редактором “журнала в журнале” “Текст” (авангардный проект журнала “Урал”). Автор множества книг, изданных в России и за рубежом.
*
Первые три рассказа из этого цикла с предисловием автора опубликованы в январском номере “Урала” за 2012 г.
Писатель и его простатит
Писателей кормили в одном зале с престарелыми. Столик писателей не был отгорожен от столиков обитателей альтенхайма, но стоял с краю, у выхода, что было кстати: Василий Иванович языка почти не знал и смущался, когда дружелюбные старики пытались наладить контакт. На обед дали картофельный салат, картофельный суп и по сосиске с пюре. Молдаване, как всегда, пришли раньше и уже доедали, громко чавкая, суп. Василий Иванович пожелал им приятного аппетита, молдаване, опять же как всегда, пробурчали в ответ что-то невразумительное.
Комнаты, выделенные в доме престарелых литературному фонду, тоже находились на отшибе. На последнем этаже, в торце здания за стеклянной дверью, которая запиралась на ключ,
— висящий тут же на веревочке. В отсеке располагалась душевая с двумя кабинами и двумя оскаленными раковинами (туалеты были в комнатах), окно коридора выходило на воду: реку здесь перекрещивал канал, и река и канал ломались под резким углом. Василию Ивановичу нравилось меланхолично любоваться пейзажем, задумчиво покручивая ус.Задержавшись на несколько мгновений у окна (из комнаты вид был поскромнее, только мелькал хвост канала), Василий Иванович прошел к себе и прилег на кровать, над которой висела выразительная картина. Лодка с фигурой в белом саване приближалась к небольшому острову, навстречу лодке размыкали объятья суровые скалы. Вторая койка была пуста: Василию Ивановичу повезло с соседом. Сначала показалось, что не повезло. Феликс, постоянно проживавший, как и Василий Иванович, на Васильевском острове, был здоровенным детиной с длинными спутанными волосами, с серьгой в носу и в хламиде с оранжевыми узорами. С таким жди суеты. Но Феликс приходил ночевать раз в неделю, остальное время “тусовался” в городе, очень удобно. В Союзе писателей, кстати, он не состоял. По его собственному выражению, “зарекомендовал себя в блогах”. Стиль, в котором он писал, назывался “лютый трэш”. Феликс подарил Василию Ивановичу маленькую мятую книгу, герой которой, названный Отцом, общался с телевизором. Когда ведущая новостей говорила: “Здравствуйте, с вами такая-то”, Отец орал: “Да пошла ты на…!”. Когда она сообщала, что американский президент встретился с российским, вопил: “Вот ни … себе! Да они о… ели!”.
Во второй, и последней, комнате отсека жили молдаване Иона и Виорел. На литераторов они ни в малейшей степени не походили, зато напоминали гастарбайтеров из числа тех, что обильно населяют российские города. С раннего утра они куда-то исчезали, все время с какими-то коробками и ящиками, но неизменно являлись на обед. Едва Василий Иванович заехал, Иона попытался продать ему ноутбук. Однажды Василий Иванович заходил к молдаванам в комнату и не увидел там ни одной книги, только ящики, узлы и коробки.
Полежав с четверть часа, Василий Иванович заглянул в туалет и спустился на берег. Уселся на скамейку на легком холмике, напротив слияния вод. Позади скамеек стояли густые кусты, что было вовсе нелишним. Прошла большая голубая посудина, прошел прогулочный катер с музыкой, за ним насекомого звука, со сложенными крыльями, моторная яхточка. Василий Иванович представил, как он выглядит с воды: благородного облика писатель, в белом летнем пиджаке, в белой шляпе, вышел отдохнуть от трудов праведных, пестует творческую мысль.
Василий Иванович впервые получил литературную стипендию с резиденцией. Произошло это по сложному стечению благоприятных обстоятельств, и Василий Иванович отдавал себе отчет, что второго случая, скорее всего, не будет. Он добросовестно творил, ласково шелестел клавишами компьютера по несколько часов в день. Чудно обладать фрагментом времени, словно бы вырезанным из календаря! Кормят, жена не требует вынести мусор или сходить за картошкой,
— работай вволю.Вообще, Василий Иванович был детским писателем. Автором десятка книжек для подростков и сценариев двух мультфильмов. Взрослое его творчество ограничивалось смелой повестью (она серьезно нашумела в перестройку, будучи преданной тиснению в толстом журнале) и несколькими рассказами, увидевшими свет в различных непервосортных изданиях. Но сейчас Василий Иванович понял, что созрел для большого труда, для романа воспитания, за который и принялся с нешуточным усердием, едва оказавшись в альтенхайме.
Он очень нравился себе в своем нынешнем облике. После завтрака, не теряя ни минуты, за работу. Перечитать созданное накануне, составить поэпизодный план на сегодня. Пошагать по комнате, углубиться в картину, оригинал которой неделю назад обнаружился в местном музее. Выйти в коридор, рассеянно побарабанить пальцами по окну. Задумываться после каждых двух-трех фраз, проводить ладонью по корешкам книг, прикорнувших рядом с компьютером, тетешкать желтый теннисный мяч-талисман, прокатить его по столешнице.
Герой романа был отчасти автобиографичен, отчасти объединял в себе типические черты поколения. С утра Василий Иванович завершил большой фрагмент об армии, там правила бал дедовщина, но герой противостоял ей, не теряя собственного достоинства. Завершил, несмотря на то, что утро началось с разочарования
— обнаружилось, что два последних вечерних абзаца исчезли. Видимо, файл был закрыт несохраненным. Но Василий Иванович к таким ударам судьбы относился с пониманием — писатель должен быть в меру рассеянным, не от мира сего. Единственное, что портило идиллию, — на днях, через два месяца после начала стипендии и за месяц до ее окончания, Василию Ивановичу необходимо было слетать в Петербург. Теща отмечала три четверти века и сразу заявила, что не простит зятю отсутствия. Тещу, женщину нрава крутого, Василий Иванович ослушаться не смел. Впрочем, он и в этой досадной паузе пытался найти светлую сторону. Это по-своему солидно. “На пару дней слетать по делу в Петербург”. Неплохо бы небрежно обронить эту фразу в беседе, но с молдаванами Василий Иванович почти не разговаривал, а Феликса не было уже недели полторы.
Вид из окна и с берега породил в голове Василия Ивановича название “Где сходилось четыре реки”: несколько неточно, зато красиво. Так могла бы называться одна из глав романа. Правда, в этом случае действие должно было, что первоначальным планом не предусматривалось, прикатить в чужую столицу. Тащить пейзаж в другой город, а тем паче на родину Василий Иванович не решался: слишком громоздкая конструкция, легко кокнуть в дороге. Что же, мотал головой Василий Иванович, закуривая сигарету (он предусмотрительно привез с собой четыре блока, здесь сигареты были не в меру накладны), можно поселить героя в иностранный санаторий. “Где сходилось четыре реки”
— жаль было терять это словосочетание. Тогда и Феликса, и молдаван резонно вставить в роман: колоритные типажи.Василий Иванович вскочил и прошелся по берегу. Кто-то со стороны будто бы отметил, что писатель, не иначе, озарен новой идеей. И верно, нужно дать молдаван с их загадочными мешками в виде, что ли, шпионов, таинственных агентов, представляющих вражеское государство или тайную секту. Василий Иванович вспомнил, как увидал молдаван разговаривающими с одним престарелым, с тем самым, что имел вид категорически отвлеченный, носил навыпуск длинные сопли и непонятно зачем заглядывал иногда в стеклянную дверь, ведущую в литературный отсек. Явно разговаривали, хотя язык знали пусть и получше Василия Ивановича, но плохо, а главное
— какие у них могли быть дела с престарелым?
В тот день Василий Иванович выкурил больше сигарет, чем обычно. В кофейной чашечке, игравшей роль пепельницы после того, как последняя разбилась, к вечеру торчало с десяток окурков. Василий Иванович ограничивал себя в курении, но, когда приходили новые идеи, смолил одну за другой. Муки творчества, ради них можно и подзабыть о здоровье. Дело в том, что Василий Иванович смутно представлял, куда катить телегу романа после удачных армейских эпизодов. Абсурдная мысль про соседей-шпионов казалась выходом из намечавшегося тупичка: загнуть вдруг реалистическое повествование в сюрреализм, резко поменять стилистику. Выйти, конечно, не в “лютый трэш”, как это порой делается, но все равно в какую-то иную художественную реальность. Смелое решение, его следует обмозговать.
К ужину (кусок вареной курицы с рисом, яблоко, чай) появился Феликс, лохматый, в пыли, со следами помады на щеке. Залез после еды надолго в душ, затем рассказал Василию Ивановичу, что сочинил несколько креативных двустиший. Цензурным оказалось одно –
В кустах, убийца и злодей,
Мент нападает на людей.
Василий Иванович вежливо похихикал, обратил внимание, что, ввиду недавнего переименования милиции в полицию, ментов следует, вестимо, именовать пентами. Замечание было скорее шутливым, но Феликс всерьез возразил, что зовут же гаишников гаишниками, невзирая на все переименования.
Во сне Феликс неожиданно принялся храпеть
— надсадно и с посвистом, чего в предыдущие ночевки за ним не водилось. Василий Иванович ворочался, считал верблюдов, фантазировал от нечего делать, как молдаване пробираются в их комнату и выкрадывают Феликса, как он утихает в миг, когда молдаване берут его на руки (“невесомого, как привидение”, подумалось в скобках), как молдаване замирают с оторванными от пола правыми ногами, как, дождавшись умиротворенного храпка, продолжают медленное движение.По потолку проходит серебристый луч, отсвет огней судна, что мурлыкает по каналу, волны шепчут, корабль из синего становится коричневым, на палубе вырастают мачты, на носу
— женская фигура, ветер нежно наполняет паруса, молдаване, агенты Кремля, привязывают Феликса, будто бы организатора акций протеста, к пушке. Василий Иванович, наяву скорее аполитичный, тоже оказывается в числе заговорщиков. Он подпиливает цепи, в которые успели превратиться веревки, берет Феликса под мышку, словно картонную фигуру, бежит с ним по Таврическому саду, по тещиному району, где еще недавно были казармы и солдаты клянчили из окон сигареты, а теперь вырос парадный квартал, в котором заселились кремлевские эмиссары, и Василий Иванович, потеряв бдительность, вбегает через высокую арку в самое логово неприятеля.
За завтраком (овсяная каша с маслом, сыр, сосиска) Феликс рассказал, что вчера происходила демонстрация за легализацию конопли, но народу собралось довольно мало, потому что укурки ленивые и не могут оторвать задницу от дивана. Молдаване быстро и молча ели, даже не бурчали в ответ, а Василий Иванович нашел момент как бы между прочим обронить, что должен метнуться на пару дней на родину, выделив интонацией “по делам”, но и его слова не вызвали никакого эффекта. Престарелые пришли на завтрак в красных бумажных колпаках и красных же поролоновых носах на резинках: это случилось не впервые, так они отмечали день рождения одного из себя.
После завтрака Василий Иванович выдвинулся в город
— проветриться и купить теще подарок. Вскарабкался по винтовой лесенке на империал. Солнце нашло единственное облако на безлимитном голубом небе. Ветви кленов шуршали по стеклу, на балконе второго этажа девушка в розовом мыла раму, на другом балконе курил толстобрюхий господин, на третьем стояла одинокая шахматная доска, сквозь дверь мерцал экран телевизора. Внизу промелькнуло стадо желтых почтовых машин во дворе экспедиции. Автобус затормозил на светофоре, прямо внизу, перед его желтой мордой, на проезжую часть выбежали два парня с булавами, бросали их высоко, прямо на уровне глаз Василия Ивановича.Он доехал до большой торговой улицы, посреди тротуаров которой стоят вынесенные витрины-аквариумы, большие кубы с кожаными сумками, галстуками, сотовыми телефонами. Василий Иванович улыбнулся коренастой девушке почти без одежды, она улыбнулась в ответ. В витрине магазина аксессуаров красовался густо-бронзовый манекен, держал руку в кармане черных трусов, на шее изысканно-небрежно завязан голубой платок. Из двери вышел лунной походкой элегантный молодой человек
— видать, оформитель витрин. Он встал, сложив на груди руки, против стекла и довольно смотрел на манекен, несколько наклонив голову. Прошел высокий парень с ранними залысинами и трубкой в зубах, вел за веревочку игрушечную собаку на колесиках. Его можно вставить в роман.Василий Иванович сунул нос в два-три аквариума, поцокал языком с интонацией “цены, однако”. Василий Иванович понимал, что ничего на этой улице не купит: и не столько из-за цен, которые на самом деле были разными, в том числе и доступными. Он просто стеснялся заходить в небольшие магазины, где продавцы сразу смущали своим желанием помочь, и Василий Иванович краснел, будто виноват, что не знает местного наречия. Попался на глаза сити-туалет, Василий Иванович покормил его монетками. Придется купить подарок в магазине сувениров у зоопарка, где всегда полно народу и никто не полезет с вопросами. Это недалеко… вот уже виднеется церковь, чья современная колокольня вправлена в развалину, причем старые стены оплывают, как стеарин.
Благополучно добравшись до магазина, Василий Иванович быстро приобрел там фартук с медведем и кружку с тем же медведем
— не очень оригинально, зато практично. Тут его и настиг укол недуга, свойственного, если верить телевизионной рекламе препаратов от него, доброй половине стареющих мужчин. Главным свойством недуга является абсолютная непредсказуемость симптомов: можно с трудом выдавить из себя несколько капель, а спустя пять минут разрядиться фонтаном, а можно сначала разрядиться фонтаном, а через четверть часа вновь ощутить кромешную потребность. Вот и Василия Ивановича, совсем недавно побывавшего в санитарной кабине, скрутил богатырский позыв. И речи не могло идти о том, чтобы добежать, например, до вокзала: влага требовала свободы здесь и сейчас.Василий Иванович метнулся через улицу, к забору, огораживающему стройку; рядом с забором притулился небольшой клен, Василий Иванович забился в щель между забором и кленом. Да, его видно с двух сторон, но это лучше, чем с четырех, главное, отвернуться и самому не видеть человеческих лиц. А они, что уж поделать, пусть смотрят и осуждают. Важно не встречаться глазами. Вообще, фатум был благосклонен к писателю: ему доводилось очень часто оказываться в подобных ситуациях, и ни разу никто не окликнул его в деликатный момент
— ни страж порядка, ни зловредная дама, ни собрат по перу. Но рано или поздно подводит и судьба: едва Василий Иванович оросил решетку забора, из-за него вышли — буквально в пяти шагах — Феликс, Иона и Виорел. Что они делают вместе? Василий Иванович запаниковал, резко развернулся, не прекращая процесса, и струя грянула на ботинки двум салатовым полицейским, которые от такого нахальства потеряли на некоторое время дар слова.
Василий Иванович в деталях, покадрово, содрогаясь, вспоминал этот эпизод, пристегивая ремни безопасности в обратном самолете. Один из сердитых полицейских, раскрыв паспорт Василия Ивановича, записал тогда что-то в маленький блокнотик, и мой писатель в ужасе решил, что страж порядка списывает номер, дабы передать его в черный компьютер. И Василия Ивановича больше никогда не пустят в Шенгенскую зону, а главное, не пустят сейчас в уже обжитый рай! Мысль об этом точила мозг в самолете до Пулково, из-за нее он был молчалив и рассеян на тещином празднике, за что получил от юбилярки взбучку, а уж перед паспортным контролем в Тегеле его едва не хватил инфаркт. Но пограничник не задал ни единого вопроса. Пронесло, стало быть. Не занесли в компьютер.
Василий Иванович миновал безразличных зеленых таможенников, поставил портфель на пол, рукавом отер пот со лба. Поискал глазами туалет. Сколь все же прекрасна и таинственна жизнь. Мы живем на планете, которая вращается вокруг своей оси, а помимо этого несется вокруг солнца, и солнце тоже куда-то движется по бескрайней галактике, и сама галактика плывет по бескрайней вселенной, да и сама вселенная расширяется сразу во все стороны, что и вовсе странно, ведь она и так везде, куда же ей еще расширяться. Разве что в саму себя, но это абсурд. И вот посреди всего этого космического концерта дышит конкретный человек, которому только что было плохо, а стало вдруг хорошо.
За обедом (капустный салат, гороховый суп, котлета с рисом), к которому как раз поспел Василий Иванович, молдаване ничем себя не выдали: может быть, и не заметили Василия Ивановича тогда у забора. Феликса не было. Престарелый за соседним столом вдруг громко закричал, к нему подскочили служители, сути происшествия Василий Иванович не уловил. Заглянув в туалет, герой рассказа включил компьютер. Можно сегодня перечитать армейские главы: не столько ради правки, хотя и без нее не обойдется, сколько ради наслаждения от удачного текста. А сначала выйти к воде, развалиться с сигаретой на скамеечке, предвкушая еще целый месяц блаженства. На соседней лавке сидела девушка с яркой книжкой и с длинной косой, бросала теннисный шар небольшому лохматому бобику, и Василий Иванович подумал, что так и земной шар
— игрушка небесных девушек и собак, сладко потянулся и хрустнул костями.А пес все стартовал за мячом, и невозможно было определить, в какой момент он больше счастлив: на первом вираже, набирая скорость, отклоняясь от прямой траектории, как хоккеист, выполняющий буллит, подъезжает к шайбе по радиусу кривой козы,
— в момент захвата, в коротком прыжке, когда все четыре лапы сворачиваются к телу, как засыхающие лепестки, а во рту замирает желтая молния, — или в момент вручения мокрого шара хозяйке, которая берет его, не глядя, и снова запускает в сторону реки.
Три времени
Прошел сутулый мужчина, лицо его мятое едва удерживалось на расстоянии одной щелкающей секунды от слез. И движения плеч это подсказывали, и вообще сверху лучше видно.
Хлястик-погончик на левом плече его черного поло оторвался и витал. Мужчина быстро жевал яблоко, желтое с красной сыпью, словно прятался за него. Я, как автор, обязан знать, почему набухали его веки, я и другое знаю: он разрядится рыданием через пять минут, на лавочке, перейдя мост с зелеными медведями, но вы этого не увидите. Вы же не видели еще до первой строки, как пуговица отлетела от погончика, откатилась под витрину парикмахерской, почти под мое окно. Мужчина подобрал пуговицу: он ее выбросит, метнет в зеленые воды Шпрее, но вы могли подумать, что у мужчины есть дома женщина, которая приладит ему хлястик, или на худой конец он пришьет его сам.
Ничего такого не будет.
Она выйдет в этот момент на балкон, я не успею показать ей готового разрыдаться человека, он уже скрылся в тополях (линяющих в эти дни пробным, деликатным пухом), а может, и не стал бы показывать
— из мужской солидарности.Вот она уже здесь. Спрашивает:
—
Ты перестал курить? Не верю!Персонаж мне не верит.
—
Правильно не веришь, — отвечаю я. — Я просто не могу столько, как Алька с Максом. Она с утра встает и сразу пыхает…—
Зачем она тебе вообще?—
Мне? — делаю я известный вид польщенного удивления. — Это девушка Макса!—
Но ведь не только Макса.—
Какая ты глазастая! Ты пришла-то… полчаса не прошло.Кстати, это “ты” я сейчас оборву… Женщину моих лет, которая оказалась сейчас рядом со мной на балконе Макса, зовут Марией, и несколько “ты”, обращенных к ней, выскочило случайно, потому что в этом рассказе мы для всех с ней на “Вы”, потому что обращен этот рассказ к другому человеку, и вообще, я сейчас понял, это будет не рассказ, а письмо.
Письмо Тебе, возможно, уже исходящей благим матом в полутора километрах от нашего дома, или задремавшей в коротком промежутке (неужели Господь не приберег для рожениц кулечков с маленькими паузами?).
Это письмо Тебе, но Ты его не прочтешь. Я или пущу его корабликом в речку (это безопасно, гелевые буквы расплывутся быстрее, чем кто-то разбирающийся в русском языке и в моем почерке, что едва не сложнее, зачем-то решит выловить его из воды), или сожгу его в нашем угольном ящике. А пепел, если это зачем-то кому-то угодно, уже сегодня, ближе к ночи, полетит с моего балкона в сторону того, на котором нас настигла первая фраза. У Макса сейчас, когда я думаю в сумерках о твоих схватках, света нет; я знаю, он собирался на что-то музыкально-курительное в Мауэр-парк. Алька точно там, в парке, если она вообще в городе, но автономно, с Максом она давно рассталась. Со мной тоже.
Письмо, адресованное человеку, который его не прочтет, это обычно очень грустно, ведь так? Это может быть письмо умершей возлюбленной. Или живой возлюбленной, которая так перестала любить, что не откроет конверт. Одним касанием переправит его в мусорную корзину, вслед за упаковкой от рукколы или яиц. Или еще бывает, что робинзон на необитаемом острове начиняет письмом бутылку, сам прекрасно зная, что эта почта гарантий не дает. Это все, несомненно, печальные примеры.
Но наш случай
— счастливое исключение из черного правила. История, которую я Тебе рассказываю, не нужна Твоему сердцу, — лишние мысли, Ты ведь неплохо знакома и с Алькой, и с Максом, — но в строчках, которых Ты не прочтешь, я делюсь с Тобой озорной выходкой судьбы. Эта выходка останется в нашей жизни легкой ленточкой, светлой тенью, пестрым фокусом с прорванным бумажным цилиндром.На правах “друга семьи” я прибыл раньше иных гостей и даже помог почистить картошку. Макс творил блюдо со сложным названием, фигурировали раковые шейки и разные виды рыб; Альке тоже досталось задание
— мельчение яблок и моркови. Она справилась довольно быстро и занималась теперь любимым делом, сворачивала косяк. Раздался звонок, анонсированные гости из Петербурга, Станислав в плотном, не по погоде, синем пиджаке и Мария, увидав которую, я почему-то не воскликнул “ба!”, и она тоже сделала вид, что мы не знакомы. Сложно сказать почему, но это было нашим совместным решением, и уже поздно переигрывать, и я согласился, что так лучше, что незачем Станиславу знать даже о тени нашего с Марией прошлого на серых брегах Невы.—
Вы давно здесь живете? — спросила Мария меня ровно в ту секунду, когда Станислав присоединился к нам на балконе.Я ответил, что целую вечность, а Станислав, скинувший пиджак, обнял Марию за плечи и произнес приятным баритоном:
—
Сияющий город, ослепительный город.Я подумал, что это очень точно, про ослепительный город, и слепило не только солнце, не только вода в реке и каналах. Птицы на рассвете будили, казалось, не звуком, а хрустальным светом, и человеческие лица
— не считая того, что проплыло с яблоком под балконом в первом абзаце, — будто бы излучали беззаботную радость.—
Мы сегодня видели на берегу огромную скамейку, в пять раз больше обычной, барышни на ней загорали. Сразу захотелось стырить идею, — сказал Станислав.—
Да, их тут несколько. А вы мастер по скамейкам?—
Я архитектор малых форм. Лавочки, урны, вазоны…—
Хотите в Питере поставить большую лавку?—
Лавка — маленькая любовь, — вступила в разговор Мария.—
Большую маленькую любовь, — кивнул головой Станислав. — В Питере, боюсь, не пройдет. Климат слегка не тот. И чиновники осторожные. Это же не элитное жилье, а в мелочах они чрезвычайно консервативны.—
Можно в Пермь предложить, — сказала Мария. — Там тоже, конечно, климат…Мы вернулись в комнату, Алька объясняла кому-то по телефону, что амбельдиться нужно в том же бюргерамте, что и анмельдился, Макс накрывал стол. Потом мы оценивали его кулинарные таланты, пили вино и курили, Алька донимала Станислава насчет свежего своего увлечения, биоморфной архитектуры, и жаловалась, что вход на лекцию Жижека стоил 54 евро, Макс с Марией обсуждали какую-то русскую книжную новинку, я наблюдал за движениями женщин. Я переселялся в тело Альки, за нее вздрагивал от прикосновения Макса, положившего руку на ее затылок: Алька не любила публичных нежностей. Я переселялся в тело Марии и вдыхал за нее ароматный дымок узкой оранжевой сигареты. Я был на вечеринке без девушки, пятым лишним; студентка, которую пригласил Макс как бы в пару для меня, сильно опаздывала, но между мною и Марией, между мною и Алькой колыхались плавные нити. Полностью весь расклад представляли себе только я и догадливая Мария, и я чувствовал себя вершиной незримого треугольника больших маленьких любовей.
Прогремел, наконец, звонок снизу, Макс нажал кнопку, распахнул дверь. В проеме возникла девушка с выкрашенными в рыжий волосами, в легкой желтой футболке, сквозь которую выделялись маленькие острые груди, в цветастой цыганской юбке. Она протянула Максу бутылку белого вина и скороговоркой сообщила, что не может присоединиться к нашей компании, что сестра ее ошпарила руку и ей надо срочно помочь: то ли, я не понял, поехать с ней в больницу, то ли они уже были в больнице, и теперь надо что-то срочно сделать для сестры по дому, в любом случае, она извиняется, что надо бежать, затянуться не хочет и очень сожалеет.
Я снова вышел на балкон, чуть стемнело, и было видно свет напротив и наискосок в моем окне, я забыл выключить торшер. Прямо под балконом проходил субъект в черном плаще с алыми крыльями, в мушкетерской шляпе с пестрым пером: на нашей улице расположена контора, нанимающая статистов для кино. Парень был не прав: фирма искала не готовых демонов, а типажи. Фрик приостановился у витрины парикмахерской, глянул на свое отражение. Я любил эту витрину, в ней было много фарфора в виде молодого фраера в черных ботинках и галстуке, пары нимф, трех птичек и свиной копилки. Я хотел кликнуть остальных полюбоваться на фрика, но тут же и передумал: пусть это будет зрелище для меня одного. Ты вышла из подъезда, ведя под уздцы велосипед, ветер закрутил цыганскую юбку. Ты оседлала велосипед и поехала в сторону реки. Я еще не знал, что это Ты, Ты была в тот момент безымянной студенткой: Макс произнес Твое имя, но я его пропустил мимо ушей. Я лишь подумал мельком, провожая взглядом Твою ладную фигурку, что очень симпатичная девушка, и надо бы взять у Макса ее телефон. И тут же об этом забыл и встретил Тебя только через год, и вот как оно все приключилось: теперь я пишу Тебе письмо, которое заранее решил уничтожить.
Я дописываю его два дня спустя, роды прошли успешно, и теперь у нас есть сын. Сейчас рассвет, я собираюсь выйти на улицу, купить маленькую бутылочку шипучки, выпить ее на скамейке перед рекой, чуть-чуть поперхнувшись первым глотком, а письмо, спустившись по чумазым каменным ступеням к воде, доверить, сложенное в кораблик, волнам.